Страница:
После того спрашивал ее, для чего она прежде не показывала, что князь Стирумский ей супруг, и что она под сим словом разумеет, обыкновенное ли по обряду бракосочетание, или что другое. Она отвечала, что хоть при том попа и не было, однакож князь дал ей обещание, что он на ней женится и в залог сего условия уступил ей с письменным обязательством графство Обер-Штейн с тем, хотя она бы за него и не вышла. Ему неизвестно, от кого она родилась, да и сама она того не ведает, а знает (как сказывала ей нянька ее Катарина) о ее родителях вышеназванный Кейт и упоминающийся в последней ее записке Шмидт, который учил ее математике. Кейт есть тот самый милорд Миришаль, которого брат служил в прежнюю турецкую войну в нашей армии. Она говорит, что видела его один раз во младенчестве, в Швейцарии, когда она туда привезена была на короткое время из Киля, а когда ее отправили обратно в Киль, то он дал ей для свободного возвращения и паспорт. Она знала, что у нее была турчанка, подаренная ему от его брата, который вывез ее из Очакова или из Черкес и у которой она видела на воспитании много малолетних девочек, однакож сама она не из тех сирот, но может быть родилась в Черкесах; что турчанка сия по смерти Кейтовой жила в Берлине, и она там ее видела. По окончании сего требовала, чтобы ей дозволить отписать к своим приятелям, сказывая будто они уведомят о ее рождении. Но я говорил, что нет никакой нужды переписываться о том с другими, о чем она сама непременно знать должна, ибо не можно статься, чтобы она по сие время столь была беспечна дабы не спрашивать от кого родилась, потому что всякому свойственно о том ведать и никакого нет стыда от крестьянина или от мещанина или же от благородного человека, кто родится. И когда есть неопровергаемое доказательство, что она из Праги трактирщикова дочь, то с ее стороны надобно только в том признаться. На сие она отвечала, что всю свою жизнь никогда в Праге не бывала; и если бы узнала, кто ее тем происхождением поносит, то бы она тому глаза выцарапала.
В течение сего времени, когда она писала свои письма, при сем всеподданнейше подносимые, сказано было поляку Доманскому, что если он по чистой совести откроет настоящую сей самозванки природу, совокупно же и все ее в принятии ложного названия замыслы, то он может совершенно надеяться, что ее за него выдадут. Он говорит, что если бы он кроме того, что в своем допросе уже показал, знал что другое, то все конечно бы сказал без всякого упрямства, сказывая при том, что он готов дать такую подписку, что во всю свою жизнь никогда из сего места, в коем он ныне находится, не выходить, лишь бы только выдали ее за него в замужество. Сего кажется довольно, а потому говорил я о нем с самозванкою. Она по горделивому своему свойству не иначе отзывается как, что он дурак, не знающий языков, и сказывает, что она обоих их как Доманского, так и Чарномского всегда не лучше сего трактовала. Следственно по сему отзыву, равномерно же и по причине, что она, как сказывает, имеет обязательство с Стирумским князем, не было надежды, сказав ей о замужестве за Доманского и о свободе довести ее до того, чтобы она во всем и призналась. Гораздо лучшее средство к убеждению ее было то, что когда я многократно обнадеживал ее, что буду стараться об отпуске ее к помянутому князю, только бы она сказала о своей природе истину. Но она и на сие отвечала, что хотя и лестно ей такое обещание, ничего более сказать не может как то, что она в последней записке написала. Дано мне было знать, что она запечатывая сию записку плакала горько, а для чего неизвестно, кажется, в оной кроме математика Шмидта и данцигского купца Шумана ничего любопытного не видно, да и тому поверить сумнительно.
Различные рассказы повторяемых ею басней открывают ясно, что она человек коварный, лживый, бесстыдна, зла и бессовестна. В последний раз я, ее увидев, сказал, что она, как нераскаявшаяся преступница, по правосудию предается вечно темнице, с чем ее и оставил.
Всемилостивейшая государыня, я принимаю смелость вашему императорскому величеству всеподданейше донести, что при сем случае, дабы привести сию лживицу к истинному признанию, употребил я всевозможные способы, как увещанием, так строгостью содержания, уменьшением пищи, одежды и других нужных потребностей до того, что она имеет теперь только необходимое, окружена караульными и одна, без служанки; но ничего более, кроме известных вашему величеству ее сказок, из нее извлечь не мог; может быть, время и потерянная к свободе надежда принудят ее к открытию таких дел, кои достойны будут веры.
Всемилостивейшая государыня, вашего императорского величества всеподданнейший раб
Александр Голицын.
Августа 12-го дня 1775 года. Санкт-Петербург
Два с половиной месяца ежедневных допросов – и ни одного противоречия. Какими бы сказками ни казались рассказы неизвестной, они повторялись в полной точности. Зато Голицын вполне уразумел смысл игры – все худшие эпитеты применимы к неизвестной, все кары могут быть призываемы на ее голову и последний отголосок былого отношения – предложение прекратить допросы, оставить неизвестную в покое в надежде, что она по собственному желанию скажет то, что нужно Екатерине. Рассчитывать на большее в августе 1775 года не приходилось.
И конечно же никаких телесных наказаний, никаких пыток. Любопытно, что при всей суровости тогдашних нравов эти меры не приходят в голову ни Голицыну, ни даже Екатерине, чью потаенную волю мог выразить кто угодно, начиная с обер-прокурора А. А. Вяземского до печально знаменитого обер-секретаря тайного сыска «кнутобойцы» Шешковского.
Неизвестная молчала, но, может быть, это молчание и представляло лучший выход для Екатерины.
