Страница:
Извините меня, всемилостивейшая государыня, что я так осмеливаюсь писать, я почитаю за должность все вам доносить, так как перед богом, и мыслей моих не таить; прошу и того не причесть мне в вину, буде я по обстоятельству дела принужден буду, для спасения жизни моей, и команду оставя уехать в Россию, и упасть к священным стопам вашего императорского величества, препоручая мою команду одному из генералов по мне младшему, какой здесь налицо будет. Да я должен буду своих в оном случае обманывать, и никому предстоящей мне опасности не показывать; я всего больше опасаюсь иезуитов, а с нею некоторые были и остались по разным местам, и она из Пизы уже писала во многие места о моей к ней привязанности, и я принужден был ее подарить своим портретом, который она при себе имеет, а если захотят и в России мне недоброхотствовать, то могут по этому придраться ко мне, когда захотят.
Я несколько сомнения имею на одного из наших вояжиров, а легко может быть, что я и ошибаюсь, только видел многие французские письма без подписи, и рука мне знакомая быть кажется.
При сем прилагаю полученное мною здесь письмо из-под аресту, тож каковое она писала и контр-адмиралу Грейгу на рассмотрение, и она по сие время еще верит, что не я ее арестовал, а секрет наш наружу вышел; то ж и у нее есть моей руки письмо на немецком языке, только без подписания имени моего, и что я постараюсь выйти из-под караула, а после могу и ее спасти. Теперь не имею времени обо всем донести за краткостию времени, а может о многом доложить генерал-адъютант моего штаба. Он за нею ездил в Рим, и с нею он для виду арестован был на одни сутки на корабле. Флот под командою Грейга, состоящей в пяти кораблях и одном фрегате, сей час под парусами, о чем дано знать в Англию к министру, чтоб он по прибытии в порт Английский был всем от него снабжаем. Флоту ж велено как возможно поспешать к нашим водам.
Всемилостивейшая государыня, прошу не взыскать, что я вчерне мое донесение к вашему императорскому величеству посылаю; опасаюсь, что в точности дела не проведали и не захватили курьера и со всеми бумагами...
Победа, и какая победа! Кому, как не убийце Петра III, могло удаться такое беспримерное по наглости похищение, буквально среди бела дня, в чужой стране, при толпах народа, в окружении одних иностранцев. Похищение или... предательство?
Иначе как объяснить извиняющийся, оправдывающийся тон письма? Орлов не торжествует, а будто приносит повинную, клянется, что на этот раз выложит перед Екатериной все карты.
Может быть, неудачное построение фраз, обманчивость интонаций? Но тогда откуда такая опасливая забота о том, что подумают о нем в России, как истолкуют и для чего используют его действия? Разве не поступал он как верный и слепой исполнитель воли Екатерины, не больше?
И множество натяжек Шестьдесят человек свиты неизвестной – ни один из свидетелей не подтверждает этой цифры. Где там! Замкнутый образ жизни, стремление избежать лишних контактов, недоверие к каждому новому лицу – в подобной характеристике образа жизни неизвестной современники едины. В архиве Итальянского департамента Польского королевства сохранилось донесение от 3 января 1775 года из Рима:
«Иностранная дама польского происхождения, живущая в доме г. Жуяни на Марсовом поле, прибыла сюда в сопровождении одного польского экс-иезуита, двух других поляков и одной польской служанки. Она платит за квартиру по 50 цехинов в месяц, да 35 за карету, держит при себе одного учителя поляка, приехавшего с нею, и одного итальянца, нанятого по приезде ее в Рим. Она ни с кем не имеет знакомства и ездит на прогулку в карете с закрытыми стеклами. На квартире ее экс-иезуит дает аудиенцию приходящим. Теперь он ищет для нее от двух до трех тысяч цехинов».
Или страх доблестного главнокомандующего перед некими таинственными мстителями за неизвестную. Не был ли он простым предлогом по возможности скорей оказаться перед Екатериной и постараться обезвредить невыгодные или и вовсе опасные для Орлова слухи и толкования? Разве в действительности не рискованней было ехать одному через всю Европу, чем отправиться в путь на русской эскадре, пребывание на которой обеспечивало полную безопасность? «Слабое здоровье» отличавшегося богатырским сложением Орлова звучало и вовсе смешно.
И еще одно. Писем неизвестной к Алексею Орлову и Грейгу в деле «самозванки» в XIX веке не было. Не существовало и ни малейших указаний на то, когда и почему они были изъяты.
А. Г. Орлов – неизвестной.
Февраль 1775. Перевод с немецкого
Ах! Как мы стали несчастливы. При всем этом надо быть терпеливыми; бог смилостивится нас не оставить. Я попал в такие же несчастные обстоятельства, как находитесь вы, однако надеюсь благодаря дружбе моих офицеров получить мою свободу и написать маленькое послание, которое адмирал Грейг из дружбы ко мне даст возможность доставить, и он сказал мне, что как только будет возможно даст вам бежать. Я спросил его о деле, он сказал, что получил приказ меня и всех, кто со мной будет, взять под арест. Когда я уже миновал все наши корабли, то увидел одновременно два судна передо мной и два за мной, которые гребли прямо ко мне. Я увидел, что дела обстоят плохо, и приказал своим людям грести изо всех сил, что они и сделали. Я думал проскочить, но они одна за другой преградили мне дорогу, и моя шлюпка вынуждена была остановиться, в то время как подошли другие суда, и я оказался в кольце. Я спросил, что это должно означать и что они сошли с ума, они с величайшей вежливостью отвечали мне, что получили приказ просить меня на один из кораблей, где была меньшая часть моих офицеров и солдат. Когда я туда прибыл, ко мне подошел комендант и со слезами на глазах объявил меня арестованным; и я должен был с этим примириться и надеясь на всемогущего господа спасителя нашего, что он нас не оставит. Адмирал Грейг обещает, что он будет доставлять вам все облегчения; прошу только первое время не делать никаких проб его верности; он будет на этот раз очень осторожен. Еще остается мне вас попросить беречь свое здоровье, и я обещаю, как только я получу свободу, вас разыскать в любом уголке земли и предстать к вашим услугам, вы только должны себя беречь, о чем я вас от всего сердца прошу. Ваши собственные строки я получил и с плачущими глазами прочел, поскольку из них я увидел, что вы меня хотите обвинить. Возьмите себя в руки, свою судьбу мы должны возложить на всемогущего господа и на него положиться. Я еще могу быть уверен, что вы получите это письмо. Я надеюсь, что адмирал будет так сострадателен и благороден, что передаст эту посылку. Я целую от сердца ваши руки.
