Страница:
Теперь вам начинает казаться, что трон опрокинулся, и владыка низвергнут.
Бывают минуты, особенно в Риме, когда благожелательный человек,
признающий себя англичанином и протестантом, не может не сокрушаться при
мысли, что он и его соплеменники-островитяне, отрезаны от европейского
христианства, что между нами море. С того и другого берега видны в ясную
погоду прибрежные скалы, и хочется порой, чтобы нас не разделяла бурная
пучина, и паломники могли свободно ходить из Кентербери в Рим, не
подвергаясь опасности утонуть, миновав Дувр. Я уверен, что иные из нас и
понятия не имеют о красотах великой Колыбели христианства; мы рисуем себе
ленивых монахов, иссохших в заточении девственниц, темных крестьян, которые
поклоняются деревяшке и камню, продажу индульгенций, отпущение грехов и
прочие банальности протестантской сатиры. Но вот передо мной надпись,
пламенеющая на куполе храма, огромном и величественном, точно свод небес, и
кажется, слова эти начертаны звездами. Она возвещает миру, что се - Петр и
на камне сем воздвигнется Церковь, которой не одолеть всем силам ада. Под
бронзовым шатром - престол его, озаренный светильниками, что горят здесь уже
много веков подряд. Вокруг этого изумительного чертога стоят его князья. Их
мраморные фигуры кажутся воплощением веры. Иные из них только вчера были
живы; другие, которые тоже будут взысканы благодатью, ходят пока еще по
земле, и лет через сто наместники неба, собравшись здесь на свой конклав,
торжественно причислят их к лику святых. Примеров их божественной силы
искать не придется. Они и сейчас, как восемнадцать веков назад, исцеляют
недужных, открывают глаза незрячим и заставляют ходить хромых. Разве мало
найдется свидетелей сотворяемых ими чудес? И разве нет здесь судилища,
призванного разбирать их притязания на ангельский чин, с адвокатами,
выступающими "за" и "против", с прелатами, патерами и прихожанами, готовыми
уверовать и возгласить: "Аллилуйя!" Вы можете сегодня облобызать руку
священнику, который пожимал руку монаху, чьи кости уже творят чудеса и чей
духовный наставник недавно объявлен святым, - так, рука за руку, они
образуют длинную цепь, и конец ее теряется в небесах. Давай же, друг,
признаем все это и пойдем целовать ногу Святого Петра. Но увы! Меж нами все
так же текут воды Ла-Манша, и мы не больше верим в чудеса святого Фомы
Кентерберийского, чем в то, что в двухтысячном году кости преподобного Джона
Берда, ныне занимающего кафедру святого Фомы, будут исцелять недужных, что
статуя его заговорит, или что портрет его кисти сэра Томаса Лоуренса возьмет
и кому-нибудь подмигнет.
Словом, как видишь, пышные церемонии, устраиваемые Римской церковью на
Рождество, я созерцал глазами протестанта. Святой Отец, восседающий на своем
троне, либо в паланкине, кардиналы в длинных одеяниях и пажи, несущие их
шлейфы, епископы в митрах, аббаты, полки монахов и священников, мощи,
выставленные на поклонение, увитые полотнищами колонны, сияющие огнями
алтари, запах ладана, гром органа, щебет тонкогласых певчих, швейцарская
гвардия в штанах с разрезами и украшенными бахромой алебардами, - между мной
и великолепием этого освященного веками обряда лежало бескрайнее море, и
если бы вместо древней статуи Петра стоял здесь Юпитер, окруженный новой
толпой фламинов и авгуров, a Pontifex Maxinras {Верховный жрец (лат.).}
Август осматривал готовые к закланию жертвы, мной, несомненно, владели бы
почти те же чувства.
Признаюсь попутно еще в одной ереси. Я не уверовал в Рафаэлево
"Преображение": вопль бесноватого мальчика, изображенного в нижней части
картины (эта фигура, впрочем, не принадлежит кисти Рафаэля), вносит
диссонанс во всю композицию, по форме напоминающую восьмерку. На знаменитой
фреске Микеланджело уместно и гротескное и страшное. Какое ужасающее
произведение! Вообрази только, что творилось в душе человека, его
создававшего, - один-одинешенек, изо дня в день придумывал он и рисовал
чудовищные образы! Представь себе, что в дни Олимпа поверженным титанам
велели бы расписать дворец Юпитера, - они бы создали такой же вот жуткий
шедевр. Или еще - что Микеланджело спустился в царство теней и вынес эту
картину из самого преддверья ада. Я тысячу и тысячу раз предпочитаю доброту
Рафаэля. Когда он смотрел на женщин и детей, его прекрасное лицо, наверно,
сияло, как солнце, а нежная рука создавала эти прелестные образы, точно
голубя их. Хоть я не приемлю "Преображения" и не склоняюсь пред алтарем, у
которого столько поколений падало ниц, однако сотни других его картин
вызывают в моем сердце благодарное чувство. Голос его сладкозвучен (если
вновь прибегнуть к сравнению) не тогда, когда он начинает ораторствовать, а
когда говорит просто. Тогда в нем слышится напевность стиха и музыка нежных
гимнов; он поднимает свой карандаш, и на бумагу слетают чарующие образы. Как
благородна, должно быть, была его душа! Как открыта всему достойному,
прекрасному, возвышенному! В заполненной людьми галерее, где висят огромные,
претенциозные полотна, вы вдруг набредаете на серый листок бумаги или
маленькую фреску с его подписью, и за всей этой сутолокой и толчеей ощущаете
его сладостное присутствие. "Как жаль, что я не Джулио Романе! - говорит
Джей Джей, которому картины Джулио совсем не по вкусу. - Ведь тогда я был бы
любимым учеником Рафаэля". Мы сошлись с ним во мнении, что из всех людей,
знакомых нам по книгам, больше всего хотели бы встретиться с ним и с
Вильямом Шекспиром. Нет, ты подумай, отравить человека из зависти, как
Спаньолетто! У иных людей восхищение принимает такую злобную форму. С нами в
"Лепре" обедает один малый - очень способный и добросердечный. Тоже из
гэндишитов. Некий Хаггард, работает в жанровой и портретной живописи. Так
вот, Джей Джея он возненавидел за то, что тот получил заказ от живущего
здесь лорда Фарема, а меня - за чистые рубашки и за то, что я езжу верхом.
