Страница:
Проснулся еще до рассвета. Но пастух уже не спал, глядя из угла на чужого удивительного старика блестящими бараньими глазами. Хасан встал и, поклонившись пастуху, сказал:
– Спасибо тебе, добрый человек. Благословен будешь ты и твое стадо.
– Господин, – вдруг прошептал пастух, – мое имя Бехрам, да, Бехрам. Пощадите меня, господин.
– Тебе ничто не грозит, добрый человек Бехрам.
Но от звука своего имени в устах Хасана пастуха будто ударило, – он осел, скорчившись, закрыл голову руками и глухо застонал.
– Ты здоров, Бехрам? Тебе помочь? – спросил Хасан, озабоченно на него глядя.
Но пастух все так же сидел, скорчившись, и стонал. Так и не встал проводить Хасана за порог.
К полудню Хасан спустился до большой, в сотню дворов, деревни Андиджруд по соседству с Алух-Амутом. Деревня была просторная. Глинобитные, крытые соломой дома не лепились друг к дружке, а стояли в садах, и до замка от нее было всего полдня пути пешком. В ней приятно было остановиться и отдохнуть, послушать шум ветра в кронах деревьев и смех детворы. Тут было много детей, – а значит, много работы для учителя. Но глава деревни – сгорбленный, желчный старик – встретил Хасана настороженно.
– Э, много у нас нынче гостей, много, – проворчал, поприветствовав пришлого. – Понравилась земля наша гостям. И купчишки едут, и кадии какие-то, – ну зачем нам, скажите на милость, кадий? Всем, смотрю, чего-то надо. И вы вот, господин Даххуда, говорите, жили у нас когда-то, а теперь доживать приехали, детей учить. Нужное дело, да. И красиво у нас, зелено. Жить хорошо. Только учительством у нас не проживешь, правда, у нас люди на земле работают. Разве только родичи помогут. А вы-то сам какого роду будете? По-нашему говорите, а не узнаю я вас.
– Я из рода ал-Хакк, – ответил Хасан. – Это очень древний, хороший род. Не всегда он бывал в почете. Но это поправимо.
– Ал-Хакк? – Старик хихикнул. – Понятно. Только вы не думайте, господин хороший, что мы здесь, в горах, совсем уже темные. Я, между прочим, до Басры с сабелькой в руке хаживал. Ал-Хакк, это, коли память меня не подводит, попросту «истина» по-арабски.
– Истины «попросту» не бывает, – сказал Хасан.
– Ну, ну, – старик покачал головой. – Ишь, вы меня за слова схватить удумали. Понял я, что к чему тут. Знаю, откуда этот караван. Молодой Кийа, небось, на пилав снеди набирает, а? Лихое дело он затеял, лихое. Только вы, господин, обо мне не переживайте. Кийа – хороший человек, щедрый. Все его тут любят, даром что рода он худого. И я люблю его. Его друзей тоже. Вам-то, небось, и о заработке особо беспокоиться не нужно, а? Одежонка на вас скромная, а руки вон какие ухоженные! Ну, живите, детишек учите, только чтоб спокойно. Нам тут беспокойства не нужно. Да. Любим мы тишину. – Старик усмехнулся чему-то и спросил вдруг: – А вы какой дорогой пришли?
– С востока, через перевал.
– Что, за день управились?
– Нет, я заночевал на вашей стороне, у пастуха.
– Это у Бехрама, у полоумненького? Такой лохматый, глазищи черные, блестящие? Ну и как? Накормил-напоил? Не сидел в углу, глаза вытаращивши?
– Накормил. Сыра дал, молока и хлеба. Переночевать позволил, – ответил Хасан осторожно, пожав плечами.
– Да? Ну и хорошо…Он славный парень, хотя и дурачок. Он раньше нормальный был. А потом под самую зиму погнал овец через перевал. Вот снегопадом-то и накрыло. Утром спохватились, нет его. А снег все валит. Три дня валил. На Гарнеруд лавина сошла, летовки побила. Думали, конец Бехраму. Ан нет, на четвертый день вернулся, в снегу весь, и овцу на руках приволок, черную. Здоровый, не помороженный. Голодный только, и глаза блестят странно. Заговорили с ним, а он давай болтать, что к нему сам Зердушт пришел и из снега вывел. С тех пор и стал такой. Только вот что, – старик хитро усмехнулся, – с тех пор он и в самом деле стал злое видеть – и в овцах болезни, и в человеке гнилую душу. К нему специально приводят, – чтоб он лихо распознал. Лечить он не может, но видит и боится. Не хочет дотрагиваться до плохого. Никогда не ошибается. У тех из наших, кто в исламе слаб, – а мы люди горные, мало у нас образованных, – он вроде святого, вместо прежних жрецов.
– Я не принес с собой зла, – ответил Хасан.
– Конечно, мой господин, конечно, – угодливо подтвердил старик.
Через три дня в деревню пришел Хусейн Каини. Терпеливо дожидался, пока Хасан закончит разговор с отцом очередного сорванца, условится о медяках, должных за обучение письму и счету, и чтению ал-Корана, а дождавшись, подошел тихо, будто побитый пес.
– Простите меня, сайидна, – прошептал, облизнув губы, – я по слабости своей, по простодушию подвел вас. Я не думал, что этот, эта… этот злобный дурак окажется таким хитрым. Вам здесь опасно находиться, очень опасно. Он хочет продать вас Низаму.
– Что такого страшного, Хусейн? – осведомился Хасан благодушно.
– Этот глупец со святотатственным именем Махди задумал выслужиться перед Низамом. Он прознал о вас и о том, что вы прибудете сюда. Я думал, он уже собирается дать клятву. Он сказал, что даст, – но хочет, чтобы клятву его принял важный человек, равный ему, – а ведь он назначен самим султаном хозяином всего Алух-Амута. Я поверил, согласился, вас позвал и уже подготовил все. А недавно мне верный человек передал его разговор с сотником, его родичем. Он собирается заманить вас в крепость, а потом под предлогом беспорядков в дальнем конце долины выслать из крепости всех, кто нам верен. А с оставшимися схватить вас.
– Ну, так отчего же ты встревожился, Хусейн? – спросил Хасан, улыбаясь. – Пусть он меня заманит в крепость. Пусть вышлет из нее тех, кого считает нашими людьми. А ты ему помоги различить своих и чужих. Говори с нужными людьми у него на виду. Проповедуй. И оповести Кийю. Его молодцы нам понадобятся. А еще, пусть пару ночей ворота стерегут те, в ком ты уверен. Разве это трудно?
– Нет, сайидна, – ответил Хусейн. – Нет. Это… это в самом деле просто.
– Так почему же ты не смог до этого додуматься сам? Быть может, потому, что решил, будто не имеешь права рисковать мною?…Это понятно. И разумно. Само собой, мне вряд ли понравится, если кто-нибудь решит рисковать мною без моего на то согласия. Но приз в нашей игре, Хусейн, стоит риска. Второй такой крепости нет во всем Дейлеме.
