Мишин Михаил. Почувствуйте разницу

   Или как-то мы идем с ним и подходим к ларьку, где продаются газеты, и все нормальные люди покупают нормальные газеты, так этот подходит, и при всех просит этот журнал, где буквы идут в другую сторону. И хорошо что многие еще не знают всей правды, и думают, что это арабские.
   Я ему говорю:
   - Положи в портфель, дома почитаешь.
   Он говорит:
   - Это что, порнография?
   И начинает читать в метро, и еще бормочет вслух, и люди это слушают и смотрят - в общем, я имею ту дорогу.
   А что было с ребенком!
   Когда мальчик родился, он заявляет:
   - Я хочу назвать его в честь нашего дедушки, пусть ему земля будет пухом.
   Я говорю:
   - Не будь большим идиотом, чем ты есть. Дедушке уже все равно, а мальчику с этим жить.
   Так он кричит, что с таким, как я, ему вообще не о чем говорить, и таки называет ребенка в честь дедушки. И это конечно, драма, но слава богу, не трагедия, потому что он же мог назвать мальчика в честь дедушки с другой стороны...
   А эта история с диссертацией.
   Он над ней столько сидел, и нажил такой геморрой, что теперь ему можно было давать автоматически - причем не только по этим водорослям, но и по инвалидности. И вдруг он приходит и говорит, что его не допускают к защите. Якобы слабое экономическое обоснование.
   Я говорю:
   - Ясно. Значит, у всех сильное обоснование, а у тебя слабое. Не будь большим идиотом, чем ты есть!
   Так вместо того, чтобы сказать "спасибо", он говорит, что между прочим, обоснование могло-таки быть лучше. Поворачивается и садится писать новое обоснование.
   Я говорю:
   - А если тебе теперь скажут, что там у тебя слабое историческое обоснование? Или плохой почерк? С твоей головой надо жить там, где этого не скажут!
   Так он бормочет, что почерк у него, действительно, поганый.
   Я ему говорю:
   - Осел, куда ты лезешь? Это же стена! Стене можно что-то доказать с той стороны. А ты хочешь с этой! Где ты своего упрямства набрался?
   И он на меня смотрит и вдруг говорит:
   - Это не я набрался, это ты потерял.
   И тогда я смотрю на него и думаю, что кто-то из нас двоих все-таки идиот. Но поскольку одна из двух версий меня не устраивает, я кричу ему:
   - Осел, по крайней мере, сходи к логопеду!..
   Счастливый
   - Да плюнь ты! - говорю я ему. - Плюнь!
   Я беру бутылку и разливаю.
   - Давай! - Я киваю ему, и мы выпиваем не чокаясь.
   Мы сидим в кафе и пьем "Гурджаани".
   Сколько времени прошло с нашей последней встречи, не помню. Может, год, а может, два. Это не имеет значения. Потому что и прошлый раз, и позапрошлый мы так же сидели здесь, в этом кафе, и раньше, когда тут еще не было кафе, а была обыкновенная столовая. Мы сидели друг против друга, и я разливал водку, или портвейн, или не помню уж что и так же говорил ему:
   - Да плюнь, старик, плюнь!
   ...Лет десять назад. Мы сидим в столовой. Вокруг едят, разговаривают, разливают под столиками.
   Он держит в руках книгу.
   - Понимаешь, - застенчиво говорит он, - она сказала, что не знать про импрессионистов стыдно. Вот, я купил...
   Я беру у него книгу, листаю.
   - Старик, она права, - говорю я. - Импрессионистов, старик, надо знать...
   С моей стороны, это чистой воды лицемерие. Все, что я знаю сам про импрессионистов, - это что там были два художника с одинаковыми фамилиями, только один через "а", а другой - через "о". Кроме того, Ван-Гог отрезал себе ухо - про это я тоже слышал...
   - Ну вот, - обрадованно говорит он. - И она так сказала...
   И теперь, ясно, он возьмется за живопись. Он будет читать книги, ходить в музеи и посещать лекции. Через месяц он уже сможет писать диссертацию об импрессионизме, а заодно о кубизме, о передвижниках и наскальных рисунках.