А. М. Голицын – Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
Содержащаяся в Петропавловской крепости известная самозванка, от давнего времени находяся в слабости, пришла ныне в такое худое состояние здоровья, что пользующий ее лекарь отчаивается в ее излечении и сказывает, что она, конечно, не долго проживет. Хотя во все время ее содержания употребляется для нее строгость в присмотре, однакож всегда производимо ей было изнурительное пропитание. Следовательно, если она умрет, то сие случиться может не иначе, как по натуральной болезни, приключившейся ей от перемены бывшего состояния. Чего ради почитаю я за должность вашему императорскому величеству донести всеподданнейше, пребывая, впрочем, со всеглубочайшим респектом,
Всемилостивейшая государыня
вашего императорского величества
всеподданнейший раб князь Александр Голицын.
Октября 26-го дня 1775 года. Санкт-Петербург
И наконец, желанная развязка! Резко ухудшившееся состояние неизвестной никого не заставляет спешить с расспросами. Наоборот – ее будто забывают. Главное – все приближается к «естественному» концу. Совесть гуманной и просвещенной монархини может быть спокойна. И если даже смерть окажется чем-то ускорена, Екатерина располагает заранее выданным свидетельством – это дело натуры, а не человеческих рук.
А. Г. Орлов – Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
Во все время счастливого государствования вашего императорского величества службу мою продолжал сколько сил и возможности моей было, а ноне пришед в несостояние, расстроив все мое здоровье и не находя себя более способным, принужденным нахожусь пасть к освященнейшим стопам вашего императорского величества и просить от службы увольнения в вечную отставку вашего императорского величества.
Всемилостивейшей моей государыни всеподданнейший раб
граф А. Орлов-Чесменский.
1775 года ноября... дня.
От бывшего любовника, Григория Орлова, Екатерина II поторопилась откупиться по-царски. Ничего не было жаль. Другое дело Алексей. Конечно, он привез «самозванку», но ему достаточно звания «Чесменского» – за морскую победу, 60 000 рублей и серебряного сервиза. Правда, в честь него был еще воздвигнут памятник из уральского мрамора в Царском Селе и в семи верстах от Петербурга церковь и дворец. Впрочем, и церковь и дворец были посвящены Чесменской победе и принадлежали императрице. В остальном Алексея Орлова вообще встретил на редкость холодный прием, замеченный с нескрываемым злорадством многими современниками. Когда двор выехал обратно в Петербург, граф Чесменский остался (вынужден был остаться?) в Москве. Секретным распоряжением Потемкина начальник московской полиции устанавливает за ним негласный надзор. Мало ли к чему могло привести несомненно законное возмущение графа! И как последняя попытка привлечь к себе внимание, напомнить о неоценимых и оставшихся неоплаченными услугах – прошение об отставке.
А. М. Голицыну – А. Г. Чернышев.
Секретно
Его сиятельству
высокоповелительному господину, генерал-фельдмаршалу,
сенатору, ее императорского величества генерал-адъютанту,
действительному камергеру и разных орденов кавалеру князю
Александру Михайловичу Голицыну
От генерал-майора и санктпетербургского обер-коменданта рапорт. Во исполнение высочайшего ее императорского величества соизволения, данным мне сего году минувшего мая 12-го числа, ваше сиятельство повелением предписать изволили, когда некоторая женщина, с двумя при ней находившимися поляками, с ее служанкою и камердинером в Петропавловскую крепость привезена будет, то от посланных принять и содержать в том месте, где бывают по делам тайной экспедиции колодники, вследствие чего оная женщина, и с теми находившимися при ней людьми и сверх того четырьмя ее слугами, от посланных того ж мая 26-го числа в Петропавловскую крепость мною принята и на повеленном основании в показанное место посажена и содержана была, которая с самого того времени означилась во одержимых ее болезненных припадках, в коих хотя беспрестанно к выздоровлению оной старание употребляемо было, точию та болезнь более в ней умножалась, а напоследок сего декабря 4-го дня, пополудни в 7 часу, означенная женщина, от показанной болезни волею божию умре, а пятого числа в том же равелине, где содержана была, тою же командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным, сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам, по объявлении для напоминовения верности ее императорского величества службы, присяги о сохранении сей тайны, от меня с увещеванием наикрепчайше подтверждено. Прочие же: оставшиеся два поляка, служанка и камердинер и четыре слуги обстоят все благополучно, о чем вашему сиятельству покорнейше рапортую
Андрей Чернышев 6 декабря 1775 года
Теперь это было все. «Некоторая женщина» перестала существовать, и здесь, пожалуй, трудно подозревать подделку. Слишком непохоже на нрав Екатерины держать годами около себя своего врага. Целых два года ждать какого-то там наводнения на Неве, когда сырость каземата, одиночество, голод и чахотка могли сделать свое дело гораздо быстрее и вернее. Оставалось только обязать молчанием всех участников последнего действия с неизвестной, и это сделано безукоризненно. По-видимому, приводимые в пользу сохранения тайны доводы представлялись каждому реальными и убедительными. Память о «некоторой женщине», казалось, исчезла.
Впрочем, оставалось и еще одно. После смерти – именно после смерти неизвестной – окончательный расчет с Алексеем Орловым.
