Страница:
Остаюсь вашего императорского величества всенижайшая и покорная и послушная с преданностью к услугам
Елизавета.
Вот список лиц, которых, сколько помню, видела в моем детстве.
Когда мне было шесть лет, меня послали в Лион, мы проезжали через страну, которую г. Поэн имел в своем управлении; мы отправились в Лион, где я осталась от пяти до шести месяцев, за мной приехали и снова отвезли в Киль.
Г. Шмидт давал мне уроки в математике, других учителей нет нужды называть, только он знал домашние секреты.
Г. барон Штерн со своей женой и сестрой, г. Шуман купец в Данциге, который платил за мое содержание в Киле, вот лица, к которым надобно обратиться, я не знаю ничего вернее этого. От меня таили все, и я вовсе не старалась узнавать то, что для меня было совершенно бесполезно, и сверх того, мне никогда не говорили, кто я была. Мне говорили тысячу сказок, которые не касаются ни до кого, потому что это сказка.
Русский печной изразец. XVIII в.
Разница собственноручных записок и канцелярского языка донесения Голицына. Здесь и подробности поездок, и россыпь имен. На этом категорически настаивает Екатерина. Так что же – неизвестная не назвала их на следствии, или тогда они не имели значения? Кстати, брат какого-то учителя арифметики из Голштинии состоял музыкантом при русском дворе, а его жена, толстая Шмидтша, имела постоянное место и во дворце, и за царским столом.
Ваше сиятельство!
Имею честь препроводить к вам эти немногие заметки: я сделала все, что смогла, чтобы собрать все свои силы. Я здесь так больна и так огорчена, что ваше сиятельство были бы тронуты до слез, если бы вы все видели.
Именем Бога, умоляю вас, князь, сжальтесь надо мною. Здесь, кроме вас, некому меня защищать; мое доверие к вашему сиятельству не имеет пределов, и нет ничего на свете, чего бы я ни сделала, чтобы вам его засвидетельствовать. Вот маленькое письмо к ее императорскому величеству; я не знаю, можно ли будет вашему сиятельству его отправить; я буквально не в силах стоять, мое положение ужасно.
Я совершенно полагаюсь на доброту вашего сиятельства. Бог благословит вас и всех тех, кто вам дороги. Если бы вы знали, князь, мое положение, вы бы сами не стали держать мужчин день и ночь в моей комнате. Не знать ни одного слова языка – все противу меня – лишенная всего, одним словом, я изнемогаю. Окажите мне дружбу, князь, позвольте написать мне к моим друзьям для того, чтобы я не слыла за ту, каковою я не бывала. Я лутче хотела бы провести жизнь мою в монастыре, чем подвергаться дальнейшим преследованиям. Одним словом, все меня угнетает. Я умоляю ваше сиятельство. Я умоляю ваше сиятельство оказать мне ваше покровительство. Не оставляйте меня, достойный князь...
Неизвестная – А. М. Голицыну. Перевод с французского.
Письмо без подписи и даты. Петербург.
Равелин Петропавловской крепости
Последнее письмо. После скольких-то месяцев одиночного заключения, болезни. Без подписи – она теперь запрещена. И все с тем же упрямым желанием личного свидания с Екатериной. Оказавшись с глазу на глаз, они все еще могут выяснить, понять, покончить. Рядом мысль о монастыре почти как удрученное согласие на некогда немыслимое предложение: «лутче хотела бы...» – по крайней мере, ясность и другие стены, другое одиночество.
И все-таки почему императрице Екатерине II могла оказаться выгодна «служба» неизвестной?
Эпизод о российском вельможе
Елизавета.
Вот список лиц, которых, сколько помню, видела в моем детстве.
Когда мне было шесть лет, меня послали в Лион, мы проезжали через страну, которую г. Поэн имел в своем управлении; мы отправились в Лион, где я осталась от пяти до шести месяцев, за мной приехали и снова отвезли в Киль.
Г. Шмидт давал мне уроки в математике, других учителей нет нужды называть, только он знал домашние секреты.
Г. барон Штерн со своей женой и сестрой, г. Шуман купец в Данциге, который платил за мое содержание в Киле, вот лица, к которым надобно обратиться, я не знаю ничего вернее этого. От меня таили все, и я вовсе не старалась узнавать то, что для меня было совершенно бесполезно, и сверх того, мне никогда не говорили, кто я была. Мне говорили тысячу сказок, которые не касаются ни до кого, потому что это сказка.
Русский печной изразец. XVIII в.
Разница собственноручных записок и канцелярского языка донесения Голицына. Здесь и подробности поездок, и россыпь имен. На этом категорически настаивает Екатерина. Так что же – неизвестная не назвала их на следствии, или тогда они не имели значения? Кстати, брат какого-то учителя арифметики из Голштинии состоял музыкантом при русском дворе, а его жена, толстая Шмидтша, имела постоянное место и во дворце, и за царским столом.
Ваше сиятельство!
Имею честь препроводить к вам эти немногие заметки: я сделала все, что смогла, чтобы собрать все свои силы. Я здесь так больна и так огорчена, что ваше сиятельство были бы тронуты до слез, если бы вы все видели.
Именем Бога, умоляю вас, князь, сжальтесь надо мною. Здесь, кроме вас, некому меня защищать; мое доверие к вашему сиятельству не имеет пределов, и нет ничего на свете, чего бы я ни сделала, чтобы вам его засвидетельствовать. Вот маленькое письмо к ее императорскому величеству; я не знаю, можно ли будет вашему сиятельству его отправить; я буквально не в силах стоять, мое положение ужасно.
Я совершенно полагаюсь на доброту вашего сиятельства. Бог благословит вас и всех тех, кто вам дороги. Если бы вы знали, князь, мое положение, вы бы сами не стали держать мужчин день и ночь в моей комнате. Не знать ни одного слова языка – все противу меня – лишенная всего, одним словом, я изнемогаю. Окажите мне дружбу, князь, позвольте написать мне к моим друзьям для того, чтобы я не слыла за ту, каковою я не бывала. Я лутче хотела бы провести жизнь мою в монастыре, чем подвергаться дальнейшим преследованиям. Одним словом, все меня угнетает. Я умоляю ваше сиятельство. Я умоляю ваше сиятельство оказать мне ваше покровительство. Не оставляйте меня, достойный князь...
Неизвестная – А. М. Голицыну. Перевод с французского.
Письмо без подписи и даты. Петербург.