Вскоре прибыл и посланец от хозяина крепости, не только носившего несообразное имя «Махди», но еще и принадлежавшего к роду, гордо именовавшему себя потомками Али. Правда, какого именно Али, члены рода предпочитали не уточнять, намекая, что здесь, в Дейлеме, тоже был свой великий Али. Посланец – местный, деревенский – должно быть, уже прослышал о том, какая заваривается каша и кто такой скромный учитель Даххуда, и потому косил глаза, заикался и едва заставил себя передать просьбу «большого нахиба Махди». Большой нахиб передал еще и письмо на чудовищном арабском, почти не поддающемся дешифровке: просил «знатного учителя ходить и рассеять мрак злокозненного невежества». Хасан, сохраняя серьезный вид, написал ответ: заверил, что придет и непременно рассеет вместе с кознями, как же иначе, – и торжественно вручил посланцу, с которого, несмотря на вечернюю прохладу, в три ручья лился пот.
Наутро Хасан отправился рассеивать и, подъехав к крепости, надолго замер, пораженный и восхищенный. Огромной она была, немыслимой. Должно быть, те, кто строил ее, не от людей хотели обороняться, – от духов, вырвавшихся из геенны, чтобы осадить чудовищную земную кость, вырванную из долинной глади и вознесенную в небо. Стены ее были голой отвесной скалой выше любой рукотворной башни, многократно выше и цитадели Шахдиза, и минаретов ал-Кахиры. Даже гигант не забросил бы стрелу из лука от подножия до верха скалы, увенчанной почти ненужной стеной с зубцами, построенной, видимо, только чтобы предохранить защитников от падения вниз. Никакой враг и без стен не смог бы забраться в крепость. Подняться на Алух-Амут можно было лишь по узкому скальному перешейку с узкой, зигзагом вьющейся тропой на нем. С нее даже и глянуть вниз было страшно, такая была она крутая. А рядом с ней шел прямой скат, почти желоб, – то ли для того, чтобы сбрасывать на головы осаждающим камни, то ли для слива дождевой воды. Потом Хасан узнал: местные горцы, опираясь на шесты с железными наконечниками, могут с невероятной скоростью скакать вниз по склонам, на каких обычный человек не сможет и устоять неподвижно. Въезд в крепость был узким проходом между стенами, а затем становился тоннелем в скале, с прорезанными в своде бойницами. Нет, не существовало в подлунном мире армии, способной взять эту крепость силой.
«Впрочем, – подумал Хасан, усмехнувшись, – еще никакие стены не смогли спасти глупость, прячущуюся за ними».
Большой нахиб Махди оказался растопыристым, краснолицым, выпиравшим жирными складками во все щели своих доспехов. Гордо торчали три его подбородка и могучее брюхо, а от сальных оплывов под мышками руки его торчали в стороны, будто хотел он гостя подхватить, как бочку. Наверное, он очень гордился своим доспехом – чешуйчатым, золоченым, вычурным, – то ли сделанным для кого-то из его тощих и богатых предков во времена дейлемитской удачи, то ли снятым с какого-нибудь персидского вельможи, не успевшего удрать с поля битвы. На приглашенного гостя он, впрочем, почти и не глянул. Буркнул приветствие, повел рукой вокруг – дескать, располагайтесь, учите. А сам, презрительно фыркнув, отправился к себе – в башню посреди утеса, обнесенную невысокой стеной, хранившей личный огород большого нахиба и хлев с тремя молочными коровами. Махди любил свежее молоко по утрам, оно помогало ему избавиться от радужных кругов перед глазами и ломоты в висках.
Хусейн Каини показал Хасану крепость: обширные залы, высеченные в скальной толще, зернохранилища, сад и огороды на дальнем краю утеса, подходы к которому защищала еще и река. А главное, удивительную систему сбора дождевой воды, каналы, опоясавшие весь утес, и большой пруд с холодной чистой водой – глубиной, по уверениям Хусейна, почти до подошвы утеса. Нет, крепость эту не взяла бы ни измором, ни штурмом никакая армия, пока оставалось на стенах хотя бы с полдюжины знающих свое дело, разумных защитников. Но совершенен в этом мире только Тот, Кто этот мир и создал.
Прожил в крепости Хасан два дня. Махди он больше так и не увидел, – но куда бы Хасан ни отправился, осматривая крепость, поблизости непременно оказывался занятый чем-то срочным слуга. А на третий день поутру, – как раз после того, как Хусейн принес весть о поимке гонца, которого Махди оправил визиру Низаму, – на стене внутренней крепостцы появился сам большой нахиб и объявил собравшимся воякам и гарнизонному народцу, что в Гарнеруде большая беда. Набег из-за перевала, много врагов, надо народ спасать. Из крепости войско должно идти. Сейчас сотник со своими отберет, кому идти надо, и пойдут, кому надо. А кому не надо, значит, останутся.
Сотник с подручными быстро и деловито выгнали всех, кроме постовых, на площадь перед воротами внутренней крепостцы, построили и разделили на две неравные части. Большую часть нахиб кратко напутствовал на бой за правое дело и отправил. Меньшую, однако, не распустил, а оставил стоять на площади. Когда ворота за отправленными захлопнулись, большой нахиб вновь появился на стене.
– Воины! – воззвал он, прокашлявшись. – Среди нас есть бунтовщики и мятежники, страшные мулахиды. Они и ваших товарищей в ересь совратили, нечестивцы! Отомстите! Хватайте еретиков!
Стоявшие переглянулись. Кто-то явственно хихикнул. Нахиб смотрел сверху, багровея.
– А кто мулахиды-то? – спросили из строя.
– Нечестивцы, проникшие в крепость под видом учителей! – нашелся нахиб.
– Это кто же?
– Это… это вон кто! Хватайте дерзкого! Он посмел еще явиться сюда сам! – заорал нахиб, показывая дрожащим пальцем на Хасана, седобородого, высокого, входящего неторопливо во двор.
Многие в строю, сняв шлемы и шапки, поклонились, когда Хасан приблизился.
– Салям тебе, Махди, сын Али, – произнес он негромко, но его слова, будто удар в гонг, разнеслись над всем огромным утесом, и услышали их все, даже караульщики, смотревшие, дрожа, на войско и оторопелого Махди.
– Хватайте, хватайте его! – завизжал тот, багровея. – Хватайте его, вы, трусы, неумехи!
– Не оскорбляй своих людей, сын Али, – попросил Хасан. – Они честно служили тебе, пока могли. Но теперь они увидели Истину – и то, как ты решил предать ее.
– Старый осел, ты думаешь, что обхитрил меня? Э-эй!! – Махди аж затрясся от натуги. – Откройте ворота-а-а!! Сейчас же откройте!!
– Как ты думаешь, кто войдет в них? – осведомился Хасан, но Махди, не слушая его, продолжал безостановочно визжать.
