Страница:
Но главное – в тех ранних, европейских, обстоятельствах переписка княжны неизбежно носила особый оттенок. Там письма перекрывались фактами действий, совершенных вне зависимости от них поступков, и факты, само собой разумеется, значили больше, чем слово.
Была и другая сторона – как они писались. Своей рукой или чьей-либо подобной – решение, которое под силу только профессиональным графологам. И наконец, написанные даже самой неизвестной письма европейских лет давали слишком мало гарантии ее авторства. Они могли писаться по подсказке, под прямую диктовку или по услужливо составленным черновикам.
Значит, безусловными оставались последние – письма из равелина Петропавловской крепости за месяцы (годы?) следствия и заключения. И еще материалы допросов. Ответы сгоряча. Сбивчивые. Путаные. Многословно записанные письмоводителем. Только их в деле не было – никаких протоколов. Об этом, во всяком случае, сообщал в 1867 году начальник II Отделения Личной канцелярии. По его заявлению, судьба протоколов осталась неизвестной. Единственная память о следствии – донесения А. М. Голицына Екатерине.
Киль
От Киля до Берлина
Лондон
Париж
Франкфурт-на-Майне
Нейсесс
Оберштайн
Была и другая сторона – как они писались. Своей рукой или чьей-либо подобной – решение, которое под силу только профессиональным графологам. И наконец, написанные даже самой неизвестной письма европейских лет давали слишком мало гарантии ее авторства. Они могли писаться по подсказке, под прямую диктовку или по услужливо составленным черновикам.
Значит, безусловными оставались последние – письма из равелина Петропавловской крепости за месяцы (годы?) следствия и заключения. И еще материалы допросов. Ответы сгоряча. Сбивчивые. Путаные. Многословно записанные письмоводителем. Только их в деле не было – никаких протоколов. Об этом, во всяком случае, сообщал в 1867 году начальник II Отделения Личной канцелярии. По его заявлению, судьба протоколов осталась неизвестной. Единственная память о следствии – донесения А. М. Голицына Екатерине.
Киль
Привезенная из Ливорны в эскадре контр-адмирала Грейга женщина на учиненные ей вопросы ответствовала следующее:
Имя ей Елизавета, возрасту двадцать три года; какой она науки, на котором месте она родилась и кто ее отец и мать, того она не знает.
Воспитана она в Голштинии, в городе Киле, у госпожи Перет или Перен, однакож подлинно сказать не помнит; тамо крещена она в самом младенчестве в веру греческого исповедания, а когда и кто ее крестный отец и мать не знает.
В Голштинии жила она до девяти лет, и когда пришла в смысл, то спрашивала иногда у своей воспитательницы, кто ее отец и мать, однако она ей об них не сказывала, но говорила только, что она скоро узнает их.
Фельдмаршал Александр Михайлович Голицын... Только почему он? Неудавшийся дипломат – в прошлом посланник при Саксонском дворе – и уж вовсе незадачливый военачальник Семилетняя война кончилась для него битвой при Кунерсдорфе. Если бы не вмешательство П. И. Панина и Н. П. Румянцева-Задунайского, Голицын сумел бы ее проиграть. Отставка оказалась неминуема, но... с чином генерал-аншефа и орденом Александра Невского. Так решила Елизавета. Турецкая кампания. Новый провал, вовремя перехваченный тем же Румянцевым. Очередная отставка и... чин фельдмаршала. Так решила Екатерина. И вслед за тем «самозванка». Не наторевший в таких делах прокурор, не деятели тайного сыска, только что закончившие дело Пугачева, – один Голицын получил право ее видеть, с ней говорить. Следствие? Пожалуй, такое определение встреч Голицына с неизвестной было бы слишком неточным.
Путаница мелочных подробностей – каждая отмечена, каждая старательно зарегистрирована. И никакой попытки их проверить. Голштиния рядом, едва вышедшая из-под протектората России. Дипломатические каналы – новые протекторы страны, датчане, не отказали бы ни в какой услуге. Множество живых связей. События четырнадцатилетней давности – задача, не сложная для решения. Тем не менее ни одного запроса. Записи следствия словно для памяти, только для себя: выслушал, записал, передал Екатерине. Ни малейшей инициативы, никаких собственных соображений и выводов. Разве сравнить с деятельностью вовсе не связанного с сыском В. Н. Татищева!
Кстати, простой арифметический расчет. Если неизвестной двадцать три года, значит, год ее рождения 1752-й. И значит, отъезд из Киля приходится на год смерти Елизаветы Петровны.
Имя ей Елизавета, возрасту двадцать три года; какой она науки, на котором месте она родилась и кто ее отец и мать, того она не знает.
Воспитана она в Голштинии, в городе Киле, у госпожи Перет или Перен, однакож подлинно сказать не помнит; тамо крещена она в самом младенчестве в веру греческого исповедания, а когда и кто ее крестный отец и мать не знает.
В Голштинии жила она до девяти лет, и когда пришла в смысл, то спрашивала иногда у своей воспитательницы, кто ее отец и мать, однако она ей об них не сказывала, но говорила только, что она скоро узнает их.
Фельдмаршал Александр Михайлович Голицын... Только почему он? Неудавшийся дипломат – в прошлом посланник при Саксонском дворе – и уж вовсе незадачливый военачальник Семилетняя война кончилась для него битвой при Кунерсдорфе. Если бы не вмешательство П. И. Панина и Н. П. Румянцева-Задунайского, Голицын сумел бы ее проиграть. Отставка оказалась неминуема, но... с чином генерал-аншефа и орденом Александра Невского. Так решила Елизавета. Турецкая кампания. Новый провал, вовремя перехваченный тем же Румянцевым. Очередная отставка и... чин фельдмаршала. Так решила Екатерина. И вслед за тем «самозванка». Не наторевший в таких делах прокурор, не деятели тайного сыска, только что закончившие дело Пугачева, – один Голицын получил право ее видеть, с ней говорить. Следствие? Пожалуй, такое определение встреч Голицына с неизвестной было бы слишком неточным.