Жаль, что ты не можешь отобедать с нами в "Лепре". Как здесь кормят! А
какие скатерти! Какие официанты! Какая компания! Каждый с бородой и в
сомбреро - ты бы принял нас за шайку разбойников. За обедом нас потчуют
вальдшнепами, бекасами, дикими лебедями, утками, совами, малиновками и
oinoisi te pasi; {Всякими винами (греч.).} за три паоли вам отпустят столько
еды и вина, что хватит самому ненасытному, даже скульптору Глину. Помнишь ты
его? Он бывал в "Пристанище". Сейчас он отрастил бороду и очень напоминает
"Голову сарацина". Есть здесь французский столик, еще более косматый, чем
наш, а также немецкий и американский. После обеда мы отправляемся через
дорогу в Греческую кофейню пить кофе и меццо-кальдо. Это недурственный
напиток: немного рома и ломтик свежего лимона в кипятке с обильной порцией
толченого сахара. В разных частях сей пещеры (это низкий, сводчатый
подвальчик) обосновались разные нации: все пьют кофе и спиртное, хулят
Гвидо, или Рубенса, или Бернини, selon les gouts {Соответственно вкусам
(франц.).}, и обволакивают себя такими клубами дыма, что легкие Уорингтона
расширились бы от удовольствия. За полтора байокко мы получаем приличные
сигары - вполне приличные для нас, небогатых курильщиков, а за отсутствием
других так просто великолепные. Здесь Макколлоп. Он являл собой
ослепительное зрелище на приеме у кардинала с пледом своего клана через
плечо; был великолепен у гробницы Стюартов и чуть не перешиб своим
шотландским палашом хребет Хаггарду за то, что тот сказал, будто Карл-Эдуард
нередко ходил пьяный.
Иные из нас завтракают на заре в Греческой кофейне. Вообще, художники
здесь встают рано; еще в предрассветной мгле, заглянув в чужие окна, можно
увидеть, как попивают свой кофе знаменитые ваятели - эдакие старые маэстре,
которые смотрят на нас, юнцов, сверху вниз. Поскольку я барин и держу слугу,
мы завтракаем с Джей Джеем дома. Жаль, что ты не можешь взглянуть на нашего
слугу Образино и на Оттавию, нашу старуху! Со временем ты увидишь их на
холсте. После того, как наш Образино не вычистил нашу обувь и соорудил нам
завтрак, он из камердинера превращается в натурщика. С момента своего
появления на свет он был запечатлен на доброй сотне полотен. У них вся семья
- натурщики. Мамаша его - бывшая Венера, ныне Эндорская волшебница. С отца
пишут патриархов. Сам он сначала позировал для херувимов, потом для
пастушков, а ныне, возмужав, годится для воина, пиффераро, капуцина или кого
угодно.
Выпив кофе в Греческой кофейне, мы отправляемся гурьбой в натурный
класс, а потом те, кто вхож в общество, переодеваются и едут на званые чаи,
точь-в-точь, как если бы жили в Лондоне. У тех, кто не принадлежит к высшему
свету, тоже хватает своих развлечений, и притом куда более приятных, нежели
эти чаепития. Раз в неделю мы ужинаем у Джека Проббкинса; он угощает нас
сардинами, ветчиной и марсалой из бочонка, что стоит у него в углу. Ваш
покорный слуга принимает по четвергам, тогда же, когда и леди Фитч; и я льщу
себя мыслью, что некоторые лондонские дэнди, которые проводят тут зиму,
предпочитают наши сигары и скромные напитки чаям леди Фитч и фортепьянным
экзерсисам ее дочери.
Что такое я читал в "Галиньяни" про лорда К. и некое дело чести в
Баден-Бадене? Неужели это с нашим милым, добрым и веселым Кью кто-то
повздорил? Я знаю тех, кто будет огорчен больше моего, если с этим лучшим из
людей что-нибудь случится. Близкий друг лорда Кью, обычно именуемый Джеком
Белсайзом, которого: мы прихватили с собой в Бадене, пересек с нами
Швейцарию и остался в Милане. Я узнал из газет, что скончался его старший
брат, так что скоро наш бедный Джек будет важной птицей. Как жаль, что это
не случилось немного раньше, раз уж было так суждено. Значит, любезный мой
братец, Барнс Ньюком, эсквайр, женился-таки на леди Кларе Пуллярд!
Поздравляю ее с таким супругом. Все мои сведения об этом семействе
почерпнуты из газеты. Напиши мне о них, если случится с ними встретиться. Мы
очень приятно провели с ними время в Бадене. Вероятно, происшествие с Кью
отодвинет его женитьбу на мисс Ньюком. Они ведь, знаешь, давным-давно
помолвлены. И... прошу тебя, черкни мне несколько слов про Лондон. Пожалуй,
мне лучше остаться здесь и поработать зиму-другую. Джей Джей написал
замечательную картину. А если я пришлю домой две-три своих, ты дашь о них
отзыв в "Пэл-Мэл" - по старой дружбе и ради любящего тебя
Клайва Ньюкома".
^TГлава XXXVI,^U
в которой мосье де Флорак получает новый титул
Как ни склонна была герцогиня Д'Иври превозносить и восхвалять свое
поведение в деле, столь печально окончившемся для бедного лорда Кью, как ни
пыталась изобразить из себя миротворицу, престарелый герцог, ее супруг, был,
как выяснилось, отнюдь не в восторге от действий жены и даже выразил ей свое
глубочайшее порицание. Как раз тогда мисс О'Грэди, компаньонка ее светлости
и наставница ее маленькой дочки, сложила свои полномочия в доме Д'Иври;
вполне возможно, что под наплывом горьких чувств наша ирландка,
располагавшая таким доверием семьи, разгласила кое-какие сведения,
неблагоприятные для ее патронессы, и тем самым восстановила герцога против
жены. Между Флораком и герцогиней тоже произошел полный разрыв и шла
открытая война. Виконт был одним из секундантов Кью в недавней его дуэли с
гасконцем. Когда его благородный доверитель пал, он даже потребовал себе
пистолетов и предложил Кастийону стреляться; и, хотя вторая дуэль была, к
счастью, предотвращена как ненужное кровопролитие, мосье де Флорак отныне
без колебания яростно обличал повсюду зачинщицу и вдохновительницу этой
постыдной ссоры. Он клялся, что ее светлость так же верно сразила le petit
Kiou {Маленького Кью (франц.).}, как если бы сама нацелила ему в грудь
пистолет. Он называл свою родственницу убийцей, отравительницей, мадам де
Бринвилье и невесть как еще, сетуя на то, что миновало доброе старое время и
нет нынче Chambre Ardente {Огненной палаты (франц.).}, чтобы судить
герцогиню, и колеса или дыбы, чтоб наказать ее по заслугам.
Биографу Ньюкомов (хоть он и располагает всеми нужными сведениями} нет
надобности рассказывать здесь о тех делах герцогини, которые не имеют
отношения к нашему почтенному английскому семейству. Когда герцог увез
супругу в деревню, Флорак решительно объявил, что жить с ней старику опасно,
и говорил своим приятелям в "Жокей-клубе" и на Бульварах: "Ma parole
d'honneur, cette femme le tuera!" {Клянусь честью, эта женщина убьет его!