Наконец замолк, утомившись, и увидел, что ворота никто не спешит открывать.
– Послушай меня, Махди, – попросил Хасан. – Перед тобой есть выбор. Простой выбор. Кровь и смерть либо достаток и спокойное счастье. Если ты выберешь первое, то не доживешь до завтрашнего утра – как и все, кто решит защищать тебя. Если выберешь второе – отправишься восвояси с деньгами, которых хватит на усадьбу и гарем в любом владении Великого султана. Когда-то ты заботился о тех, кого я сейчас зову братьями. Давал им хлеб. Потому я даю тебе выбор. Подумай над ним.
Махди, отдышавшись, снова открыл рот, – но тут его дернул за рукав сотник, вовремя забравшийся на стену. Дернул за рукав, повернув к себе, и принялся шептать на ухо. Махди слушал, то багровея, то бледнея. Наконец сотник выпустил его, ухмыляясь в бороду.
– Учитель э-э… Даххуда, – выговорил Махди, заикаясь. – Если я тебя понял правильно, ты хочешь купить у меня крепость.
– Да, хочу, – подтвердил Хасан. – За три тысячи золотых динаров.
В лице Махди мелькнула изумленная радость.
– Три тысячи? – повторил он недоверчиво. – Ты мне дашь такие деньги за то, что мог бы отнять силой?
– За то, чтобы взять без крови, – сказал Хасан.
– Э-эй, слушайте все, Даххуда пообещал мне дать три тысячи золотых динаров, – вдруг завопил Махди. И тут же, мгновенно успокоившись, спросил хитро: – А поклянешься, а? Вот тут, перед всеми, поклянешься, что я получу эти деньги?
– Клянусь Истиной.
– А не обманешь? Кто ее знает, Истину твою.
– Я никогда не нарушал моих обещаний и не стану клятвопреступником из-за такого, как ты, – сказал Хасан тихо. – Ты и твои люди можете выходить к нам, – вам никто не причинит здесь вреда.
Сотник снова потянул Махди за рукав и зашептал на ухо. Долго шептал. Наконец оба спустились со стены. Заскрипели узкие, тяжелые ворота крепостцы, и оттуда гуськом выбрались ее несостоявшиеся защитники – дюжины три с самим Махди во главе. Приблизившись к Хасану, тот спросил угодливо: «Я сделал, как договаривались, господин Даххуда. Где деньги?»
– Вот, – ответил Хасан, протягивая ему лист бумаги.
Тот схватил жадно, развернул. Прочел: «Раис Музаффар, да хранит его Аллах, заплатит сумму в три тысячи золотых динаров, цену крепости Алух-Амут, Алиду Махди, – мир да пребудет с Избранным Пророком и его семьей». А рядом с подписью Даххуды, читавшейся почему-то «Хасан ас-Саббах», вместо подписей положенных трех свидетелей стояло: «Достаточно нам Аллаха. Он – прекрасный доверенный».
– Но что это? – возопил Махди, тряся бумажкой. – Куда мне с этим?
– В Рей, к раису Музаффару.
– Но ведь раис Музаффар такой важный человек! Заместитель самого эмира Амирдара Хабаши ибн Алтунтака! Как же я с бумажкой от какого-то… от какого-то…
– Не оскорбляй нашего господина своим глупым недоверием! – вмешался нетерпеливо Хусейн Каини. – Раз тебе обещано – иди за деньгами! Пошел!
Побагровевший от злобы и унижения Махди заковылял к воротам, поминутно опасливо оглядываясь. С ним ушел с десяток его родственников и двое слуг, ненавидимых всем гарнизоном.
Когда ворота захлопнулись за их спинами, Хасан прошел в крепостцу и поднялся на ее башню – высшую точку всей крепости. И, посмотрев на горы и долину, на крошечный мир далеко под ногами, сказал: «Наконец я нашел свой земной дом».
А Махди отважился-таки отправиться за деньгами. Не сразу, потому что боялся нового унижения перед знатными, перед двором эмира. Но в Дейлеме оставаться ему было нельзя. Кийа, узнав о том, как Махди хотел продать Хасана визирю, пришел в ярость. И пообещал, что хотя сайидна велел не проливать кровь предателя и глупца, проучить его сумеют и без пролития крови. Махди бежал в Казвин. Попытался заняться торговлей, но быстро разорился и тогда отправился в Рей. Ему указали дом раиса. Дейлемиты у ворот, узнав Махди, засмеялись, – слухи про продажу крепости разлетелись быстро. И он, сгорбившись от унижения, ожидаемого, но оттого не менее горького, побрел к дому на вершине холма, к прогретой солнцем террасе, к мохнатым, прищуристым, вальяжным зверям, похожим на каменных чудовищ страны Миср. Музаффар принял Махди в зале, держа на руках одного из котов, апельсиново-рыжего, похожего на клок пламени, прирученный умелыми маленькими руками раиса. Он уважительно, без тени насмешки или презрения приветствовал пришедшего. Усадил, предложил чаю. Принял робко протянутую расписку Хасана. И, поднеся ее к губам, поцеловал.
Уже бредя по улицам Рея, Махди все никак не мог прийти в себя. То и дело останавливался, чтобы пощупать спрятанные под одеждой мешочки. Так, все на месте. Все пересчитано на его глазах, уложено в кожаные кошели, все – полновесное золото, новенькие необрезанные динары. Зайдя в хан, где остановился, никак не мог успокоиться. Хотел попросить отдельную комнату, для богатых гостей, – но подумал, что это будет выглядеть подозрительно, и лучше уж оставаться в общей, где с десяток людей спали друг подле друга на соломенных подстилках. Но сон не шел, и Махди решил вернуться в харчевню, попросить еще чаю.
Там его и встретил бывший сотник, следивший за ним неотступно с самого Казвина.
– Салям, радость крови моей! – воскликнул сотник, широко улыбаясь. – Как долго я искал тебя!
– Ну, и нашел, – буркнул Махди. – А зачем?
– Как невежливо, – укорил его сотник, прямо-таки лучась добродушием. – А я столько искал тебя, все ноги сбил. Неужто ты меня не порадуешь?
– Чем же я тебя порадую? – спросил Махди настороженно. – Разве что чаем. Чаю хочешь?
– Куда нам чай! Нам шербет, нам вино! Лучшее вино, какое только делают здешние иудеи!
– Да ты богатым стал, наверное, – проворчал Махди, раздумывая, сразу ему вскочить и побежать или погодить немного. Сотник этот – малый ражий, догонит в переулке, и поминай как звали. Ему, пожалуй, и кровь родственная нипочем.
– Не я богатый стал, не я. Но ты ведь поделишься с родичем, а? Ты ведь теперь с золотом. Не делай вид, что не понимаешь. Я все знаю. Видел я, как ты к Музаффару шел и как возвращался. А я ведь тебе жизнь спас. Если б не я, так ты из-за упрямства своего валялся б под Алух-Амутом с перерезанной глоткой.