Путаница мелочных подробностей – каждая отмечена, каждая старательно зарегистрирована. И никакой попытки их проверить. Голштиния рядом, едва вышедшая из-под протектората России. Дипломатические каналы – новые протекторы страны, датчане, не отказали бы ни в какой услуге. Множество живых связей. События четырнадцатилетней давности – задача, не сложная для решения. Тем не менее ни одного запроса. Записи следствия словно для памяти, только для себя: выслушал, записал, передал Екатерине. Ни малейшей инициативы, никаких собственных соображений и выводов. Разве сравнить с деятельностью вовсе не связанного с сыском В. Н. Татищева!
Кстати, простой арифметический расчет. Если неизвестной двадцать три года, значит, год ее рождения 1752-й. И значит, отъезд из Киля приходится на год смерти Елизаветы Петровны.
От Киля до Берлина
По прошествии сказанного времени воспитательница послала ее из Киля с одною женщиною (коя родом из Голштинии, а именем Катерина), при ней с самого начала в няньках находящеюся, и с тремя человеками мущин – а какой они нации и что за люди, не знает, – в Россию, куда она поехала через немецкую землю, Лифляндию, Петербург и далее, нигде не останавливаясь, даже до границ персидских.
При отъезде из Киля и в дороге ей не сказывали того, что везут в сие место, а говорили только, что едут к ее родителям в Москву; но кто они таковы, и того не упоминали. Но как они в сей город привезены не были, то нянька ее, примеря, что их обманули, на то огорчилась, сетовала...
По приезде на персидские границы, оставили ее с нянькою в одном доме, а в которой провинции и городе, того она не знает, только ей памятно, что около того места, в расстоянии на шесть или семь верст, была орда, а в том доме жила одна неизвестная старуха и при ней было человека три стариков, но какие они люди – ей неизвестно. Старуха, сколько она помнит, была, кажется, хорошего воспитания, и слышала, что она жила в том месте более двадцати лет; почему и думала, что она также по какому-нибудь несчастию в то место привезена.
В том месте она жила год и три месяца, находясь во все сие время в болезни, о которой она иногда такое делала заключение, что, может быть, испорчена была ядом. Скучая сею жизнью и угнетающими ее несчастиями, стала она плакать, жаловаться на сие состояние и спрашивать, кто тому причиною, что ее в том доме посадили? Однакож все то было бесполезно; только иногда из разговоров оной старухи она слыхала, что содержат ее тут по указу покойного императора Петра Третьего.
...Нянька ее, во время тамо ее бытности, научилась говорить тем языком, каким в той стороне говорят (сей язык, как она может теперь рассуждать по слуху, походит на русский, который и она сама несколько разумела, но ныне позабыла), а сим средством подговоря одного из близких деревень мужика, – который, помнится ей, был татарин, и знаком им, потому что иногда принашивал к ним провизию из того места, – все трое ночью ушли и шли четверо суток пешком, а ее и малое число ее одежды мужик нес на себе, и проходя сие время леса и пустые места, дошли наконец до другой деревни, а в чьем она была владении, – того она не знает. Сей деревни старшина, сжалясь над ними, дал им лошадей, на которых они и приехали в Багдад, город персидского владения.
Попытка запутать или попытка припомнить? Россия, Петербург, Москва – не слишком ли назойливое (бесстрашное?) обращение к опасным обстоятельствам? Предположительная достоверность, но зато и резко возрастающая возможность проверки. И еще задача ребуса – может ли существовать то место, которое так подробно описывает неизвестная?
1762 год, граница России с Персией, городок со ссыльными, в 6–7 верстах орда, в четырех сутках ходьбы Багдад, ссыльная старуха – и ничто не опровергает друг друга.
Соответственно это может быть граница на землях Дагестана (ведь Терек тех лет – пограничная река), Ногайская орда и Багдад не «Тысяча и одной ночи», а в окрестностях Кутаиса – крепость на реке Хани-Цхали, притоке Риона. Он действительно оказывался первым городом персидского владения, куда можно было попасть, перейдя по лесам и пустошам границу. Старуха «хорошего воспитания» это подтверждала: в ногайские степи было сослано несколько осужденных по знаменитому «Лопухинскому делу» – группы придворных, обвиненных в заговоре в пользу малолетнего императора Иоанна Антоновича, против только что оказавшейся на престоле Елизаветы.
Кстати, это события двадцатилетней давности – 1743 года. «Мягкосердечная» Елизавета в первый раз показала свою беспощадность. В ответ на просьбу членов Тайной канцелярии избавить от очных ставок беременную Анну Леопольдовну она пишет: «Надлежит их в крепость всех взять и очьною ставкою про из водить, несмотря на ее болезнь, понеже коли они государево здоровье пренебрегали, то плутоф и на ипаче жалеть не для чего, луче чтоб и всех их не слыхать, нежели от них плодоф ждать».
Да и время побега неизвестной 1763 год, после падения, а может, и смерти Петра III. Ссыльные бывшего императора всегда переставали быть опасными.
В сем городе нашли они богатого персиянина по имени Гамет, к которому нянька ее пошла, и что она ему об ней рассказывала, того она не знает; только после того вскоре Гамет, пришед к ней в домик, показывал знаками, что он ей очень рад, сожалел об ее состоянии и потом тотчас взял ее к себе в дом, в котором обходился с ней учтиво и содержал очень хорошо.