Равелин Петропавловской крепости
Последнее письмо. После скольких-то месяцев одиночного заключения, болезни. Без подписи – она теперь запрещена. И все с тем же упрямым желанием личного свидания с Екатериной. Оказавшись с глазу на глаз, они все еще могут выяснить, понять, покончить. Рядом мысль о монастыре почти как удрученное согласие на некогда немыслимое предложение: «лутче хотела бы...» – по крайней мере, ясность и другие стены, другое одиночество.
И все-таки почему императрице Екатерине II могла оказаться выгодна «служба» неизвестной?
Эпизод о российском вельможе
Все оставалось загадкой. Место рождения – скорее всего Москва. Год рождения – по-видимому, 1727-й. Простая арифметика надгробной надписи: 1797-70 лет. Правда, на плите в действительности стояло: умер 15 ноября 1798-го на 71-м году. Уточнениями никто не занимался. Зато был известен день рождения: из года в год торжественную оду новорожденному М. В. Ломоносов преподносил 1 ноября. Иных свидетельств не существовало. Родители...
Вольтер – И. И. Шувалову. Ферней. 28 мая 1775 г.
...У нас в Фернее постоянно сожалеют о вашем отъезде. Мы не знаем, вероятно, так же как и вы, когда вы поедете назад в вашу страну чудес. Я бы непременно отправился повидаться с вами на пути, если б дозволило то мое здоровье. Утешаюсь мыслию о вашем добром расположении. Госпожа Денис просит передать вам чувства, которые вы привыкли всем внушать. Молодая монахиня [девица де Ва-рикур] беспрестанно занята вами; она обожает вас и уверена, что климат в России даже лучше, чем в Неаполе...
О родителях у каждого биографа существовала своя версия. Для знаменитого автора «Словаря достопамятных людей русской земли» Д. Н. Бантыш-Каменского – это Шувалов Иван Максимович, комендант Выборга. Для знатока генеалогии и составителя родословных сборников П. Долгорукова – его тезка, капитан Иван Максимович Меньшой, тяжело раненный при штурме Очакова. Для родного племянника – просто военный, без имени, отчества, возраста и чина. И небольшая подробность: «семейство средственного достатка». Для историка Москвы И. М. Снегирева он умер в 1730-х годах. Ни на какие источники, тем более семейный архив, никто и не думал ссылаться.
Редкая образованность...
И. И. Шувалову – великий князь Павел Петрович
С охотою ответствую вашему превосходительству и исполняю мое обещание. Должно жить в пользу и угождение других: так мне не трудно просидеть несколько за столом особливо для вас: мне в том больше удовольствия, нежели вам одолжения, – только бы вы были довольны.
Я буду стараться быть достойным хвалы, о которой вы говорите, и прошу вас по обещанию говорить мне всегда правду, и верить, государь мой, что я вам непременной друг.
Павел 20 генваря 1761 г.
С образованием ясности и вовсе не было. У девятнадцатилетнего юноши несколько иностранных языков. Интерес к основанию Московского университета и Петербургской Академии художеств. Редкое знание литературы. Дружба с М. В. Ломоносовым. И утверждение племянника о детских и отроческих годах в глуши дедовской совсем небогатой деревни, со всем скромным обиходом «средственного достатка».
Общий с А В. Суворовым учитель – легенда, подтверждавшая, в конце концов, все ту же скромность трат. Полководец до конца своих дней не мог простить отцу редкой скупости с учением, когда всего приходилось достигать в одиночку и собственными усилиями. Куда ближе к истине историки, считавшие, что никаких подробностей о детстве и юности И. И. Шувалова попросту нет.
Служба...
М. М. Херасков перед смертью рассказывал С. Н. Глинке, что Шувалов был в Петербурге в 1742 году, еще до переезда сюда Елизаветы Петровны со двором, и якобы спрашивал у Ломоносова, будет ли им написана ода на ее прибытие. На что Михайла Васильевич отвечал, что ему опротивели оды с тех пор, как Тредиаковский написал оду Бирону, а затем на восшествие на престол Иоанна Антоновича. Но после вопроса Шувалова: что, он не любит Елизаветы? – взялся за оду «Какой приятный зефир веет».
Службу начинали с детских лет. В нее записывали при рождении. Находившиеся «в отсрочке» младенцы получали чины, уверенно поднимались по иерархической лестнице, чтобы в 16–17 лет объявиться на действительной службе в «приличествующем роду» звании. Ивана Шувалова бесполезно искать в служебных списках – ни он сам, ни его биографы не сошлются на них. Просто в день коронации Елизаветы, не взятый на торжества в старую столицу, Шувалов, находясь в Петербурге, получит придворный чин камер-пажа. Получит, чтобы по-прежнему нигде не появляться. Зато поддерживать живые связи с самыми влиятельными лицами государства.
М. П. Бестужев-Рюмин – И. И. Шувалову. Лейпциг.
7/18 мая 1745 г.
Государь мой, истинный друг Иван Иванович. Хотя я по отъезде моем из отечества и не писал к вам, однакож истинное мое почтение и верная моя к вам дружба от того не переменилась и никогда не переменится, и в той надежде, яко и сверх того ведаю, коль вы дружны к брату моему, прошу вас надежного моего друга брату моему яко собою представить, как ему есть бесчестно и неприлично с родною своею сестрою так негуманно поступать, от чего показуется немилосердное сердце, и всякой будет думать, когда он такое гонение родной своей сестре чинит, что с таким, которой ему не принадлежит, учинит. Он есть ныне первым министром, весь свет на его поступки смотрит...
До свиданья, мой очень дорогой друг, любите меня всегда так же, как я вас люблю и уважаю, и будьте уверены, что я всю мою жизнь останусь преданным вам душой и сердцем ваш
М. Бестужев-Рюмин
О новом чине для ленивого и неуловимого придворного просили вице-канцлер А. П. Бестужев-Рюмин и пользовавшийся в те дни славой удачливого полководца С. С. Апраксин: камер-юнкер вместо камер-пажа. И это спустя восемь лет после встречи камер-пажа с императрицей в селе Петровском близ Звенигорода, куда направлялась Елизавета Петровна в Саввино-Сторожевский монастырь. Полное описание царского богомолья было помещено в «Санкт-Петербургских ведомостях» с короткой припиской о пожаловании И. И. Шувалова. Между прочим. И к всеобщему сведению. За заметкой стояла перспектива выезда А. Г. Разумовского из таких привычных и обжитых апартаментов Зимнего дворца. Начало шуваловского «случая»...
