– В общем, да.
   – Не знал, что ты художница.
   – Была. В этих вещах очень четко – или ты что-то, или ты ничего вовсе. Кстати, потому я и не верила, что наш подопечный – убийца. Я видела его работы. Видела его, и его друзей, и его комнатенку. Такие не бывают убийцами. Для них легче с собой покончить, а не с другими.
   – Ты очень крупно ошиблась.
   – Нет, – я не ошиблась. Тот студент-художник – умер. Исчез. Нет его. А осталось… приблизительно то, что мы с тобой, и осталось.
   – Не надо меня с этим… недоделышем равнять. И кстати, мне кажется, – ты уж извини, – фуфло вся твоя история. Ты ее прямо сейчас из пальца высосала, чтоб меня в краску вогнать. Разве нет?
   – Высосала. Именно это слово, – Нина вздохнула. – Нам пора. Слышишь, поезд подходит.
   Проводник, молодой, но уже толстоватый, сонный, в белой рубашке и брюках со стрелками, торопливо натянутых по случаю прибытия в столицу, в пластиковых шлепанцах на босу ногу, выждал, когда последний пассажир вытащит сумки, проволочет их по перрону и скроется за вокзальной дверью. Вздохнув, взобрался по ступенькам назад в душную, пропахшую несвежим бельем внутренность вагона. За ним в вагон неслышно скользнула женщина. Проводник обнаружил ее, только зайдя в свое купе. Она шагнула вслед за ним и закрыла за собой дверь.
   – Вы чего? – спросил проводник, вздрогнув. – Вам чего нужно? Все вышли уже.
   Женщина подняла руку, в которой была зажата сложенная пополам зеленая бумажка. Проводник прищурился, рассматривая цифру на бумажке, и сказал: «У меня нет ничего. Пустой». Женщина сказала хрипло: «Я не за тем. Скажи, у тебя никто не выходил раньше времени? А если выходил – где? »
   – Никто, – сухо сказал проводник. Женщина сунула руку в карман, и в ее руке оказалась еще одна такая же бумажка.
   – Я сказал, никто! Если вы не уйдете, я милицию вызову, – сказал проводник.
   – Не вызовешь, – сказала женщина и носком туфли вдруг точно и резко ударила его в промежность.
   Проводник засипел и согнулся, прикрывая ладонями пах. Женщина схватила его за волосы и ткнула ногтем большого пальца в глаз. Проводник взвизгнул.
   – Если закричишь, останешься без глаза, – предупредила женщина. – Кто и где? Считаю до трех и нажимаю сильнее.
   – Не надо, – просипел проводник. – Не надо, у меня дети. Трое сошло, из одного купе, на границе, погранцы взяли, только глаз не надо, глаз, прошу.
   – Тебе заплатили, чтобы ты молчал? Кто платил?
   – На станции прямо, капитан, жирный такой. Говорит, проболтаешься, убью. Мое дело маленькое. Только вы глаз отпустите, пожалуйста. Не надо.
   – Если ты солгал, лучше сам себе глаза выколи, – перед тем, как мы тебя найдем.
   – Я не лгу, честное слово, не лгу, господи, глаз, гла-аз, не надо, не надо!
   – А если ты проболтаешься, скотина, если ты только проболтаешься…
   – Нет, клянусь, хотите, матерью поклянусь, нет, ради бога.
   Когда женщина наконец исчезла, – почти так же беззвучно, как и появилась, – проводник повалился на колени и заплакал, прижав ладонь к пульсирующему невыносимой, раскаленной болью глазу.
   – Он нас подставил, – сказал Павел. – Этот вонючий скользкий козел нас продал. Я тебе говорил, он нас продаст. И продал ведь. И тебя, и меня заодно. Падло. Здешняя охранка из кожи вон лезет, чтоб хоть одним глазом глянуть на наши новые разработки. А тут – свеженький клиент. Мы по уши в дерьме!
   – Заткнись, – сказала Нина. – Сдал или нет, а если и сдал, то он ли – еще вопрос. Но я на него искать ответ не собираюсь.
   – А что ты, мать твою, делать собираешься?