По некотором времени узнала она, что в этом доме имел убежище один персидский князь Гали, имевший большую власть и великое богатство в Испагани. Сей человек, вошед также в ее состояние, обещал не оставить; почему и действительно по прошествии года, когда он поехал в Испагань, то ее и с нянькою взял с собою. Из Испагани ездил он в Ширван, для смотрения провинции, где и был шесть недель; а ее в отсутствие свое поручил одному человеку, называемому Жан Фурнье, которого предки природою были из Франции, а он в Испагани поселился от давнего времени, имел персидский закон, у которого она и жила.
Когда Гали возвратился в Испагань, то тотчас взял к себе в дом, и содержа ее, весьма отменно почитал, как знатную особу, тем более, что он уверен был в настоящей ее природе, сказывая ей неоднократно, что она дочь покойной императрицы Елизаветы Петровны, что подтверждали не только живущие в его доме, но и приходящие к нему люди, а об отце ее рассуждали различно: кто называл его Разумовским, а иные сказывали: что кто-нибудь другой, но имени его не упоминали.
Князь Гали столь много ей благодетельствовал, что неоднократно ей отзывался, что готов он все свое состояние употребить в ее пользу с тем, чтобы оно способствовать ей могло в том, дабы утвердить настоящую ее природу. Но за что он делал ей такое благодеяние, – она не знает.
Смена России на Персию как возможность самых фантастических рассказов – кто из образованных европейцев середины XVIII века имел сколько-нибудь конкретное представление об этой стране? Но названия городов, провинций, обстоятельства, имена – и новый ребус оказывался вполне возможным для решения.
Исфагань – бывшая столица Персии, некогда богатейший и крупнейший город в мире. Но и после вторжения афганцев все еще огромный торговый центр, разноязычный, тесно связанный с Европой.
Заплутавший на Востоке француз Фурнье – ничего исключительного. Как раз Исфагань имела и католическую церковь, и большой католический монастырь, и целое христианское предместье – Джульфу.
Ширван – город в Дагестане. Если у князя Гали были там дела, он вполне мог оказаться и жить именно в Багдаде.
Даже князь Гали – так звучало в персидском варианте имя князей, владевших землями по одноименной абхазской реке, неподалеку от Кутаиса. У границ с Россией было легче оказаться в курсе дел русского двора и в том числе любовных похождений русской императрицы. В разговорах о претендентах на роль отца дочери Елизаветы Петровны – Разумовский или кто-то другой – достаточно осведомленности.
Кстати, «случай» Алексея Разумовского подошел к концу в 1749 году. Его преемником в роли фаворита оказался Иван Иванович Шувалов.
А. П. Антропов. А. В. Бутурлина. 1763 г.
В Испагани жила она до 1769 года. Но как происходившие в Персии неспокойствия не позволяли князю Гали тамо оставаться, то он, убегая всякой опасности, вознамерился, оттуда уехав, вояжировать в Европе и для того, в одно время, сделал ей предложение, хочет ли она ему последовать или, переменив закон, остаться в Персии, где может быть великою госпожею. Но она от сего вовсе отреклась, в Европу же ехать хотя и согласилась, но с тем, чтоб он не возил ее в Россию, ибо она никогда туда ехать отнюдь не намерена для того, чтобы избегнуть всякой опасности; ибо, как ей известно, содержана она была по указу императора Петра Третьего с великою строгостью еще во младенчестве, то кольки паче должна была ожидать такого же жребия в своем возрасте, если бы только узнали настоящую ее природу; да и к чему бы в России была она потребна, когда уже коронована ныне владеющая государыня императрица Екатерина Алексеевна. Гали ее уверил, что довезет ее до Астрахани, а оттуда, нарядя в мужское платье, провезет безопасно через всю Россию, нигде не останавливаясь, так что никто ее не узнает, почему она и положилась во всем на его благоразумие.
Таким образом, послал он наперед в Астрахань с нарочным письмо, а к кому, она не знает; а потом вскоре и сами отправясь из Испагани поехали прямо в тот город, взяв сию дорогу для того, что он не хотел ехать через Турцию. Няньку свою Катерину оставила она в Персии, по причине ее болезни, в одной из деревень Галиевых. Хотя они с собой из Испагани вывезли, для услуги им, персиян немалую свиту, но, не доезжая до Астрахани, Гали всех их отпустил назад, а вместо того взял двух человек русских.
В Астрахань приехали они в 1769 году. Гали под именем персидского дворянина Крымова, а ее называл своею дочерью. Тамо они были не более, как два дня, а оттуда, переодев ее в мужское платье, поехали в Россию через разные города, в которых Гали останавливающим их показывал бумаги, о коих она думает, что это был пашпорт, а откуда он его получил, не знает.
По приезде в Петербург ночевали они только одну ночь в неизвестном ей доме, а может быть, это было и в трактире. Из Петербурга поехали они в Ригу, а оттуда в Кенигсберг, в котором жили шесть недель и где вышереченные двое провожатых приняли прусскую службу, а Гали, на место их, в услужение нанял других человек шесть.
Из Кенигсберга приехали они в Берлин и пробыли в сем городе шесть недель.
Значит, снова Россия. На этот раз с переодеваниями, сменой имен, переменой прислуги, подложными паспортами. В интерпретации неизвестной это не похоже на попытку оказаться на русских землях с далеко идущими планами. Скорее – спешно попасть во владения Фридриха II: никаких остановок в пути – и сразу шесть недель в Кенигсберге. Только в таком случае имело смысл отказаться от кратчайшего и в конечном счете более безопасного пути в Европу через Турцию. И другое соображение – количество паспортов и границ. На пути в Пруссию через Россию достаточно было одного. К тому же, по утверждению неизвестной, русский паспорт можно было приготовить заранее.