Неизвестный художник. А. Н. Орлова-Чесменская, А. Г. Орлов-Чесменский
Указ военной коллегии
Указ ее императорского величества,
самодержицы Всероссийской, из государственной коллегии
господину генерал-аншефу и разных орденов кавалеру графу
Алексею Григорьевичу Орлову-Чесменскому
В имянном, за подписанием собственной ее императорского величества руки, высочайшем указе, данном Военной коллегии сего декабря 2-го дня, изображено: генерал граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский, изнемогая в силах и здоровье своем, всеподданнейше просил нас об увольнении его со службы. Мы, изъявив ему наше монаршье благоволение за столь важные труды и подвиги его в прошедшей войне, коими он благоугодил нам и прославил отечество, предводя силы морские, всемилостивейше снисходим и на сие его желание и прошение, увольняя его по оным навсегда от всякой службы. О чем вы, господин генерал-аншеф и кавалер, имеете быть известны; а куда надлежало указами, о том предложено.
Григорий Потемкин
Секретарь Иван Детухов
Генеральный писарь Сила Петров
11-го числа декабря 1775 года
Отставка была полной и безнадежной. «Прославивший себя Чесмой, помогший Екатерине вступить на престол и запятнавший себя судьбой несчастной Таракановой» – Екатерина не осталась глуха к приговору современников. И если задержанный в Москве, отданный под негласный надзор, не допускаемый ко двору похититель Таракановой все же надеялся – это было его личное дело, с сочувствием разве что английских дипломатов, продолжавших поддерживать с графом хотя и не слишком заметные, но достаточно добрые отношения.
Английский посол в Петербурге Джемс Гаррис -
герцогу Суффольку Петербург. 21 сентября/ 2 октября 1778 года
Милорд! Против всяких ожиданий граф Алексей Орлов прибыл сюда в прошлый четверг. Появление его ввергло настоящих временщиков в сильнейшее недоумение; он беседовал уже неоднократно наедине с императрицей. Потемкин притворяется чрезвычайно веселым и равнодушным. Я имел на днях честь играть за карточным столом с императрицею в присутствии этих двух господ. Перо мое не в силах описать сцену, в которой принимали участие все страсти, могущие только волновать человеческое сердце, где действующие лицы с мастерством скрывали эти страсти...
Из депеши Джемса Гарриса герцогу Суффольку.
Петербург. 5/16 октября 1778 года
Милорд! после всевозможных стараний разведать о том, по особенному ли приказанию императрицы прибыл сюда гр. А.Орлов, и что происходило здесь со времени его приезда, я могу, наконец, и, кажется, с полною достоверностью, сообщить вам, что единственным побуждением к приезду Орлова был неосторожный брак его брата и желание поддержать упадающее значение его фамилии... Могу, кажется, ручаться за достоверность следующего разговора. Вы поймете, как важно для меня, чтобы это не передавалось иначе, как с крайней осторожности.
Вскоре после приезда Орлова, императрица послала за ним и после самой лестной похвалы его характеру и самых сильных выражений благодарности за прошедшие услуги, она сказала, что еще одной от него требует, и что эта услуга для ее спокойствия важнее всех прежних. «Будьте дружны с Потемкиным, продолжала она, убедите этого необыкновенного человека быть осторожнее в своих поступках, быть внимательнее к обязанностям, налагаемым на него высокими должностями, которыми он правит, просите его стараться о приобретении друзей и о том, чтобы не делал из жизни моей одно постоянное мучение, взамен всей дружбы и всего уважения, которые я к нему чувствую. Ради бога, сказала она, старайтесь с ним сблизиться; дайте мне новую причину быть вам благодарной и столько же содействуйте моему домашнему счастию, сколько вы уже содействовали к славе и блеску моего царствования».
Странны были эти слова монархини к подданному, но еще гораздо необыкновеннее ответ сего последнего. «Вы знаете, сказал граф, что я раб ваш, жизнь моя к услугам вашим; если Потемкин смущает спокойствие души вашей, приказывайте, и он немедленно исчезнет, вы никогда о нем более не услышите! Но вмешиваться в придворные интриги, с моим нравом, при моей репутации, искать доброжелательства такого лица, которого я должен презирать как человека, на которого я должен смотреть как на врага отечества, простите, ваше величество, если откажусь от подобного поручения». Императрица тут залилась слезами; Орлов удалился...
Екатерина разыграла последнюю сцену в роли слабой, беспомощной женщины и заботливой государыни. Так ей представлялось нужным – для иностранных соглядатаев, для зрителей. Заранее предусмотренный отказ Алексея Орлова (да и что иного ему оставалось!) давал нужный для соблюдения приличий предлог. Орловы не сумели выполнить просьбы – не требования! – императрицы, Орловым оставалось исчезнуть. Екатерина была верна своим словам: «Все прошедшее предать совершеннейшему забвению». Только в какой мере от нее это зависело?
Глава 5
В течение сего времени, когда она писала свои письма, при сем всеподданнейше подносимые, сказано было поляку Доманскому, что если он по чистой совести откроет настоящую сей самозванки природу, совокупно же и все ее в принятии ложного названия замыслы, то он может совершенно надеяться, что ее за него выдадут. Он говорит, что если бы он кроме того, что в своем допросе уже показал, знал что другое, то все конечно бы сказал без всякого упрямства, сказывая при том, что он готов дать такую подписку, что во всю свою жизнь никогда из сего места, в коем он ныне находится, не выходить, лишь бы только выдали ее за него в замужество. Сего кажется довольно, а потому говорил я о нем с самозванкою. Она по горделивому своему свойству не иначе отзывается как, что он дурак, не знающий языков, и сказывает, что она обоих их как Доманского, так и Чарномского всегда не лучше сего трактовала. Следственно по сему отзыву, равномерно же и по причине, что она, как сказывает, имеет обязательство с Стирумским князем, не было надежды, сказав ей о замужестве за Доманского и о свободе довести ее до того, чтобы она во всем и призналась. Гораздо лучшее средство к убеждению ее было то, что когда я многократно обнадеживал ее, что буду стараться об отпуске ее к помянутому князю, только бы она сказала о своей природе истину. Но она и на сие отвечала, что хотя и лестно ей такое обещание, ничего более сказать не может как то, что она в последней записке написала. Дано мне было знать, что она запечатывая сию записку плакала горько, а для чего неизвестно, кажется, в оной кроме математика Шмидта и данцигского купца Шумана ничего любопытного не видно, да и тому поверить сумнительно.