   – Искать. И найти.
   Капитан, довольно насвистывая, вышел во двор и направился к своему джипу, припаркованному уютно и укромно в теньке под двумя пышными, раскидистыми чинарами, чтобы не раскаляло его послеполуденное солнце. Местечко это было прочно и бесспорно за капитаном закреплено, и к любому покушению на него капитан относился крайне неодобрительно. А капитанское неодобрение угрожало покусившемуся на атрибут его власти очень большими неприятностями. Капитан был влиятельной личностью. Значительной. Известной большим людям и в Ташкенте, и в Бишкеке. Капитан знал толк в хороших домах, машинах, женщинах и лошадях. Арбузы и дыни всегда кушал как следует охлажденными проточной, холодной арычной водой, не в коем случае не из-под крана. Чай капитану заваривали только в фарфоровом, старой китайской работы, чайнике, пузатом и расписанном изящными, как изморозь, нежно-розовыми цветами. Лепешки ел только домашние, как и масло. Мясо всегда выбирал сам, не доверяя никому. И подношений меньше ста долларов не брал никогда. Принципиально.
   Отравляла жизнь ему только необходимость сидеть на жестком, вызванная скверной и стыдной болезнью, которую капитан заботливо скрывал от коллег. Он даже на сиденье любимой машины подкладывал кусок отполированной до блеска доски. И потому капитан, когда его неожиданно окликнули, в недоумении обернувшись, успел увидеть и узнать то, что обрушилось ему на голову.
   Очнувшись, он увидел, что находится в своем любимом, знакомом до последней мелочи, ухоженном, прохладном «судзуки» с купленным за сумасшедшие деньги кондиционером, с тонированными стеклами, с запахом свежей сирени в любовно отполированном салоне, ни разу не оскверненном сигаретным дымом. Еще капитан обнаружил, что его любимый джип быстро едет куда-то по ухабистой дороге, а сам он связан, с кляпом во рту, и сидит на полу, скрюченный и защемленный между задним сиденьем и спинкой переднего. Капитан пошевелил сильно болевшей головой и сказал: «Хр-р-р». А потом: «М-ммм». Сидевший рядом на заднем сиденье лысый мужчина посмотрел на него и укоризненно покачал пальцем. Потом показал на доску, ту самую доску, лежащую в ногах. Капитан внутренне похолодел и замолк, сделав вид, что снова потерял сознание.
   Капитану показалось, что ехали долго, мучительно долго. Когда наконец приехали и лысый мужчина выволок его из машины, от камней и кустов тянулись длинные темные тени. Капитан местности не узнавал. Его завезли в узкое, глубокое, заросшее кустами ущелье с бурным ручьем черно-цементного цвета. С капитана спустили брюки и стянули трусы, усадили на неудобный, с острыми краями камень, раздвинули колени. Мужчина, зайдя сзади, навалился ему на плечи, а женщина с хряском припечатала каблуком его мошонку к камню. Капитан пошел лиловыми пятнами и забился. Когда он биться перестал, женщина вынула кляп у него изо рта. Он замотал головой, закричал, но мужчина, схватив за волосы, оттянул его голову назад, а женщина проворно сунула кляп на прежнее место. Они подождали еще минут пять, и женщина сказала: «Если будешь кричать, ударю еще раз. Если не будешь кричать, моргни трижды». Капитан моргнул. Кляп изо рта снова вынули, и женщина, присев напротив него, спросила: «Ты знаешь Рахима? » Капитан, подумав с полминуты, мотнул головой. Женщина снова сунула ему кляп в рот, и снова ударила – на этот раз не по мошонке, а по голени.
   – Мы достаточно знаем и про тебя, и про Рахима, – сказала женщина. – Когда ты солжешь первый раз, я размозжу твои яйца о камень. Когда солжешь во второй, медленно выдавлю глаз. О том, что с тобой будет после третьей лжи, тебе лучше не думать. Так ты знаешь Рахима?
   Когда она вынула кляп, капитан, не медля ни секунды, прохрипел: «Знаю».