– И ты вместе со мной, – сказал ему Махди. – Ты и свою жизнь спас, лихоимец.
– Свою? – сотник хохотнул. – А зачем мне свою спасать-то было?
– Это как? – спросил Махди, и в разум его, обострившийся от очевидной угрозы неожиданному богатству, пришла догадка: – Так это ты, предатель, погубил меня?! Из-за тебя я потерял лучшую во всем Дейлеме крепость!
– Ага, – раздался рядом деловитый голос. – Лучшую не только в Дейлеме, во всех владениях Великого султана.
Махди с сотником обернулись в изумлении. Рядом с ними сидел невесть откуда взявшийся толстяк. Огромный, похожий на бурдюк с сывороткой, завернутый в обтрепанные серо-бурые лохмотья. В одной руке держал он пиалу с чаем, а в другой – недоглоданную куриную ногу, капающую жиром. Ровно ничего угрожающего не виделось в толстяке, – но от его ленивого, сыто-равнодушного голоса ползли по спине мурашки.
– Ему Хусейн Каини пообещал пятьсот золотых за то, чтобы он нужных людей отобрал. И тебя убедил, – пояснил толстяк.
– Ах ты, сын Иблиса, отродье собаки! – заорал Махди.
А сотник, не обращая внимания, спросил тихо, добавив в голос угрозы: «А ты кто таков будешь, добрый человек? Зачем ты так глупо и нелепо лжешь нам? Ищешь ссоры?»
– Я – брат Халаф, отец Зейда и сын Сасана, – ответил толстяк и, мгновенно ободрав с ноги оставшееся мясо, проглотил его. – За деньги Хусейна ты нанял моих людей следить за ним, поджидая, пока он получит деньги у раиса.
Толстяк ткнул пальцем в остолбеневшего Махди. Лохмотья его рукава задрались, и Махди с сотником увидели на жирном запястье сына Сасана браслет литого золота.
– А еще те, кто меня узнал, зовут меня Два Фельса, – добавил толстяк. – Я всю свою жизнь считал, и продолжаю считать, что первейшая обязанность всякого правоверного по отношению к деньгам – это беречь их от дураков…Только не делайте новых глупостей, почтенные, здесь полно моих людей.
Тут же из теней возникли, будто сгустились из отблесков пламени в очаге, две плотные, коренастые тени. Уселись рядом с толстяком.
– Салям, братья, – сказал Два Фельса, ухмыляясь. – Радуйтесь, у нас сегодня праздник!
14. ВОЙНА
– Спасибо тебе, добрый человек. Благословен будешь ты и твое стадо.
– Господин, – вдруг прошептал пастух, – мое имя Бехрам, да, Бехрам. Пощадите меня, господин.
– Тебе ничто не грозит, добрый человек Бехрам.
Но от звука своего имени в устах Хасана пастуха будто ударило, – он осел, скорчившись, закрыл голову руками и глухо застонал.
– Ты здоров, Бехрам? Тебе помочь? – спросил Хасан, озабоченно на него глядя.
Но пастух все так же сидел, скорчившись, и стонал. Так и не встал проводить Хасана за порог.
К полудню Хасан спустился до большой, в сотню дворов, деревни Андиджруд по соседству с Алух-Амутом. Деревня была просторная. Глинобитные, крытые соломой дома не лепились друг к дружке, а стояли в садах, и до замка от нее было всего полдня пути пешком. В ней приятно было остановиться и отдохнуть, послушать шум ветра в кронах деревьев и смех детворы. Тут было много детей, – а значит, много работы для учителя. Но глава деревни – сгорбленный, желчный старик – встретил Хасана настороженно.
– Э, много у нас нынче гостей, много, – проворчал, поприветствовав пришлого. – Понравилась земля наша гостям. И купчишки едут, и кадии какие-то, – ну зачем нам, скажите на милость, кадий? Всем, смотрю, чего-то надо. И вы вот, господин Даххуда, говорите, жили у нас когда-то, а теперь доживать приехали, детей учить. Нужное дело, да. И красиво у нас, зелено. Жить хорошо. Только учительством у нас не проживешь, правда, у нас люди на земле работают. Разве только родичи помогут. А вы-то сам какого роду будете? По-нашему говорите, а не узнаю я вас.
– Я из рода ал-Хакк, – ответил Хасан. – Это очень древний, хороший род. Не всегда он бывал в почете. Но это поправимо.
– Ал-Хакк? – Старик хихикнул. – Понятно. Только вы не думайте, господин хороший, что мы здесь, в горах, совсем уже темные. Я, между прочим, до Басры с сабелькой в руке хаживал. Ал-Хакк, это, коли память меня не подводит, попросту «истина» по-арабски.
– Истины «попросту» не бывает, – сказал Хасан.
– Ну, ну, – старик покачал головой. – Ишь, вы меня за слова схватить удумали. Понял я, что к чему тут. Знаю, откуда этот караван. Молодой Кийа, небось, на пилав снеди набирает, а? Лихое дело он затеял, лихое. Только вы, господин, обо мне не переживайте. Кийа – хороший человек, щедрый. Все его тут любят, даром что рода он худого. И я люблю его. Его друзей тоже. Вам-то, небось, и о заработке особо беспокоиться не нужно, а? Одежонка на вас скромная, а руки вон какие ухоженные! Ну, живите, детишек учите, только чтоб спокойно. Нам тут беспокойства не нужно. Да. Любим мы тишину. – Старик усмехнулся чему-то и спросил вдруг: – А вы какой дорогой пришли?
– С востока, через перевал.
– Что, за день управились?
– Нет, я заночевал на вашей стороне, у пастуха.
– Это у Бехрама, у полоумненького? Такой лохматый, глазищи черные, блестящие? Ну и как? Накормил-напоил? Не сидел в углу, глаза вытаращивши?
– Накормил. Сыра дал, молока и хлеба. Переночевать позволил, – ответил Хасан осторожно, пожав плечами.
– Да? Ну и хорошо…Он славный парень, хотя и дурачок. Он раньше нормальный был. А потом под самую зиму погнал овец через перевал. Вот снегопадом-то и накрыло. Утром спохватились, нет его. А снег все валит. Три дня валил. На Гарнеруд лавина сошла, летовки побила. Думали, конец Бехраму. Ан нет, на четвертый день вернулся, в снегу весь, и овцу на руках приволок, черную. Здоровый, не помороженный. Голодный только, и глаза блестят странно. Заговорили с ним, а он давай болтать, что к нему сам Зердушт пришел и из снега вывел. С тех пор и стал такой. Только вот что, – старик хитро усмехнулся, – с тех пор он и в самом деле стал злое видеть – и в овцах болезни, и в человеке гнилую душу. К нему специально приводят, – чтоб он лихо распознал. Лечить он не может, но видит и боится. Не хочет дотрагиваться до плохого. Никогда не ошибается. У тех из наших, кто в исламе слаб, – а мы люди горные, мало у нас образованных, – он вроде святого, вместо прежних жрецов.