И новая опасность лишних подробностей. Путь через европейские страны практически не был доступен проверке. Путь через Россию проверить ничего не стоило. Каждый переезд через границу требовал специальных прошений, документов, регистрации. Тем самым возникала дилемма: либо дворянин по фамилии Крымов с соответствующими провожатыми действительно пересек Россию в 1769 году, либо все показания неизвестной начинали выглядеть ложью.
Кстати, конец маршрута неизвестной: Ревель – Рига – Кенигсберг. В 1769 году в Ревеле находился на службе герцог Голштинский Вильгельм Август, который погиб при невыясненных обстоятельствах незадолго до ареста неизвестной, в Риге – назначенный Елизаветой генерал-губернатором Эстляндских земель герцог Голштинский Петр Август, в Кенигсберге – отец Вильгельма Августа, герцог Георг Людвиг Голштинский, бежавший из России при вступлении на престол Екатерины II. Впрочем, в 1769 году частый гость в Кенигсберге и Фридрих II. Как-никак город, бывшая резиденция прусских герцогов, совсем недавно был утерян и обретен вновь Пруссией.
При отъезде из Киля и в дороге ей не сказывали того, что везут в сие место, а говорили только, что едут к ее родителям в Москву; но кто они таковы, и того не упоминали. Но как они в сей город привезены не были, то нянька ее, примеря, что их обманули, на то огорчилась, сетовала...
По приезде на персидские границы, оставили ее с нянькою в одном доме, а в которой провинции и городе, того она не знает, только ей памятно, что около того места, в расстоянии на шесть или семь верст, была орда, а в том доме жила одна неизвестная старуха и при ней было человека три стариков, но какие они люди – ей неизвестно. Старуха, сколько она помнит, была, кажется, хорошего воспитания, и слышала, что она жила в том месте более двадцати лет; почему и думала, что она также по какому-нибудь несчастию в то место привезена.
В том месте она жила год и три месяца, находясь во все сие время в болезни, о которой она иногда такое делала заключение, что, может быть, испорчена была ядом. Скучая сею жизнью и угнетающими ее несчастиями, стала она плакать, жаловаться на сие состояние и спрашивать, кто тому причиною, что ее в том доме посадили? Однакож все то было бесполезно; только иногда из разговоров оной старухи она слыхала, что содержат ее тут по указу покойного императора Петра Третьего.
...Нянька ее, во время тамо ее бытности, научилась говорить тем языком, каким в той стороне говорят (сей язык, как она может теперь рассуждать по слуху, походит на русский, который и она сама несколько разумела, но ныне позабыла), а сим средством подговоря одного из близких деревень мужика, – который, помнится ей, был татарин, и знаком им, потому что иногда принашивал к ним провизию из того места, – все трое ночью ушли и шли четверо суток пешком, а ее и малое число ее одежды мужик нес на себе, и проходя сие время леса и пустые места, дошли наконец до другой деревни, а в чьем она была владении, – того она не знает. Сей деревни старшина, сжалясь над ними, дал им лошадей, на которых они и приехали в Багдад, город персидского владения.
Попытка запутать или попытка припомнить? Россия, Петербург, Москва – не слишком ли назойливое (бесстрашное?) обращение к опасным обстоятельствам? Предположительная достоверность, но зато и резко возрастающая возможность проверки. И еще задача ребуса – может ли существовать то место, которое так подробно описывает неизвестная?
1762 год, граница России с Персией, городок со ссыльными, в 6–7 верстах орда, в четырех сутках ходьбы Багдад, ссыльная старуха – и ничто не опровергает друг друга.
Соответственно это может быть граница на землях Дагестана (ведь Терек тех лет – пограничная река), Ногайская орда и Багдад не «Тысяча и одной ночи», а в окрестностях Кутаиса – крепость на реке Хани-Цхали, притоке Риона. Он действительно оказывался первым городом персидского владения, куда можно было попасть, перейдя по лесам и пустошам границу. Старуха «хорошего воспитания» это подтверждала: в ногайские степи было сослано несколько осужденных по знаменитому «Лопухинскому делу» – группы придворных, обвиненных в заговоре в пользу малолетнего императора Иоанна Антоновича, против только что оказавшейся на престоле Елизаветы.
Кстати, это события двадцатилетней давности – 1743 года. «Мягкосердечная» Елизавета в первый раз показала свою беспощадность. В ответ на просьбу членов Тайной канцелярии избавить от очных ставок беременную Анну Леопольдовну она пишет: «Надлежит их в крепость всех взять и очьною ставкою про из водить, несмотря на ее болезнь, понеже коли они государево здоровье пренебрегали, то плутоф и на ипаче жалеть не для чего, луче чтоб и всех их не слыхать, нежели от них плодоф ждать».
Да и время побега неизвестной 1763 год, после падения, а может, и смерти Петра III. Ссыльные бывшего императора всегда переставали быть опасными.
В сем городе нашли они богатого персиянина по имени Гамет, к которому нянька ее пошла, и что она ему об ней рассказывала, того она не знает; только после того вскоре Гамет, пришед к ней в домик, показывал знаками, что он ей очень рад, сожалел об ее состоянии и потом тотчас взял ее к себе в дом, в котором обходился с ней учтиво и содержал очень хорошо.
По некотором времени узнала она, что в этом доме имел убежище один персидский князь Гали, имевший большую власть и великое богатство в Испагани. Сей человек, вошед также в ее состояние, обещал не оставить; почему и действительно по прошествии года, когда он поехал в Испагань, то ее и с нянькою взял с собою. Из Испагани ездил он в Ширван, для смотрения провинции, где и был шесть недель; а ее в отсутствие свое поручил одному человеку, называемому Жан Фурнье, которого предки природою были из Франции, а он в Испагани поселился от давнего времени, имел персидский закон, у которого она и жила.