(франц.).}
Известно ли тебе, о благородный и доверчивый читатель, и подсчитывал ли
ты когда-либо, размышляя о нашем обществе, сколько почтенных мужей вгоняют в
гроб своих жен и сколько почтенных жен помогают мужьям сойти в Аид? Жена
трубочиста или мясника является, вея дрожа, к полицейскому судье, - голова
обвязана, тело изодрано и покрыто кровоточащими ранами, нанесенными ей этим
пьяным злодеем, ее муженьком; бедный лавочник или мастеровой бежит из дому,
спасаясь от неистовой злобы сварливой супруги, все чаще заглядывает в
трактир, катится по дурной дорожке, забрасывает ремесло, спивается, а затем
- белая горячка, и конец. Боу-стрит, полицейские и репортеры хорошо
осведомлены об этих семейных преступлениях простонародья - они входят в их
компетенцию; однако сколько нападений с целью убийства совершается в
приличных семьях, где женщину не бьют кулаком, но она шатается и падает под
не менее жестокими и меткими ударами; где жена прячет под улыбкой боль своих
незаживших ран и должна крепиться, а сбитая с ног, опять подниматься и
терпеть ежедневную муку; где преданный и любящий муж вынужден сносить
равнодушие, пренебрежение, оскорбления и обиды; его детей высмеивают за
любовь к нему, а друзей отваживают из ревности; его счастье задушено, жизнь
искалечена, отравлена, разбита! Доведись вам узнать историю всех ваших
соседей, и оказалось бы, что в двух .или трех домах рядом с вами
разыгрываются точно такие же трагедии. Разве новобрачная из двадцатого
номера не чахнет, уже заброшенная мужем? А добрый владелец тридцатого
номера, разве не ломает он в отчаянье голову, не работает ночи напролет,
чтобы расплатиться за бриллианты на шее супруги и экипаж, в котором она
катается по парку и строит глазки своему Лотарио? Губительная судьба,
жестокое тиранство, безжалостное равнодушие, тяжкое бремя семейных забот, -
не сокрушают ли они всечасно мужчин и женщин? Впрочем, это пространное
отступление слишком далеко увело нас от светлейшей четы Д'Иври, а также от
невоздержанного на язык Флорака, утверждавшего, что эта женщина убьет его
дядю.
Так или иначе, если б даже мосье Д'Иври и вправду скончался, пришлось
бы вспомнить, что он был уже в преклонных годах и, по крайней мере, в
течение шестидесяти лет считался заядлым жуиром. В бытность свою принцем де
Монконтур, еще при жизни отца, в предреволюционные годы, а также в изгнании
и даже после реставрации его светлость выказывал невероятное жизнелюбие. Он
знал хорошие и дурные времена, изведал крайнюю бедность, почет и блеск, был
искушен в делах любви и чести, а умереть от той или другой причины все ведь
когда-то должны. Баденская история, после которой герцог увез супругу в
Шампань, совсем доконала старика; свою маленькую дочь он поместил в какую-то
монастырскую школу в Париже, поручив ее особому попечению мадам де Флорак, -
с нею, как и со всем этим семейством, глава рода незадолго перед тем
окончательно помирился. Теперь его светлость частенько захаживал к мадам де
Флорак и со стариковской болтливостью изливал перед ней свои горести и
печали.
- Эта маленькая герцогиня - сущая Медея, чудовище, femme d'Eugene Sue
{Женщина (из романа) Эжена Сю (франц.).}, - говорил виконт де Флорак.
Бедный старый герцог плачет... ma parole d'honneur {Честное слово
(франц.).}, он плачет, и я тоже, когда он приходит отвести душу к моей
бедной матушке, чье безгрешное сердце - прибежище всех печалей. Это
настоящий Hotel Dieu {Богоугодное заведение (франц.).}, клянусь всем святым,
в нем сыщется приют каждому обиженному и для каждого найдется ласковое
слово, как у сестер милосердия. Я плачу, mon bon {Дорогой (франц.).}
Пенденнис, когда этот vieillard {Старик (франц.).} рассказывает о своей жене
и рвет на себе волосы у ног моей матушки.
Когда отец забрал маленькую Антуанетту от ее матери, герцогини Д'Иври,
можно было ожидать, что поэтесса издаст еще несколько cris de l'ame {Воплей
души (франц.).}, по обыкновению, публично рыдая и бия себя в иссохшую
материнскую грудь, от которой отторгли ее дитя. Сама девочка, узнав, что
едет в монастырскую школу, начала прыгать и смеяться. Она плакала, только
прощаясь с мадам де Флорак, и когда эта добрая женщина стала убеждать ее
выказать хоть каплю дочернего: чувства и написать матери, Антуанетта лишь
простодушно ответила:
- Pourquoi? {С какой стати? (франц.).} Мама только и разговаривала со
мной, что при людях - то есть при дамах, конечно. Когда же приходил ее
знакомый, она выталкивала меня за дверь и шлепала, - да-да, шлепала. Но я
больше не плачу. Батюшка столько наплакался из-за нее, что хватит на всю
семью.
Словом, герцогиня Д'Иври даже в печати не проливала слез по поводу
утраты своей прелестной маленькой Антуанетты; к тому же, она была тогда
поглощена другими страстями. В то время платоническими чувствами герцогини
владел один юный скотовод из соседнего городка, наделенный возвышенным умом
и редкостным поэтическим даром. Продав на рынке свою скотину, он заезжал к
ее светлости читать Шиллера и Руссо: мадам Д'Иври развивала его душу. Его
хорошенькая молодая жена страдала от этих чтений, но что она понимала в
платонических связях, бедная невежественная провинциалочка! А я знаю не одну
светскую даму, которая с улыбкой порхает из дома в дом, милая,
чувствительная, поистине - formosa super-ba {Божественная красавица
(итал.).}, и все же под ее нарядными оборками мне порой чудится рыбий хвост,
раздвоенный на конце!
Никто за весь сезон 18... года не видел таких нарядных оборок, нарядных
шляпок, восхитительных гирлянд, тончайших кружев, роскошных экипажей, рослых
лакеев и огромных белых бантов, какие явились нашему взору близ церкви
святого Георга, что на Гановер-сквер, в один из прекрасных дней июня,
пришедшего вслед за тем сентябрем, который столь многие наши знакомцы из
семьи Ньюком провели в Баден-Бадене. Эти щегольские экипажи и лакеи в
пудреных париках и в бантах принадлежали различным членам семейства Ньюком и
их родственникам, собравшимся в храме на так называемую великосветскую
свадьбу. Стоит ли перечислять всех присутствовавших здесь маркизов,
герцогов, графов - родственников прелестной невесты? Разве не был
опубликован этот список в "Морнинг геральд" и "Корт джернал", а также в
"Ньюком сентинел" и "Индепендент", в "Плимутрок интеллидженсер" и "Шантеклер
уикли газетт"? Вот они, перечисленные там, разумеется, со всеми титулами и
именами: невеста - леди Клара Пуллярд, прелестная и благовоспитанная дочь
графа и графини Плимутрок; ее очаровательные подружки - девицы Генриетта,
Белинда и Аделаида Пул-лярд, мисс Ньюком, мисс Элис Ньюком, мисс Мод Ньюком,
мисс Анна Мария Хобсон Ньюком, и прочие лица, участвовавшие в церемонии.