   Над ним все издевались еще в институте. Все, кроме нее. А она на него вообще не реагировала. Никак. Сначала я тоже над ним подсмеивался. А потом он стал со мной всем этим делиться. И я стал советовать ему плюнуть.
   Проходит несколько лет. Мы уже закончили институт, распределились. И снова мы с ним сидим за тем же столиком. На небелоснежной скатерти стоит полупустая бутылка. Я разливаю и говорю:
   - Старик, это уже просто смешно. Сколько можно? Плюнь! Пора!
   - Я ей письмо послал, - говорит он.
   - Ну? - спрашиваю я.
   - Не ответила, - говорит он и пожимает плечами.
   - Может, не получила? - говорю я умную вещь.
   - Получила, - серьезно говорит он.
   - Слушай, старик, - энергично говорю я. - Пора с этим кончать. Что такое, черт подери? Езжай на юг! Море, солнце! Кипарисы, абрикосы!
   Я наливаю, мы пьем. Я чувствую себя стреляным воробьем. И действительно, рядом с ним...
   - Я все понимаю, - говорит он. - Идиотство, конечно...
   - Вот-вот! - подхватываю я. - Идиотство! В наше время... Чтоб свет клином... Чтоб столько лет... Вот я, например...
   - Ты - другое дело, - говорит он.
   Он прав. Я - другое дело. Говорят, у меня в глазах есть что-то такое... Что-то такое в глазах, и еще волосы с проседью. В общем, я-то могу позволить себе плюнуть...
   Проходит еще год или два. Место действия - то же. Стучат ложки, звенят рюмки, шаркают между столиками официантки. За пыльными окнами - улица. Он смотрит в окно и говорит:
   - Она замуж выходит.
   "Слава богу", - думаю я.
   - Он какой-то военный. Вроде моряк...
   "За тех, кто в море", - хочется мне сказать, и я говорю:
   - Старик, поверь, это к лучшему. Ты наконец посмотришь и увидишь, как прекрасен этот мир, понял? Смотри, какие девочки пошли! Понял? Все, старик! Встряхнись!
   - Да, - откликается он. - Наверное, так лучше.
   - Давай! - говорю я, и мы пьем.
   - А как Лиля? - спрашивает вдруг он.
   Я не сразу вспоминаю, что прошлый раз, когда мы встретились, со мной была девушка Лиля из консерватории. Это был период, когда я пересчитал все люстры и колонны в филармонии, в капелле и в концертном зале...
   - Нормально, - говорю я. - Давно не видел.
   Мы допиваем остатки вина, выходим на улицу.
   - Пока, - говорит он.
   - Звони, - отвечаю я.
   И мы расходимся.
   Время идет, потому что седины у меня прибавляется. Следовательно, чего-то такого во мне все больше...
   Мама, правда, волнуется, говорит, что в моем возрасте уже пора иметь нормальную семью. Я хороший сын. Я попробовал иметь семью, она оказалась нормальной - просуществовала четыре месяца.
   Про него я узнаю через общих знакомых. Он, вроде, тоже женился. Потом, вроде, тоже развелся. Потом, вроде, куда-то уезжал. Потом, вроде, вернулся.
   Вернулся он не вроде, а точно, потому что мы сталкиваемся с ним у входа в эту самую столовую, только она теперь уже не столовая, а кафе.
   - Ну вот, - говорит он. - Вот такие дела.
   А дела такие, что уезжал он куда-то на Север. А уезжал он потому, что ее мужа перевели на Север, и, ясно, его тоже потянуло к полюсу.
   - Вы виделись? - спрашиваю я.
   Он не отвечает.
   Подходит официантка, я заказываю бутылку "Гурджаани".
   - А я женат был, - говорит он. - Не слышал?
   - Слышал, - говорю я.
   - Вот такие делишки, - говорит он и замолкает.
   Официантка приносит бутылку, ставит на столик.
   - Ну, давай, - говорю я.
   - А знаешь, - говорит он вдруг. - У нее девочка. Большая уже.