Золотой дождь отличий и наград пролился не сразу. У нового любимца свое представление о вещах, тем более об особенностях придворной жизни. Он не спешит, не скаредничает, стараясь соблюсти хотя бы видимость благопристойности – так меньше, ему кажется, появится завистников и открытых врагов. Он вполне может обойтись на первое время собственными деревнями, своими и, как видно, далеко не маленькими средствами. Но все конечно же приходит: в 1754 году за необъявленные заслуги – ордена Александра Невского и польский Белого Орла. Спустя три года – чин генерал-поручика, разве надо для этого иметь хоть малейшее отношение к армии! Еще через три года генерал-адъютанта – Екатерина II будет отмечать этим чином начало каждого нового «эпизода», по ее выражению, в собственной личной жизни. А совсем незадолго до смерти Елизаветы, в 1761 году, Шувалов станет членом Конференции, иначе – тогдашнего Государственного совета.
Вот только конец оказывается слишком близким...
Шувалов, взяв меня за руку, подвел к человеку, которого вид обратил на себя почтительное мое внимание. То был бессмертный Ломоносов! Он спросил меня: чему я учился? «По-латыни», – отвечал я. Тут начал говорить он о пользе латинского языка, с великим, правда сказать, красноречием.
Д. И. Фонвизин
Вольтер – И. И. Шувалову. Ферней. 1 августа 1758 г.
Узнав, что вам всего двадцать пять лет, не могу надивиться глубине и разнообразию ваших познаний.
«Дай Бог царствие небесное этому доброму боярину, – говорила в 1828 году П. П. Свиньину племянница Ломоносова, Матрена Евсеевна Лопатина, некогда жившая у него в Петербурге, – мы так привыкли к его звездам и лентам, к его раззолоченной карете и шестерке вороных, что, бывало, и не боимся, как подъедет он к крыльцу, и только укажешь ему, где сидит Михайла Васильевич, – а гайдуков своих оставлял он у приворотни».
Только одни особенные и довольно сложные предметы исключительно занимают все умственные и нравственные силы императрицы и совершенно удаляют ее от забот управления.
Именно желание нравиться и славиться красотой было всегда одной из самых сильных слабостей ее, а так как вследствие сокрушительного влияния лет она не может не замечать все более и более становящиеся приметными старческие морщины на лице своем, то обстоятельство это так близко и чувствительно трогает ее, что она почти уже и не показывается в обществе. Так со времени куртага, бывшего 30 августа, императрицу видели всего только два раза в придворном театре...
ИЗ ДОНЕСЕНИЯ АВСТРИЙСКОГО ПОСЛАННИКА В ПЕТЕРБУРГЕ
ГРАФА МЕРСИ Д'АРЖАНТО
11 ноября 1761. Из венского Дворцового государственного архива
Не меньшие душевные беспокойства причиняют государыне ее частые припадки боязливой мнительности, сопровождаемые сильным страхом смерти; последнее достаточно видно из того, что не только вообще стараются удалить от нее малейший повод к встрече со страшными образами, или к наведению ее на печальные мысли, но даже ради заботливой предосторожности ото всего подобного, не дозволяется никому в траурном платье проходить мимо жилых покоев императрицы; и если случается, что кто-нибудь из вельмож и знакомых ей лиц умирает, то смерть эту скрывают от государыни не редко по целым месяцам.
К сказанным двум причинам ее душевных страданий присоединяется, в-третьих, все еще продолжающееся серьезное недовольство ее поведением великого князя и нерасположение к великой княгине, до того очевидные, что ни с тем, ни с другою государыня не имеет почти никаких сношений, и вот уже более трех месяцев, как на деле она не вела с ними никакой отдельной беседы...
Среди этой нестройной совокупности такого рода лиц и обстоятельств граф Иван Шувалов сохраняет власть и почет, более точное и близкое наименование для коих, как в отношении их объема, так и относительно тех правил, которые определяют у него их употребление, – конечно, придумать нелегко.
Тень смерти входит во дворец вместе с Иваном Шуваловым. И почем знать, не этой ли тени обязан он своим неожиданным возвышением? Обмануть годы, почувствовать себя еще раз молодой и желанной – как нужно было это переступившей в пятый десяток Елизавете. Морщины, седина – что значили они по сравнению с объявившимися и все нараставшими эпилептическими припадками. Такими же, как у отца. Раз от раза все более долгими и сильными. Несколько часов полусна-полуобморока. Несколько дней молчания – отказывает язык, нет сил... Несколько недель изнуряющей слабости, когда можно двигаться, только держась за стенку.
Скрыться от глаз неусыпных наблюдателей, не начать биться в конвульсиях при посторонних, когда настороженное воображение заставляет во всем видеть надвигающуюся опасность. От любимца секретов нет. И Елизавета с ее обычной трезвой расчетливостью права – что он без нее? Ему ли не стараться всеми силами хранить угрожающую его благополучию тайну. Ему ли не знать, что расположением императрицы Разумовский поплатился, между прочим, и за молчаливое участие в начавшихся обсуждениях вопроса о готовом опустеть престоле. Граф, как всегда, заботился о своих заполонивших двор родственниках. Но подобной измены те, кому удается встать со смертного ложа, не прощают.
Если Шувалов и думал о будущем, то куда более осторожно, чем «друг нелицемерной». А пока его дело – неотступно следить, чтобы не носили покойников мимо дворца, чтобы нигде не мелькали траурные платья, никогда и ни при каких обстоятельствах не велись разговоры о смерти. Даже ближайшие, довереннейшие лица, умирая, словно растворялись, не вызывая никаких вопросов императрицы. Тень смерти – от нее должны были спасать тянувшиеся далеко за полночь театральные представления и следовавшие за ними балы и карточные партии. Елизавета решалась оказаться в постели не раньше рассвета – так казалось безопаснее, ближе к новому, уже начавшемуся дню.
Русский изразец «Царь Давид на троне». XVIII в.
Только 25 декабря 1761 года наступило все равно: в деревянном дворце у Полицейского моста, на берегу Мойки, императрицы не стало.
И. Г. Чернышев – И. И. Шувалову. Вена. 2 января 1762 г.
Понимаю, милостивый государь, в каком бедном состоянии было все любезное наше отечество, по распространившемся горестном слухе болезни нашей всемилостивейшей государыни матери; в каком же вы были, то мне по милости и дружбе вашей ко мне более других известно...
Их называли Орестом и Пиладом – заимствованный у древних символ мужской дружбы. Они охотно подписывали так и сами свои многочисленные письма. Но время «случая» и время, приходящее после него, – слишком разнятся одно от другого. И еще не отрекаясь, бог знает на что надеясь, вчерашние друзья с нескрываемым страхом всматриваются в подробности происходящего.