   – Молодец, – сказала женщина, улыбнувшись. – А теперь расскажи нам, сколько у Рахима было людей, кого и как он взял и куда повез и где его можно найти.
   Капитан рассказывал, хрипя, обливаясь слезами и захлебываясь. Его ударили еще дважды. Один раз по голени, когда он, повторяя рассказанное в третий раз, запутался, а второй раз, когда сказал, что не знает, кому Рахим возит людей. Тогда мужчина сломал ему носком ботинка копчик. Когда стало ясно: ничего нового он больше не скажет, мужчина и женщина сволокли его к ручью. Там женщина аккуратно перерезала ему глотку, как режут глотки предназначенным для бешбармака баранам, и спустила кровь в расщелину между торчащими на краю ручья камнями. Потом женщина взятым из багажника топором отсекла капитану ступни, кисти и голову и сложила вместе с его одеждой в черный полиэтиленовый мешок. Тело сунули в ручей, защемили между валунов и для верности привалили сверху камнями. Мешок забрали с собой и, отъехав километров на пятьдесят, сбросили с обрыва в реку.
   Рассвет Нина и Павел встретили в Ферганской долине, а к полудню уже колесили по Фергане, отыскивая место, где можно было бы отоспаться, отъесться и прожить несколько дней, не вызывая подозрений.

Глава 6

   – Еще, Рахим-ага? – почтительно спросил юноша.
   – Пожалуй, – согласился Рахим, и юноша налил ему из серебряного тонкогорлого кувшинчика терпкий зелено-желтый горячий чай, пахнущий жасмином. На веранду сквозь листву сада заглядывало пыльное жаркое солнце, отсвечивало на полированном дереве ажурных решеток. В ветвях разноголосо пели птицы, у самой веранды мелодично журчал арык. Шуршал и пришепетывал в листве несильный ветер. Под ногами юноши, разносившего чай, шелестел коверный ворс, и под ковром скорее угадывалось, чем слышалось глуховатое, старческое поскрипыванье половиц.
   – Вы волшебник, достопочтенный хаджи Ибрагим, – сказал Рахим. – В этом доме всегда прохладно, какая б на улице ни стояла жара. Настоящее волшебство – прохлада здесь даже в звуках. Убери птичий щебет – сразу станет жарче.
   – Ты мне льстишь, – сказал старик в шелковом темно-зеленом халате и белоснежной чалме, сидевший среди вороха атласных подушечек.
   Лицо старика почти до глаз скрывалось под пышной, густой, ухоженной, седой до сивизны бородой. Кустистые седые брови почти смыкались с нею у висков. Старик выглядел очень важно. А когда, потягивая чай, прикрывал морщинистые веки, – почти безобидно.
   – Я не преувеличиваю. Я нечасто встречал дома, похожие на ваш, а равные вашему – никогда. Это совершенство.
   Старик степенно огладил бороду, поднес пиалу к губам, едва отпив из нее, поставил.
   – Этот дом строил еще мой дед. Он строил его очень давно, и не здесь. Он любил говорить, что рай всякий носит с собой. Но почти никому не хватает сил, чтобы увидеть его в своей душе и освободить. Здесь я строил дом моих отца и деда двадцать лет. И еще двадцать лет ушло, пока этот дом повзрослел.
   – Я хотел бы построить такой дом себе.
   – Разве у тебя нет дома? – спросил старик.
   – Дома? Нет. У меня крыша над головой. Не одна. Но я не вложил в них ничего, кроме денег. И там нет ничего, кроме денег. Они неживые.
   – И под каждой из этих крыш тебя ждут женщины. И ты платишь им за то, чтобы они тебя ждали.
   – Да, достопочтенный хаджи Ибрагим.
   – У тебя плохая жизнь.
   – Я не жалуюсь на нее.
   – Ты воин, – старик усмехнулся. – Но еще лет десять, и твоя борода могла бы сравняться с моей.
   – Я не ношу бороды.
   На веранду вошел, почтительно склонившись, Теймураз и сказал: «Мы отвезли Марата к надежному врачу. Он говорит, повезло – сильное сотрясение, но кости целы. Через две недели будет на ногах».