Обряд совершал зять невесты, его высокопреподобие достопочтенный виконт
Удавид, епископ Балишанонский, коему прислуживали его преподобие
достопочтенный Геркулес О'Грэди, капеллан его милости, и преподобный Джон
Балдерс, священник церкви святой Марии в Ньюкоме. Затем следуют имена
знатных гостей, а также титулованных и именитых особ, расписавшихся в
церковной книге. Далее идет описание лучших туалетов, шедевров мадам
Кринолин; невестина венца с бриллиантами от господ Морра и Стортимера;
кружевной фаты из настоящего шантильи - подарка вдовствующей графини Кью. А
ниже сообщается о свадебном завтраке в доме сиятельных родителей невесты и
описывается пирог из ресторации Гантера, украшенный с редким вкусом всякими
сладкими эмблемами супружества.
Светский хроникер ни словом не обмолвился о случившемся в церкви
святого Георга маленьком происшествии - оно не удостоилось внимания этого
поставщика изысканных новостей. Перед началом брачной церемонии на одной из
церковных скамей появилась растрепанная женщина плебейского вида, в
сопровождении двух испуганных малышей, которые слезами и воплями еще
увеличивали производимую их матушкой сумятицу; женщину заметили из ризницы,
и после того как церковный сторож попросил ее удалиться, она вынуждена была
наконец покинуть пределы храма господня при энергичном содействии двух
полисменов. Икс и Игрек обменялись смешком и многозначительно кивнули друг
другу, когда бедняжку вывели вон вместе с ее ревущими мальчуганами. Они
отлично понимали, кто эта особа, пришедшая мешать бракосочетанию; оно так и
не началось, пока миссис Делейси (как величала себя эта дама) не покинула
храм Гименея. Она пробиралась между каретами с гербами на дверцах и тесными
рядами лакеев, разряженных, как царь Соломон во славе своей. Джон насмешливо
подмигнул Томасу, Уильям повернул свою пудреную голову и кивнул Джимсу, а
тот ответил ему понимающей улыбкой, когда плачущая женщина с проклятиями и
причитаниями продиралась в нарядной толпе, провожаемая адъютантами в синих
мундирах. Ее несложная история, наверно, обсуждалась в тот день за
обеденными столами в полуподвалах многих аристократических домов. Я слышал,
что этот забавный анекдот рассказывали также в великосветских клубах. Один
юнец приехал со свадебного завтрака прямо к Бэю и там с веселыми
комментариями поведал о случившемся. Однако "Морнинг пост", описывая это
знаменательное событие, разумеется, и словом не обмолвилась о столь
незначительных лицах, как миссис Делейси и ее дети.
Все, хорошо знавшие оба благородных семейства, чей союз отмечался таким
изобилием вельмож, богатых карет, лакеев, духовой музыки, пышных нарядов и
белых бантов, спрашивали, как могло статься, что лорд Кью не присутствовал
на свадьбе Барнса Ньюкома; а некоторые светские остряки осведомлялись,
почему не Джек Белсайз был посаженым отцом леди Клары.
Что до Джека Белсайза, то он уже год не украшал своим присутствием
клубы, в коих состоял членом. Рассказывали, что прошлой осенью он сорвал
банк в Бад-Гомбурге; зимой вести о нем приходили из Милана, Венеции и Вены;
и когда несколько месяцев спустя после женитьбы Барнса Ньюкома на леди Кларе
скончался старший брат Джека и он по праву унаследовал титул и земли в
Хайгете, многие сокрушались, что со свадьбой юного Барни так поспешили. А
лорд Кью отсутствовал, так как все еще не вернулся из-за границы; у него
была дуэль из-за карт с каким-то французом, и он едва не отдал богу душу.
Одни говорили, что он обратился в римскую католическую веру; другие уверяли,
будто он перекинулся к методистам. Так или иначе, Кью отказался от прежних
безрассудств, бросил играть на скачках и распродал свою конюшню; он все еще
был слаб и находился на попечении матери, которая, как все знали, всегда
враждовала со старой графиней Кью, устроившей брак Барнса.
Ну, а что же это за принц де Монконтур с супругой почтил своим
присутствием пышную свадьбу? Был один Монконтур, сын герцога Д'Иври, но он
скончался в Париже еще до революции тридцатого года; кое-кто из давнишних
завсегдатаев клуба Бэя, эти светские старики - майор Пенденнис, генерал
Тафто и старик Пустомелл помнили герцога Д'Иври, когда он жил здесь
эмигрантом и в качестве старшего сына и наследника семьи носил титул принца
де Монконтур. Но Д'Иври отправился на тот свет, успев схоронить сына и
оставив после себя лишь дочь от той молодой женщины, на которой он был женат
и которая так его изводила. Так кто же этот нынешний Монконтур?
А это был джентльмен, уже знакомый читателю; правда, когда мы
расстались с ним в Баден-Бадене, он еще не имел счастья носить столь громкий
титул. В начале того года, когда состоялась свадьба Барнса Ньюкома, в Англию
и в наше скромное жилище в Темпле явился джентльмен с рекомендательным
письмом от нашего милого юного Клайва, который уведомлял нас, что податель
сего, виконт де Флорак, - большой друг его и полковника, знавшего их семью с
детства. Друг Клайва и его батюшки был, разумеется, желанным гостем в
Лемб-Корте; мы предложили ему свое гостеприимство, лучшую сигару из коробки,
кресло, у коего была сломана только одна ножка, обед на квартире и в клубе и
угощение в Гринвиче, где блюдо снетков ma foi привело его в полный восторг,
- словом, сделали, что могли в обеспечение векселя, выписанного на нас юным
Клайвом. Мальчик был для нас чем-то вроде племянника: мы гордились и
восторгались им, а что до полковника, то разве не любили, не почитали мы
его, разве не готовы были оказать любую услугу каждому, пришедшему к нам от
Томаса Ньюкома? Флорак сразу стал у нас своим человеком. Мы показали ему
город и некоторые скромные столичные развлечения; ввели его в "Пристанище",
завсегдатаи которого произвели на него сильное впечатление. Б перерыве между
"Перебежчиком" Брента и "Garryowen" Марка Уайлдера Флорак спел
по-французски:
Tiens, voici ma pipe, voila mon bri-quet,
Et quand la Tulipe fait le noir tra-jet
Que tu sois la seule dans le regi-ment
Avec la brule-gueule de ton cher z'amant!
{* Вот трубка-носогрейка, огниво и кремень.