До нас дошло известие, что новый император заставил вас одеть на смотру в его присутствии шляпу – как его императорское величество великодушен и благороден (может, все как-то обойдется и не заденет вчерашних приближенных?). Нам сообщили, что император соизволил приобрести за полтораста тысяч ваш петербургский дом. Деньги – хотя и совсем незначительные относительно его действительной стоимости! – не помешают, но где предполагаете вы сами жить (не скрывается ли за этим, не дай бог, запрещение жить в столице?). В Вене ходят слухи о вашей предполагаемой поездке в Москву для осмотра университета. Вы всегда им серьезно занимались, но не означает ли это поселения в старой столице (сколько «бывших» находило в старой столице свое печальное убежище!). И снова толки, казалось бы, перепроверенные дипломатическими каналами, о вашем назначении начальником Кадетского корпуса. Император всегда благоволил к этому заведению (может, удастся при расчетливых действиях вообще удержаться в его окружении?). Откровенный страх, надежда, отчаяние, снова все более слабый проблеск надежды...
А что, если к тому же сделать попытки самому?...
И. И. Шувалов – Г. Г. Орлову. Петербург. 1763 г.
...Сие, может быть, заставит меня изменить намерения мои касательно путешествия, а также и сестры моей. Наконец, я остался бы при дворе, уговариваемый многими лицами. Ваше сиятельство можете быть уверены, что даже в то время не выпрашивал я почестей, ни чинов, ни богатства. Я отказался от места вице-канцлера (1758), от поместьев, чему много есть свидетелей, и особливо Гудович (Андрей Васильевич, любимец Петра III. – Н. М.), в присутствии которого я на коленях просил у него [Петра III] милости – уволить меня от всяких знаков его благоволения. Приверженность моя к ее императорскому величеству ныне славно царствующей государыне должна быть известна всем лицам, с коими я веду знакомство. Ваше сиятельство сами можете подтвердить это; я даже отваживался на некоторые меры в ее пользу, и некоторые лица подтвердят это. В течение прежнего царствования [Петра III] видел я, что дела идут в ущерб общественному благу. Я не молчал. Слова мои были передаваемы. Со мною стали обращаться холоднее, и я изменил мое поведение. Напоследок я стал удаляться не только от двора, но и от его особы. Я возымел твердое намерение уехать из России. Случай представился к тому. По словам покойного императора, прусский король писал ему, чтобы все лица, которым он не вполне доверяет, не должны быть оставляемы близ его особы. Получив это письмо, он тотчас приказал Мельгунову (Алексей Петрович, любимец Петра III. – Н. М.) сказать мне, что я должен последовать за ним, без особенной должности (в поход против Дании. – Н. М.). Вот история моей поездки, которую многие лица истолковывали бы иначе – обыкновенное горе, проистекающее от поверхностных суждений! Не буду излагать моих мыслей относительно всего этого зла, которое угрожало нашему отечеству: я имел случай обнаружить перед вашим сиятельством чувства мои и был бы счастлив, если бы вы то припомнили. Наконец, божеское милосердие, спасая наше отечество, даровало нам такую государыню, на какую лишь могли рассчитывать искреннейшие пожелания добрых подданных, добрых русских. Своим царствованием она обещает нам счастие, благоденствие и всевозможное добро. И в это августейшее царствование я один забыт! Вижу себя лишенным доверия, коим пользуются многие мне равные. Что сказать после этого, любезной мой господин? Что думает общество? Я не способен быть употребляем ни на какое дело, я не достоин благоволения нашей матери! По теперешнему судят и о прошедшем. Может быть, скажут, что я дурно служил усопшей императрице, что я дурно служил моему отечеству. Что делать, любезной господин мой, скажите!
Но в этой попытке была тактическая ошибка – безукоризненный французский язык, которым написано это решающее для экс-фаворита письмо. Ни один иностранный язык не знаком братьям Орловым. Служба в полку с пятнадцати лет рядовыми солдатами мало чему могла научить и достаточно красноречиво свидетельствовала – ни о каком сколько-нибудь путном домашнем образовании речи здесь быть не могло. Знания, книги, науки не относятся к тому, что составляло их силу. Для Екатерины они нужны как простые, не знающие моральных препон исполнители. Совершить дворцовый переворот, убрать ненужных людей, проявить безмерную жестокость, а потом еще и ловко вывести «благодетельницу-матушку» из-под всяких подозрений – в этом братья не знали себе равных. Обращаться же к ним за содействием, помощью...
Покойно раскинувшийся на софе в присутствии Екатерины II граф Григорий – никак не свидетельство его влияния на государственные дела. В них императрица успешно и жестко разберется без его помощи. Так поразившая вошедшую в личные царские апартаменты Д. Р. Дашкову наглость фаворита – всего лишь начальная плата за услуги, которая не будет иметь продолжения во времени. Новоявленный граф очень скоро поймет всю неуместность, да и рискованность, своего поведения. А пока – пока шуваловское письмо останется без ответа. Напротив, Екатерина найдет способ дать Шувалову вполне недвусмысленно понять, что его пребывание в России стало нежелательным. Пусть думает только об отъезде и по возможности ускорит этот отъезд. На сколько? Покажет время и обстоятельства. Шувалову нетрудно догадаться – в случае непослушания, проволочки снисходительность отношения к нему легко может исчезнуть.
Впрочем, у него не будет долгих сборов. С двоюродными братьями – всемогущими во времена Елизаветы Петровны Петром и Александром Шуваловыми – отношения фаворита никогда не были родственными. Официальное знакомство, к которому обе стороны относились одинаково холодно. Да и как говорить о родственных связях, когда отец фаворита оставался фигурой невыясненной, а у братьев был человеком известным. Единственная привязанность – родная, как принято считать, сестра Прасковья, перед самым «случаем» девочкой выданная замуж за того самого Н. Ф. Голицына, в чьем Петровском под Звенигородом решилась судьба Ивана Шувалова. Не слишком образованная. Неловкая в обществе. Всему предпочитавшая незаметное хозяйствование в поместье. Только письма к ней расскажут о ходе и особенностях затянувшегося на долгие годы «европейского вояжа».
И. И. Шувалов – П. И. Голицыной. Митава. 24 апреля 1763 г.
Вчерашний день, матушка, выехал из Риги и приехал в Митаву; стою на квартире принца Карла Курляндского. Герцог [Бирон] присылал звать меня обедать, и туда еду. После обеда отправлюсь в путь. После сего письма долго писем не будете иметь; что до самого Мемеля постамтов нет и в рассуждении дурной дороги чаю не скоро приеду. Еду же на наемных русских тульских ямщиках, которые меня скорее привезут, нежели дурная здешняя почта. Могу сказать, что таких веселых людей, как мои ямщики, и хороших лошадей мало видать. Какая разница наша Русь от здешних обитателей!