   И он смотрит на улицу.
   Я беру бутылку, наполняю бокалы и снова, снова хочу сказать ему привычное "Плюнь!". Но в этот момент он поворачивается, и мы встречаемся взглядами. И в его глазах я вижу что-то такое, что трудно объяснить, а можно только почувствовать. И я это чувствую. И еще я чувствую против него раздражение, злость и обиду и не могу себе признаться - отчего. Не могу, потому что в зависти - не признаются.
   И поэтому я ничего не говорю ему, а пью молча.
   Чипполлино
   "Ну зачем я иду?" - подумал Катышев и усмехнулся даже, потому что очень хорошо знал зачем, и это "зачем" даже двусмысленным не было, а вполне односмысленным.
   Вот он, дом. Старый, крепкий, темный. А перед ним - гастроном маленький, и возле него всегда какие-то мужички неопрятные толкутся. Зашел Катышев в гастроном, постоял перед витриной отдела винного, подумал, что взять - за два тридцать рислинг или портвейн марочный. Взял рислинг, положил в портфель, вышел из магазина. "Надо было портвейн взять", - подумал: "Скотина". Это про себя. Но хотя отчетливо произнеслось внутри него это слово, но по-настоящему скотиной он себя не ощутил, не почувствовал. И это не удивило его, а, скорее, огорчило привычно. И, усмехаясь, как это он тонко свои эмоции анализирует, Катышев уже сворачивал под арку.
   Прошел во двор, а там у ящиков посудных опять какие-то мужики соображали, грузчики, что ли, и мимо них прошел Катышев и в угловой подъезд вошел. На лестнице воздух плотный стоял, не перемешивался, и чуял Катышев запах жареной рыбы и еще какие-то запахи. Эти запахи всегда здесь были, сколько Катышев помнил.
   А сердце, между прочим, у него все-таки забилось. И хоть ровно он по лестнице поднимался и не быстро, а все равно у двери постоял немного, с дыханием справляясь. Дверь темно-коричневая, широкая. Наверху эмалевый номер стертый. Вдохнул Катышев и кнопку звонка тронул.
   За дверью сипло звякнуло. Теперь Катышев уже сильно жалел, что пришел. То есть сильнее, чем до того, как позвонил. И это ему знакомо было - так раньше тоже бывало.
   "Дома нет", - подумал Катышев, и с облегчением, и зная, что если нету дома, то он жалеть будет.
   Зашуршало за дверью, замок щелкнул, дверь приоткрылась.
   Она стояла в дверях и на него смотрела. Ну, ясно, не ожидала она его, конечно, но видел Катышев, что и не удивилась.
   - Это ты? - спросила она.
   - Я, - сказал Катышев. - Это я.
   - Заходи, - сказала она. - Только я в таком виде...
   - Все нормально, - сказал Катышев, входя. - Нормальный вид. - Он обернулся и стал за собой дверь запирать.
   - Входи, - сказала она. - Я закрою.
   - Валяй, - сказал Катышев бодро. Так бодро, что даже противно ему стало, и про себя он выругался, а потом вдруг решил, что все нормально, чего в самом деле...
   Он снял плащ, на вешалку повесил, и кепку повесил.
   А она входную дверь защелкнула, к нему обернулась. А на ней халатик какой-то красный был, выцветший. Отдыхала, наверное, спала.
   - Ну, привет, - сказал Катышев и улыбнулся. Очень широко он улыбнулся. - Ты спала, что ли?
   - Читала, - сказала она. - Заходи, только не пугайся, у меня там беспорядок.
   - У всех беспорядок, - пошутил Катышев. Так он, значит, пошутил.
   И она пошла из коридора в комнату. И Катышев пошел.