Различные рассказы повторяемых ею басней открывают ясно, что она человек коварный, лживый, бесстыдна, зла и бессовестна. В последний раз я, ее увидев, сказал, что она, как нераскаявшаяся преступница, по правосудию предается вечно темнице, с чем ее и оставил.
Всемилостивейшая государыня, я принимаю смелость вашему императорскому величеству всеподданейше донести, что при сем случае, дабы привести сию лживицу к истинному признанию, употребил я всевозможные способы, как увещанием, так строгостью содержания, уменьшением пищи, одежды и других нужных потребностей до того, что она имеет теперь только необходимое, окружена караульными и одна, без служанки; но ничего более, кроме известных вашему величеству ее сказок, из нее извлечь не мог; может быть, время и потерянная к свободе надежда принудят ее к открытию таких дел, кои достойны будут веры.
Всемилостивейшая государыня, вашего императорского величества всеподданнейший раб
Александр Голицын.
Августа 12-го дня 1775 года. Санкт-Петербург
Два с половиной месяца ежедневных допросов – и ни одного противоречия. Какими бы сказками ни казались рассказы неизвестной, они повторялись в полной точности. Зато Голицын вполне уразумел смысл игры – все худшие эпитеты применимы к неизвестной, все кары могут быть призываемы на ее голову и последний отголосок былого отношения – предложение прекратить допросы, оставить неизвестную в покое в надежде, что она по собственному желанию скажет то, что нужно Екатерине. Рассчитывать на большее в августе 1775 года не приходилось.
И конечно же никаких телесных наказаний, никаких пыток. Любопытно, что при всей суровости тогдашних нравов эти меры не приходят в голову ни Голицыну, ни даже Екатерине, чью потаенную волю мог выразить кто угодно, начиная с обер-прокурора А. А. Вяземского до печально знаменитого обер-секретаря тайного сыска «кнутобойцы» Шешковского.
Неизвестная молчала, но, может быть, это молчание и представляло лучший выход для Екатерины.
А. М. Голицын – Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
Содержащаяся в Петропавловской крепости известная самозванка, от давнего времени находяся в слабости, пришла ныне в такое худое состояние здоровья, что пользующий ее лекарь отчаивается в ее излечении и сказывает, что она, конечно, не долго проживет. Хотя во все время ее содержания употребляется для нее строгость в присмотре, однакож всегда производимо ей было изнурительное пропитание. Следовательно, если она умрет, то сие случиться может не иначе, как по натуральной болезни, приключившейся ей от перемены бывшего состояния. Чего ради почитаю я за должность вашему императорскому величеству донести всеподданнейше, пребывая, впрочем, со всеглубочайшим респектом,
Всемилостивейшая государыня
вашего императорского величества
всеподданнейший раб князь Александр Голицын.
Октября 26-го дня 1775 года. Санкт-Петербург
И наконец, желанная развязка! Резко ухудшившееся состояние неизвестной никого не заставляет спешить с расспросами. Наоборот – ее будто забывают. Главное – все приближается к «естественному» концу. Совесть гуманной и просвещенной монархини может быть спокойна. И если даже смерть окажется чем-то ускорена, Екатерина располагает заранее выданным свидетельством – это дело натуры, а не человеческих рук.
А. Г. Орлов – Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
Во все время счастливого государствования вашего императорского величества службу мою продолжал сколько сил и возможности моей было, а ноне пришед в несостояние, расстроив все мое здоровье и не находя себя более способным, принужденным нахожусь пасть к освященнейшим стопам вашего императорского величества и просить от службы увольнения в вечную отставку вашего императорского величества.
Всемилостивейшей моей государыни всеподданнейший раб
граф А. Орлов-Чесменский.
1775 года ноября... дня.
От бывшего любовника, Григория Орлова, Екатерина II поторопилась откупиться по-царски. Ничего не было жаль. Другое дело Алексей. Конечно, он привез «самозванку», но ему достаточно звания «Чесменского» – за морскую победу, 60 000 рублей и серебряного сервиза. Правда, в честь него был еще воздвигнут памятник из уральского мрамора в Царском Селе и в семи верстах от Петербурга церковь и дворец. Впрочем, и церковь и дворец были посвящены Чесменской победе и принадлежали императрице. В остальном Алексея Орлова вообще встретил на редкость холодный прием, замеченный с нескрываемым злорадством многими современниками. Когда двор выехал обратно в Петербург, граф Чесменский остался (вынужден был остаться?) в Москве. Секретным распоряжением Потемкина начальник московской полиции устанавливает за ним негласный надзор. Мало ли к чему могло привести несомненно законное возмущение графа! И как последняя попытка привлечь к себе внимание, напомнить о неоценимых и оставшихся неоплаченными услугах – прошение об отставке.
А. М. Голицыну – А. Г. Чернышев.