Солдату Смерть-злодейка готовит черный день...
Бывают минуты, особенно в Риме, когда благожелательный человек,
признающий себя англичанином и протестантом, не может не сокрушаться при
мысли, что он и его соплеменники-островитяне, отрезаны от европейского
христианства, что между нами море. С того и другого берега видны в ясную
погоду прибрежные скалы, и хочется порой, чтобы нас не разделяла бурная
пучина, и паломники могли свободно ходить из Кентербери в Рим, не
подвергаясь опасности утонуть, миновав Дувр. Я уверен, что иные из нас и
понятия не имеют о красотах великой Колыбели христианства; мы рисуем себе
ленивых монахов, иссохших в заточении девственниц, темных крестьян, которые
поклоняются деревяшке и камню, продажу индульгенций, отпущение грехов и
прочие банальности протестантской сатиры. Но вот передо мной надпись,
пламенеющая на куполе храма, огромном и величественном, точно свод небес, и
кажется, слова эти начертаны звездами. Она возвещает миру, что се - Петр и
на камне сем воздвигнется Церковь, которой не одолеть всем силам ада. Под
бронзовым шатром - престол его, озаренный светильниками, что горят здесь уже
много веков подряд. Вокруг этого изумительного чертога стоят его князья. Их
мраморные фигуры кажутся воплощением веры. Иные из них только вчера были
живы; другие, которые тоже будут взысканы благодатью, ходят пока еще по
земле, и лет через сто наместники неба, собравшись здесь на свой конклав,
торжественно причислят их к лику святых. Примеров их божественной силы
искать не придется. Они и сейчас, как восемнадцать веков назад, исцеляют
недужных, открывают глаза незрячим и заставляют ходить хромых. Разве мало
найдется свидетелей сотворяемых ими чудес? И разве нет здесь судилища,
призванного разбирать их притязания на ангельский чин, с адвокатами,
выступающими "за" и "против", с прелатами, патерами и прихожанами, готовыми
уверовать и возгласить: "Аллилуйя!" Вы можете сегодня облобызать руку
священнику, который пожимал руку монаху, чьи кости уже творят чудеса и чей
духовный наставник недавно объявлен святым, - так, рука за руку, они
образуют длинную цепь, и конец ее теряется в небесах. Давай же, друг,
признаем все это и пойдем целовать ногу Святого Петра. Но увы! Меж нами все
так же текут воды Ла-Манша, и мы не больше верим в чудеса святого Фомы
Кентерберийского, чем в то, что в двухтысячном году кости преподобного Джона
Берда, ныне занимающего кафедру святого Фомы, будут исцелять недужных, что
статуя его заговорит, или что портрет его кисти сэра Томаса Лоуренса возьмет
и кому-нибудь подмигнет.
Словом, как видишь, пышные церемонии, устраиваемые Римской церковью на
Рождество, я созерцал глазами протестанта. Святой Отец, восседающий на своем
троне, либо в паланкине, кардиналы в длинных одеяниях и пажи, несущие их
шлейфы, епископы в митрах, аббаты, полки монахов и священников, мощи,
выставленные на поклонение, увитые полотнищами колонны, сияющие огнями
алтари, запах ладана, гром органа, щебет тонкогласых певчих, швейцарская
гвардия в штанах с разрезами и украшенными бахромой алебардами, - между мной
и великолепием этого освященного веками обряда лежало бескрайнее море, и
если бы вместо древней статуи Петра стоял здесь Юпитер, окруженный новой
толпой фламинов и авгуров, a Pontifex Maxinras {Верховный жрец (лат.).}
Август осматривал готовые к закланию жертвы, мной, несомненно, владели бы
почти те же чувства.
Признаюсь попутно еще в одной ереси. Я не уверовал в Рафаэлево
"Преображение": вопль бесноватого мальчика, изображенного в нижней части
картины (эта фигура, впрочем, не принадлежит кисти Рафаэля), вносит
диссонанс во всю композицию, по форме напоминающую восьмерку. На знаменитой
фреске Микеланджело уместно и гротескное и страшное. Какое ужасающее
произведение! Вообрази только, что творилось в душе человека, его
создававшего, - один-одинешенек, изо дня в день придумывал он и рисовал
чудовищные образы! Представь себе, что в дни Олимпа поверженным титанам
велели бы расписать дворец Юпитера, - они бы создали такой же вот жуткий
шедевр. Или еще - что Микеланджело спустился в царство теней и вынес эту
картину из самого преддверья ада. Я тысячу и тысячу раз предпочитаю доброту
Рафаэля. Когда он смотрел на женщин и детей, его прекрасное лицо, наверно,
сияло, как солнце, а нежная рука создавала эти прелестные образы, точно
голубя их. Хоть я не приемлю "Преображения" и не склоняюсь пред алтарем, у
которого столько поколений падало ниц, однако сотни других его картин
вызывают в моем сердце благодарное чувство. Голос его сладкозвучен (если
вновь прибегнуть к сравнению) не тогда, когда он начинает ораторствовать, а
когда говорит просто. Тогда в нем слышится напевность стиха и музыка нежных
гимнов; он поднимает свой карандаш, и на бумагу слетают чарующие образы. Как
благородна, должно быть, была его душа! Как открыта всему достойному,
прекрасному, возвышенному! В заполненной людьми галерее, где висят огромные,
претенциозные полотна, вы вдруг набредаете на серый листок бумаги или
маленькую фреску с его подписью, и за всей этой сутолокой и толчеей ощущаете
его сладостное присутствие. "Как жаль, что я не Джулио Романе! - говорит
Джей Джей, которому картины Джулио совсем не по вкусу. - Ведь тогда я был бы
любимым учеником Рафаэля". Мы сошлись с ним во мнении, что из всех людей,
знакомых нам по книгам, больше всего хотели бы встретиться с ним и с
Вильямом Шекспиром. Нет, ты подумай, отравить человека из зависти, как
Спаньолетто! У иных людей восхищение принимает такую злобную форму. С нами в
"Лепре" обедает один малый - очень способный и добросердечный. Тоже из
гэндишитов. Некий Хаггард, работает в жанровой и портретной живописи. Так
вот, Джей Джея он возненавидел за то, что тот получил заказ от живущего
здесь лорда Фарема, а меня - за чистые рубашки и за то, что я езжу верхом.