   И вот они сидят - он на диване, а она на стуле, а между ними стол круглый, скатертью покрытый, а на нем - рислинг и два бокала (или фужера?) и две пачки сигарет - "Опал" и "Столичные". И уже она его спросила: "По пути зайти решил или специально?" - и Катышев ответил: "По пути, но специально", и уже они поговорили про его работу, и про ее работу, и про знакомых, и Катышев ей два анекдота рассказал, а она посмеялась, и она ему рассказала, что на автобусе в Таллинн ездила, а там дождь лил, а Катышев сказал, что надо бы и ему поехать как-нибудь, а то он уже давно не был, потом еще они про фильмы поговорили. А потом все, выдыхаться стал этот разговор - разговор просто так.
   И вот они сидят, и Катышев курит молча, мужественно так курит и на нее задумчиво так смотрит, и она тоже молча курит, но не мужественно и не задумчиво, а обыкновенно.
   - Да, - медленно говорит Катышев, - вот такие дела...
   И хмурится.
   "Ну, артист!" - думает он про себя. И хмурится.
   - Какие дела? - спрашивает она и усмехается.
   Но не обидно, и не над ним она иронизирует. А так, ситуация. Была уже эта ситуация... Сидит, курит, нервничает. Красиво он курит... И глазами своими серыми смотрит. Грустные у него глаза. У него вообще такие. Прямо даже жалко его становится. Хотя непонятно почему. Непонятно, а вот хорошо, что он пришел... Смешно все это ужасно...
   - Такие дела, - говорит Катышев. - Помнишь, у Курта Воннегута? "Такие дела". Читала "Бойню"?
   - Я не читала, - говорит она.
   Катышев гасит сигарету, берет новую, потом наливает остатки вина в фужеры (или бокалы?) и говорит:
   - Давай. За улучшение нашего состояния.
   - Споить меня хочешь? - спрашивает она. И пьет.
   - Зачем? - спрашивает Катышев и на нее смотрит.
   - Не знаю, - говорит она вроде как шутя.
   Все она знает. И он все знает. Потому так и говорит. Потому что это уже разговор не просто так.
   - А я пластинку новую купила, - говорит она. - Челентано. Хочешь поставлю?
   - Поставь, - говорит Катышев. - Послушаем Чипполлино.
   - Темный человек, - говорит она. - Челентано.
   Она подходит к проигрывателю, включает, ставит пластинку.
   Сумрачный сладкий голос вплывает в комнату, скользит вдоль стен, поднимается шатром к потолку, окружает, обволакивает, впрыскивает в сердце тревогу...
   И Катышев на нее смотрит, а она сидит, рукой в такт покачивает, и сигарета покачивается, и дымок рвется на мелкие спиральки...
   И Катышев встает, начинает ходить по комнате. Потом к окну подходит, стучит пальцами по стеклу в такт. А Чипполлино поет. Иголка поскрипывает. А она неподвижно сидит. И вот Катышев подходит к ней и руки на плечи кладет.
   А она сидит неподвижно, только пепел с сигареты падает. А он отбирает у нее сигарету и гасит.
   - Хулиганишь, - говорит она.
   И на него снизу вверх смотрит.
   И он к ней наклоняется, целует в губы. И еще. И еще...
   Потом она отстраняется и на него долго смотрит. И Катышев спрашивает шепотом: "Что ты?" - и снова целует...
   Потом она снова отстраняется и говорит: "Подожди" - и выходит из комнаты.
   И Катышев один остается.
   Музыка кончилась, иголка уже у самой этикетки шипит. Катышев подходит, снова пластинку пускает. Потом к зеркалу подходит. А в зеркале красный Катышев стоит, и волосы у него встрепаны, и Катышев смотрит на Катышева и подмигивает. И Катышеву, который с этой стороны смотрит, смешно делается, и оба Катышевых ухмыляются. "Кретин", - думает этот Катышев, и Катышевы расходятся по своим комнатам, садятся на диваны, и этот Катышев правой рукой волосы приглаживает. И тот Катышев приглаживает - только левой... И вот слышны ее шаги в коридоре.
   И Катышев смотрит на дверь.
   И дверь открывается.
   И она входит.
   И подходит к нему.
   И становится совсем рядом.
   И проводит рукой по его лицу.
   И он притягивает ее к себе.
   И касается ее губ губами.
   Потом все исчезает.
   Времени нет. Пространства нет.