Секретно
Его сиятельству
высокоповелительному господину, генерал-фельдмаршалу,
сенатору, ее императорского величества генерал-адъютанту,
действительному камергеру и разных орденов кавалеру князю
Александру Михайловичу Голицыну
От генерал-майора и санктпетербургского обер-коменданта рапорт. Во исполнение высочайшего ее императорского величества соизволения, данным мне сего году минувшего мая 12-го числа, ваше сиятельство повелением предписать изволили, когда некоторая женщина, с двумя при ней находившимися поляками, с ее служанкою и камердинером в Петропавловскую крепость привезена будет, то от посланных принять и содержать в том месте, где бывают по делам тайной экспедиции колодники, вследствие чего оная женщина, и с теми находившимися при ней людьми и сверх того четырьмя ее слугами, от посланных того ж мая 26-го числа в Петропавловскую крепость мною принята и на повеленном основании в показанное место посажена и содержана была, которая с самого того времени означилась во одержимых ее болезненных припадках, в коих хотя беспрестанно к выздоровлению оной старание употребляемо было, точию та болезнь более в ней умножалась, а напоследок сего декабря 4-го дня, пополудни в 7 часу, означенная женщина, от показанной болезни волею божию умре, а пятого числа в том же равелине, где содержана была, тою же командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным, сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам, по объявлении для напоминовения верности ее императорского величества службы, присяги о сохранении сей тайны, от меня с увещеванием наикрепчайше подтверждено. Прочие же: оставшиеся два поляка, служанка и камердинер и четыре слуги обстоят все благополучно, о чем вашему сиятельству покорнейше рапортую
Андрей Чернышев 6 декабря 1775 года
Теперь это было все. «Некоторая женщина» перестала существовать, и здесь, пожалуй, трудно подозревать подделку. Слишком непохоже на нрав Екатерины держать годами около себя своего врага. Целых два года ждать какого-то там наводнения на Неве, когда сырость каземата, одиночество, голод и чахотка могли сделать свое дело гораздо быстрее и вернее. Оставалось только обязать молчанием всех участников последнего действия с неизвестной, и это сделано безукоризненно. По-видимому, приводимые в пользу сохранения тайны доводы представлялись каждому реальными и убедительными. Память о «некоторой женщине», казалось, исчезла.
Впрочем, оставалось и еще одно. После смерти – именно после смерти неизвестной – окончательный расчет с Алексеем Орловым.
Неизвестный художник. А. Н. Орлова-Чесменская, А. Г. Орлов-Чесменский
Указ военной коллегии
Указ ее императорского величества,
самодержицы Всероссийской, из государственной коллегии
господину генерал-аншефу и разных орденов кавалеру графу
Алексею Григорьевичу Орлову-Чесменскому
В имянном, за подписанием собственной ее императорского величества руки, высочайшем указе, данном Военной коллегии сего декабря 2-го дня, изображено: генерал граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский, изнемогая в силах и здоровье своем, всеподданнейше просил нас об увольнении его со службы. Мы, изъявив ему наше монаршье благоволение за столь важные труды и подвиги его в прошедшей войне, коими он благоугодил нам и прославил отечество, предводя силы морские, всемилостивейше снисходим и на сие его желание и прошение, увольняя его по оным навсегда от всякой службы. О чем вы, господин генерал-аншеф и кавалер, имеете быть известны; а куда надлежало указами, о том предложено.
Григорий Потемкин
Секретарь Иван Детухов
Генеральный писарь Сила Петров
11-го числа декабря 1775 года
Отставка была полной и безнадежной. «Прославивший себя Чесмой, помогший Екатерине вступить на престол и запятнавший себя судьбой несчастной Таракановой» – Екатерина не осталась глуха к приговору современников. И если задержанный в Москве, отданный под негласный надзор, не допускаемый ко двору похититель Таракановой все же надеялся – это было его личное дело, с сочувствием разве что английских дипломатов, продолжавших поддерживать с графом хотя и не слишком заметные, но достаточно добрые отношения.
Английский посол в Петербурге Джемс Гаррис -
герцогу Суффольку Петербург. 21 сентября/ 2 октября 1778 года
Милорд! Против всяких ожиданий граф Алексей Орлов прибыл сюда в прошлый четверг. Появление его ввергло настоящих временщиков в сильнейшее недоумение; он беседовал уже неоднократно наедине с императрицей. Потемкин притворяется чрезвычайно веселым и равнодушным. Я имел на днях честь играть за карточным столом с императрицею в присутствии этих двух господ. Перо мое не в силах описать сцену, в которой принимали участие все страсти, могущие только волновать человеческое сердце, где действующие лицы с мастерством скрывали эти страсти...
Из депеши Джемса Гарриса герцогу Суффольку.
Петербург. 5/16 октября 1778 года
Милорд! после всевозможных стараний разведать о том, по особенному ли приказанию императрицы прибыл сюда гр. А.Орлов, и что происходило здесь со времени его приезда, я могу, наконец, и, кажется, с полною достоверностью, сообщить вам, что единственным побуждением к приезду Орлова был неосторожный брак его брата и желание поддержать упадающее значение его фамилии... Могу, кажется, ручаться за достоверность следующего разговора. Вы поймете, как важно для меня, чтобы это не передавалось иначе, как с крайней осторожности.
Вскоре после приезда Орлова, императрица послала за ним и после самой лестной похвалы его характеру и самых сильных выражений благодарности за прошедшие услуги, она сказала, что еще одной от него требует, и что эта услуга для ее спокойствия важнее всех прежних. «Будьте дружны с Потемкиным, продолжала она, убедите этого необыкновенного человека быть осторожнее в своих поступках, быть внимательнее к обязанностям, налагаемым на него высокими должностями, которыми он правит, просите его стараться о приобретении друзей и о том, чтобы не делал из жизни моей одно постоянное мучение, взамен всей дружбы и всего уважения, которые я к нему чувствую. Ради бога, сказала она, старайтесь с ним сблизиться; дайте мне новую причину быть вам благодарной и столько же содействуйте моему домашнему счастию, сколько вы уже содействовали к славе и блеску моего царствования».