Конечно, прежде всего неграмотность. Неумелые, косноязычные обороты не привыкшего к иностранному языку человека и ошибки в таком множестве и разнообразии, что подчас совершенно недоступным становится смысл написанного. Ничего не скажешь, образованность не составляла сильной стороны графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского. Этому можно удивляться, но в письме важнее другое – интонация дистанции, огромной дистанции между Орловым и неизвестной. Трудно себе представить, чтобы так можно было писать человеку, с которым существовала какая бы то ни было близость. И в чем подобное письмо могло бы убедить неизвестную? В преданности Орлова? Но раз неизвестная с самого начала заподозрила предательство, оно не давало никаких убедительных доказательств противного. Попытка представить все дело как направленное против Орлова, при котором неизвестная оказалась случайной жертвой, выглядела совершенно нелепой. И только заботу о здоровье неизвестной – какой же смысл был не довезти ее до Петербурга живой! – можно с большой натяжкой принять за некую тень личных чувств. Если Орлов боялся, что его скомпрометирует в России подобный текст, он явно преувеличивал. Впрочем, письмо не несло ни подписи, ни даты. Официальное обвинение ограничивалось предположением, что это и есть ответ Орлова неизвестной.
Екатерина II – А. Г. Орлову.
Собственноручно. 22 марта 1775 г.
Граф Алексей Григорьевич. Чрез вашего генерал-адъютанта Крестенека получила третьего дня от вас известие, что контр-адмирал Грейг отправился от Ливорнского рейда тому тридцать пять дней назад, и буде не заехал в порт, то думаю, что он уже близ Балтики, а вероятнее, что в Англию заехал, ибо у нас море еще ото льду не очистилось. Через те же письма ваши уведомилась я, что женщину ту, которая осмелилась называться дочерью покойной императрицы Елизаветы Петровны, вам удалось посадить под караулом и с ее мнимою свитою; в сем вашем поступке нахожу паки всегдашнее ваше старание и ревность ко всему тому, что малейше может коснуться до службы моей, что не инако как к удовольствию моему служит как ныне, так и всегда. Вероятие есть, что за таковую сумасбродную бродягу никто горячо не вступится не токмо, но всяк постыдится скрытно и явно показать, что имел малейшее отношение. Конфедератов польских таковая комедия им самим, как разные подобные посрамления, кои они вчинали, послужит к наивящему позору...
Ф. Рокотов. Князь Г. Г. Орлов. 1762–1763 гг.
Сдержанность, достойная российской императрицы! Ни восторгов, ни слишком горячей благодарности – достаточно простого знака монаршего благоволения, признания, что граф Орлов-Чесменский «ревностен к службе». Разве существует большая похвала для верноподданного? И между прочим небрежное успокоение – никто за «сумасбродную бродягу» не вступится (еще бы – на военном фрегате!): Орлову нечего тревожиться за свою жизнь. Страхи, волнения Екатерины остались позади, как и... интерес к особе графа. Императрица могла быть уверена: теперь очередь выслужиться для Грейга, и он не упустит такой возможности. И как подтекст – слуга, взявшийся за слишком грязную работу, не только не интересен, но и больше не нужен.
Екатерина II – А. М. Голицыну
Князь Алексей Михайлович!
Тому сего дня тридцать пять дней, как контр-адмирал Грейг с эскадрою отправился от Ливорнского рейда и, чаятельно, буде в Англию не заедет или в Копенгагене не остановится, что при вскрытии вод прибудет или в Ревель или к самому Кронштадту, о чем не худо дать знать адмиралтейской коллегии, чтобы приготовиться могли, буде к тому им приготовления нужны. Г-н Грейг, чаю, несколько поспешит, потому что он везет на своем корабле, под караулом, женщину ту, которая, разъезжая всюду с беспутным Радзивиллом, дерзнула взять на себя имя дочери покойной государыни императрицы Елизаветы Петровны. Гр. Орлову удалось ее изловить, и шлет ее с двумя, при ней находящимися, поляками, с ее служанкою и с камердинером на сих кораблях и контр-адмиралу приказано ее без именного указа никому не отдавать. И так воля моя есть, чтобы вы, буде Грейг в Кронштадт приедет, женщину сию приказали принять и посадить ее в Петропавловскую крепость под ответом обер-коменданта, который ее и прокормит до остального моего приказания, содержав ее порознь с поляками ее свиты. В случае же, буде бы Грейг прибыл в Ревель, то изволь сделать следующее распоряжение: в Ревеле есть известный цухтгауз, отпишите к тамошнему вице-губернатору, чтоб он вам дал знать, удобно ли это место будет, дабы нам посадить сию даму под караулом, а поляков тамо в крепости на первый случай содержать можно.
Письма сих беспутных бродяг сейчас разбирают, и что выйдет и кто начальник сей комедии, вам сообщим, а только известно, что Пугачева называли братом ее родным.
Пребываю доброжелательна Екатерина марта 22-го дня 1775 года
Два дня на то, чтобы собственноручно ответить Алексею Орлову на ошеломляющую новость о поимке неизвестной. И столько же, чтобы принять решение о следователе – фельдмаршал князь А. М. Голицын. Знак особого доверия? В какой-то мере да. Но только в какой-то, потому что анализ архива неизвестной был поручен другим. Больше того – Голицыну этих писем увидеть не пришлось никогда. С точки зрения Екатерины, безопасней было ограничить фельдмаршала готовыми выводами, безо всяких поводов для размышлений и переоценок. Какая гарантия, что в ходе допросов неизвестной он не начал бы сопоставлять ее ответы с содержанием писем? Но, значит, подобное сопоставление могло оказаться или даже наверняка оказалось бы в пользу неизвестной – не Екатерины.