Принц Карл, другой герцог, несколько дней отсюдова уехал, и после тотчас дворец наши солдаты заняли.
Дописываю мое письмо, возвратясь к себе. Обедал у герцога, который меня весьма учтиво и ласково принял. В первый раз видел двор маленького немецкого владетеля, в котором гофмаршал, кавалер, фрейлины, пажи, все в миниатюре перед большим двором. Герцог сам ко мне хотел ехать, только я сказал, чтоб не трудился, ибо я скоро поеду. Принц Петр однакоже был. Кушанья нам наслали в Риге столько, что девать было некуда на дорогу... Впрочем, матушка, прощай...
Вчерашние ссыльные, милостью Екатерины получившие не только свободу, но и владение Курляндским герцогством, как могли Бироны не знать отношения императрицы к фавориту ушедшего царствования? Опала и высылка Шувалова были слишком очевидны, и тем не менее семейство герцога устраивает по поводу приезда враждебного Екатерине человека настоящее торжество, в котором наперебой спешат принять участие все члены многолюдной бироновской фамилии.
Но пример Биронов – не исключение. Почести Шувалову оказывают и все высокопоставленные чиновники, независимо от страны, которую они представляли. Члены царствующих домов подчеркивают свое уважительное, чуть ли не заискивающее отношение к опальному путешественнику – случай небывалый для экс-фаворита. Приемы Венского двора, визиты послов – Шувалов ни в чем не преувеличивал. Каждое слово его писем подтверждали газеты. И еще переезд в Италию...
И. И. Шувалов – П. И. Голицыной. Кенигсберг. 20 мая 1763 г.
Вследствие письма моего из Мемеля, имею вам, матушка, писать продолжение моего пути до здешнего места; как вам донес, что по прибытии моем в Мемель, пришел ко мне инспектор того города; зделал комплимент от маршала Леволда; просил, чтоб приказать, в чем мне будет нужда, то все возможное исполнено будет, хотя я отрекся по притчине, что ни в чем предвидеть не мог; однако он дал мне проводника, в котором после великую видел надобность: ибо дорога большая перекопана местами, и лишнее употреблено на пашню, также во многих местах наводнении; так, чтоб мне проехать было невозможно, но способом тем я ехал проселошными дорогами, от амта до амта везде имел новых проводников; стоял всегда в почти королевских домах; на всяком перевозе через реки – были готовы мужики, которые переправляться пособляли. Надобно знать, что от Мемеля по всей дороги, до сего города, посланы были письменные приказы – в проезд мой все оное делать, где не приеду, то везде учтивость и ласку находил: по деревням амтманы или управители под-чивают кофием и чаем; иной ужинать зовет, иной лошадей дает, постели, свечи, пиво и протчее, сколько можно, – то всего оного миновать старался; ибо с собою имел провизию всего нужного. Всего странней в Мемеле: послал к вам письмо на почту, – почтмейстер денег не взял, в Тилзите, как скоро приехал, то тотчас комендант со всеми офицерами ко мне пришел, – поздравить с приездом; прислал караул; потом офицер спросил: что мне угодно, то б приказал; – после того, – шесть бутылок венгерского и блюдо лимонов, то, что всего больше и непонятней: не приказал трактирщице брать с меня денег, где я обедал, которая тотчас ушла з двора, и не могли ее сыскать, девки ее то сказали, что ей брать ничего не приказано; и так, я принужден им несколько дать.
Вольтер – И. И. Шувалову. Ферней. 28 мая 1775 г.
...У нас в Фернее постоянно сожалеют о вашем отъезде. Мы не знаем, вероятно, так же как и вы, когда вы поедете назад в вашу страну чудес. Я бы непременно отправился повидаться с вами на пути, если б дозволило то мое здоровье. Утешаюсь мыслию о вашем добром расположении. Госпожа Денис просит передать вам чувства, которые вы привыкли всем внушать. Молодая монахиня [девица де Ва-рикур] беспрестанно занята вами; она обожает вас и уверена, что климат в России даже лучше, чем в Неаполе...
О родителях у каждого биографа существовала своя версия. Для знаменитого автора «Словаря достопамятных людей русской земли» Д. Н. Бантыш-Каменского – это Шувалов Иван Максимович, комендант Выборга. Для знатока генеалогии и составителя родословных сборников П. Долгорукова – его тезка, капитан Иван Максимович Меньшой, тяжело раненный при штурме Очакова. Для родного племянника – просто военный, без имени, отчества, возраста и чина. И небольшая подробность: «семейство средственного достатка». Для историка Москвы И. М. Снегирева он умер в 1730-х годах. Ни на какие источники, тем более семейный архив, никто и не думал ссылаться.
Редкая образованность...
И. И. Шувалову – великий князь Павел Петрович
С охотою ответствую вашему превосходительству и исполняю мое обещание. Должно жить в пользу и угождение других: так мне не трудно просидеть несколько за столом особливо для вас: мне в том больше удовольствия, нежели вам одолжения, – только бы вы были довольны.
Я буду стараться быть достойным хвалы, о которой вы говорите, и прошу вас по обещанию говорить мне всегда правду, и верить, государь мой, что я вам непременной друг.
Павел 20 генваря 1761 г.
С образованием ясности и вовсе не было. У девятнадцатилетнего юноши несколько иностранных языков. Интерес к основанию Московского университета и Петербургской Академии художеств. Редкое знание литературы. Дружба с М. В. Ломоносовым. И утверждение племянника о детских и отроческих годах в глуши дедовской совсем небогатой деревни, со всем скромным обиходом «средственного достатка».
Общий с А В. Суворовым учитель – легенда, подтверждавшая, в конце концов, все ту же скромность трат. Полководец до конца своих дней не мог простить отцу редкой скупости с учением, когда всего приходилось достигать в одиночку и собственными усилиями. Куда ближе к истине историки, считавшие, что никаких подробностей о детстве и юности И. И. Шувалова попросту нет.
Служба...
М. М. Херасков перед смертью рассказывал С. Н. Глинке, что Шувалов был в Петербурге в 1742 году, еще до переезда сюда Елизаветы Петровны со двором, и якобы спрашивал у Ломоносова, будет ли им написана ода на ее прибытие. На что Михайла Васильевич отвечал, что ему опротивели оды с тех пор, как Тредиаковский написал оду Бирону, а затем на восшествие на престол Иоанна Антоновича. Но после вопроса Шувалова: что, он не любит Елизаветы? – взялся за оду «Какой приятный зефир веет».