Жаль, что ты не можешь отобедать с нами в "Лепре". Как здесь кормят! А
какие скатерти! Какие официанты! Какая компания! Каждый с бородой и в
сомбреро - ты бы принял нас за шайку разбойников. За обедом нас потчуют
вальдшнепами, бекасами, дикими лебедями, утками, совами, малиновками и
oinoisi te pasi; {Всякими винами (греч.).} за три паоли вам отпустят столько
еды и вина, что хватит самому ненасытному, даже скульптору Глину. Помнишь ты
его? Он бывал в "Пристанище". Сейчас он отрастил бороду и очень напоминает
"Голову сарацина". Есть здесь французский столик, еще более косматый, чем
наш, а также немецкий и американский. После обеда мы отправляемся через
дорогу в Греческую кофейню пить кофе и меццо-кальдо. Это недурственный
напиток: немного рома и ломтик свежего лимона в кипятке с обильной порцией
толченого сахара. В разных частях сей пещеры (это низкий, сводчатый
подвальчик) обосновались разные нации: все пьют кофе и спиртное, хулят
Гвидо, или Рубенса, или Бернини, selon les gouts {Соответственно вкусам
(франц.).}, и обволакивают себя такими клубами дыма, что легкие Уорингтона
расширились бы от удовольствия. За полтора байокко мы получаем приличные
сигары - вполне приличные для нас, небогатых курильщиков, а за отсутствием
других так просто великолепные. Здесь Макколлоп. Он являл собой
ослепительное зрелище на приеме у кардинала с пледом своего клана через
плечо; был великолепен у гробницы Стюартов и чуть не перешиб своим
шотландским палашом хребет Хаггарду за то, что тот сказал, будто Карл-Эдуард
нередко ходил пьяный.
Иные из нас завтракают на заре в Греческой кофейне. Вообще, художники
здесь встают рано; еще в предрассветной мгле, заглянув в чужие окна, можно
увидеть, как попивают свой кофе знаменитые ваятели - эдакие старые маэстре,
которые смотрят на нас, юнцов, сверху вниз. Поскольку я барин и держу слугу,
мы завтракаем с Джей Джеем дома. Жаль, что ты не можешь взглянуть на нашего
слугу Образино и на Оттавию, нашу старуху! Со временем ты увидишь их на
холсте. После того, как наш Образино не вычистил нашу обувь и соорудил нам
завтрак, он из камердинера превращается в натурщика. С момента своего
появления на свет он был запечатлен на доброй сотне полотен. У них вся семья
- натурщики. Мамаша его - бывшая Венера, ныне Эндорская волшебница. С отца
пишут патриархов. Сам он сначала позировал для херувимов, потом для
пастушков, а ныне, возмужав, годится для воина, пиффераро, капуцина или кого
угодно.
Выпив кофе в Греческой кофейне, мы отправляемся гурьбой в натурный
класс, а потом те, кто вхож в общество, переодеваются и едут на званые чаи,
точь-в-точь, как если бы жили в Лондоне. У тех, кто не принадлежит к высшему
свету, тоже хватает своих развлечений, и притом куда более приятных, нежели
эти чаепития. Раз в неделю мы ужинаем у Джека Проббкинса; он угощает нас
сардинами, ветчиной и марсалой из бочонка, что стоит у него в углу. Ваш
покорный слуга принимает по четвергам, тогда же, когда и леди Фитч; и я льщу
себя мыслью, что некоторые лондонские дэнди, которые проводят тут зиму,
предпочитают наши сигары и скромные напитки чаям леди Фитч и фортепьянным
экзерсисам ее дочери.
Что такое я читал в "Галиньяни" про лорда К. и некое дело чести в
Баден-Бадене? Неужели это с нашим милым, добрым и веселым Кью кто-то
повздорил? Я знаю тех, кто будет огорчен больше моего, если с этим лучшим из
людей что-нибудь случится. Близкий друг лорда Кью, обычно именуемый Джеком
Белсайзом, которого: мы прихватили с собой в Бадене, пересек с нами
Швейцарию и остался в Милане. Я узнал из газет, что скончался его старший
брат, так что скоро наш бедный Джек будет важной птицей. Как жаль, что это
не случилось немного раньше, раз уж было так суждено. Значит, любезный мой
братец, Барнс Ньюком, эсквайр, женился-таки на леди Кларе Пуллярд!
Поздравляю ее с таким супругом. Все мои сведения об этом семействе
почерпнуты из газеты. Напиши мне о них, если случится с ними встретиться. Мы
очень приятно провели с ними время в Бадене. Вероятно, происшествие с Кью
отодвинет его женитьбу на мисс Ньюком. Они ведь, знаешь, давным-давно
помолвлены. И... прошу тебя, черкни мне несколько слов про Лондон. Пожалуй,
мне лучше остаться здесь и поработать зиму-другую. Джей Джей написал
замечательную картину. А если я пришлю домой две-три своих, ты дашь о них
отзыв в "Пэл-Мэл" - по старой дружбе и ради любящего тебя
Клайва Ньюкома".
^TГлава XXXVI,^U
в которой мосье де Флорак получает новый титул
Как ни склонна была герцогиня Д'Иври превозносить и восхвалять свое
поведение в деле, столь печально окончившемся для бедного лорда Кью, как ни
пыталась изобразить из себя миротворицу, престарелый герцог, ее супруг, был,
как выяснилось, отнюдь не в восторге от действий жены и даже выразил ей свое
глубочайшее порицание. Как раз тогда мисс О'Грэди, компаньонка ее светлости
и наставница ее маленькой дочки, сложила свои полномочия в доме Д'Иври;
вполне возможно, что под наплывом горьких чувств наша ирландка,
располагавшая таким доверием семьи, разгласила кое-какие сведения,
неблагоприятные для ее патронессы, и тем самым восстановила герцога против
жены. Между Флораком и герцогиней тоже произошел полный разрыв и шла
открытая война. Виконт был одним из секундантов Кью в недавней его дуэли с
гасконцем. Когда его благородный доверитель пал, он даже потребовал себе
пистолетов и предложил Кастийону стреляться; и, хотя вторая дуэль была, к
счастью, предотвращена как ненужное кровопролитие, мосье де Флорак отныне
без колебания яростно обличал повсюду зачинщицу и вдохновительницу этой
постыдной ссоры. Он клялся, что ее светлость так же верно сразила le petit
Kiou {Маленького Кью (франц.).}, как если бы сама нацелила ему в грудь
пистолет. Он называл свою родственницу убийцей, отравительницей, мадам де
Бринвилье и невесть как еще, сетуя на то, что миновало доброе старое время и
нет нынче Chambre Ardente {Огненной палаты (франц.).}, чтобы судить
герцогиню, и колеса или дыбы, чтоб наказать ее по заслугам.
Биографу Ньюкомов (хоть он и располагает всеми нужными сведениями} нет
надобности рассказывать здесь о тех делах герцогини, которые не имеют
отношения к нашему почтенному английскому семейству. Когда герцог увез
супругу в деревню, Флорак решительно объявил, что жить с ней старику опасно,
и говорил своим приятелям в "Жокей-клубе" и на Бульварах: "Ma parole
d'honneur, cette femme le tuera!" {Клянусь честью, эта женщина убьет его!