Странны были эти слова монархини к подданному, но еще гораздо необыкновеннее ответ сего последнего. «Вы знаете, сказал граф, что я раб ваш, жизнь моя к услугам вашим; если Потемкин смущает спокойствие души вашей, приказывайте, и он немедленно исчезнет, вы никогда о нем более не услышите! Но вмешиваться в придворные интриги, с моим нравом, при моей репутации, искать доброжелательства такого лица, которого я должен презирать как человека, на которого я должен смотреть как на врага отечества, простите, ваше величество, если откажусь от подобного поручения». Императрица тут залилась слезами; Орлов удалился...
Екатерина разыграла последнюю сцену в роли слабой, беспомощной женщины и заботливой государыни. Так ей представлялось нужным – для иностранных соглядатаев, для зрителей. Заранее предусмотренный отказ Алексея Орлова (да и что иного ему оставалось!) давал нужный для соблюдения приличий предлог. Орловы не сумели выполнить просьбы – не требования! – императрицы, Орловым оставалось исчезнуть. Екатерина была верна своим словам: «Все прошедшее предать совершеннейшему забвению». Только в какой мере от нее это зависело?
Глава 5
Эндшпиль
Итак, Августа Тимофеевна Тараканова – пусть не сразу и не просто, но все же признанная официальными источниками дочь императрицы Елизаветы. Все сомнения, весь отсчет правды и неправды велся именно от нее: ее судьба, ее жизненные перипетии, ее тихий и благолепный конец.
А ведь казенные летописцы вполне могли стоять на том, что у Елизаветы не было никакой дочери. Подобное утверждение представлялось самым простым, уничтожающим любые основания для дискуссий и споров. Жизнь цесаревны, императрицы протекает на глазах слишком многих, известна современникам во всех мельчайших подробностях. Голос очевидцев, притом многочисленных и каждодневных, вполне бы сделал свое дело.
Побочная дочь императрицы? Какая нелепость! Когда, где, наконец, от кого и в какие сроки могла появиться на свет? Вот записи камер-фурьерских журналов о ежедневных и ежечасных действиях императрицы. Вот свидетельства самых настороженных и враждебных соглядатаев – иностранных дипломатов. О чем вообще говорить!
Тем не менее протестов не было. Вопрос старались обходить молчанием, по возможности не замечать. Иными словами, прямые возражения выглядели недостаточно убедительными. Царственная биография давала достаточно оснований для кривотолков. Что это за таинственное богомолье, на которое отправляется цесаревна в августе 1728 года в сопровождении единственной спутницы и А Б. Бутурлина и которое продолжается больше месяца? Как объяснить исчезновение Елизаветы с июня по конец ноября 1729 года, когда ее не могли вернуть в Москву ни гнев императора, ни его прямые распоряжения? Или с чем связан ее отъезд из Москвы в августе 1730 года – снова несколько месяцев отсутствия, замеченных и подозрительной Анной Иоанновной, и всем двором?
Итак, Августа... Но почему именно Августа, когда такого имени в православных святцах никогда не существовало? Имя свидетельствовало о принадлежности к католической или протестантской, но никак не русской церкви. Как же могло случиться – и могло ли? – что Елизавета Петровна согласилась для своего ребенка на подобный акт измены вере, который наверняка отрицательно сказался бы на ее популярности. Одно дело – побочный ребенок кто богу не грешен, царю не виноват. Другое – перемена религии, из-за которой зачастую не находили своего завершения самые выгодные для государственных интересов царственные брачные союзы. И не менее важное обстоятельство – пострижение в монахини. Прежде чем уйти в православный монастырь, следовало принять православие, а вместе с ним одно из имен, освященных восточной церковью.
Вывод? Скорее одно из наиболее вероятных предположений. Побочная дочь Елизаветы могла переменить вероисповедание только при выходе замуж – перспективы престолонаследия, с которым связывался подобный вопрос, для нее все равно не существовало. И тогда приобретал черты правдоподобия тот самый брак с одним из представителей Голштинской семьи, о котором шли упорные разговоры в придворных кругах. Под этим же новым именем, принадлежавшим герцогине Голштинской, она и приобрела впервые известность.
Не меньшую загадку представляла и фамилия. Отчество у побочных детей могло соответствовать имени крестного отца, могло быть и просто вымышленным. Но в данном случае фамилия связывалась не с одной Августой. Ее носил, по свидетельству графа Блудова, и переславский узник – князь Тараканов. Двое детей «мужеска и женска полу», которых помнил охранявший сосланных Долгоруких подпоручик Тишин.
Конечно, не князья – подобного княжеского рода Россия не знала, а утверждение нового титулованного семейства требовало определенных юридических актов. Только условный титул – как-никак речь шла об императорских потомках! – не означал вымышленной фамилии. Смутные догадки о некой слободе Таракановке, входившей во владения Разумовских, или переделанном имени родственников той же семьи – Дараганов были лишены всяких черт правдоподобия. Зато в окружении Елизаветы конца 1720-х годов, то есть времен ее жизни в Александровой слободе, существовал Алексей Иванович Тараканов, представленный цесаревне «другом ее сердца» А. Б. Бутурлиным.
Переписка Елизаветы говорит, что А И. Тараканов подружился с А Я. Шубиным, а позже вошел в доверие и к А Г. Разумовскому.