Службу начинали с детских лет. В нее записывали при рождении. Находившиеся «в отсрочке» младенцы получали чины, уверенно поднимались по иерархической лестнице, чтобы в 16–17 лет объявиться на действительной службе в «приличествующем роду» звании. Ивана Шувалова бесполезно искать в служебных списках – ни он сам, ни его биографы не сошлются на них. Просто в день коронации Елизаветы, не взятый на торжества в старую столицу, Шувалов, находясь в Петербурге, получит придворный чин камер-пажа. Получит, чтобы по-прежнему нигде не появляться. Зато поддерживать живые связи с самыми влиятельными лицами государства.
М. П. Бестужев-Рюмин – И. И. Шувалову. Лейпциг.
7/18 мая 1745 г.
Государь мой, истинный друг Иван Иванович. Хотя я по отъезде моем из отечества и не писал к вам, однакож истинное мое почтение и верная моя к вам дружба от того не переменилась и никогда не переменится, и в той надежде, яко и сверх того ведаю, коль вы дружны к брату моему, прошу вас надежного моего друга брату моему яко собою представить, как ему есть бесчестно и неприлично с родною своею сестрою так негуманно поступать, от чего показуется немилосердное сердце, и всякой будет думать, когда он такое гонение родной своей сестре чинит, что с таким, которой ему не принадлежит, учинит. Он есть ныне первым министром, весь свет на его поступки смотрит...
До свиданья, мой очень дорогой друг, любите меня всегда так же, как я вас люблю и уважаю, и будьте уверены, что я всю мою жизнь останусь преданным вам душой и сердцем ваш
М. Бестужев-Рюмин
О новом чине для ленивого и неуловимого придворного просили вице-канцлер А. П. Бестужев-Рюмин и пользовавшийся в те дни славой удачливого полководца С. С. Апраксин: камер-юнкер вместо камер-пажа. И это спустя восемь лет после встречи камер-пажа с императрицей в селе Петровском близ Звенигорода, куда направлялась Елизавета Петровна в Саввино-Сторожевский монастырь. Полное описание царского богомолья было помещено в «Санкт-Петербургских ведомостях» с короткой припиской о пожаловании И. И. Шувалова. Между прочим. И к всеобщему сведению. За заметкой стояла перспектива выезда А. Г. Разумовского из таких привычных и обжитых апартаментов Зимнего дворца. Начало шуваловского «случая»...
М. В. Ломоносов. На выезд Елизаветы Петровны в Царское Село. Конец лета 1750
Чертоги светлые, блистание металлов
Оставив, на поля спешит Елизавет:
Ты следуешь за ней, любезной мой Шувалов.
Туда, где ей Цейлон и в севере цветет.
Золотой дождь отличий и наград пролился не сразу. У нового любимца свое представление о вещах, тем более об особенностях придворной жизни. Он не спешит, не скаредничает, стараясь соблюсти хотя бы видимость благопристойности – так меньше, ему кажется, появится завистников и открытых врагов. Он вполне может обойтись на первое время собственными деревнями, своими и, как видно, далеко не маленькими средствами. Но все конечно же приходит: в 1754 году за необъявленные заслуги – ордена Александра Невского и польский Белого Орла. Спустя три года – чин генерал-поручика, разве надо для этого иметь хоть малейшее отношение к армии! Еще через три года генерал-адъютанта – Екатерина II будет отмечать этим чином начало каждого нового «эпизода», по ее выражению, в собственной личной жизни. А совсем незадолго до смерти Елизаветы, в 1761 году, Шувалов станет членом Конференции, иначе – тогдашнего Государственного совета.
Вот только конец оказывается слишком близким...
Шувалов, взяв меня за руку, подвел к человеку, которого вид обратил на себя почтительное мое внимание. То был бессмертный Ломоносов! Он спросил меня: чему я учился? «По-латыни», – отвечал я. Тут начал говорить он о пользе латинского языка, с великим, правда сказать, красноречием.
Д. И. Фонвизин
Вольтер – И. И. Шувалову. Ферней. 1 августа 1758 г.
Узнав, что вам всего двадцать пять лет, не могу надивиться глубине и разнообразию ваших познаний.
«Дай Бог царствие небесное этому доброму боярину, – говорила в 1828 году П. П. Свиньину племянница Ломоносова, Матрена Евсеевна Лопатина, некогда жившая у него в Петербурге, – мы так привыкли к его звездам и лентам, к его раззолоченной карете и шестерке вороных, что, бывало, и не боимся, как подъедет он к крыльцу, и только укажешь ему, где сидит Михайла Васильевич, – а гайдуков своих оставлял он у приворотни».
Только одни особенные и довольно сложные предметы исключительно занимают все умственные и нравственные силы императрицы и совершенно удаляют ее от забот управления.
Именно желание нравиться и славиться красотой было всегда одной из самых сильных слабостей ее, а так как вследствие сокрушительного влияния лет она не может не замечать все более и более становящиеся приметными старческие морщины на лице своем, то обстоятельство это так близко и чувствительно трогает ее, что она почти уже и не показывается в обществе. Так со времени куртага, бывшего 30 августа, императрицу видели всего только два раза в придворном театре...
ИЗ ДОНЕСЕНИЯ АВСТРИЙСКОГО ПОСЛАННИКА В ПЕТЕРБУРГЕ
ГРАФА МЕРСИ Д'АРЖАНТО
11 ноября 1761. Из венского Дворцового государственного архива
Не меньшие душевные беспокойства причиняют государыне ее частые припадки боязливой мнительности, сопровождаемые сильным страхом смерти; последнее достаточно видно из того, что не только вообще стараются удалить от нее малейший повод к встрече со страшными образами, или к наведению ее на печальные мысли, но даже ради заботливой предосторожности ото всего подобного, не дозволяется никому в траурном платье проходить мимо жилых покоев императрицы; и если случается, что кто-нибудь из вельмож и знакомых ей лиц умирает, то смерть эту скрывают от государыни не редко по целым месяцам.
К сказанным двум причинам ее душевных страданий присоединяется, в-третьих, все еще продолжающееся серьезное недовольство ее поведением великого князя и нерасположение к великой княгине, до того очевидные, что ни с тем, ни с другою государыня не имеет почти никаких сношений, и вот уже более трех месяцев, как на деле она не вела с ними никакой отдельной беседы...
Среди этой нестройной совокупности такого рода лиц и обстоятельств граф Иван Шувалов сохраняет власть и почет, более точное и близкое наименование для коих, как в отношении их объема, так и относительно тех правил, которые определяют у него их употребление, – конечно, придумать нелегко.