(франц.).}
Известно ли тебе, о благородный и доверчивый читатель, и подсчитывал ли
ты когда-либо, размышляя о нашем обществе, сколько почтенных мужей вгоняют в
гроб своих жен и сколько почтенных жен помогают мужьям сойти в Аид? Жена
трубочиста или мясника является, вея дрожа, к полицейскому судье, - голова
обвязана, тело изодрано и покрыто кровоточащими ранами, нанесенными ей этим
пьяным злодеем, ее муженьком; бедный лавочник или мастеровой бежит из дому,
спасаясь от неистовой злобы сварливой супруги, все чаще заглядывает в
трактир, катится по дурной дорожке, забрасывает ремесло, спивается, а затем
- белая горячка, и конец. Боу-стрит, полицейские и репортеры хорошо
осведомлены об этих семейных преступлениях простонародья - они входят в их
компетенцию; однако сколько нападений с целью убийства совершается в
приличных семьях, где женщину не бьют кулаком, но она шатается и падает под
не менее жестокими и меткими ударами; где жена прячет под улыбкой боль своих
незаживших ран и должна крепиться, а сбитая с ног, опять подниматься и
терпеть ежедневную муку; где преданный и любящий муж вынужден сносить
равнодушие, пренебрежение, оскорбления и обиды; его детей высмеивают за
любовь к нему, а друзей отваживают из ревности; его счастье задушено, жизнь
искалечена, отравлена, разбита! Доведись вам узнать историю всех ваших
соседей, и оказалось бы, что в двух .или трех домах рядом с вами
разыгрываются точно такие же трагедии. Разве новобрачная из двадцатого
номера не чахнет, уже заброшенная мужем? А добрый владелец тридцатого
номера, разве не ломает он в отчаянье голову, не работает ночи напролет,
чтобы расплатиться за бриллианты на шее супруги и экипаж, в котором она
катается по парку и строит глазки своему Лотарио? Губительная судьба,
жестокое тиранство, безжалостное равнодушие, тяжкое бремя семейных забот, -
не сокрушают ли они всечасно мужчин и женщин? Впрочем, это пространное
отступление слишком далеко увело нас от светлейшей четы Д'Иври, а также от
невоздержанного на язык Флорака, утверждавшего, что эта женщина убьет его
дядю.
Так или иначе, если б даже мосье Д'Иври и вправду скончался, пришлось
бы вспомнить, что он был уже в преклонных годах и, по крайней мере, в
течение шестидесяти лет считался заядлым жуиром. В бытность свою принцем де
Монконтур, еще при жизни отца, в предреволюционные годы, а также в изгнании
и даже после реставрации его светлость выказывал невероятное жизнелюбие. Он
знал хорошие и дурные времена, изведал крайнюю бедность, почет и блеск, был
искушен в делах любви и чести, а умереть от той или другой причины все ведь
когда-то должны. Баденская история, после которой герцог увез супругу в
Шампань, совсем доконала старика; свою маленькую дочь он поместил в какую-то
монастырскую школу в Париже, поручив ее особому попечению мадам де Флорак, -
с нею, как и со всем этим семейством, глава рода незадолго перед тем
окончательно помирился. Теперь его светлость частенько захаживал к мадам де
Флорак и со стариковской болтливостью изливал перед ней свои горести и
печали.
- Эта маленькая герцогиня - сущая Медея, чудовище, femme d'Eugene Sue
{Женщина (из романа) Эжена Сю (франц.).}, - говорил виконт де Флорак.
Бедный старый герцог плачет... ma parole d'honneur {Честное слово
(франц.).}, он плачет, и я тоже, когда он приходит отвести душу к моей
бедной матушке, чье безгрешное сердце - прибежище всех печалей. Это
настоящий Hotel Dieu {Богоугодное заведение (франц.).}, клянусь всем святым,
в нем сыщется приют каждому обиженному и для каждого найдется ласковое
слово, как у сестер милосердия. Я плачу, mon bon {Дорогой (франц.).}
Пенденнис, когда этот vieillard {Старик (франц.).} рассказывает о своей жене
и рвет на себе волосы у ног моей матушки.
Когда отец забрал маленькую Антуанетту от ее матери, герцогини Д'Иври,
можно было ожидать, что поэтесса издаст еще несколько cris de l'ame {Воплей
души (франц.).}, по обыкновению, публично рыдая и бия себя в иссохшую
материнскую грудь, от которой отторгли ее дитя. Сама девочка, узнав, что
едет в монастырскую школу, начала прыгать и смеяться. Она плакала, только
прощаясь с мадам де Флорак, и когда эта добрая женщина стала убеждать ее
выказать хоть каплю дочернего: чувства и написать матери, Антуанетта лишь
простодушно ответила:
- Pourquoi? {С какой стати? (франц.).} Мама только и разговаривала со
мной, что при людях - то есть при дамах, конечно. Когда же приходил ее
знакомый, она выталкивала меня за дверь и шлепала, - да-да, шлепала. Но я
больше не плачу. Батюшка столько наплакался из-за нее, что хватит на всю
семью.
Словом, герцогиня Д'Иври даже в печати не проливала слез по поводу
утраты своей прелестной маленькой Антуанетты; к тому же, она была тогда
поглощена другими страстями. В то время платоническими чувствами герцогини
владел один юный скотовод из соседнего городка, наделенный возвышенным умом
и редкостным поэтическим даром. Продав на рынке свою скотину, он заезжал к
ее светлости читать Шиллера и Руссо: мадам Д'Иври развивала его душу. Его
хорошенькая молодая жена страдала от этих чтений, но что она понимала в
платонических связях, бедная невежественная провинциалочка! А я знаю не одну
светскую даму, которая с улыбкой порхает из дома в дом, милая,
чувствительная, поистине - formosa super-ba {Божественная красавица
(итал.).}, и все же под ее нарядными оборками мне порой чудится рыбий хвост,
раздвоенный на конце!
Никто за весь сезон 18... года не видел таких нарядных оборок, нарядных
шляпок, восхитительных гирлянд, тончайших кружев, роскошных экипажей, рослых
лакеев и огромных белых бантов, какие явились нашему взору близ церкви
святого Георга, что на Гановер-сквер, в один из прекрасных дней июня,
пришедшего вслед за тем сентябрем, который столь многие наши знакомцы из
семьи Ньюком провели в Баден-Бадене. Эти щегольские экипажи и лакеи в
пудреных париках и в бантах принадлежали различным членам семейства Ньюком и
их родственникам, собравшимся в храме на так называемую великосветскую
свадьбу. Стоит ли перечислять всех присутствовавших здесь маркизов,
герцогов, графов - родственников прелестной невесты? Разве не был
опубликован этот список в "Морнинг геральд" и "Корт джернал", а также в
"Ньюком сентинел" и "Индепендент", в "Плимутрок интеллидженсер" и "Шантеклер
уикли газетт"? Вот они, перечисленные там, разумеется, со всеми титулами и
именами: невеста - леди Клара Пуллярд, прелестная и благовоспитанная дочь
графа и графини Плимутрок; ее очаровательные подружки - девицы Генриетта,
Белинда и Аделаида Пул-лярд, мисс Ньюком, мисс Элис Ньюком, мисс Мод Ньюком,
мисс Анна Мария Хобсон Ньюком, и прочие лица, участвовавшие в церемонии.