– Я не принес с собой зла, – ответил Хасан.
– Конечно, мой господин, конечно, – угодливо подтвердил старик.
Через три дня в деревню пришел Хусейн Каини. Терпеливо дожидался, пока Хасан закончит разговор с отцом очередного сорванца, условится о медяках, должных за обучение письму и счету, и чтению ал-Корана, а дождавшись, подошел тихо, будто побитый пес.
– Простите меня, сайидна, – прошептал, облизнув губы, – я по слабости своей, по простодушию подвел вас. Я не думал, что этот, эта… этот злобный дурак окажется таким хитрым. Вам здесь опасно находиться, очень опасно. Он хочет продать вас Низаму.
– Что такого страшного, Хусейн? – осведомился Хасан благодушно.
– Этот глупец со святотатственным именем Махди задумал выслужиться перед Низамом. Он прознал о вас и о том, что вы прибудете сюда. Я думал, он уже собирается дать клятву. Он сказал, что даст, – но хочет, чтобы клятву его принял важный человек, равный ему, – а ведь он назначен самим султаном хозяином всего Алух-Амута. Я поверил, согласился, вас позвал и уже подготовил все. А недавно мне верный человек передал его разговор с сотником, его родичем. Он собирается заманить вас в крепость, а потом под предлогом беспорядков в дальнем конце долины выслать из крепости всех, кто нам верен. А с оставшимися схватить вас.
– Ну, так отчего же ты встревожился, Хусейн? – спросил Хасан, улыбаясь. – Пусть он меня заманит в крепость. Пусть вышлет из нее тех, кого считает нашими людьми. А ты ему помоги различить своих и чужих. Говори с нужными людьми у него на виду. Проповедуй. И оповести Кийю. Его молодцы нам понадобятся. А еще, пусть пару ночей ворота стерегут те, в ком ты уверен. Разве это трудно?
– Нет, сайидна, – ответил Хусейн. – Нет. Это… это в самом деле просто.
– Так почему же ты не смог до этого додуматься сам? Быть может, потому, что решил, будто не имеешь права рисковать мною?…Это понятно. И разумно. Само собой, мне вряд ли понравится, если кто-нибудь решит рисковать мною без моего на то согласия. Но приз в нашей игре, Хусейн, стоит риска. Второй такой крепости нет во всем Дейлеме.
Вскоре прибыл и посланец от хозяина крепости, не только носившего несообразное имя «Махди», но еще и принадлежавшего к роду, гордо именовавшему себя потомками Али. Правда, какого именно Али, члены рода предпочитали не уточнять, намекая, что здесь, в Дейлеме, тоже был свой великий Али. Посланец – местный, деревенский – должно быть, уже прослышал о том, какая заваривается каша и кто такой скромный учитель Даххуда, и потому косил глаза, заикался и едва заставил себя передать просьбу «большого нахиба Махди». Большой нахиб передал еще и письмо на чудовищном арабском, почти не поддающемся дешифровке: просил «знатного учителя ходить и рассеять мрак злокозненного невежества». Хасан, сохраняя серьезный вид, написал ответ: заверил, что придет и непременно рассеет вместе с кознями, как же иначе, – и торжественно вручил посланцу, с которого, несмотря на вечернюю прохладу, в три ручья лился пот.
Наутро Хасан отправился рассеивать и, подъехав к крепости, надолго замер, пораженный и восхищенный. Огромной она была, немыслимой. Должно быть, те, кто строил ее, не от людей хотели обороняться, – от духов, вырвавшихся из геенны, чтобы осадить чудовищную земную кость, вырванную из долинной глади и вознесенную в небо. Стены ее были голой отвесной скалой выше любой рукотворной башни, многократно выше и цитадели Шахдиза, и минаретов ал-Кахиры. Даже гигант не забросил бы стрелу из лука от подножия до верха скалы, увенчанной почти ненужной стеной с зубцами, построенной, видимо, только чтобы предохранить защитников от падения вниз. Никакой враг и без стен не смог бы забраться в крепость. Подняться на Алух-Амут можно было лишь по узкому скальному перешейку с узкой, зигзагом вьющейся тропой на нем. С нее даже и глянуть вниз было страшно, такая была она крутая. А рядом с ней шел прямой скат, почти желоб, – то ли для того, чтобы сбрасывать на головы осаждающим камни, то ли для слива дождевой воды. Потом Хасан узнал: местные горцы, опираясь на шесты с железными наконечниками, могут с невероятной скоростью скакать вниз по склонам, на каких обычный человек не сможет и устоять неподвижно. Въезд в крепость был узким проходом между стенами, а затем становился тоннелем в скале, с прорезанными в своде бойницами. Нет, не существовало в подлунном мире армии, способной взять эту крепость силой.
«Впрочем, – подумал Хасан, усмехнувшись, – еще никакие стены не смогли спасти глупость, прячущуюся за ними».
Большой нахиб Махди оказался растопыристым, краснолицым, выпиравшим жирными складками во все щели своих доспехов. Гордо торчали три его подбородка и могучее брюхо, а от сальных оплывов под мышками руки его торчали в стороны, будто хотел он гостя подхватить, как бочку. Наверное, он очень гордился своим доспехом – чешуйчатым, золоченым, вычурным, – то ли сделанным для кого-то из его тощих и богатых предков во времена дейлемитской удачи, то ли снятым с какого-нибудь персидского вельможи, не успевшего удрать с поля битвы. На приглашенного гостя он, впрочем, почти и не глянул. Буркнул приветствие, повел рукой вокруг – дескать, располагайтесь, учите. А сам, презрительно фыркнув, отправился к себе – в башню посреди утеса, обнесенную невысокой стеной, хранившей личный огород большого нахиба и хлев с тремя молочными коровами. Махди любил свежее молоко по утрам, оно помогало ему избавиться от радужных кругов перед глазами и ломоты в висках.
Хусейн Каини показал Хасану крепость: обширные залы, высеченные в скальной толще, зернохранилища, сад и огороды на дальнем краю утеса, подходы к которому защищала еще и река. А главное, удивительную систему сбора дождевой воды, каналы, опоясавшие весь утес, и большой пруд с холодной чистой водой – глубиной, по уверениям Хусейна, почти до подошвы утеса. Нет, крепость эту не взяла бы ни измором, ни штурмом никакая армия, пока оставалось на стенах хотя бы с полдюжины знающих свое дело, разумных защитников. Но совершенен в этом мире только Тот, Кто этот мир и создал.