Тень смерти входит во дворец вместе с Иваном Шуваловым. И почем знать, не этой ли тени обязан он своим неожиданным возвышением? Обмануть годы, почувствовать себя еще раз молодой и желанной – как нужно было это переступившей в пятый десяток Елизавете. Морщины, седина – что значили они по сравнению с объявившимися и все нараставшими эпилептическими припадками. Такими же, как у отца. Раз от раза все более долгими и сильными. Несколько часов полусна-полуобморока. Несколько дней молчания – отказывает язык, нет сил... Несколько недель изнуряющей слабости, когда можно двигаться, только держась за стенку.
Скрыться от глаз неусыпных наблюдателей, не начать биться в конвульсиях при посторонних, когда настороженное воображение заставляет во всем видеть надвигающуюся опасность. От любимца секретов нет. И Елизавета с ее обычной трезвой расчетливостью права – что он без нее? Ему ли не стараться всеми силами хранить угрожающую его благополучию тайну. Ему ли не знать, что расположением императрицы Разумовский поплатился, между прочим, и за молчаливое участие в начавшихся обсуждениях вопроса о готовом опустеть престоле. Граф, как всегда, заботился о своих заполонивших двор родственниках. Но подобной измены те, кому удается встать со смертного ложа, не прощают.
Если Шувалов и думал о будущем, то куда более осторожно, чем «друг нелицемерной». А пока его дело – неотступно следить, чтобы не носили покойников мимо дворца, чтобы нигде не мелькали траурные платья, никогда и ни при каких обстоятельствах не велись разговоры о смерти. Даже ближайшие, довереннейшие лица, умирая, словно растворялись, не вызывая никаких вопросов императрицы. Тень смерти – от нее должны были спасать тянувшиеся далеко за полночь театральные представления и следовавшие за ними балы и карточные партии. Елизавета решалась оказаться в постели не раньше рассвета – так казалось безопаснее, ближе к новому, уже начавшемуся дню.
Русский изразец «Царь Давид на троне». XVIII в.
Только 25 декабря 1761 года наступило все равно: в деревянном дворце у Полицейского моста, на берегу Мойки, императрицы не стало.
И. Г. Чернышев – И. И. Шувалову. Вена. 2 января 1762 г.
Понимаю, милостивый государь, в каком бедном состоянии было все любезное наше отечество, по распространившемся горестном слухе болезни нашей всемилостивейшей государыни матери; в каком же вы были, то мне по милости и дружбе вашей ко мне более других известно...
Их называли Орестом и Пиладом – заимствованный у древних символ мужской дружбы. Они охотно подписывали так и сами свои многочисленные письма. Но время «случая» и время, приходящее после него, – слишком разнятся одно от другого. И еще не отрекаясь, бог знает на что надеясь, вчерашние друзья с нескрываемым страхом всматриваются в подробности происходящего.
До нас дошло известие, что новый император заставил вас одеть на смотру в его присутствии шляпу – как его императорское величество великодушен и благороден (может, все как-то обойдется и не заденет вчерашних приближенных?). Нам сообщили, что император соизволил приобрести за полтораста тысяч ваш петербургский дом. Деньги – хотя и совсем незначительные относительно его действительной стоимости! – не помешают, но где предполагаете вы сами жить (не скрывается ли за этим, не дай бог, запрещение жить в столице?). В Вене ходят слухи о вашей предполагаемой поездке в Москву для осмотра университета. Вы всегда им серьезно занимались, но не означает ли это поселения в старой столице (сколько «бывших» находило в старой столице свое печальное убежище!). И снова толки, казалось бы, перепроверенные дипломатическими каналами, о вашем назначении начальником Кадетского корпуса. Император всегда благоволил к этому заведению (может, удастся при расчетливых действиях вообще удержаться в его окружении?). Откровенный страх, надежда, отчаяние, снова все более слабый проблеск надежды...
А что, если к тому же сделать попытки самому?...
И. И. Шувалов – Г. Г. Орлову. Петербург. 1763 г.
...Сие, может быть, заставит меня изменить намерения мои касательно путешествия, а также и сестры моей. Наконец, я остался бы при дворе, уговариваемый многими лицами. Ваше сиятельство можете быть уверены, что даже в то время не выпрашивал я почестей, ни чинов, ни богатства. Я отказался от места вице-канцлера (1758), от поместьев, чему много есть свидетелей, и особливо Гудович (Андрей Васильевич, любимец Петра III. – Н. М.), в присутствии которого я на коленях просил у него [Петра III] милости – уволить меня от всяких знаков его благоволения. Приверженность моя к ее императорскому величеству ныне славно царствующей государыне должна быть известна всем лицам, с коими я веду знакомство. Ваше сиятельство сами можете подтвердить это; я даже отваживался на некоторые меры в ее пользу, и некоторые лица подтвердят это. В течение прежнего царствования [Петра III] видел я, что дела идут в ущерб общественному благу. Я не молчал. Слова мои были передаваемы. Со мною стали обращаться холоднее, и я изменил мое поведение. Напоследок я стал удаляться не только от двора, но и от его особы. Я возымел твердое намерение уехать из России. Случай представился к тому. По словам покойного императора, прусский король писал ему, чтобы все лица, которым он не вполне доверяет, не должны быть оставляемы близ его особы. Получив это письмо, он тотчас приказал Мельгунову (Алексей Петрович, любимец Петра III. – Н. М.) сказать мне, что я должен последовать за ним, без особенной должности (в поход против Дании. – Н. М.). Вот история моей поездки, которую многие лица истолковывали бы иначе – обыкновенное горе, проистекающее от поверхностных суждений! Не буду излагать моих мыслей относительно всего этого зла, которое угрожало нашему отечеству: я имел случай обнаружить перед вашим сиятельством чувства мои и был бы счастлив, если бы вы то припомнили. Наконец, божеское милосердие, спасая наше отечество, даровало нам такую государыню, на какую лишь могли рассчитывать искреннейшие пожелания добрых подданных, добрых русских. Своим царствованием она обещает нам счастие, благоденствие и всевозможное добро. И в это августейшее царствование я один забыт! Вижу себя лишенным доверия, коим пользуются многие мне равные. Что сказать после этого, любезной мой господин? Что думает общество? Я не способен быть употребляем ни на какое дело, я не достоин благоволения нашей матери! По теперешнему судят и о прошедшем. Может быть, скажут, что я дурно служил усопшей императрице, что я дурно служил моему отечеству. Что делать, любезной господин мой, скажите!