По службе состоял он начальником ландмилицких войск на Украине и членом Военной коллегии. Так не мог ли этот сравнительно незаметный, но безусловно преданный человек оказать цесаревне столь необходимую услугу, приняв на свое имя обоих ее детей? Не случайно придворные документы называли находившихся на попечении Иоганны Шмидт детей то «племянниками», то «воспитанниками».
И еще одно соображение. «Самозванка» упорно повторяла, что в раннем детстве ей довелось побывать на границе России и Персии и лишь оттуда, проездом через Петербург, ее увезли за границу, в Киль. Маршрут фантастический, если только... не соответствовавший действительности. Дело в том, что А И. Тараканов в 1750-х годах служил именно в тех краях и командовал значительными воинскими силами. В критической для ребенка ситуации его любезностью могли воспользоваться еще раз. В таком случае воспоминания «самозванки» о дяде с войсками, расположившимися около Персии, могли бы приобрести смысл.
Но и дальше область предположений все больше расширялась. Тараканов умер после 1754 года – более точной даты в делах Военной коллегии найти не удалось. Сразу после его смерти богоданную питомицу следовало – и несомненно с немалыми осложнениями – путь не близкий! – доставить в Петербург. Дальше была Европа.
Приговор Екатерины не допускал разночтений: самозванка. Иначе – «всклепавшая на себя» чужое имя и «несбыточную породу». «Порода», положим, оставалась невыясненной. Тем более невыясненным оставался и вопрос имени: Августа Тимофеевна Тараканова и Елизавета. Просто Елизавета – без отчества и фамилии. Даже официальные историки удостоверяли, что никакой фамилией неизвестная никогда не пользовалась, в имени отца сомневалась, а к отчеству, живя в условиях западноевропейских стран, попросту не была приучена.
Только в таком случае относительно кого ее можно считать самозванкой? Готовясь к исполнению чужой роли, как могла она не предусмотреть столь существенной подробности, как имя, не поинтересоваться хотя бы возрастом той, которую собиралась изображать: Августа старше ее на добрых двадцать лет. Подобные сведения мог игнорировать беглый солдат, объявивший себя государем Петром Федоровичем, в какой-то мере Пугачев, но не человек ее уровня образованности, знаний, привычки общаться с придворными кругами. Промах неизвестной совершенно необъясним, если только она не пользовалась... собственным именем. Все может стать на свои места, если она утверждала самое себя и не сомневалась в своих правах.
Ход следствия – чего ждала от него и чего добивалась от Голицына Екатерина? Возможно, более подробных обстоятельств рождения, детства, слишком короткой жизни неизвестной, но разве имело значение ее подлинное происхождение? Другое дело – те, чьей подсказкой, помощью, поддержкой было вызвано ее выступление. Но, обещав Голицыну после разбора писем узницы выявить подлинный двигатель опасной интриги, Екатерина как будто забывает о своих словах, не добивается подобного выяснения и от следователя. Напротив – императрица откровенно заинтересована в прекращении разговора с неизвестной, каких бы то ни было допросов и встреч.
Голицын называет узнанные имена, обстоятельства, достаточно реальные, вполне доступные для проверки, и словно ждет соответствующего разрешения – на запросы, переписку, вызов свидетелей. Ждет и не получает ответа. Переезды по европейским городам, постоянная смена имен, и среди них не только рядовых, обыкновенных, способных не оставить по себе памяти, но и таких, как госпожа Тремуйль – фамилия слишком громкая, редкая, все члены которой известны наперечет. В конце концов, по тем же дипломатическим каналам не представляло особого труда узнать о пребывании в Лондоне представительницы семьи герцогов и предъявить неизвестной доказанное обвинение в использовании чужого имени.
А ведь казенные летописцы вполне могли стоять на том, что у Елизаветы не было никакой дочери. Подобное утверждение представлялось самым простым, уничтожающим любые основания для дискуссий и споров. Жизнь цесаревны, императрицы протекает на глазах слишком многих, известна современникам во всех мельчайших подробностях. Голос очевидцев, притом многочисленных и каждодневных, вполне бы сделал свое дело.
Побочная дочь императрицы? Какая нелепость! Когда, где, наконец, от кого и в какие сроки могла появиться на свет? Вот записи камер-фурьерских журналов о ежедневных и ежечасных действиях императрицы. Вот свидетельства самых настороженных и враждебных соглядатаев – иностранных дипломатов. О чем вообще говорить!
Тем не менее протестов не было. Вопрос старались обходить молчанием, по возможности не замечать. Иными словами, прямые возражения выглядели недостаточно убедительными. Царственная биография давала достаточно оснований для кривотолков. Что это за таинственное богомолье, на которое отправляется цесаревна в августе 1728 года в сопровождении единственной спутницы и А Б. Бутурлина и которое продолжается больше месяца? Как объяснить исчезновение Елизаветы с июня по конец ноября 1729 года, когда ее не могли вернуть в Москву ни гнев императора, ни его прямые распоряжения? Или с чем связан ее отъезд из Москвы в августе 1730 года – снова несколько месяцев отсутствия, замеченных и подозрительной Анной Иоанновной, и всем двором?
Итак, Августа... Но почему именно Августа, когда такого имени в православных святцах никогда не существовало? Имя свидетельствовало о принадлежности к католической или протестантской, но никак не русской церкви. Как же могло случиться – и могло ли? – что Елизавета Петровна согласилась для своего ребенка на подобный акт измены вере, который наверняка отрицательно сказался бы на ее популярности. Одно дело – побочный ребенок кто богу не грешен, царю не виноват. Другое – перемена религии, из-за которой зачастую не находили своего завершения самые выгодные для государственных интересов царственные брачные союзы. И не менее важное обстоятельство – пострижение в монахини. Прежде чем уйти в православный монастырь, следовало принять православие, а вместе с ним одно из имен, освященных восточной церковью.