Прожил в крепости Хасан два дня. Махди он больше так и не увидел, – но куда бы Хасан ни отправился, осматривая крепость, поблизости непременно оказывался занятый чем-то срочным слуга. А на третий день поутру, – как раз после того, как Хусейн принес весть о поимке гонца, которого Махди оправил визиру Низаму, – на стене внутренней крепостцы появился сам большой нахиб и объявил собравшимся воякам и гарнизонному народцу, что в Гарнеруде большая беда. Набег из-за перевала, много врагов, надо народ спасать. Из крепости войско должно идти. Сейчас сотник со своими отберет, кому идти надо, и пойдут, кому надо. А кому не надо, значит, останутся.
Сотник с подручными быстро и деловито выгнали всех, кроме постовых, на площадь перед воротами внутренней крепостцы, построили и разделили на две неравные части. Большую часть нахиб кратко напутствовал на бой за правое дело и отправил. Меньшую, однако, не распустил, а оставил стоять на площади. Когда ворота за отправленными захлопнулись, большой нахиб вновь появился на стене.
– Воины! – воззвал он, прокашлявшись. – Среди нас есть бунтовщики и мятежники, страшные мулахиды. Они и ваших товарищей в ересь совратили, нечестивцы! Отомстите! Хватайте еретиков!
Стоявшие переглянулись. Кто-то явственно хихикнул. Нахиб смотрел сверху, багровея.
– А кто мулахиды-то? – спросили из строя.
– Нечестивцы, проникшие в крепость под видом учителей! – нашелся нахиб.
– Это кто же?
– Это… это вон кто! Хватайте дерзкого! Он посмел еще явиться сюда сам! – заорал нахиб, показывая дрожащим пальцем на Хасана, седобородого, высокого, входящего неторопливо во двор.
Многие в строю, сняв шлемы и шапки, поклонились, когда Хасан приблизился.
– Салям тебе, Махди, сын Али, – произнес он негромко, но его слова, будто удар в гонг, разнеслись над всем огромным утесом, и услышали их все, даже караульщики, смотревшие, дрожа, на войско и оторопелого Махди.
– Хватайте, хватайте его! – завизжал тот, багровея. – Хватайте его, вы, трусы, неумехи!
– Не оскорбляй своих людей, сын Али, – попросил Хасан. – Они честно служили тебе, пока могли. Но теперь они увидели Истину – и то, как ты решил предать ее.
– Старый осел, ты думаешь, что обхитрил меня? Э-эй!! – Махди аж затрясся от натуги. – Откройте ворота-а-а!! Сейчас же откройте!!
– Как ты думаешь, кто войдет в них? – осведомился Хасан, но Махди, не слушая его, продолжал безостановочно визжать.
Наконец замолк, утомившись, и увидел, что ворота никто не спешит открывать.
– Послушай меня, Махди, – попросил Хасан. – Перед тобой есть выбор. Простой выбор. Кровь и смерть либо достаток и спокойное счастье. Если ты выберешь первое, то не доживешь до завтрашнего утра – как и все, кто решит защищать тебя. Если выберешь второе – отправишься восвояси с деньгами, которых хватит на усадьбу и гарем в любом владении Великого султана. Когда-то ты заботился о тех, кого я сейчас зову братьями. Давал им хлеб. Потому я даю тебе выбор. Подумай над ним.
Махди, отдышавшись, снова открыл рот, – но тут его дернул за рукав сотник, вовремя забравшийся на стену. Дернул за рукав, повернув к себе, и принялся шептать на ухо. Махди слушал, то багровея, то бледнея. Наконец сотник выпустил его, ухмыляясь в бороду.
– Учитель э-э… Даххуда, – выговорил Махди, заикаясь. – Если я тебя понял правильно, ты хочешь купить у меня крепость.
– Да, хочу, – подтвердил Хасан. – За три тысячи золотых динаров.
В лице Махди мелькнула изумленная радость.
– Три тысячи? – повторил он недоверчиво. – Ты мне дашь такие деньги за то, что мог бы отнять силой?
– За то, чтобы взять без крови, – сказал Хасан.
– Э-эй, слушайте все, Даххуда пообещал мне дать три тысячи золотых динаров, – вдруг завопил Махди. И тут же, мгновенно успокоившись, спросил хитро: – А поклянешься, а? Вот тут, перед всеми, поклянешься, что я получу эти деньги?
– Клянусь Истиной.
– А не обманешь? Кто ее знает, Истину твою.
– Я никогда не нарушал моих обещаний и не стану клятвопреступником из-за такого, как ты, – сказал Хасан тихо. – Ты и твои люди можете выходить к нам, – вам никто не причинит здесь вреда.
Сотник снова потянул Махди за рукав и зашептал на ухо. Долго шептал. Наконец оба спустились со стены. Заскрипели узкие, тяжелые ворота крепостцы, и оттуда гуськом выбрались ее несостоявшиеся защитники – дюжины три с самим Махди во главе. Приблизившись к Хасану, тот спросил угодливо: «Я сделал, как договаривались, господин Даххуда. Где деньги?»
– Вот, – ответил Хасан, протягивая ему лист бумаги.
Тот схватил жадно, развернул. Прочел: «Раис Музаффар, да хранит его Аллах, заплатит сумму в три тысячи золотых динаров, цену крепости Алух-Амут, Алиду Махди, – мир да пребудет с Избранным Пророком и его семьей». А рядом с подписью Даххуды, читавшейся почему-то «Хасан ас-Саббах», вместо подписей положенных трех свидетелей стояло: «Достаточно нам Аллаха. Он – прекрасный доверенный».
– Но что это? – возопил Махди, тряся бумажкой. – Куда мне с этим?
– В Рей, к раису Музаффару.
– Но ведь раис Музаффар такой важный человек! Заместитель самого эмира Амирдара Хабаши ибн Алтунтака! Как же я с бумажкой от какого-то… от какого-то…
– Не оскорбляй нашего господина своим глупым недоверием! – вмешался нетерпеливо Хусейн Каини. – Раз тебе обещано – иди за деньгами! Пошел!
Побагровевший от злобы и унижения Махди заковылял к воротам, поминутно опасливо оглядываясь. С ним ушел с десяток его родственников и двое слуг, ненавидимых всем гарнизоном.
Когда ворота захлопнулись за их спинами, Хасан прошел в крепостцу и поднялся на ее башню – высшую точку всей крепости. И, посмотрев на горы и долину, на крошечный мир далеко под ногами, сказал: «Наконец я нашел свой земной дом».