А. Г. Орлов – Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
...Сей час получил рапорт от контр-адмирала Грейга Апреля от 18-го дня, што он под парусами недалеко от Копенгагена находится со всею своею эскадрою, все благополучно и не намерен заходить ни в какие чужестранные места, буде чрезвычайная нужда оного не потребует; он и от Аглицких берегов с поспешностью принужден был прочь итить по притчине находящейся у него женщины под арестом. Многие из Лондона и других мест съехались, чтоб ее видеть, и хотели к нему на корабль ехать, а она была во все времена спокойна до самой Англии, в чаянии што я туда приеду; а как меня не видала тут и письма не имела, пришла в отчаяние, узнав свою гибель, и в великое бешенство, а потом упала в обморок и лежала в беспамятстве четверть часа, так што и жизни ее отчаелись; а как она опамятовалась, то сперва хотела броситься на Английские шлюпки, а как и тово не удалось, то намерение положила зарезаться, или в воду броситься, а от меня приказано всеми способами ее остерегать от оного и как можно беречь. Я ж надеюсь, всемилостивейшая государыня, што ескадра теперь уже должна быть в Кронштадте, и контрадмирал жалуется ко мне, што он трудней етой комиссии на роду своем не имел...
1775 майя 11-го числа. Пиза
Надеялась ли в действительности неизвестная на помощь Орлова после первых своих подозрений при аресте, тем более после его уклончивого, ни о чем не говорящего письма? И почему именно с Англией связывала его появление и свое освобождение? По версии самого Орлова, все зависело от случайности, от благоприятных обстоятельств, но кто знает, где они могли подвернуться. Значит, или существовало другое письмо Орлова к неизвестной и другая договоренность между ними, или вне зависимости от Орлова Англия была тем местом, где неизвестная почему-то могла рассчитывать на помощь и вмешательство со стороны.
Судя по наплыву любопытных (сочувствующих?), здесь непонятным образом о неизвестной знали, ее приезда ждали, и почем знать, с какими намерениями. Ведь пришлось же русской эскадре раньше времени уйти из Ливорно ввиду все возраставшего недовольства населения и властей. Орлов испугался эксцессов, если не прямого политического конфликта. Все то же могло разыграться и в Англии. И не жила ли в неизвестной более или менее конкретная надежда на ее собственные английские связи, в свое время подтвержденные отношениями с лордом Вортли, Монтегю, Гамильтоном или даже сумевшим остаться в тени сэром Джоном Диком, жена которого проявила столько безукоризненного почтения и внимания к неизвестной.
Собственноручный рескрипт Екатерины II контр-адмиралу Грейгу
Г. контр-адмирал Грейг, с благополучным вашим прибытием с эскадрою в наши порты, о чем я сего числа уведомилась, и весьма вестию сею обрадовалась. Что ж касается до известной женщины и до ее свиты, то об них повеления от меня посланы г-ну фельдмаршалу князю Голицыну в Петербург, и он сих вояжиров у нас с рук снимет. Впрочем будьте уверены, что службы ваши во всегдашней моей памяти и не оставлю всем дать знаки моего к вам доброжелательства. Екатерина
Майя 16-го числа 1775 года.
Из села Коломенского в семи верстах от Москвы
Что ж, расчет Екатерины оказался точным. Будучи втянутым в историю похищения, С. К. Грейг пожелал получить за это все, что только могла дать царская милость. Он цепко держит неизвестную до появления специально назначенного офицера на Кронштадтском рейде – что из того, что это обошлось двумя лишними неделями жизни на корабле? Зато потом Грейг с чувством выполненного долга добился разрешения приехать в Москву, где находилась в это время Екатерина, и задержаться до празднования Кючук-Кайнарджийского мира. В этот день он был произведен в адмиралы, годом позже назначен командиром Кронштадтского порта.
Правда, дальше этого дело не пошло. Екатерина явно не хотела публично марать рук благодарностью за слишком темное дело. Зато, когда Грейг умер, она не поскупилась воздвигнуть над его могилой в Ревеле богатейший памятник из белого мрамора. Живой он был не очень удобен, мертвый несомненно заслуживал двойной благодарности.
А. М. Голицын – Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
Известная женщина, во флоте контр-адмирала Грейга находившаяся, и свиты ее два поляка, пять человек слуг и одна служанка, наконец, в Петропавловскую крепость, 26-го числа, в два часа поутру, привезены и посажены в приготовленные для них в равелине места. В тот же самый день приехал я в крепость, нашел сию женщину в немалом смущении от того, что она, не воображая прежде учиненной ею дерзости, отнюдь не думала того, что посадят ее в такое место. Оказывая мне свое в том удивление, спрашивала, за что с нею так жестоко поступают? Я тотчас дал ей разуметь причину сего основательного поступка и сделал всевозможное увещание, чтобы она все то, о чем ее будут спрашивать, ответствовала самую истину, не скрывая в своем признании никого из своих сообщников, почему и приказал в то же время делать ей на французском языке (для того, что она по-русски ничего не говорит) вопросы и записывать ее показание, переводя на русский язык.
История ее жизни исполнена несобытными делами и походит больше на басни; однакож, по многократном увещевании, ничего она из всего ею сказанного не отменяет, также и в том не признается, чтоб она о себе подложным названием делала разглашение, хотя она против допроса поляка Доманского была спрашивана. Не имея к улике ее потребных обстоятельств, не рассудил я, при первом случае, касательно до пищи возложить ей воздержание или, отлуча от нее служанку, оставить на некоторое время в безмолвии (поелику ни один человек из приставленных к ней для присмотра иностранных языков не знает), потому что она без того от долговременной на море бытности, от строгого нынешнего содержания, а паче от смущения ее духа, сделалась больна...
Но как выше сказано, что она находится в болезни, то приказал я допускать к ней лекаря, который, ее осматривая, мне репортовал, что находит ее в жизни опасною, ибо у ней, при сухом кашле, бывает иногда рвота с кровью; а потому, чтоб облегчить ее состояние, приказал я из равелина перевести ее в находящиеся под комендантским домом покои, также от виду посторонних удаленные. Что касается до двух поляков, то об них, кажется, заключить можно, что они совершенно уверились по слуху о мнимом сей женщины названии; а потому, применяся к ней как бродяги, льстились, может быть, в мечте своей надежды сделать чрез то со временем свое счастье.
Касательно же до слуг оных поляков трех человек и вышепоказанной женщины, двух итальянцев, в Риме уже в услужение ею принятых, то они, будучи допрашиваны, ничего такого, которое бы служило к улике той женщины и поляков, не показали, сказав только, что они ее по слуху считали за принцессу; и для этого при сем всеподданнейше представлял учиненные оной женщине, двум полякам и служанке допросы, ожидаю на оное высочайшего вашего императорского величества повеления.