   ...Сначала появляется пространство...
   Оно возникает из тумана, и все оно - это ее лицо рядом и глаза закрытые. Потом они открываются, смотрят на Катышева, закрываются снова... И туман начинает редеть. Сначала медленно, потом быстрей и пространство расширяется, заполняется предметами...
   Потом возникает время. Его показывают часы на руке Катышева, которая перебирает ее волосы. И Катышев смотрит и замечает время, вернее, не время, а который час. И помимо воли отмечает: "Нормально".
   Потом они курят. Катышев смотрит на дым, мысль у него все яснее работает. Потом он слышит, как иголка шипит. И говорит Катышев: "Кончился Чипполлино". И голос хриплый у него.
   А она молчит, не думает ни о чем. Только веки тяжелые. И не хочется, чтоб он уходил. Не хочется - и все. И она курит молча.
   А Катышев уже докурил.
   Потом она встает и что-то говорит Катышеву, и он ей отвечает. И она халатик набрасывает, выходит из комнаты.
   Встает Катышев, в порядок себя приводит. Подходит к зеркалу снова. Смотрит на Катышева. Потом оба Катышевых причесываются. Что-то в их лицах изменилось, а что - не понять. И этот Катышев тому подмигивает. И тот этому. Потом опять Катышевы расходятся, закуривают.
   Потом она в комнату входит, подсаживается к Катышеву, сигарету берет. А он ей спичку подносит.
   - Хочешь кофе? - она его спрашивает.
   - Не надо, - говорит Катышев. - Я его вчера столько выпил - видеть не могу.
   Это он врет. Просто внутри уже метроном защелкал.
   - А ты выпей, если хочешь, - говорит Катышев. - Давай!
   - Ладно, - говорит она. - Потом.
   И сидят они, курят. Пластинка крутится, Челентано поет. Приятная песенка такая.
   Сидят, курят. А у Катышева внутри все, как у спринтера на старте. Только выстрел он сам должен сделать. "На старт, внимание..."
   Но она сама говорит:
   - Пойдешь?
   - Надо, - говорит Катышев и усмехается мужественно-печально. Мол, ты же все знаешь. Мол, что тут говорить. Мол, и так тяжело.
   - Надо, - повторяет она. - Надо, Федя.
   И вот Катышев встает, и она тоже, и выходят они в коридор.
   Катышев надевает плащ, берет портфель в руку.
   - Сигареты забыл, - говорит она. И хочет вернуться.
   - Не надо, - говорит Катышев. - У меня еще есть. И стоят они, друг на друга смотрят.
   - Пошел, - говорит Катышев мужественно-печально.
   - Пока, - говорит она.
   Открывается дверь на лестницу, выходит Катышев, оборачивается, смотрит.
   Так он на нее смотрел, будто что-то хотел сказать. Но ничего он сказать не хотел. Поиграл желваками, повернулся круто, рукой махнул и вниз пошел. "Артист!" про себя подумал.
   Только когда два марша прошел лестничных - услыхал: дверь захлопнулась. Расслабился он тогда, свободнее зашагал. Во двор вышел, замедлил шаг - ее окно во двор выходило. Сейчас оно горело - свет зажгла. Посмотрел Катышев, в окне ее не увидел - и вышел через арку на улицу.
   Вздохнул глубоко - и пошел, пошел, пошел...
   И ощущал Катышев облегчение, чуть не радость. И еще злость, ярость какую-то. Он даже головой замотал на ходу. Быстро шел - почти бежал. У метро в телефонную будку заскочил, домой позвонил, что едет.
   "Пошлее не бывает!" - подумал.
   В метро вошел, спустился по эскалатору, сел в поезд, достал из портфеля "Юность", раскрыл. Сперва вчитаться не мог, потом вчитался. И отпускать стало внутри, успокаиваться. Вышел из метро - еще было там беспокойство, муть какая-то. И когда к дому шел было. И когда домой пришел, и весь вечер - все еще было. А потом спать лег, провалился...
   А утром встал - и уже ничего не было. Ну, может, чуть-чуть.