А Махди отважился-таки отправиться за деньгами. Не сразу, потому что боялся нового унижения перед знатными, перед двором эмира. Но в Дейлеме оставаться ему было нельзя. Кийа, узнав о том, как Махди хотел продать Хасана визирю, пришел в ярость. И пообещал, что хотя сайидна велел не проливать кровь предателя и глупца, проучить его сумеют и без пролития крови. Махди бежал в Казвин. Попытался заняться торговлей, но быстро разорился и тогда отправился в Рей. Ему указали дом раиса. Дейлемиты у ворот, узнав Махди, засмеялись, – слухи про продажу крепости разлетелись быстро. И он, сгорбившись от унижения, ожидаемого, но оттого не менее горького, побрел к дому на вершине холма, к прогретой солнцем террасе, к мохнатым, прищуристым, вальяжным зверям, похожим на каменных чудовищ страны Миср. Музаффар принял Махди в зале, держа на руках одного из котов, апельсиново-рыжего, похожего на клок пламени, прирученный умелыми маленькими руками раиса. Он уважительно, без тени насмешки или презрения приветствовал пришедшего. Усадил, предложил чаю. Принял робко протянутую расписку Хасана. И, поднеся ее к губам, поцеловал.
Уже бредя по улицам Рея, Махди все никак не мог прийти в себя. То и дело останавливался, чтобы пощупать спрятанные под одеждой мешочки. Так, все на месте. Все пересчитано на его глазах, уложено в кожаные кошели, все – полновесное золото, новенькие необрезанные динары. Зайдя в хан, где остановился, никак не мог успокоиться. Хотел попросить отдельную комнату, для богатых гостей, – но подумал, что это будет выглядеть подозрительно, и лучше уж оставаться в общей, где с десяток людей спали друг подле друга на соломенных подстилках. Но сон не шел, и Махди решил вернуться в харчевню, попросить еще чаю.
Там его и встретил бывший сотник, следивший за ним неотступно с самого Казвина.
– Салям, радость крови моей! – воскликнул сотник, широко улыбаясь. – Как долго я искал тебя!
– Ну, и нашел, – буркнул Махди. – А зачем?
– Как невежливо, – укорил его сотник, прямо-таки лучась добродушием. – А я столько искал тебя, все ноги сбил. Неужто ты меня не порадуешь?
– Чем же я тебя порадую? – спросил Махди настороженно. – Разве что чаем. Чаю хочешь?
– Куда нам чай! Нам шербет, нам вино! Лучшее вино, какое только делают здешние иудеи!
– Да ты богатым стал, наверное, – проворчал Махди, раздумывая, сразу ему вскочить и побежать или погодить немного. Сотник этот – малый ражий, догонит в переулке, и поминай как звали. Ему, пожалуй, и кровь родственная нипочем.
– Не я богатый стал, не я. Но ты ведь поделишься с родичем, а? Ты ведь теперь с золотом. Не делай вид, что не понимаешь. Я все знаю. Видел я, как ты к Музаффару шел и как возвращался. А я ведь тебе жизнь спас. Если б не я, так ты из-за упрямства своего валялся б под Алух-Амутом с перерезанной глоткой.
– И ты вместе со мной, – сказал ему Махди. – Ты и свою жизнь спас, лихоимец.
– Свою? – сотник хохотнул. – А зачем мне свою спасать-то было?
– Это как? – спросил Махди, и в разум его, обострившийся от очевидной угрозы неожиданному богатству, пришла догадка: – Так это ты, предатель, погубил меня?! Из-за тебя я потерял лучшую во всем Дейлеме крепость!
– Ага, – раздался рядом деловитый голос. – Лучшую не только в Дейлеме, во всех владениях Великого султана.
Махди с сотником обернулись в изумлении. Рядом с ними сидел невесть откуда взявшийся толстяк. Огромный, похожий на бурдюк с сывороткой, завернутый в обтрепанные серо-бурые лохмотья. В одной руке держал он пиалу с чаем, а в другой – недоглоданную куриную ногу, капающую жиром. Ровно ничего угрожающего не виделось в толстяке, – но от его ленивого, сыто-равнодушного голоса ползли по спине мурашки.
– Ему Хусейн Каини пообещал пятьсот золотых за то, чтобы он нужных людей отобрал. И тебя убедил, – пояснил толстяк.
– Ах ты, сын Иблиса, отродье собаки! – заорал Махди.
А сотник, не обращая внимания, спросил тихо, добавив в голос угрозы: «А ты кто таков будешь, добрый человек? Зачем ты так глупо и нелепо лжешь нам? Ищешь ссоры?»
– Я – брат Халаф, отец Зейда и сын Сасана, – ответил толстяк и, мгновенно ободрав с ноги оставшееся мясо, проглотил его. – За деньги Хусейна ты нанял моих людей следить за ним, поджидая, пока он получит деньги у раиса.
Толстяк ткнул пальцем в остолбеневшего Махди. Лохмотья его рукава задрались, и Махди с сотником увидели на жирном запястье сына Сасана браслет литого золота.
– А еще те, кто меня узнал, зовут меня Два Фельса, – добавил толстяк. – Я всю свою жизнь считал, и продолжаю считать, что первейшая обязанность всякого правоверного по отношению к деньгам – это беречь их от дураков…Только не делайте новых глупостей, почтенные, здесь полно моих людей.
Тут же из теней возникли, будто сгустились из отблесков пламени в очаге, две плотные, коренастые тени. Уселись рядом с толстяком.
– Салям, братья, – сказал Два Фельса, ухмыляясь. – Радуйтесь, у нас сегодня праздник!
14. ВОЙНА
Хасан утвердился в новой своей вотчине как рачительный, дальновидный хозяин. Прежде всего проверил запасы. Хранившееся много лет продовольствие велел перебрать, порченое выбросить или отдать на корм скоту, годное – распродать дешево крестьянам долины. Приказал закупить у них зерно нового урожая, а кроме того, сыр трех видов и мясо – вяленое, сушеное и жаренное с солью, собранное в горшки и залитое жиром. Распорядился запасти оливкового масла, уксуса, шафрана, перца, изюма, инжира и прочего, придающего еде вкус и дающее человеку силы и охоту сражаться, привезти вдоволь хорошей соли, родящейся в пустынях за Хазарским морем. Собрать запас дров и сена, и печного угля, и земляного масла, горящего чадно, но долго и жарко. Построить наверху мастерские всякого рода и вида, нужные для воинской, да и вообще для человеческой жизни: шорные и гончарные, кузнечные и столярные, ткацкие и сапожные, и всякие прочие. Лишь кожевенные велел оставить внизу, у реки, – потому что нужно им много воды, и потому, что от кож при выделке идет нездоровый смрад, несущий хвори, опасные скоплению людей. Особо велел позаботиться об устройстве отвода нечистот и о каналах для сбора дождевой воды вдоль всех стен утеса, – чтобы люди не оскверняли собираемую воду. А саму крепость взялся достраивать и расширять: добавил много новых жилищ, разбил новые огороды и сады, плодородную землю для которых велел привезти снизу. И приказал продолбить проходы к пещерам, которые бегущая вода вытесала когда-то в толще утеса, обработать и обжить их. Хотел Хасан сделать Алух-Амут не просто главной крепостью, но и земной цитаделью Истины, ее столицей, заповедником всякого знания и тех, кто готов его принять. Потому он сразу же приказал построить чистое, сухое и вместительное здание для библиотеки. Не прошло и года после ее постройки, как там уже оказались сотни книг.