Вашего императорского величества всеподданнейший раб
князь Александр Голицын мая 31-го дня 1775 года Санкт-Петербург
И снова права Екатерина II, не допустив А. М. Голицына к тайнам писем неизвестной. Даже без них он явно готов поверить в правоту слов молодой женщины, полон сочувствия к ее положению и, кажется, верит, что Екатерину можно убедить в ее невиновности. Во всяком случае, обреченность неизвестной не приходит ему в голову.
Он не видит оснований ни ограничивать ее в еде, ни отбирать у нее служанку, ни лишать больную опеки лекаря. И самое невероятное – Голицын собственной властью переводит неизвестную из равелина в покои комендантского дома. И это после того, как такие предосторожности были предприняты, чтобы перевести ее с корабля в крепость! Простое человеколюбие или... или неизвестная представляется ему особой, к которой не применимы общие меры, и он видит в ней нечто иное, чем простую самозванку, «императорского величества всеподданнейший раб князь Александр Голицын»?
А. М. Голицын – Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
Известная женщина, в здешней крепости содержащаяся, просила у меня дозволения, чтобы написать ей к вашему императорскому величеству письмо. Сие я ей позволил в таком рассуждении, что, может быть, не сделает ли она такого признания, что при допросе открыть не хотела; и она, написав вашему величеству письмо, просила меня особливо, чтобы доставить оное до рук вашего величества. Почему я оба сии письма в оригинале при сем верноподданнейше и отправляю. Ваше императорское величество по содержанию оных усмотреть соизволите, что сия персона, кажется, играла сходственную со своим характером роль. Между тем же я, известясь, что болезнь ее несколько уменьшилась, то я приказал оставить ее впредь до времени в прежнем месте.
Вашего императорского величества всеподданнейший раб
князь Александр Голицын.
Июня 2-го дня 1775 года Санкт-Петербург.
Нет, взгляд князя на неизвестную так скоро не меняется. Да она и не дает ему для этого основания – ни в чем не противоречит сама себе, не путается, не ошибается. Но вот настроения Екатерины – они только с опозданием начинают доходить до князя. Он еще не может отказать неизвестной в том, чтобы передать ее письмо Екатерине – а вполне бы мог ограничиться собственным решением! – но уже отменяет приказ о покоях в комендантском доме для арестованной. Его человеколюбивые побуждения явно не вызвали восторга у еле сдерживающей бешенство императрицы.
Екатерина II – А. М. Голицыну
Князь Александр Михайлович! Пошлите сказать известной женщине, что если она желает облегчить свою судьбину, то бы она перестала играть ту комедию, которую и в последних к вам присланных письмах продолжает, и даже до того дерзость простирает, что подписывается Елизаветою; велите к тому прибавить, что никто ни малейшего сумнения не имеет о том, что она авантюрьера, и для того вы ей советуйте, чтобы она тону убавила и чистосердечно призналась в том, кто ее заставил играть сию роль, и откудова она, и давно ли плутни сии примышлены. Повидайтесь с ней и весьма серьезно скажите ей, чтобы она опомнилась. Дерзость ее письма ко мне превосходит, кажется, всякого чаяния, и я начинаю думать, что она не в полном уме. Остаюсь доброжелательна
Екатерина
Москва 7 июня 1775 года
Каким бы человеком ни была Екатерина II, в знании психологии ей трудно отказать. Да, она открыто отвечает на внутренние колебания Голицына – при всех обстоятельствах менять следователя было бы мерой крайней и в высшей степени нежелательной – комедия. Неизвестная играет роль, и в этом твердом убеждении следователь должен вести все свои разговоры. От него не ждут никаких новостей, никаких дополнительных сведений за исключением круга связанных с неизвестной лиц. Главное – непреклонность позиции, и это он должен дать понять неизвестной.
А. А. Вяземский – А. М. Голицыну
Милостивый государь мой князь Александр Михайлович!
Ее императорское величество высочайше повелеть соизволила к вашему сиятельству отписать. Ее величество чрез английского посланника уведомилась, что известная самозванка есть из Праги трактирщикова дочь, а како посланным указом велено допустить к ней пастора, то сие обстоятельство к обличению ее, конечно, послужит, и ваше сиятельство можете к опровержению ее явно лжи употребить в пользу, и что откроется ее императорскому величеству донесть изволите. Впрочем с совершеннейшим почитанием и искреннею преданностию пребываю вашего сиятельства милостивого государя моего покорнейший слуга
князь Александр Вяземский.
Июня 26-го дня 1775 года. Москва
Правда, это потребовало времени, но английские дипломаты и тут сумели прийти на помощь. Именно по их сведениям (неопровержимым!) неизвестная – дочь трактирщика из Праги. Может быть, следовало при этом назвать подлинное имя трактирщиковой дочери и обстоятельства ее выезда из родного города, которые несомненно убедили бы неизвестную в бесполезности сопротивления. Но этого нет. Голицыну предложено ограничиться фактом – и это после его выводов о редкой образованности, воспитании и самом складе характера молодой женщины!
А. М. Голицын – Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
После отправления всеподданнейшей моей, от 5-го сего месяца, к вашему императорскому величеству реляции, получил я, наконец, то письмо, в коем самозванка, с клятвенным уверением, истину о себе объявить обещалась – но, вместо того, писала она то, о чем у нее не спрашивали, старалась оправдаться в подложных письмах, кои у нее найдены (в чем никак оправдаться не может, поелику они писаны ее рукою и неизвестно, были ли сих писем оригиналы, может быть, те, кои найдены, заготовлены ею вчерне), жаловалась на строгость, с нею употребляемую, и на свое худое состояние, в коем она теперь находится; сказывала, что известный князь Лимбург-Стирумский ее супруг; что о происхождении ее знает какой-то Кейт, и напоследок повторяла всякую неправды, как человек, не имеющий ни стыда, ни совести и не исповедующий никакого закона. Она говорит, что должна иметь католицкий, потому что она сие обещала князю, но в самом деле еще не имела, ибо служанка ее, при ней всегда находившаяся, сказывала, что она хотя и ходила в католицкие церкви, однакож никогда не исповедовалась. Сие открывает ясно, что чрез духовника, как безверную, усовестить не можно, почему не призывал я более русского иеродьякона, не готовил также и католицкого пастора, да и сама она, в последний раз, сказала, что не имеет в нем надобности. Я говорил ей, для чего же она прежде требовала священника греческого исповедания? а она отвечала, что настоящее ее состояние так много причиняет ей горести и прискорбия, что она иногда не помнит, что говорит.