Когда Гали возвратился в Испагань, то тотчас взял к себе в дом, и содержа ее, весьма отменно почитал, как знатную особу, тем более, что он уверен был в настоящей ее природе, сказывая ей неоднократно, что она дочь покойной императрицы Елизаветы Петровны, что подтверждали не только живущие в его доме, но и приходящие к нему люди, а об отце ее рассуждали различно: кто называл его Разумовским, а иные сказывали: что кто-нибудь другой, но имени его не упоминали.
Князь Гали столь много ей благодетельствовал, что неоднократно ей отзывался, что готов он все свое состояние употребить в ее пользу с тем, чтобы оно способствовать ей могло в том, дабы утвердить настоящую ее природу. Но за что он делал ей такое благодеяние, – она не знает.
Смена России на Персию как возможность самых фантастических рассказов – кто из образованных европейцев середины XVIII века имел сколько-нибудь конкретное представление об этой стране? Но названия городов, провинций, обстоятельства, имена – и новый ребус оказывался вполне возможным для решения.
Исфагань – бывшая столица Персии, некогда богатейший и крупнейший город в мире. Но и после вторжения афганцев все еще огромный торговый центр, разноязычный, тесно связанный с Европой.
Заплутавший на Востоке француз Фурнье – ничего исключительного. Как раз Исфагань имела и католическую церковь, и большой католический монастырь, и целое христианское предместье – Джульфу.
Ширван – город в Дагестане. Если у князя Гали были там дела, он вполне мог оказаться и жить именно в Багдаде.
Даже князь Гали – так звучало в персидском варианте имя князей, владевших землями по одноименной абхазской реке, неподалеку от Кутаиса. У границ с Россией было легче оказаться в курсе дел русского двора и в том числе любовных похождений русской императрицы. В разговорах о претендентах на роль отца дочери Елизаветы Петровны – Разумовский или кто-то другой – достаточно осведомленности.
Кстати, «случай» Алексея Разумовского подошел к концу в 1749 году. Его преемником в роли фаворита оказался Иван Иванович Шувалов.
А. П. Антропов. А. В. Бутурлина. 1763 г.
В Испагани жила она до 1769 года. Но как происходившие в Персии неспокойствия не позволяли князю Гали тамо оставаться, то он, убегая всякой опасности, вознамерился, оттуда уехав, вояжировать в Европе и для того, в одно время, сделал ей предложение, хочет ли она ему последовать или, переменив закон, остаться в Персии, где может быть великою госпожею. Но она от сего вовсе отреклась, в Европу же ехать хотя и согласилась, но с тем, чтоб он не возил ее в Россию, ибо она никогда туда ехать отнюдь не намерена для того, чтобы избегнуть всякой опасности; ибо, как ей известно, содержана она была по указу императора Петра Третьего с великою строгостью еще во младенчестве, то кольки паче должна была ожидать такого же жребия в своем возрасте, если бы только узнали настоящую ее природу; да и к чему бы в России была она потребна, когда уже коронована ныне владеющая государыня императрица Екатерина Алексеевна. Гали ее уверил, что довезет ее до Астрахани, а оттуда, нарядя в мужское платье, провезет безопасно через всю Россию, нигде не останавливаясь, так что никто ее не узнает, почему она и положилась во всем на его благоразумие.
Таким образом, послал он наперед в Астрахань с нарочным письмо, а к кому, она не знает; а потом вскоре и сами отправясь из Испагани поехали прямо в тот город, взяв сию дорогу для того, что он не хотел ехать через Турцию. Няньку свою Катерину оставила она в Персии, по причине ее болезни, в одной из деревень Галиевых. Хотя они с собой из Испагани вывезли, для услуги им, персиян немалую свиту, но, не доезжая до Астрахани, Гали всех их отпустил назад, а вместо того взял двух человек русских.
В Астрахань приехали они в 1769 году. Гали под именем персидского дворянина Крымова, а ее называл своею дочерью. Тамо они были не более, как два дня, а оттуда, переодев ее в мужское платье, поехали в Россию через разные города, в которых Гали останавливающим их показывал бумаги, о коих она думает, что это был пашпорт, а откуда он его получил, не знает.
По приезде в Петербург ночевали они только одну ночь в неизвестном ей доме, а может быть, это было и в трактире. Из Петербурга поехали они в Ригу, а оттуда в Кенигсберг, в котором жили шесть недель и где вышереченные двое провожатых приняли прусскую службу, а Гали, на место их, в услужение нанял других человек шесть.
Из Кенигсберга приехали они в Берлин и пробыли в сем городе шесть недель.
Значит, снова Россия. На этот раз с переодеваниями, сменой имен, переменой прислуги, подложными паспортами. В интерпретации неизвестной это не похоже на попытку оказаться на русских землях с далеко идущими планами. Скорее – спешно попасть во владения Фридриха II: никаких остановок в пути – и сразу шесть недель в Кенигсберге. Только в таком случае имело смысл отказаться от кратчайшего и в конечном счете более безопасного пути в Европу через Турцию. И другое соображение – количество паспортов и границ. На пути в Пруссию через Россию достаточно было одного. К тому же, по утверждению неизвестной, русский паспорт можно было приготовить заранее.
И новая опасность лишних подробностей. Путь через европейские страны практически не был доступен проверке. Путь через Россию проверить ничего не стоило. Каждый переезд через границу требовал специальных прошений, документов, регистрации. Тем самым возникала дилемма: либо дворянин по фамилии Крымов с соответствующими провожатыми действительно пересек Россию в 1769 году, либо все показания неизвестной начинали выглядеть ложью.