   – Выпей с нами чаю, Теймураз, – сказал старик.
   – Спасибо, достопочтенный хаджи Ибрагим, – ответил Теймураз, поклонившись, и сел, сложив ноги, на ковер.
   Юноша налил в пиалу чаю, поднес ему. Теймураз отпил немного, цокнул языком.
   – Ах, какой чай.
   – Как твой отец, Теймураз? – спросил старик.
   – Он еще крепок, ходит сам.
   – Аллах милостив, он дал твоему отцу длинную жизнь. Дал почтительных сынов и красивых дочерей.
   – Хвала ему, – сказал Теймураз.
   – Жаль, он не дал такого счастья мне. Одна моя надежда – Юсуф. Он как сын мне, моя родная кровь. Он еще так молод. И вы хотите забрать его у меня.
   Юноша поставил на пол кувшин и выпрямился.
   – Я уже достаточно взрослый!
   – Помолчи, Юсуф, – сказал старик. – Ты еще глупый ребенок. Тебе только в солдатики играть.
   – Для ребенка он очень хорошо стреляет, – сказал Рахим.
   – Алик стрелял лучше. Он за двадцать шагов выбивал пулей донце винной бутылки. Через горлышко. И где он теперь?
   – Нам не повезло.
   – Но ведь раньше тебе везло. Ты стареешь, Рахим.
   – Может быть. Но такого, поверьте мне, достопочтенный хаджи, я не видел никогда в жизни. А я видел многое. Человек не может так, не способен на такое. Если бы он был в два раза легче и вдвое меньше при той же силе, все равно это невозможно. Если бы не Теймураз, он бы всех нас прикончил.
   – Мне повезло, – сказал Теймураз, – он меня не принял в расчет. Наверное, посчитал нас с Рустемом обычными пассажирами.
   – Что с ним сейчас? – спросил старик.
   – Лежит как тряпка. Ни разу еще не поднялся. Глаза открыты, но ни на что не реагирует.
   – Вы покалечили его?
   – Нет, Теймураз ударил его один раз, потом ему вкололи снотворное, не слишком много. Пульс проверяли – как у спящего, глаза на свет реагируют, но весь как тряпка.
   – И ты говоришь, не видел такого? Я видел такое и здесь, и во Вьетнаме. Это истерический припадок. Амок. И последействие.
   – Он вел себя совсем обычно. Раздражение, усталость, немного страха, – обычное для пассажира, выброшенного ночью из поезда. Он и за нами не следил. Не заметил, как Марат сунул ему в рюкзак пакетик с героином, а когда увидел, что Марат его вытащил… Он не похож на убийцу. Он вообще, не похож на тренированного человека. Он не так двигается, не так смотрит. Я когда его увидел, подумал – пустышку нам подсунули.
   – Но разве тебя Третий не предупредил?
   Рахим ничего на это не сказал. Допил чай, задумчиво посмотрел на золотистую арабскую вязь по ободку.
   – Во Вьетнаме, – сказал старик, – мы научились не подпускать к себе никого. Научились на собственном горьком опыте. Мой старший оператор так и не поверил, что самбо его не спасет. Тщедушный, метр пятьдесят, вьетнамец голыми руками вырвал у него печень. Третий предупредил тебя, но ты не поверил. Я скажу тебе, почему. Мы слеплены из дел этой жизни. Своих дел. Глины, из которой слеплен он, в тебе нет. Ни грамма. Увидев этого человека, ты поверил себе. Это нормально. Ты не дожил бы до своих лет, если бы не верил себе. Но любая сила рано или поздно оборачивается слабостью.
   – Он едва не убил меня.
   – Да. И потому он стоит тех денег, которые я заплатил. И тех жизней.