Я несколько сомнения имею на одного из наших вояжиров, а легко может быть, что я и ошибаюсь, только видел многие французские письма без подписи, и рука мне знакомая быть кажется.
При сем прилагаю полученное мною здесь письмо из-под аресту, тож каковое она писала и контр-адмиралу Грейгу на рассмотрение, и она по сие время еще верит, что не я ее арестовал, а секрет наш наружу вышел; то ж и у нее есть моей руки письмо на немецком языке, только без подписания имени моего, и что я постараюсь выйти из-под караула, а после могу и ее спасти. Теперь не имею времени обо всем донести за краткостию времени, а может о многом доложить генерал-адъютант моего штаба. Он за нею ездил в Рим, и с нею он для виду арестован был на одни сутки на корабле. Флот под командою Грейга, состоящей в пяти кораблях и одном фрегате, сей час под парусами, о чем дано знать в Англию к министру, чтоб он по прибытии в порт Английский был всем от него снабжаем. Флоту ж велено как возможно поспешать к нашим водам.
Всемилостивейшая государыня, прошу не взыскать, что я вчерне мое донесение к вашему императорскому величеству посылаю; опасаюсь, что в точности дела не проведали и не захватили курьера и со всеми бумагами...
Победа, и какая победа! Кому, как не убийце Петра III, могло удаться такое беспримерное по наглости похищение, буквально среди бела дня, в чужой стране, при толпах народа, в окружении одних иностранцев. Похищение или... предательство?
Иначе как объяснить извиняющийся, оправдывающийся тон письма? Орлов не торжествует, а будто приносит повинную, клянется, что на этот раз выложит перед Екатериной все карты.
Может быть, неудачное построение фраз, обманчивость интонаций? Но тогда откуда такая опасливая забота о том, что подумают о нем в России, как истолкуют и для чего используют его действия? Разве не поступал он как верный и слепой исполнитель воли Екатерины, не больше?
И множество натяжек Шестьдесят человек свиты неизвестной – ни один из свидетелей не подтверждает этой цифры. Где там! Замкнутый образ жизни, стремление избежать лишних контактов, недоверие к каждому новому лицу – в подобной характеристике образа жизни неизвестной современники едины. В архиве Итальянского департамента Польского королевства сохранилось донесение от 3 января 1775 года из Рима:
«Иностранная дама польского происхождения, живущая в доме г. Жуяни на Марсовом поле, прибыла сюда в сопровождении одного польского экс-иезуита, двух других поляков и одной польской служанки. Она платит за квартиру по 50 цехинов в месяц, да 35 за карету, держит при себе одного учителя поляка, приехавшего с нею, и одного итальянца, нанятого по приезде ее в Рим. Она ни с кем не имеет знакомства и ездит на прогулку в карете с закрытыми стеклами. На квартире ее экс-иезуит дает аудиенцию приходящим. Теперь он ищет для нее от двух до трех тысяч цехинов».
Или страх доблестного главнокомандующего перед некими таинственными мстителями за неизвестную. Не был ли он простым предлогом по возможности скорей оказаться перед Екатериной и постараться обезвредить невыгодные или и вовсе опасные для Орлова слухи и толкования? Разве в действительности не рискованней было ехать одному через всю Европу, чем отправиться в путь на русской эскадре, пребывание на которой обеспечивало полную безопасность? «Слабое здоровье» отличавшегося богатырским сложением Орлова звучало и вовсе смешно.
И еще одно. Писем неизвестной к Алексею Орлову и Грейгу в деле «самозванки» в XIX веке не было. Не существовало и ни малейших указаний на то, когда и почему они были изъяты.
А. Г. Орлов – неизвестной.
Февраль 1775. Перевод с немецкого
Ах! Как мы стали несчастливы. При всем этом надо быть терпеливыми; бог смилостивится нас не оставить. Я попал в такие же несчастные обстоятельства, как находитесь вы, однако надеюсь благодаря дружбе моих офицеров получить мою свободу и написать маленькое послание, которое адмирал Грейг из дружбы ко мне даст возможность доставить, и он сказал мне, что как только будет возможно даст вам бежать. Я спросил его о деле, он сказал, что получил приказ меня и всех, кто со мной будет, взять под арест. Когда я уже миновал все наши корабли, то увидел одновременно два судна передо мной и два за мной, которые гребли прямо ко мне. Я увидел, что дела обстоят плохо, и приказал своим людям грести изо всех сил, что они и сделали. Я думал проскочить, но они одна за другой преградили мне дорогу, и моя шлюпка вынуждена была остановиться, в то время как подошли другие суда, и я оказался в кольце. Я спросил, что это должно означать и что они сошли с ума, они с величайшей вежливостью отвечали мне, что получили приказ просить меня на один из кораблей, где была меньшая часть моих офицеров и солдат. Когда я туда прибыл, ко мне подошел комендант и со слезами на глазах объявил меня арестованным; и я должен был с этим примириться и надеясь на всемогущего господа спасителя нашего, что он нас не оставит. Адмирал Грейг обещает, что он будет доставлять вам все облегчения; прошу только первое время не делать никаких проб его верности; он будет на этот раз очень осторожен. Еще остается мне вас попросить беречь свое здоровье, и я обещаю, как только я получу свободу, вас разыскать в любом уголке земли и предстать к вашим услугам, вы только должны себя беречь, о чем я вас от всего сердца прошу. Ваши собственные строки я получил и с плачущими глазами прочел, поскольку из них я увидел, что вы меня хотите обвинить. Возьмите себя в руки, свою судьбу мы должны возложить на всемогущего господа и на него положиться. Я еще могу быть уверен, что вы получите это письмо. Я надеюсь, что адмирал будет так сострадателен и благороден, что передаст эту посылку. Я целую от сердца ваши руки.