Кстати, конец маршрута неизвестной: Ревель – Рига – Кенигсберг. В 1769 году в Ревеле находился на службе герцог Голштинский Вильгельм Август, который погиб при невыясненных обстоятельствах незадолго до ареста неизвестной, в Риге – назначенный Елизаветой генерал-губернатором Эстляндских земель герцог Голштинский Петр Август, в Кенигсберге – отец Вильгельма Августа, герцог Георг Людвиг Голштинский, бежавший из России при вступлении на престол Екатерины II. Впрочем, в 1769 году частый гость в Кенигсберге и Фридрих II. Как-никак город, бывшая резиденция прусских герцогов, совсем недавно был утерян и обретен вновь Пруссией.
Лондон
Оттуда поехали в Лондон, где князь Гали, жив с нею несколько времени, сказал ей некогда, что получил из Испагани письма, по которым должен возвратиться в свое отечество, после чего вскоре и уехал. Сей человек богатейший был в Персии, и как в Индии и в Китае, так и в разных местах, чрез купцов интересован был в коммерции; торги его столь обширны, что у него кораблей было до шестидесяти. При отъезде своем из Лондона оставил он ей драгоценных камней, золота в слитках и деньгами великое число, так что она сама не только делала большие издержки, но и за других платила по сту тысяч гульденов долгу.
По отъезде его жила она в Англии пять месяцев...
После бесконечных мелочей детства и персидских лет поразительная краткость: ни имен, ни встреч, ни занятий. Это понятно с точки зрения неизвестной: в Европе все легче поддается проверке. Лучше уйти от всякой точности, не рисковать. Но совершенно непонятно с позиций следствия – почему же именно здесь, на более доступном материале, не добиваться ясности, не стараться доказать обмана и лжи?
По версии обвинения, неизвестная – госпожа де Тремуйль – оказывается в Лондоне весной 1771 года. В версии неизвестной – достаточно простого подсчета! – имеется в виду 1770 год. Формально разница невелика, но отсюда неизбежны иные связи, иной, более тесный характер контактов и знакомств.
Консул сэр Дик будет утверждать, что лицо неизвестной ему знакомо по Англии. Не значит ли это, что неизвестная действительно пробыла там достаточно долго и к тому же вращалась в определенных высокопоставленных кругах? Иначе где бы имел возможность достопочтенный сэр Дик наблюдать и запомнить в лицо не принятую в домах его круга искательницу приключений.
Другой англичанин, посол лорд Гамильтон, сначала без разговоров устроит неизвестной – графине Пиненберг – неаполитанский паспорт и только затем – мало ли как могут измениться для дипломата обстоятельства! – сообщит о встрече с ней Алексею Орлову. Под именем графини Пиненберг неизвестная не была в Лондоне. Остается думать, что Гамильтон знал ее в лицо и потому сразу же выполнил ее желание.
И разве проще вопрос о языке – на каком говорила неизвестная, откуда вообще европейские языки в совершенстве знала? Положим, немецкий был связан с детством в Голштинии. А английский? Французский? Само по себе умение держаться в светском обществе, которому не мог научить ни таинственный персидский князь, ни тем более нянька Катерина? И никаких недоумений, никаких вопросов следователя.
По отъезде его жила она в Англии пять месяцев...
После бесконечных мелочей детства и персидских лет поразительная краткость: ни имен, ни встреч, ни занятий. Это понятно с точки зрения неизвестной: в Европе все легче поддается проверке. Лучше уйти от всякой точности, не рисковать. Но совершенно непонятно с позиций следствия – почему же именно здесь, на более доступном материале, не добиваться ясности, не стараться доказать обмана и лжи?
По версии обвинения, неизвестная – госпожа де Тремуйль – оказывается в Лондоне весной 1771 года. В версии неизвестной – достаточно простого подсчета! – имеется в виду 1770 год. Формально разница невелика, но отсюда неизбежны иные связи, иной, более тесный характер контактов и знакомств.
Консул сэр Дик будет утверждать, что лицо неизвестной ему знакомо по Англии. Не значит ли это, что неизвестная действительно пробыла там достаточно долго и к тому же вращалась в определенных высокопоставленных кругах? Иначе где бы имел возможность достопочтенный сэр Дик наблюдать и запомнить в лицо не принятую в домах его круга искательницу приключений.
Другой англичанин, посол лорд Гамильтон, сначала без разговоров устроит неизвестной – графине Пиненберг – неаполитанский паспорт и только затем – мало ли как могут измениться для дипломата обстоятельства! – сообщит о встрече с ней Алексею Орлову. Под именем графини Пиненберг неизвестная не была в Лондоне. Остается думать, что Гамильтон знал ее в лицо и потому сразу же выполнил ее желание.
И разве проще вопрос о языке – на каком говорила неизвестная, откуда вообще европейские языки в совершенстве знала? Положим, немецкий был связан с детством в Голштинии. А английский? Французский? Само по себе умение держаться в светском обществе, которому не мог научить ни таинственный персидский князь, ни тем более нянька Катерина? И никаких недоумений, никаких вопросов следователя.
Париж
...А потом вздумалось ей ехать во Францию, где жила она около двух лет, называясь так, как и в Англии, персидскою принцессою Гали. В сие время была она в разных городах и селениях сего королевства и имела знакомство с людьми знатными, от коих принимала она очень хорошо; иногда некоторые ей выговаривали, что хотя она и скрывает настоящую свою природу, однакоже они знают, что она российская принцесса, дочь российской императрицы Елизавет Петровны, но она от того отрекалась.