   Постскриптум
   1
   ...Ну, давай, будь здоров... Ну так вот, я тебе серьезно говорю: я б вообще это все упразднил к чертовой матери, понимаешь... Я б официально двоеженство разрешил... Я тебе точно говорю - назрело... Нет, нет, не наливай мне больше... Ну, ладно, полрюмочки... А в целом я тебе откровенно скажу: скотина я, конечно, изрядная. То есть, что значит - скотина... Я же ничего ей не врал. Никаких там обещаний, никакого вранья. Все она знала про меня - и что жена, и что парень. Все это она знала. Это я молодец, я ее, понимаешь, информировал... Будь здоров... А ты вообще-то ее видел? Да видел, тогда, помнишь, в машине - это она и была. Ну да, вот эта пигалица... Я помню, сперва тоже так глазом скользнул - ну девочка как девочка, у меня таких девочек пол-отдела... Я даже и не помню уже, как это мы с ней первый раз разговорились. Вроде подвез я ее после работы, что ли, я в ту же сторону ехал, куда ей надо было. Дай, думаю, подвезу, ну, не первый класс девочка, ну, пусть будет, думаю... Ну куда ты льешь столько? Мне нельзя же... Да. "Не первый сорт". Скотина, конечно... Оказалось, я себе чудо в машину посадил. Она, как тебе объяснить... Ну мы же все сегодня уже из синтетики сделаны, уже настоящего мало, понимаешь, в нас, все какие-то заменители. А эта девочка - она из натурального... Ну, из кислорода там, из углерода - но в чистом виде, без примесей... И я рядом с ней - ты пойми, я же ее вон насколько старше! - я с ней вдруг задышал иначе, я свежим воздухом задышал... Сам пей, я пропущу... И думаю: боже мой! Вот же оно! Вот! С неба свалилось тебе!.. Да за что мне этот подарок?.. И она ко мне тоже... "Ничего от тебя не надо, ты есть и все". С одной стороны - как ребенок. А бывало, вдруг как скажет что-нибудь! Ну, думаю, птица, откуда в тебе этой мудрости?.. И главное - все естественно, понимаешь. Как кошка - никакой игры специальной, чтобы, скажем, удержать как-то. Наоборот! Давай, говорит, бросай меня. Семья - святое дело... Давай бросай... Вроде как насмешка, а это она серьезно, понимаешь. Да. А тут моя уже тоже... Ну ты же ее знаешь ну, баба, до мозга костей, несмотря на все свои дипломы... Ты еще сам-то не знаешь, чего там у тебя, а она уже чует... Ну и пошло. Мол, все бывает, все понимаю... Но подумай, мол, у нас ребенок, сколько лет живем... Решай, мол, сам, думай, мол... Давай за встречу! Все, мне больше ни-ни... В общем, что тебе сказать? Жил почти год, как Джеймс Бонд. Только без права на убийство. А то бы кого-то убил бы из нас троих. Да нет, не убил бы, кишка тонка... А уже при этом весь страхом пропитался и эту потерять боюсь, и рвать со своими страшно, вроде и верно, не мальчик уже, и как там дальше чего будет... Нам же гарантий охота, понимаешь. И главное, если б они меня как-нибудь провоцировали, я б решил чего-нибудь. Так ведь нет, этой помощи мне от них не было. Та ничего не требует, а эта себе ждет... Причем вот они с моей не то что разные они как все равно позитив с негативом: что тут белое там черное, и наоборот... И вдруг, буквально в один день, мне обе говорят: трус ты, мол, братец. Обе! Не сговариваясь! В один день, понимаешь... Ну, плесни-ка чуть-чуть... Ну, в общем, моя, наверное, умнее оказалась. "Все, - говорит. - Мне надоело. Давай уходи. Хватит". То есть провокации дождался. Ну и страх в эту сторону больше сделался... И от страха - решился. Ну когда это было? Две недели уже. Да. Встретил, как обычно... Ключи взял... Поехали. Она уже в машине все поняла. Я вижу, мне уже ничего говорить не надо, уже она все знает. А