Вывод? Скорее одно из наиболее вероятных предположений. Побочная дочь Елизаветы могла переменить вероисповедание только при выходе замуж – перспективы престолонаследия, с которым связывался подобный вопрос, для нее все равно не существовало. И тогда приобретал черты правдоподобия тот самый брак с одним из представителей Голштинской семьи, о котором шли упорные разговоры в придворных кругах. Под этим же новым именем, принадлежавшим герцогине Голштинской, она и приобрела впервые известность.
Не меньшую загадку представляла и фамилия. Отчество у побочных детей могло соответствовать имени крестного отца, могло быть и просто вымышленным. Но в данном случае фамилия связывалась не с одной Августой. Ее носил, по свидетельству графа Блудова, и переславский узник – князь Тараканов. Двое детей «мужеска и женска полу», которых помнил охранявший сосланных Долгоруких подпоручик Тишин.
Конечно, не князья – подобного княжеского рода Россия не знала, а утверждение нового титулованного семейства требовало определенных юридических актов. Только условный титул – как-никак речь шла об императорских потомках! – не означал вымышленной фамилии. Смутные догадки о некой слободе Таракановке, входившей во владения Разумовских, или переделанном имени родственников той же семьи – Дараганов были лишены всяких черт правдоподобия. Зато в окружении Елизаветы конца 1720-х годов, то есть времен ее жизни в Александровой слободе, существовал Алексей Иванович Тараканов, представленный цесаревне «другом ее сердца» А. Б. Бутурлиным.
Переписка Елизаветы говорит, что А И. Тараканов подружился с А Я. Шубиным, а позже вошел в доверие и к А Г. Разумовскому.
По службе состоял он начальником ландмилицких войск на Украине и членом Военной коллегии. Так не мог ли этот сравнительно незаметный, но безусловно преданный человек оказать цесаревне столь необходимую услугу, приняв на свое имя обоих ее детей? Не случайно придворные документы называли находившихся на попечении Иоганны Шмидт детей то «племянниками», то «воспитанниками».
И еще одно соображение. «Самозванка» упорно повторяла, что в раннем детстве ей довелось побывать на границе России и Персии и лишь оттуда, проездом через Петербург, ее увезли за границу, в Киль. Маршрут фантастический, если только... не соответствовавший действительности. Дело в том, что А И. Тараканов в 1750-х годах служил именно в тех краях и командовал значительными воинскими силами. В критической для ребенка ситуации его любезностью могли воспользоваться еще раз. В таком случае воспоминания «самозванки» о дяде с войсками, расположившимися около Персии, могли бы приобрести смысл.
Но и дальше область предположений все больше расширялась. Тараканов умер после 1754 года – более точной даты в делах Военной коллегии найти не удалось. Сразу после его смерти богоданную питомицу следовало – и несомненно с немалыми осложнениями – путь не близкий! – доставить в Петербург. Дальше была Европа.
Приговор Екатерины не допускал разночтений: самозванка. Иначе – «всклепавшая на себя» чужое имя и «несбыточную породу». «Порода», положим, оставалась невыясненной. Тем более невыясненным оставался и вопрос имени: Августа Тимофеевна Тараканова и Елизавета. Просто Елизавета – без отчества и фамилии. Даже официальные историки удостоверяли, что никакой фамилией неизвестная никогда не пользовалась, в имени отца сомневалась, а к отчеству, живя в условиях западноевропейских стран, попросту не была приучена.
Только в таком случае относительно кого ее можно считать самозванкой? Готовясь к исполнению чужой роли, как могла она не предусмотреть столь существенной подробности, как имя, не поинтересоваться хотя бы возрастом той, которую собиралась изображать: Августа старше ее на добрых двадцать лет. Подобные сведения мог игнорировать беглый солдат, объявивший себя государем Петром Федоровичем, в какой-то мере Пугачев, но не человек ее уровня образованности, знаний, привычки общаться с придворными кругами. Промах неизвестной совершенно необъясним, если только она не пользовалась... собственным именем. Все может стать на свои места, если она утверждала самое себя и не сомневалась в своих правах.
Ход следствия – чего ждала от него и чего добивалась от Голицына Екатерина? Возможно, более подробных обстоятельств рождения, детства, слишком короткой жизни неизвестной, но разве имело значение ее подлинное происхождение? Другое дело – те, чьей подсказкой, помощью, поддержкой было вызвано ее выступление. Но, обещав Голицыну после разбора писем узницы выявить подлинный двигатель опасной интриги, Екатерина как будто забывает о своих словах, не добивается подобного выяснения и от следователя. Напротив – императрица откровенно заинтересована в прекращении разговора с неизвестной, каких бы то ни было допросов и встреч.
Голицын называет узнанные имена, обстоятельства, достаточно реальные, вполне доступные для проверки, и словно ждет соответствующего разрешения – на запросы, переписку, вызов свидетелей. Ждет и не получает ответа. Переезды по европейским городам, постоянная смена имен, и среди них не только рядовых, обыкновенных, способных не оставить по себе памяти, но и таких, как госпожа Тремуйль – фамилия слишком громкая, редкая, все члены которой известны наперечет. В конце концов, по тем же дипломатическим каналам не представляло особого труда узнать о пребывании в Лондоне представительницы семьи герцогов и предъявить неизвестной доказанное обвинение в использовании чужого имени.