Но в этой попытке была тактическая ошибка – безукоризненный французский язык, которым написано это решающее для экс-фаворита письмо. Ни один иностранный язык не знаком братьям Орловым. Служба в полку с пятнадцати лет рядовыми солдатами мало чему могла научить и достаточно красноречиво свидетельствовала – ни о каком сколько-нибудь путном домашнем образовании речи здесь быть не могло. Знания, книги, науки не относятся к тому, что составляло их силу. Для Екатерины они нужны как простые, не знающие моральных препон исполнители. Совершить дворцовый переворот, убрать ненужных людей, проявить безмерную жестокость, а потом еще и ловко вывести «благодетельницу-матушку» из-под всяких подозрений – в этом братья не знали себе равных. Обращаться же к ним за содействием, помощью...
Покойно раскинувшийся на софе в присутствии Екатерины II граф Григорий – никак не свидетельство его влияния на государственные дела. В них императрица успешно и жестко разберется без его помощи. Так поразившая вошедшую в личные царские апартаменты Д. Р. Дашкову наглость фаворита – всего лишь начальная плата за услуги, которая не будет иметь продолжения во времени. Новоявленный граф очень скоро поймет всю неуместность, да и рискованность, своего поведения. А пока – пока шуваловское письмо останется без ответа. Напротив, Екатерина найдет способ дать Шувалову вполне недвусмысленно понять, что его пребывание в России стало нежелательным. Пусть думает только об отъезде и по возможности ускорит этот отъезд. На сколько? Покажет время и обстоятельства. Шувалову нетрудно догадаться – в случае непослушания, проволочки снисходительность отношения к нему легко может исчезнуть.
Впрочем, у него не будет долгих сборов. С двоюродными братьями – всемогущими во времена Елизаветы Петровны Петром и Александром Шуваловыми – отношения фаворита никогда не были родственными. Официальное знакомство, к которому обе стороны относились одинаково холодно. Да и как говорить о родственных связях, когда отец фаворита оставался фигурой невыясненной, а у братьев был человеком известным. Единственная привязанность – родная, как принято считать, сестра Прасковья, перед самым «случаем» девочкой выданная замуж за того самого Н. Ф. Голицына, в чьем Петровском под Звенигородом решилась судьба Ивана Шувалова. Не слишком образованная. Неловкая в обществе. Всему предпочитавшая незаметное хозяйствование в поместье. Только письма к ней расскажут о ходе и особенностях затянувшегося на долгие годы «европейского вояжа».
И. И. Шувалов – П. И. Голицыной. Митава. 24 апреля 1763 г.
Вчерашний день, матушка, выехал из Риги и приехал в Митаву; стою на квартире принца Карла Курляндского. Герцог [Бирон] присылал звать меня обедать, и туда еду. После обеда отправлюсь в путь. После сего письма долго писем не будете иметь; что до самого Мемеля постамтов нет и в рассуждении дурной дороги чаю не скоро приеду. Еду же на наемных русских тульских ямщиках, которые меня скорее привезут, нежели дурная здешняя почта. Могу сказать, что таких веселых людей, как мои ямщики, и хороших лошадей мало видать. Какая разница наша Русь от здешних обитателей!
Принц Карл, другой герцог, несколько дней отсюдова уехал, и после тотчас дворец наши солдаты заняли.
Дописываю мое письмо, возвратясь к себе. Обедал у герцога, который меня весьма учтиво и ласково принял. В первый раз видел двор маленького немецкого владетеля, в котором гофмаршал, кавалер, фрейлины, пажи, все в миниатюре перед большим двором. Герцог сам ко мне хотел ехать, только я сказал, чтоб не трудился, ибо я скоро поеду. Принц Петр однакоже был. Кушанья нам наслали в Риге столько, что девать было некуда на дорогу... Впрочем, матушка, прощай...
Вчерашние ссыльные, милостью Екатерины получившие не только свободу, но и владение Курляндским герцогством, как могли Бироны не знать отношения императрицы к фавориту ушедшего царствования? Опала и высылка Шувалова были слишком очевидны, и тем не менее семейство герцога устраивает по поводу приезда враждебного Екатерине человека настоящее торжество, в котором наперебой спешат принять участие все члены многолюдной бироновской фамилии.
Но пример Биронов – не исключение. Почести Шувалову оказывают и все высокопоставленные чиновники, независимо от страны, которую они представляли. Члены царствующих домов подчеркивают свое уважительное, чуть ли не заискивающее отношение к опальному путешественнику – случай небывалый для экс-фаворита. Приемы Венского двора, визиты послов – Шувалов ни в чем не преувеличивал. Каждое слово его писем подтверждали газеты. И еще переезд в Италию...
И. И. Шувалов – П. И. Голицыной. Кенигсберг. 20 мая 1763 г.
Вследствие письма моего из Мемеля, имею вам, матушка, писать продолжение моего пути до здешнего места; как вам донес, что по прибытии моем в Мемель, пришел ко мне инспектор того города; зделал комплимент от маршала Леволда; просил, чтоб приказать, в чем мне будет нужда, то все возможное исполнено будет, хотя я отрекся по притчине, что ни в чем предвидеть не мог; однако он дал мне проводника, в котором после великую видел надобность: ибо дорога большая перекопана местами, и лишнее употреблено на пашню, также во многих местах наводнении; так, чтоб мне проехать было невозможно, но способом тем я ехал проселошными дорогами, от амта до амта везде имел новых проводников; стоял всегда в почти королевских домах; на всяком перевозе через реки – были готовы мужики, которые переправляться пособляли. Надобно знать, что от Мемеля по всей дороги, до сего города, посланы были письменные приказы – в проезд мой все оное делать, где не приеду, то везде учтивость и ласку находил: по деревням амтманы или управители под-чивают кофием и чаем; иной ужинать зовет, иной лошадей дает, постели, свечи, пиво и протчее, сколько можно, – то всего оного миновать старался; ибо с собою имел провизию всего нужного. Всего странней в Мемеле: послал к вам письмо на почту, – почтмейстер денег не взял, в Тилзите, как скоро приехал, то тотчас комендант со всеми офицерами ко мне пришел, – поздравить с приездом; прислал караул; потом офицер спросил: что мне угодно, то б приказал; – после того, – шесть бутылок венгерского и блюдо лимонов, то, что всего больше и непонятней: не приказал трактирщице брать с меня денег, где я обедал, которая тотчас ушла з двора, и не могли ее сыскать, девки ее то сказали, что ей брать ничего не приказано; и так, я принужден им несколько дать.