Обряд совершал зять невесты, его высокопреподобие достопочтенный виконт
Удавид, епископ Балишанонский, коему прислуживали его преподобие
достопочтенный Геркулес О'Грэди, капеллан его милости, и преподобный Джон
Балдерс, священник церкви святой Марии в Ньюкоме. Затем следуют имена
знатных гостей, а также титулованных и именитых особ, расписавшихся в
церковной книге. Далее идет описание лучших туалетов, шедевров мадам
Кринолин; невестина венца с бриллиантами от господ Морра и Стортимера;
кружевной фаты из настоящего шантильи - подарка вдовствующей графини Кью. А
ниже сообщается о свадебном завтраке в доме сиятельных родителей невесты и
описывается пирог из ресторации Гантера, украшенный с редким вкусом всякими
сладкими эмблемами супружества.
Светский хроникер ни словом не обмолвился о случившемся в церкви
святого Георга маленьком происшествии - оно не удостоилось внимания этого
поставщика изысканных новостей. Перед началом брачной церемонии на одной из
церковных скамей появилась растрепанная женщина плебейского вида, в
сопровождении двух испуганных малышей, которые слезами и воплями еще
увеличивали производимую их матушкой сумятицу; женщину заметили из ризницы,
и после того как церковный сторож попросил ее удалиться, она вынуждена была
наконец покинуть пределы храма господня при энергичном содействии двух
полисменов. Икс и Игрек обменялись смешком и многозначительно кивнули друг
другу, когда бедняжку вывели вон вместе с ее ревущими мальчуганами. Они
отлично понимали, кто эта особа, пришедшая мешать бракосочетанию; оно так и
не началось, пока миссис Делейси (как величала себя эта дама) не покинула
храм Гименея. Она пробиралась между каретами с гербами на дверцах и тесными
рядами лакеев, разряженных, как царь Соломон во славе своей. Джон насмешливо
подмигнул Томасу, Уильям повернул свою пудреную голову и кивнул Джимсу, а
тот ответил ему понимающей улыбкой, когда плачущая женщина с проклятиями и
причитаниями продиралась в нарядной толпе, провожаемая адъютантами в синих
мундирах. Ее несложная история, наверно, обсуждалась в тот день за
обеденными столами в полуподвалах многих аристократических домов. Я слышал,
что этот забавный анекдот рассказывали также в великосветских клубах. Один
юнец приехал со свадебного завтрака прямо к Бэю и там с веселыми
комментариями поведал о случившемся. Однако "Морнинг пост", описывая это
знаменательное событие, разумеется, и словом не обмолвилась о столь
незначительных лицах, как миссис Делейси и ее дети.
Все, хорошо знавшие оба благородных семейства, чей союз отмечался таким
изобилием вельмож, богатых карет, лакеев, духовой музыки, пышных нарядов и
белых бантов, спрашивали, как могло статься, что лорд Кью не присутствовал
на свадьбе Барнса Ньюкома; а некоторые светские остряки осведомлялись,
почему не Джек Белсайз был посаженым отцом леди Клары.
Что до Джека Белсайза, то он уже год не украшал своим присутствием
клубы, в коих состоял членом. Рассказывали, что прошлой осенью он сорвал
банк в Бад-Гомбурге; зимой вести о нем приходили из Милана, Венеции и Вены;
и когда несколько месяцев спустя после женитьбы Барнса Ньюкома на леди Кларе
скончался старший брат Джека и он по праву унаследовал титул и земли в
Хайгете, многие сокрушались, что со свадьбой юного Барни так поспешили. А
лорд Кью отсутствовал, так как все еще не вернулся из-за границы; у него
была дуэль из-за карт с каким-то французом, и он едва не отдал богу душу.
Одни говорили, что он обратился в римскую католическую веру; другие уверяли,
будто он перекинулся к методистам. Так или иначе, Кью отказался от прежних
безрассудств, бросил играть на скачках и распродал свою конюшню; он все еще
был слаб и находился на попечении матери, которая, как все знали, всегда
враждовала со старой графиней Кью, устроившей брак Барнса.
Ну, а что же это за принц де Монконтур с супругой почтил своим
присутствием пышную свадьбу? Был один Монконтур, сын герцога Д'Иври, но он
скончался в Париже еще до революции тридцатого года; кое-кто из давнишних
завсегдатаев клуба Бэя, эти светские старики - майор Пенденнис, генерал
Тафто и старик Пустомелл помнили герцога Д'Иври, когда он жил здесь
эмигрантом и в качестве старшего сына и наследника семьи носил титул принца
де Монконтур. Но Д'Иври отправился на тот свет, успев схоронить сына и
оставив после себя лишь дочь от той молодой женщины, на которой он был женат
и которая так его изводила. Так кто же этот нынешний Монконтур?
А это был джентльмен, уже знакомый читателю; правда, когда мы
расстались с ним в Баден-Бадене, он еще не имел счастья носить столь громкий
титул. В начале того года, когда состоялась свадьба Барнса Ньюкома, в Англию
и в наше скромное жилище в Темпле явился джентльмен с рекомендательным
письмом от нашего милого юного Клайва, который уведомлял нас, что податель
сего, виконт де Флорак, - большой друг его и полковника, знавшего их семью с
детства. Друг Клайва и его батюшки был, разумеется, желанным гостем в
Лемб-Корте; мы предложили ему свое гостеприимство, лучшую сигару из коробки,
кресло, у коего была сломана только одна ножка, обед на квартире и в клубе и
угощение в Гринвиче, где блюдо снетков ma foi привело его в полный восторг,
- словом, сделали, что могли в обеспечение векселя, выписанного на нас юным
Клайвом. Мальчик был для нас чем-то вроде племянника: мы гордились и
восторгались им, а что до полковника, то разве не любили, не почитали мы
его, разве не готовы были оказать любую услугу каждому, пришедшему к нам от
Томаса Ньюкома? Флорак сразу стал у нас своим человеком. Мы показали ему
город и некоторые скромные столичные развлечения; ввели его в "Пристанище",
завсегдатаи которого произвели на него сильное впечатление. Б перерыве между
"Перебежчиком" Брента и "Garryowen" Марка Уайлдера Флорак спел
по-французски:
Tiens, voici ma pipe, voila mon bri-quet,
Et quand la Tulipe fait le noir tra-jet
Que tu sois la seule dans le regi-ment
Avec la brule-gueule de ton cher z'amant!
{* Вот трубка-носогрейка, огниво и кремень.
Солдату Смерть-злодейка готовит черный день...