   Труднее всего пришлось с джипом. Оставлять его поблизости было нельзя. С ним едва не залетели на перевале, на трассе из Ташкента в Фергану. Там стоял местный спецназ. По обе стороны дороги из-за вороха мешков с песком и бетонных плит торчали пулеметные стволы. На обочине чернела вереница выгоревших автомобильных скелетов – грузовики, легковушки, развороченный до неузнаваемости БМП. В 99-м перевал взяла с налету поднявшаяся снизу банда. Застигнутые врасплох солдаты не успели вызвать подкрепления. Узбекскому спецназу пришлось брать перевал штурмом. Боевики держались два дня – и это за сотню километров от Ташкента! Власти во главе с пожизненным президентом перепугались до истерик. Узбекистан тогда начал спешно минировать границы, крайне обострив и без того небезоблачные отношения с соседями. Так что на перевале было многолюдно.
   Там у них потребовали паспорта и права, и Нина подумала: влипли, влипли капитально. В машине лежало оружие – пистолет капитана и его же дробовик. Но Павел нисколько не растерялся и не смутился, уверенно определил среди остановивших машину людей в пятнистой униформе командира и уединился вместе с ним в бетонной коробке блокпоста. Провел там минут десять, а когда вместе с командиром они вышли наружу, тот лучезарно улыбался и велел пропустить машину, не досматривая.
   Павел же придумал способ избавиться от джипа, который стал обходиться слишком дорого, – платить за него пришлось еще на двух блокпостах. Вернее, Павел уговорил Нину попробовать. В его понимание среднеазиатской ментальности Нина не верила. Но в конце концов попробовать согласилась. Джип припарковали у базара, оставив дверь приоткрытой, а ключ – в замке. А сами пошли на базар. Потолкались по рядам, отгоняя тучи мух, сверкающей зелено-черной массой облепивших вывешенные в мясном ряду туши, наполовину оглохнув от разноголосых воплей, истошной, слащаво завывающей музыки из динамиков, грохота ящиков, ругани, зазывных криков, лязга. Их хватали за полы, сулили все даром и сразу, умоляли дать жвачку или сообщали на ломаном русском языке, что все, и мама, и папа, и даже двоюродная тетя, умерли, совали под нос чудовищную сизую баранью лопатку, арбузы, ножи с наборными рукоятками, пузатые кумганы, лепешки, китайские часы, тюбетейки, пластиковые бутылки с подкрашенной газировкой. Грудастые усатые бабы в шелковых платьях с аляповатыми розами подпихивали Нину к рулонам цветастого шелка, накидывали на нее платки, вешали на нее бусы, тискали и мяли. В конце концов Нина не устояла перед алым шелковым халатом, легким, как паутинка. С помощью Павла сторговали его за десять долларов. Протянутые полсотни торговка спрятала куда-то под платье и принялась, более на Нину внимания не обращая, смахивать пыль с развешенных платьев. Нина подождала. Потрогала ее за плечо. Та отмахнулась. Тогда Нина, ухватив ее за руку, развернула лицом к себе и потребовала сдачу с пятидесятидолларовой купюры. Торговка заорала благим матом и принялась клясться и божиться: никаких пятидесяти долларов не было, десять было, все соседки подтвердят, десять было, точно, все видели, все, матерью клянется, десять было, в ущерб себе торгует! Соседки согласно кивали. Павел махнул рукой – оставь, не стоит. Сбежится весь базар, могут и ограбить, и покалечить, и ни местная милиция, ни власти, – никто не вступится. Оставь, нам сейчас задираться ни к чему. Нина вымученно улыбнулась и пошла восвояси. Торговка, торжествуя, крикнула вслед: заходите еще!