я уже себя убийцей ощущаю, и уже мне хочется все переиграть - и чтобы все наоборот, понимаешь?.. А она говорит: "Только ты не говори ничего. Все нормально. Дурачок. Давай шампанского выпьем где-нибудь". И веселая-веселая сделалась. Ну, потом прорвало, конечно, но так, на секунду. Выпили мы этого шампанского. Мне и в глотку-то оно не идет. "Все, - говорит. - Только не звони". Ну и все. Я первые дни с ума сходил. А потом... Да нет, и сейчас иногда так станет... Нет, все верно - на кой дьявол я ей такой? Я ей не соответствую. Но ты понимаешь, она же как кусок природы! Вот ты меня сколько знаешь - ты помнишь, чтоб я так вот сидел и кишки наизнанку выворачивал? Банальная история, конечно. Помнишь, фильм был "Осенний марафон"? Ну вот... Я думаю: ну а скажи она мне, к примеру, что ребенка ждет? Ну вот что бы я сделал? Думаешь, я знаю?.. Значит, не любил я ее, что ли?.. Значит, я вообще не умею, понимаешь. Я ж тебе говорю - все заменители какие-то: жалость, привычка, инерция, страх, главное. И вообще, парню моему уже девчонки по телефону звонят. А мы уже с тобой ребята подержанные, мы уже и должны мозгами жить, что ли?.. Ну вот я сделал все мозгами. И кому лучше от этого? Моей? Ну, может быть, хотя она мне этого никогда не простит внутри. Не покажет, а не простит... Парень вырастет. А она? Она выживет, конечно, она мне так и говорила: делай как хочешь, выживу! Хорошее слово... Ну а ты-то сам? У тебя вроде тоже одна жизнь!.. Вот я думаю - взять и позвонить! И что? Все снова?.. И потом - пошлет она меня... А может, и нет... А может, я позвоню, а она мне: я замужем. Ну и правильно... Я тебе говорю: неправильно все. Я бы ввел двоеженство. Ну почему двоих нельзя любить-то? Сделать все законно, де-юре. Ну, может, госпошлину брать за это. И чтоб аморалку не шили. Раз всех устраивает. Смеешься... А ничего смешного нет... Я ее во сне через день вижу, пигалицу эту чертову... Ну правильно, правильно, время лечит, и все такое. Ну и вылечит - и до конца что? Тишь болотная... В общем, я тебе так скажу: не дай тебе бог... А к двоеженству придут, я тебе точно говорю. Другого выхода нету... То есть я не вижу... Вот возьму - позвоню... Да ладно, шучу... Не позвоню, наверное... Давай допивай! Пойдем... Нет, я не буду больше... И так боюсь, гаишник остановит. У них там как раз возле нашего дома пост, ты же знаешь...
   2
   ...Нет, мать у меня, конечно, - в цирк не надо ходить! "Иди, - говорит, - к юристу, пусть посоветует". Я ей говорю: "Мне главное, чтоб ты перестала советы давать". И сестрица тоже: "Я говорила, я предупреждала. Ну вот и получила. За что боролась, на то и напоролась..." Обе до смерти надоели. Мать прямо с утра начинает причитать: "Что теперь будет, что теперь будет". Я ей говорю: "Что будет-то? Что со мной будет, с тобой два раза было: нас у тебя две дочки. А сколько еще могло быть, я у тебя не спрашиваю". Я ей сказала - она мне по морде. "Дура! Ты не понимаешь! Это так опасно - особенно первый раз!.." Опасно... Первый раз все опасно. Гагарину вон тоже опасно было, он же полетел!.. Значит, хотел очень. А когда хочешь, про опасность не думаешь. А сестрица: "Сама виновата, доигралась! Ты знала, что у него семья!" Ну и что? Ну и знала. Сама бы помолчала лучше насчет семьи. Я тебя, по-моему, не спрашиваю, с кем ты на лыжах катаешься, когда Колька в плаванье. Семья... Банально до ужаса. Как в телевизионных фильмах: она его любит, а у него семья. Ну, знала, знала я, что семья у него. А если я его люблю?.. От матери умрешь. "Ты, - говорит, - ему на работу