Конечно, прежде всего неграмотность. Неумелые, косноязычные обороты не привыкшего к иностранному языку человека и ошибки в таком множестве и разнообразии, что подчас совершенно недоступным становится смысл написанного. Ничего не скажешь, образованность не составляла сильной стороны графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского. Этому можно удивляться, но в письме важнее другое – интонация дистанции, огромной дистанции между Орловым и неизвестной. Трудно себе представить, чтобы так можно было писать человеку, с которым существовала какая бы то ни было близость. И в чем подобное письмо могло бы убедить неизвестную? В преданности Орлова? Но раз неизвестная с самого начала заподозрила предательство, оно не давало никаких убедительных доказательств противного. Попытка представить все дело как направленное против Орлова, при котором неизвестная оказалась случайной жертвой, выглядела совершенно нелепой. И только заботу о здоровье неизвестной – какой же смысл был не довезти ее до Петербурга живой! – можно с большой натяжкой принять за некую тень личных чувств. Если Орлов боялся, что его скомпрометирует в России подобный текст, он явно преувеличивал. Впрочем, письмо не несло ни подписи, ни даты. Официальное обвинение ограничивалось предположением, что это и есть ответ Орлова неизвестной.
Екатерина II – А. Г. Орлову.
Собственноручно. 22 марта 1775 г.
Граф Алексей Григорьевич. Чрез вашего генерал-адъютанта Крестенека получила третьего дня от вас известие, что контр-адмирал Грейг отправился от Ливорнского рейда тому тридцать пять дней назад, и буде не заехал в порт, то думаю, что он уже близ Балтики, а вероятнее, что в Англию заехал, ибо у нас море еще ото льду не очистилось. Через те же письма ваши уведомилась я, что женщину ту, которая осмелилась называться дочерью покойной императрицы Елизаветы Петровны, вам удалось посадить под караулом и с ее мнимою свитою; в сем вашем поступке нахожу паки всегдашнее ваше старание и ревность ко всему тому, что малейше может коснуться до службы моей, что не инако как к удовольствию моему служит как ныне, так и всегда. Вероятие есть, что за таковую сумасбродную бродягу никто горячо не вступится не токмо, но всяк постыдится скрытно и явно показать, что имел малейшее отношение. Конфедератов польских таковая комедия им самим, как разные подобные посрамления, кои они вчинали, послужит к наивящему позору...
Ф. Рокотов. Князь Г. Г. Орлов. 1762–1763 гг.
Сдержанность, достойная российской императрицы! Ни восторгов, ни слишком горячей благодарности – достаточно простого знака монаршего благоволения, признания, что граф Орлов-Чесменский «ревностен к службе». Разве существует большая похвала для верноподданного? И между прочим небрежное успокоение – никто за «сумасбродную бродягу» не вступится (еще бы – на военном фрегате!): Орлову нечего тревожиться за свою жизнь. Страхи, волнения Екатерины остались позади, как и... интерес к особе графа. Императрица могла быть уверена: теперь очередь выслужиться для Грейга, и он не упустит такой возможности. И как подтекст – слуга, взявшийся за слишком грязную работу, не только не интересен, но и больше не нужен.
Екатерина II – А. М. Голицыну
Князь Алексей Михайлович!
Тому сего дня тридцать пять дней, как контр-адмирал Грейг с эскадрою отправился от Ливорнского рейда и, чаятельно, буде в Англию не заедет или в Копенгагене не остановится, что при вскрытии вод прибудет или в Ревель или к самому Кронштадту, о чем не худо дать знать адмиралтейской коллегии, чтобы приготовиться могли, буде к тому им приготовления нужны. Г-н Грейг, чаю, несколько поспешит, потому что он везет на своем корабле, под караулом, женщину ту, которая, разъезжая всюду с беспутным Радзивиллом, дерзнула взять на себя имя дочери покойной государыни императрицы Елизаветы Петровны. Гр. Орлову удалось ее изловить, и шлет ее с двумя, при ней находящимися, поляками, с ее служанкою и с камердинером на сих кораблях и контр-адмиралу приказано ее без именного указа никому не отдавать. И так воля моя есть, чтобы вы, буде Грейг в Кронштадт приедет, женщину сию приказали принять и посадить ее в Петропавловскую крепость под ответом обер-коменданта, который ее и прокормит до остального моего приказания, содержав ее порознь с поляками ее свиты. В случае же, буде бы Грейг прибыл в Ревель, то изволь сделать следующее распоряжение: в Ревеле есть известный цухтгауз, отпишите к тамошнему вице-губернатору, чтоб он вам дал знать, удобно ли это место будет, дабы нам посадить сию даму под караулом, а поляков тамо в крепости на первый случай содержать можно.
Письма сих беспутных бродяг сейчас разбирают, и что выйдет и кто начальник сей комедии, вам сообщим, а только известно, что Пугачева называли братом ее родным.
Пребываю доброжелательна Екатерина марта 22-го дня 1775 года
Два дня на то, чтобы собственноручно ответить Алексею Орлову на ошеломляющую новость о поимке неизвестной. И столько же, чтобы принять решение о следователе – фельдмаршал князь А. М. Голицын. Знак особого доверия? В какой-то мере да. Но только в какой-то, потому что анализ архива неизвестной был поручен другим. Больше того – Голицыну этих писем увидеть не пришлось никогда. С точки зрения Екатерины, безопасней было ограничить фельдмаршала готовыми выводами, безо всяких поводов для размышлений и переоценок. Какая гарантия, что в ходе допросов неизвестной он не начал бы сопоставлять ее ответы с содержанием писем? Но, значит, подобное сопоставление могло оказаться или даже наверняка оказалось бы в пользу неизвестной – не Екатерины.
А. Г. Орлов – Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
...Сей час получил рапорт от контр-адмирала Грейга Апреля от 18-го дня, што он под парусами недалеко от Копенгагена находится со всею своею эскадрою, все благополучно и не намерен заходить ни в какие чужестранные места, буде чрезвычайная нужда оного не потребует; он и от Аглицких берегов с поспешностью принужден был прочь итить по притчине находящейся у него женщины под арестом. Многие из Лондона и других мест съехались, чтоб ее видеть, и хотели к нему на корабль ехать, а она была во все времена спокойна до самой Англии, в чаянии што я туда приеду; а как меня не видала тут и письма не имела, пришла в отчаяние, узнав свою гибель, и в великое бешенство, а потом упала в обморок и лежала в беспамятстве четверть часа, так што и жизни ее отчаелись; а как она опамятовалась, то сперва хотела броситься на Английские шлюпки, а как и тово не удалось, то намерение положила зарезаться, или в воду броситься, а от меня приказано всеми способами ее остерегать от оного и как можно беречь. Я ж надеюсь, всемилостивейшая государыня, што ескадра теперь уже должна быть в Кронштадте, и контрадмирал жалуется ко мне, што он трудней етой комиссии на роду своем не имел...