   Города Средней Азии странны. Вся городская жизнь, вся привычная для жителя средней полосы сутолока сосредотачивается где-нибудь в одном месте, чаще всего на базаре, и там тебя ошеломят, оглоушат, затеребят, раздерут на кусочки, растащат, уболтают, оболванят, загромоздят грудами ненужного барахла, одурят и доведут до полнейшего изнеможения. А снаружи, на улице, особенно если это советская, плановая, ненужно широкая улица, – вялость, апатия и снулое, медленное, как патока, оцепенение. Там тощие юнцы едва бредут, сунув руки в протертые карманы и подволакивая ноги, ветер лениво переваливает с боку на бок иссохшую, скомканную обертку от мороженого. Мухи, и те, перелетают с места на место, только если соберешься раздавить их подошвой. Липкий, расплавленный асфальт цепляется за ноги. После базарного вавилона это как ватный удар по голове. Сразу хочется присесть, выпить стакан чего-нибудь холодного и шипучего, а лучше не стакан, а литр, и стереть со лба крупный пот, расстегнуть рубашку, судорожно скрести в волосах на груди. А еще пыль. На базаре ее не замечаешь, она пугается скопища ошалелых людей, скапливается вокруг базара, мелкой пленкой покрывает асфальт, тут же наползает на туфли, липнет к пыльным потекам из подмышек, набивается в нос. Старые или бедные, поневоле сделанные на старый манер улицы не кажутся такими пустынными и завязшими, заилевшими в патоке, они меньше и потому живее. На них шмыгнувший за птицей кот – уже толпа. Но они – узкие, извилистые, огороженные глухими дувалами – невыносимо длинны. По едва заметной бороздке арыка сочится бело-серая, смердящая гнилью жижа. Жар бьет со всех сторон: от высоких дувалов, от утрамбованной глины под ногами, от пыльного солнца над головой.
   Ходили по базару Павел и Нина часа полтора. Павел едва переставлял ноги и поминутно матерился, уныло и однообразно. Его лихорадило. Нина шипела сквозь зубы, тянула его за рукав, он вяло огрызался. На скамейке автобусной остановки, в скудной тени чахлого, полузасохшего тополя он выпил пол-литра фальшивой «Кока-колы», вытянутой киоскершей из холодильника. «Кока-кола» почти сразу же вышла потом.
   Когда наконец вышли с базара, Павел вяло хохотнул и сказал: «Видишь, а ты боялась. Я здешний народец знаю как свои пять пальцев. Ворье. Нищее ворье. Можно было и мешок, и труп оставить прямо в машине, – проблем меньше». Уже и самое место, где когда-то стоял джип, было прочно занято. Там стоял обшарпанный «жигуленок», – впритык к такому же, советской выделки, автоинвалиду. О недавнем присутствии нагло роскошного «судзуки» не напоминало решительно ничего. Полдела было сделано. Оставалось найти гостиницу. Но Павлу становилось все хуже. Вскоре он присел на скамейку передохнуть и не смог с нее встать. В такси, вонявшем бензином и перегретым пластиком, потерял сознание. Потому Нина не стала искать гостиницу подешевле и поокраиннее, а направилась прямиком в центральную, предназначенную исключительно для иностранцев, трехзвездочную гостиницу «Зиёрат» и потребовала номер с кондиционером.
   Павел едва переставлял ноги. Зайдя в номер, повалился на ковер, полежал минут пять, на четвереньках перебрался на кровать. Нина дала ему таблетку аспирина. Не стесняясь, разделась, надела купленный халат и пошла принимать ванну. Плескалась долго, от души. В прохладной, чистой, свежей воде после галдящего чадного ада, – удовольствие совершеннее придумать трудно. Она даже принялась напевать. А когда вышла, увидела лужу блевотины на полу и белесые, невидящие глаза Павла, уставившиеся в потолок.
   Матерясь, приволокла его тяжеленную тушу в ванную, кое-как раздела и увидела: мошонка, корень члена неряшливо обмотаны бинтом, пропитавшимся кровью и гноем. Налила в ванну холодной воды, перевалила Павла туда. Он захрипел, начал барахтаться. Забормотал: «Холодно. Оставь. Холодно ведь! »
   – Лежи, – сказала Нина. – У тебя тепловой удар. Полежи, отойди, я тебе сейчас что-нибудь придумаю.
   – Холодно.
   – Я сейчас теплой воды пущу, полежи.
   Кинулась в комнату, вывалила содержимое сумки на пол, принялась перебирать, – наконец нашла коробочку с двуцветными капсулами. Кинулась назад, в ванную, сунула капсулу ему в рот, потом еще одну, сказала: «Глотай, ну же, глотай! », зачерпнула ладонью воды из-под крана, дала запить. «Лежи спокойно, скоро полегчает». Он вяло кивнул, оперся затылком на край ванной, закрыл глаза. Нина присела рядом, на краешек. У него было сильное, кряжистое, заросшее волосом тело. Хорошее тело. Широкие, мускулистые плечи, настоящие джунгли на груди, заметный животик. Правда, сейчас уже не такой заметный. Паша сильно сдал за последние дни. Нина дотронулась до бинтов.