сообщи. Пускай они меры к нему примут". Я говорю: ага, я сообщу, они меры примут - и у меня это пройдет. Я говорю: и не смей его подлецом называть! Я говорю: что ты вообще понимаешь? Что ты в людях-то понимаешь? Кого ты видала в жизни-то в своей, кроме нашего папочки? Ну и молчи... "Подлец". А что он подлого сделал? Он что, меня обманом заманил? Он мне что, соврал что-нибудь? Я говорю: тебя же, я знаю, только одно волнует. Так ты не бойся, у нас сейчас не каменный век. Сейчас это - на раз. Да-да, за что боролась, на то и напоролась. И не жалею ни капельки. Потому что у меня, по крайней мере, такое было, что вам и не понять никогда... Да за один тот день, когда мы на машине... Он же водит как бог... Дождина жуткий, дороги вообще не видно, а мы идем - сто. У него одна рука на баранке, другая у меня на плече. И музыку включил... И смеется: "Сладкая жизнь мелкой буржуазии". Здорово! Чуть не убились... А тот день, когда на пляже... Такое место нашли полжизни! Солнце, песок и, главное, никого! И мы рядом лежим, и он мне что-то рассказывает. Говорит, говорит... А я лежу, глаза закрыла - ничего не понимаю, что он говорит, и мыслей никаких в голове. Только - что рядом, и все... Один такой день и был... Нет, конечно, были... Но такой - один... Самое смешное, я, в общем, всегда знала, что так будет. Я же видела все время, как он мучается. Он потому что очень человек честный, он ужасно порядочный. Я и не встречала таких. Он врать совершенно не мог. Ну а тут он все время мучился, потому что все время приходилось врать. Ему же все время надо было оттуда ко мне уходить - и там врать. А потом от меня уходить. Ну, мне-то он не врал, но ему казалось, что и мне он тоже врет. В общем, смех. Как в кино в этом - "Осенний марафон". Мы вместе смотрели. Смешной фильм, хороший. Но я ему сказала: чего ты мучаешься? Я тебя люблю. Мне от тебя не надо ничего. Вру, конечно. Мне его ужасно хотелось вырвать оттуда, я б, наверное, даже и смогла. Только он бы потом мучился... А может, и не смогла бы... А он, смешной, господи... "Я, - говорит, - без тебя не могу!.. Но понимаешь..." Да молчи, говорю, дурачок, понимаю... Ну, в общем, вот так... Ну а тогда он пришел, еще ничего не сказал, я поняла: все. Он там что-то начал, что-то хотел объяснить... Глупый, конечно. Хотя ему тоже несладко было... Ну я говорю: "Так! Шампанского сюда! Прощальный банкет!.." Потом заорала чего-то, как дура, вся в соплях... Потом ничего, шампанского выпили... Ну, первое время, конечно, каждую ночь подушку - насквозь, это уж как положено. Потом нормально... Сестрица только достает все время: "А может, оставишь?" А мать тут же: "Оставишь! А кто же ее с ребенком-то?" Вот дуры, ей-богу... А вот интересно, что бы он сделал, если б узнал? Ага, взять позвонить его жене: так, мол, и так, хочу поделиться большой радостью. Как посоветуете назвать?.. Смех, конечно... Нет, вот интересно, что когда у других - так вроде до чего банально, а когда это с тобой... Ну ладно, за что боролась... Значит, ему так надо было. Значит, так должно было быть... А мать с сестрой, конечно... Жалко их обеих, между прочим, я все равно счастливей их, сестрица-то мне, точно, даже завидует... Да ничего, выживу, господи, о чем речь... А захочу оставлю, и все... Сидит сейчас дома у себя небось... Решил он! Ну, ну, тихо... Все нормально... И чтоб не приставали ко мне больше с этим... У нас это на раз. У нас не Италия какая-нибудь. Это там, говорят, папа против... Только бы он не позвонил... Только не надо звонить мне... Только без глупостей...