1775 майя 11-го числа. Пиза
Надеялась ли в действительности неизвестная на помощь Орлова после первых своих подозрений при аресте, тем более после его уклончивого, ни о чем не говорящего письма? И почему именно с Англией связывала его появление и свое освобождение? По версии самого Орлова, все зависело от случайности, от благоприятных обстоятельств, но кто знает, где они могли подвернуться. Значит, или существовало другое письмо Орлова к неизвестной и другая договоренность между ними, или вне зависимости от Орлова Англия была тем местом, где неизвестная почему-то могла рассчитывать на помощь и вмешательство со стороны.
Судя по наплыву любопытных (сочувствующих?), здесь непонятным образом о неизвестной знали, ее приезда ждали, и почем знать, с какими намерениями. Ведь пришлось же русской эскадре раньше времени уйти из Ливорно ввиду все возраставшего недовольства населения и властей. Орлов испугался эксцессов, если не прямого политического конфликта. Все то же могло разыграться и в Англии. И не жила ли в неизвестной более или менее конкретная надежда на ее собственные английские связи, в свое время подтвержденные отношениями с лордом Вортли, Монтегю, Гамильтоном или даже сумевшим остаться в тени сэром Джоном Диком, жена которого проявила столько безукоризненного почтения и внимания к неизвестной.
Собственноручный рескрипт Екатерины II контр-адмиралу Грейгу
Г. контр-адмирал Грейг, с благополучным вашим прибытием с эскадрою в наши порты, о чем я сего числа уведомилась, и весьма вестию сею обрадовалась. Что ж касается до известной женщины и до ее свиты, то об них повеления от меня посланы г-ну фельдмаршалу князю Голицыну в Петербург, и он сих вояжиров у нас с рук снимет. Впрочем будьте уверены, что службы ваши во всегдашней моей памяти и не оставлю всем дать знаки моего к вам доброжелательства. Екатерина
Майя 16-го числа 1775 года.
Из села Коломенского в семи верстах от Москвы
Что ж, расчет Екатерины оказался точным. Будучи втянутым в историю похищения, С. К. Грейг пожелал получить за это все, что только могла дать царская милость. Он цепко держит неизвестную до появления специально назначенного офицера на Кронштадтском рейде – что из того, что это обошлось двумя лишними неделями жизни на корабле? Зато потом Грейг с чувством выполненного долга добился разрешения приехать в Москву, где находилась в это время Екатерина, и задержаться до празднования Кючук-Кайнарджийского мира. В этот день он был произведен в адмиралы, годом позже назначен командиром Кронштадтского порта.
Правда, дальше этого дело не пошло. Екатерина явно не хотела публично марать рук благодарностью за слишком темное дело. Зато, когда Грейг умер, она не поскупилась воздвигнуть над его могилой в Ревеле богатейший памятник из белого мрамора. Живой он был не очень удобен, мертвый несомненно заслуживал двойной благодарности.
А. М. Голицын – Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
Известная женщина, во флоте контр-адмирала Грейга находившаяся, и свиты ее два поляка, пять человек слуг и одна служанка, наконец, в Петропавловскую крепость, 26-го числа, в два часа поутру, привезены и посажены в приготовленные для них в равелине места. В тот же самый день приехал я в крепость, нашел сию женщину в немалом смущении от того, что она, не воображая прежде учиненной ею дерзости, отнюдь не думала того, что посадят ее в такое место. Оказывая мне свое в том удивление, спрашивала, за что с нею так жестоко поступают? Я тотчас дал ей разуметь причину сего основательного поступка и сделал всевозможное увещание, чтобы она все то, о чем ее будут спрашивать, ответствовала самую истину, не скрывая в своем признании никого из своих сообщников, почему и приказал в то же время делать ей на французском языке (для того, что она по-русски ничего не говорит) вопросы и записывать ее показание, переводя на русский язык.
История ее жизни исполнена несобытными делами и походит больше на басни; однакож, по многократном увещевании, ничего она из всего ею сказанного не отменяет, также и в том не признается, чтоб она о себе подложным названием делала разглашение, хотя она против допроса поляка Доманского была спрашивана. Не имея к улике ее потребных обстоятельств, не рассудил я, при первом случае, касательно до пищи возложить ей воздержание или, отлуча от нее служанку, оставить на некоторое время в безмолвии (поелику ни один человек из приставленных к ней для присмотра иностранных языков не знает), потому что она без того от долговременной на море бытности, от строгого нынешнего содержания, а паче от смущения ее духа, сделалась больна...
Но как выше сказано, что она находится в болезни, то приказал я допускать к ней лекаря, который, ее осматривая, мне репортовал, что находит ее в жизни опасною, ибо у ней, при сухом кашле, бывает иногда рвота с кровью; а потому, чтоб облегчить ее состояние, приказал я из равелина перевести ее в находящиеся под комендантским домом покои, также от виду посторонних удаленные. Что касается до двух поляков, то об них, кажется, заключить можно, что они совершенно уверились по слуху о мнимом сей женщины названии; а потому, применяся к ней как бродяги, льстились, может быть, в мечте своей надежды сделать чрез то со временем свое счастье.
Касательно же до слуг оных поляков трех человек и вышепоказанной женщины, двух итальянцев, в Риме уже в услужение ею принятых, то они, будучи допрашиваны, ничего такого, которое бы служило к улике той женщины и поляков, не показали, сказав только, что они ее по слуху считали за принцессу; и для этого при сем всеподданнейше представлял учиненные оной женщине, двум полякам и служанке допросы, ожидаю на оное высочайшего вашего императорского величества повеления.
Вашего императорского величества всеподданнейший раб
князь Александр Голицын мая 31-го дня 1775 года Санкт-Петербург
И снова права Екатерина II, не допустив А. М. Голицына к тайнам писем неизвестной. Даже без них он явно готов поверить в правоту слов молодой женщины, полон сочувствия к ее положению и, кажется, верит, что Екатерину можно убедить в ее невиновности. Во всяком случае, обреченность неизвестной не приходит ему в голову.