Только и всего? Но ведь это же Франция, то самое гнездо Бурбонов, которым Екатерина II не доверяла, за которыми, как за главными врагами, пристально следила. Разве не сама она писала в эти годы, что «постараются они коварством и хитростию искать самого малейшего к привязке предлога для нанесения нам вреда»?
И вот два года неизвестной во Франции, признание, что со многими знатными особами приходилось встречаться, что именно здесь многие настаивали на ее царственном происхождении, – и никаких вопросов следователя. Неизвестная не стремится к объяснениям. Но их по каким-то причинам старается избежать и следователь.
Как может он не заинтересоваться хотя бы двумя из полученных ею за эти годы писем: в октябре 1772 года из Флоренции и в январе 1773 года из Рима. Автором обоих был И. И. Шувалов. Голицын обходит их молчанием, а спустя сто лет другой доверенный чиновник, начальник II Отделения Собственной канцелярии, будет утверждать, что именно этих писем в деле самозванки не осталось: исчезли, не оставив никакой памятки о своем содержании.
Только и всего? Но ведь это же Франция, то самое гнездо Бурбонов, которым Екатерина II не доверяла, за которыми, как за главными врагами, пристально следила. Разве не сама она писала в эти годы, что «постараются они коварством и хитростию искать самого малейшего к привязке предлога для нанесения нам вреда»?
И вот два года неизвестной во Франции, признание, что со многими знатными особами приходилось встречаться, что именно здесь многие настаивали на ее царственном происхождении, – и никаких вопросов следователя. Неизвестная не стремится к объяснениям. Но их по каким-то причинам старается избежать и следователь.
Как может он не заинтересоваться хотя бы двумя из полученных ею за эти годы писем: в октябре 1772 года из Флоренции и в январе 1773 года из Рима. Автором обоих был И. И. Шувалов. Голицын обходит их молчанием, а спустя сто лет другой доверенный чиновник, начальник II Отделения Собственной канцелярии, будет утверждать, что именно этих писем в деле самозванки не осталось: исчезли, не оставив никакой памятки о своем содержании.
Франкфурт-на-Майне
Из Франции поехала она в немецкую землю с таким намерением, чтобы в Голштинии или в другом месте купить себе землю и жить тамо спокойно. Но в одном немецком городе получила она от герцога Шлезвиг-Голштинского князя, графа владетельного Лимбург-Стирумского Филиппа Фердинанда (который об ней был уведомлен из Франции) письмо, в котором он, предлагая ей свои услуги, желал ее видеть, а потом и сам к ней приехав, предложил, чтоб она поехала с ним в его владения, где она может остаться сколько ей угодно, а потом принять свои меры; почему она вместе с ним туда и отправилась.
И вот они, совершенно откровенные французские нити, – посредничество во встрече с «голштинским претендентом», как называли Филиппа Фердинанда в Петербурге. Предложение поселиться в его землях, а потом – разве недостаточно красноречиво! – «принять свои меры». Какие, когда, с чьей помощью? А если нити только выдавались за французские, а действительность выглядела совсем иначе? Неужели ни один из этих вопросов не заслужил внимания следствия, хотя претензии «претендента» поддерживали и Венский двор, и Версаль. Неизвестная не ставит под сомнение его права. «Герцог Шлезвиг-Голштинский князь» – подобный титул в петербургских условиях звучал открытым вызовом и русскому правительству, и самой Екатерине. Разбираясь в существе притязаний Филиппа Фердинанда, неизвестная не могла этого не знать. Так что же – промах или расчет?
И вот они, совершенно откровенные французские нити, – посредничество во встрече с «голштинским претендентом», как называли Филиппа Фердинанда в Петербурге. Предложение поселиться в его землях, а потом – разве недостаточно красноречиво! – «принять свои меры». Какие, когда, с чьей помощью? А если нити только выдавались за французские, а действительность выглядела совсем иначе? Неужели ни один из этих вопросов не заслужил внимания следствия, хотя претензии «претендента» поддерживали и Венский двор, и Версаль. Неизвестная не ставит под сомнение его права. «Герцог Шлезвиг-Голштинский князь» – подобный титул в петербургских условиях звучал открытым вызовом и русскому правительству, и самой Екатерине. Разбираясь в существе притязаний Филиппа Фердинанда, неизвестная не могла этого не знать. Так что же – промах или расчет?
Нейсесс
Во время ее там бытности князь сделал ей, чрез своих советников, формальное предложение о своем намерении, что он желает взять ее за себя; но она, не зная ничего подлинного о своей породе, хотела наперед о том известиться, что и надеялась получить, по причине вышесказанного Галием, в России, а потому и думала, чтобы приехать сюда, предстать к ее величеству и сделать достаточные объяснения в пользу Российской коммерции касательно до Персии, потому что она, по долговременной там бытности, обо всем введение имеет, чему она, живучи у князя Лимбургского, сделала свои примечания и план, который и послан был при письме от князя, к здешнему вице-канцлеру, чрез находящегося в Берлине Российского министра, и которого план концепт находится между ее бумагами, взятыми в Пизе. Сею услугою думала она получить от ее величества какую-либо милость и приличное название, по которому могла бы она выйти за князя Лимбургского, о чем тогда ему и сказала.
Б. В. Суходольский. Десьо де порт – панно над дверями «Наука». Середина XVIII в.
Князь, желая сие намерение употребить себе в пользу, дал ей, за своею печатью, полную мочь, – которая также находится между ее бумагами, – с тем, чтобы ей ходатайствовать по претензии его в рассуждении княжества Шлезвиг-Голштинского.