В Алух-Амут, новый дом Истины, потянулись люди со всего Ирана и Ирака. Многие, для того чтобы увидеть своими глазами величайшую крепость людей и ее нынешнего хозяина, мудрого провозвестника Истины, святого старца, сайидну Хасана ас-Саббаха, лицезревшего самого имама, – и вернуться после к своими общинам, чтобы рассказывать об увиденном затаившим дыхание собратьям. А иные и оставались в крепости, становились ее воинами и мастеровыми. Но, конечно, большинством тех, на кого сейчас легла земная тень Хасана и власть его руки, были крестьяне Дейлема. На день пути от Аламута деревни сразу признали его власть и прислали старейшин с подарками, чтоб разузнать, чего захочет новый эмир и не вздумает ли разорять их, сгонять с насиженных гнезд. Принял их Хасан вместе с Кийей Бозоргом Умидом, который и заверил гостей: бояться нечего, а нужно радоваться – в десять раз лучше заживете! Вернулись старейшины успокоенные и рассказывали, что этот сорвиголова Кийа вернул своему роду прежнюю силу и теперь долина под крепкой рукой. Кийа свой, не обидит! И правда: люди из крепости платили за покупаемое полновесными деньгами и не скупились, а налог эмиру крепости можно было отработать на постройках, – за что еще и доплачивали. Узнав про такое, под руку Хасана и Кийи спешили отдаться даже и деревни соседних долин, и мелкие князьки, знавшие, что Кийа их в покое не оставит. Приходили послы не только из деревень шиа, но и от людей Огня и даже от пары суннитских поселков.
За считанные месяцы Хасан стал хозяином целого княжества – и невероятного количество хлопот по его устройству. Главнейшим и вернейшим его даи пришлось стать визирями и секретарями, чтобы хоть как-то освободить самого Хасана от бесчисленных жалоб, просьб, неотложных дел и срочных писем. Хусейн Каини с Абу ал-Касимом забросили проповеди, чтобы наладить денежные дела и следить за налогами. Хорошо, хоть помог Кийа, приведя много местных, знающих дела и способных их наладить. Притом Кийа отбирал действительно за способности, а не из-за родственности. Родни у него было множество, и почти всю ее он не выносил.
Хасан, как и многие из тех, кто решил обосноваться в крепости, перевез туда свою семью. Послал за ней полудюжину воинов, послал коней и слуг. Ожидал семью со смесью страха и раздражения. Хотя за годы, прошедшие после женитьбы, он изредка наведывался к жене – посмотреть на подрастающих детей и зачать новых, – но ни соитие с женой, ни самое ее присутствие не доставляли никакого удовольствия. Всегда при этом вспоминались ему лихорадочная ночь у порта Айдхаб, нагие, гладкие тела, скользящие в сумраке, сладкий дым. Воспоминание наполняло его не омерзением и горечью, не тревожило совесть, – но, неожиданно, отзывалось жалостью к покорному, вялому, дряблому под тонким шелком рубашек телу, к существу, выносившему его плоть и кровь, но ни на что более не способному, – ни на настоящий, греховный, сжигающий душу огонь, ни на добродетель, способную шагнуть за пределы робкой покорности. Он старался не обижать жену. Давал ей деньги, держал при ней слуг и служанок, рабынь для домашних работ и кормилиц. Даже пытался найти для нее теплые слова, извлекая их из бездонной своей памяти, – но они рассыпались, как сухие цветки, слишком долго пролежавшие между страниц.
В Алух-Амут, новый дом Истины, потянулись люди со всего Ирана и Ирака. Многие, для того чтобы увидеть своими глазами величайшую крепость людей и ее нынешнего хозяина, мудрого провозвестника Истины, святого старца, сайидну Хасана ас-Саббаха, лицезревшего самого имама, – и вернуться после к своими общинам, чтобы рассказывать об увиденном затаившим дыхание собратьям. А иные и оставались в крепости, становились ее воинами и мастеровыми. Но, конечно, большинством тех, на кого сейчас легла земная тень Хасана и власть его руки, были крестьяне Дейлема. На день пути от Аламута деревни сразу признали его власть и прислали старейшин с подарками, чтоб разузнать, чего захочет новый эмир и не вздумает ли разорять их, сгонять с насиженных гнезд. Принял их Хасан вместе с Кийей Бозоргом Умидом, который и заверил гостей: бояться нечего, а нужно радоваться – в десять раз лучше заживете! Вернулись старейшины успокоенные и рассказывали, что этот сорвиголова Кийа вернул своему роду прежнюю силу и теперь долина под крепкой рукой. Кийа свой, не обидит! И правда: люди из крепости платили за покупаемое полновесными деньгами и не скупились, а налог эмиру крепости можно было отработать на постройках, – за что еще и доплачивали. Узнав про такое, под руку Хасана и Кийи спешили отдаться даже и деревни соседних долин, и мелкие князьки, знавшие, что Кийа их в покое не оставит. Приходили послы не только из деревень шиа, но и от людей Огня и даже от пары суннитских поселков.
За считанные месяцы Хасан стал хозяином целого княжества – и невероятного количество хлопот по его устройству. Главнейшим и вернейшим его даи пришлось стать визирями и секретарями, чтобы хоть как-то освободить самого Хасана от бесчисленных жалоб, просьб, неотложных дел и срочных писем. Хусейн Каини с Абу ал-Касимом забросили проповеди, чтобы наладить денежные дела и следить за налогами. Хорошо, хоть помог Кийа, приведя много местных, знающих дела и способных их наладить. Притом Кийа отбирал действительно за способности, а не из-за родственности. Родни у него было множество, и почти всю ее он не выносил.
Хасан, как и многие из тех, кто решил обосноваться в крепости, перевез туда свою семью. Послал за ней полудюжину воинов, послал коней и слуг. Ожидал семью со смесью страха и раздражения. Хотя за годы, прошедшие после женитьбы, он изредка наведывался к жене – посмотреть на подрастающих детей и зачать новых, – но ни соитие с женой, ни самое ее присутствие не доставляли никакого удовольствия. Всегда при этом вспоминались ему лихорадочная ночь у порта Айдхаб, нагие, гладкие тела, скользящие в сумраке, сладкий дым. Воспоминание наполняло его не омерзением и горечью, не тревожило совесть, – но, неожиданно, отзывалось жалостью к покорному, вялому, дряблому под тонким шелком рубашек телу, к существу, выносившему его плоть и кровь, но ни на что более не способному, – ни на настоящий, греховный, сжигающий душу огонь, ни на добродетель, способную шагнуть за пределы робкой покорности. Он старался не обижать жену. Давал ей деньги, держал при ней слуг и служанок, рабынь для домашних работ и кормилиц. Даже пытался найти для нее теплые слова, извлекая их из бездонной своей памяти, – но они рассыпались, как сухие цветки, слишком долго пролежавшие между страниц.