Он не видит оснований ни ограничивать ее в еде, ни отбирать у нее служанку, ни лишать больную опеки лекаря. И самое невероятное – Голицын собственной властью переводит неизвестную из равелина в покои комендантского дома. И это после того, как такие предосторожности были предприняты, чтобы перевести ее с корабля в крепость! Простое человеколюбие или... или неизвестная представляется ему особой, к которой не применимы общие меры, и он видит в ней нечто иное, чем простую самозванку, «императорского величества всеподданнейший раб князь Александр Голицын»?
А. М. Голицын – Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
Известная женщина, в здешней крепости содержащаяся, просила у меня дозволения, чтобы написать ей к вашему императорскому величеству письмо. Сие я ей позволил в таком рассуждении, что, может быть, не сделает ли она такого признания, что при допросе открыть не хотела; и она, написав вашему величеству письмо, просила меня особливо, чтобы доставить оное до рук вашего величества. Почему я оба сии письма в оригинале при сем верноподданнейше и отправляю. Ваше императорское величество по содержанию оных усмотреть соизволите, что сия персона, кажется, играла сходственную со своим характером роль. Между тем же я, известясь, что болезнь ее несколько уменьшилась, то я приказал оставить ее впредь до времени в прежнем месте.
Вашего императорского величества всеподданнейший раб
князь Александр Голицын.
Июня 2-го дня 1775 года Санкт-Петербург.
Нет, взгляд князя на неизвестную так скоро не меняется. Да она и не дает ему для этого основания – ни в чем не противоречит сама себе, не путается, не ошибается. Но вот настроения Екатерины – они только с опозданием начинают доходить до князя. Он еще не может отказать неизвестной в том, чтобы передать ее письмо Екатерине – а вполне бы мог ограничиться собственным решением! – но уже отменяет приказ о покоях в комендантском доме для арестованной. Его человеколюбивые побуждения явно не вызвали восторга у еле сдерживающей бешенство императрицы.
Екатерина II – А. М. Голицыну
Князь Александр Михайлович! Пошлите сказать известной женщине, что если она желает облегчить свою судьбину, то бы она перестала играть ту комедию, которую и в последних к вам присланных письмах продолжает, и даже до того дерзость простирает, что подписывается Елизаветою; велите к тому прибавить, что никто ни малейшего сумнения не имеет о том, что она авантюрьера, и для того вы ей советуйте, чтобы она тону убавила и чистосердечно призналась в том, кто ее заставил играть сию роль, и откудова она, и давно ли плутни сии примышлены. Повидайтесь с ней и весьма серьезно скажите ей, чтобы она опомнилась. Дерзость ее письма ко мне превосходит, кажется, всякого чаяния, и я начинаю думать, что она не в полном уме. Остаюсь доброжелательна
Екатерина
Москва 7 июня 1775 года
Каким бы человеком ни была Екатерина II, в знании психологии ей трудно отказать. Да, она открыто отвечает на внутренние колебания Голицына – при всех обстоятельствах менять следователя было бы мерой крайней и в высшей степени нежелательной – комедия. Неизвестная играет роль, и в этом твердом убеждении следователь должен вести все свои разговоры. От него не ждут никаких новостей, никаких дополнительных сведений за исключением круга связанных с неизвестной лиц. Главное – непреклонность позиции, и это он должен дать понять неизвестной.
А. А. Вяземский – А. М. Голицыну
Милостивый государь мой князь Александр Михайлович!
Ее императорское величество высочайше повелеть соизволила к вашему сиятельству отписать. Ее величество чрез английского посланника уведомилась, что известная самозванка есть из Праги трактирщикова дочь, а како посланным указом велено допустить к ней пастора, то сие обстоятельство к обличению ее, конечно, послужит, и ваше сиятельство можете к опровержению ее явно лжи употребить в пользу, и что откроется ее императорскому величеству донесть изволите. Впрочем с совершеннейшим почитанием и искреннею преданностию пребываю вашего сиятельства милостивого государя моего покорнейший слуга
князь Александр Вяземский.
Июня 26-го дня 1775 года. Москва
Правда, это потребовало времени, но английские дипломаты и тут сумели прийти на помощь. Именно по их сведениям (неопровержимым!) неизвестная – дочь трактирщика из Праги. Может быть, следовало при этом назвать подлинное имя трактирщиковой дочери и обстоятельства ее выезда из родного города, которые несомненно убедили бы неизвестную в бесполезности сопротивления. Но этого нет. Голицыну предложено ограничиться фактом – и это после его выводов о редкой образованности, воспитании и самом складе характера молодой женщины!
А. М. Голицын – Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
После отправления всеподданнейшей моей, от 5-го сего месяца, к вашему императорскому величеству реляции, получил я, наконец, то письмо, в коем самозванка, с клятвенным уверением, истину о себе объявить обещалась – но, вместо того, писала она то, о чем у нее не спрашивали, старалась оправдаться в подложных письмах, кои у нее найдены (в чем никак оправдаться не может, поелику они писаны ее рукою и неизвестно, были ли сих писем оригиналы, может быть, те, кои найдены, заготовлены ею вчерне), жаловалась на строгость, с нею употребляемую, и на свое худое состояние, в коем она теперь находится; сказывала, что известный князь Лимбург-Стирумский ее супруг; что о происхождении ее знает какой-то Кейт, и напоследок повторяла всякую неправды, как человек, не имеющий ни стыда, ни совести и не исповедующий никакого закона. Она говорит, что должна иметь католицкий, потому что она сие обещала князю, но в самом деле еще не имела, ибо служанка ее, при ней всегда находившаяся, сказывала, что она хотя и ходила в католицкие церкви, однакож никогда не исповедовалась. Сие открывает ясно, что чрез духовника, как безверную, усовестить не можно, почему не призывал я более русского иеродьякона, не готовил также и католицкого пастора, да и сама она, в последний раз, сказала, что не имеет в нем надобности. Я говорил ей, для чего же она прежде требовала священника греческого исповедания? а она отвечала, что настоящее ее состояние так много причиняет ей горести и прискорбия, что она иногда не помнит, что говорит.