   – Не лезь, – прохрипел Павел.
   – Нужно ведь перебинтовывать, – сказала Нина, тут же отдернув руку. – Ты извини. Я не думала, что оно так… так вот. Оно распухло так.
   – Отстань. Без тебя паскудно.
   – Дай я перевяжу. Я умею перевязывать. Давай я сейчас воду спущу, ты переползешь на кровать, и я тебя перебинтую.
   – Слушай, с чего ты стала вдруг такой заботливой? – зло спросил Павел.
   – Чем быстрее ты встанешь на ноги, тем быстрее мы сможем продолжить.
   – Я и без твоей опеки к утру буду в порядке.
   – Ну, не хорохорься, – примирительно сказала Нина. – Ты как мальчишка. Я же все-таки, хоть и чисто конспиративно, жена тебе.
   – Вовремя вспомнила.
   – Ну ладно, – Нина смутилась. – Давай вылезай. Вот, одна нога за другой, шажок за шажком… какой же ты тяжелый, просто сил нет. Ложись вот сюда, только не в блевотину, я сейчас уберу тут.
   Она кое-как собрала блевотину, налила на пятна шампунь, протерла гостиничным полотенцем. Потом вынула из сумки бинты и вату и полчаса бережно протирала, завертывала в бинты распухшую, гноящуюся мошонку. Закончив, прикрыла Павла простыней. Села, бездумно глядя в окно. Стала собирать разбросанные вещи. Бросила. Потом вдруг легла рядом с Павлом – на бок, лицом к нему.
   – Ты чего? Слушай, ты меня пугаешь, – сказал Павел.
   – Из меня плохая жена?
   – Для жены ты чересчур хорошо умеешь выдавливать глаза.
   Нина некоторое время молчала. Потом спросила:
   – У тебя жена есть?
   – Есть, – ответил Павел.
   – А дети?
   – Детей нет.
   – А чего у вас нет детей? Ты не хотел или она?
   – Отстань.
   – А я вот не была замужем. Карьеру все делала. В конторе – и карьеру. Дура. И вот он, венец карьеры. В жуткой дыре на задворках мира. Подставкой последней сволочи. Паша, а может, удрать, а? Удерем вдвоем, забьемся в какую-нибудь глушь, будем жить, работать, я тебе детей рожу, а?
   – Ты серьезно?
   – Нет. Хотя я бы, честное слово, хотела, чтобы это было серьезно. Мы столько рисковали за последние дни. И нам постоянно так везло. И с проводником, и с этим капитаном. Я не ожидала, что он столько выболтает. И на перевале нам повезло, и тут. Просто взяли на лапу и пропустили. Документы на машину даже не посмотрели. И потом с машиной повезло. Но нам же не может везти всегда.
   – Всегда не надо. Еще неделю, и хватит, – сказал Павел.
   – А потом, может, будет еще хуже. Ведь он на самом деле нас продал. Еще тогда, на вокзале. Я не верила, даже когда узнала. Даже когда капитана кололи. А вот теперь, посмотрев на здешнюю жизнь, верю. Он думал, мы здесь заплутаем. Сдохнем. Или вернемся ни с чем. А он нас медленно и со вкусом протащит по дерьму. Он все на нас повесит. Даже растрату. Я ведь точно знаю, на счету было больше раза в три. Как ты думаешь, что будет, если сейчас мы вернемся просто так, несолоно хлебавши? Может, просто понизят, запрут в глухую провинцию до пенсии, перебирать бумаги столетних дедов-полицаев. Нет?
   – Это в самом лучшем случае. А в худшем… у нас – не бывший Союз. Спецзон для таких, как мы, нет. К уголовничкам сажают. А те очень быстро узнают, кого к ним посадили. Да ты разве сама не знаешь?