В объяснения можно не верить, и, само собой разумеется, их нельзя принимать на веру, но факты... Было отправлено письмо российскому вице-канцлеру или нет? Официальная версия утверждала, что все ограничилось показанным трирскому конференц-министру черновиком. Неизвестная тоже ссылалась на черновик в своих бумагах. Но как быть с ее ссылкой на русского посла в Берлине, через которого якобы отправлялось письмо? И с самим адресатом? – пусть Александр Михайлович Голицын, однофамилец и тезка следователя, тоже фигура совсем не простая, но, во всяком случае, он не только был жив, но и находился под рукой, в Петербурге.
С 1742 года «дворянин» – член русского посольства в Голландии, Голицын с 1755 года чрезвычайный посланник в Лондоне. Был ли он способным дипломатом, но без родственных связей здесь вряд ли обошлось. Брат Голицына, Петр, относился к ближайшему окружению И. И. Шувалова и пользовался деятельнейшей поддержкой фаворита.
А М. Голицын сумел, хоть и с опозданием, примкнуть к сторонникам рвавшейся к власти Екатерины, стал в 1762 году вице-канцлером, но доверия новой императрицы не снискал. Она явно не любила его и, по словам английского дипломата, «допускала лишь до безделиц». И тем не менее только в апреле 1775 года, за считанные дни до начала следствия над «самозванкой», Голицын был уволен от должности вице-канцлера и отстранен от всяких внешнеполитических дел. Почти одновременно погиб на дуэли его брат Петр. Современники открыто говорили о предательском убийстве. То ли один из близких Екатерине людей, некий И. А. Шепелев, испугался возможного соперничества в отношении симпатий императрицы, то ли по каким-то иным соображениям Петра Голицына оказалось нужным убрать.
И удивительные рассуждения неизвестной о хлопотах за князя Лимбургского. Они выглядят так, будто она рассчитывала на своего рода приданое от Екатерины и русского правительства. Почему бы им не поступиться какой-то там Голштинией ради устройства ее личной жизни и благополучия?
Б. В. Суходольский. Десьо де порт – панно над дверями «Наука». Середина XVIII в.
Князь, желая сие намерение употребить себе в пользу, дал ей, за своею печатью, полную мочь, – которая также находится между ее бумагами, – с тем, чтобы ей ходатайствовать по претензии его в рассуждении княжества Шлезвиг-Голштинского.
В объяснения можно не верить, и, само собой разумеется, их нельзя принимать на веру, но факты... Было отправлено письмо российскому вице-канцлеру или нет? Официальная версия утверждала, что все ограничилось показанным трирскому конференц-министру черновиком. Неизвестная тоже ссылалась на черновик в своих бумагах. Но как быть с ее ссылкой на русского посла в Берлине, через которого якобы отправлялось письмо? И с самим адресатом? – пусть Александр Михайлович Голицын, однофамилец и тезка следователя, тоже фигура совсем не простая, но, во всяком случае, он не только был жив, но и находился под рукой, в Петербурге.
С 1742 года «дворянин» – член русского посольства в Голландии, Голицын с 1755 года чрезвычайный посланник в Лондоне. Был ли он способным дипломатом, но без родственных связей здесь вряд ли обошлось. Брат Голицына, Петр, относился к ближайшему окружению И. И. Шувалова и пользовался деятельнейшей поддержкой фаворита.
А М. Голицын сумел, хоть и с опозданием, примкнуть к сторонникам рвавшейся к власти Екатерины, стал в 1762 году вице-канцлером, но доверия новой императрицы не снискал. Она явно не любила его и, по словам английского дипломата, «допускала лишь до безделиц». И тем не менее только в апреле 1775 года, за считанные дни до начала следствия над «самозванкой», Голицын был уволен от должности вице-канцлера и отстранен от всяких внешнеполитических дел. Почти одновременно погиб на дуэли его брат Петр. Современники открыто говорили о предательском убийстве. То ли один из близких Екатерине людей, некий И. А. Шепелев, испугался возможного соперничества в отношении симпатий императрицы, то ли по каким-то иным соображениям Петра Голицына оказалось нужным убрать.
И удивительные рассуждения неизвестной о хлопотах за князя Лимбургского. Они выглядят так, будто она рассчитывала на своего рода приданое от Екатерины и русского правительства. Почему бы им не поступиться какой-то там Голштинией ради устройства ее личной жизни и благополучия?
Оберштайн
Хотя к отъезду ее и сделано было уже приготовление, но как, между тем, получено известие о размене оного княжества на Ольденбург и Дальменгорст, почему не оставалось ему надежды получить удовлетворение по своей претензии, а при том, в то время, курфюрст Трирский находился в Аугсбурге, куда надобно было Лимбургскому князю ехать для окончания трактата, чего для он, отменив помянутое свое намерение до другого времени, туда и поехал, то она осталась в сем графстве, где по той причине, что князь хотел ее взять за себя, признавали ее за будущую его супругу. После сего получала она письма, как от оного князя, так и от первого министра Тревского (Трирского. –Н. М.)
барона Горнштейна, которые также в бумагах находятся.
Краткость – она снова одинаково устраивала и неизвестную, и следователя. Ведь дата подписания точно названного трактата – ее ничего не стоит установить. Такая веха не стирается веками, не то что по прошествии неполных двух лет: содержание договора, его условия, участники. Кстати, сроки размена Голштинии на Ольденбург и Дальменгорст и подписания трактата в Аугсбурге действительно совпадают. Один юридический акт последовал за другим.
Краткость – она снова одинаково устраивала и неизвестную, и следователя. Ведь дата подписания точно названного трактата – ее ничего не стоит установить. Такая веха не стирается веками, не то что по прошествии неполных двух лет: содержание договора, его условия, участники. Кстати, сроки размена Голштинии на Ольденбург и Дальменгорст и подписания трактата в Аугсбурге действительно совпадают. Один юридический акт последовал за другим.