Страница:
— Например?
— Например, о нелегальных усыновлениях. — Слушая участившееся дыхание доктора, ты продолжаешь: — Думаю, ваш отец указал в моем свидетельстве заведомо ложную информацию. Биологическая мать нигде не фигурировала, родителями он сразу записал тех, кто меня усыновил. Усыновления фактически не было, поэтому и не возникло необходимости оформлять второе свидетельство о рождении.
— Боже милостивый! — шепчет Адамс.
— Так это правда?
— Откуда мне, черт возьми, знать? Когда отец закрыл клинику и уехал из Редвуд-Пойнта, я еще ребенком был! Даже если вас усыновили нелегально, я-то тут при чем?
— Правильно, ваш отец умер, значит, осужден быть не может. Да его и так бы не осудили за истечением срока давности. Но вас, доктор Адамс, мои вопросы взволновали, выходит, вам что-то известно. Вас за отцовские злодеяния не осудят, так что вы теряете, рассказав мне все как было?
— А как же память об отце? — хрипло спрашивает доктор.
— Ах да, память и репутация!.. Послушайте, мне скандал не нужен, я не собираюсь тревожить ни живых, ни мертвых. Единственное, чего я хочу,— узнать правду. Кто моя мать? Есть ли у меня брат или сестра? Был ли я усыновлен?
— Деньги...
— Что?
— Когда отец закрыл клинику в Редвуд-Пойнте, у него было столько денег! Даже я, тогда совсем несмышленыш, понимал, что, принимая роды, столько не заработаешь. Хотя новорожденных хватало. Помню, отец каждое утро чуть ли не бежал в «инкубатор»... А потом он сгорел...
— "Инкубатор"?
— Ну да, здание на нависающем над городом хребте. Такое большое, со всякими трубами, карнизами и шпилями.
— Викторианское?
— Да, именно там жили роженицы.
Тебя колотит мелкая дрожь, превратившаяся в ледяной поток кровь больше не греет...
— Отец называл его «инкубатором». Что вы к нему прицепились? Он ведь только роды принимал, и, кстати, очень профессионально! Если кто-то и платил ему за то, чтобы он указывал в свидетельствах ложную информацию... Я ведь даже не уверен, что папа это делал!
— Но вы подозреваете!
— Да, черт возьми, подозреваю! — признал Адамс. — Только доказательств нет, а расспросить отца я так и не решился. Это все Гантеры виноваты! Они «инкубатором» заведовали... Что в этом плохого, если дети попали к любящим родителям? Оставьте прошлое в покое!
Секунду ты не знаешь, что сказать.
— Спасибо вам за откровенность, доктор Адамс! Только один вопрос.
— Выкладывайте! Хочу поскорее со всем этим разделаться!
— Эти Гантеры, что занимались «инкубатором»...
— Да, муж и жена, имен не помню.
— Не знаете, что с ними стало?
— После того, как сгорел «инкубатор»? Понятия не имею!
— А с Джун Энгл, которая ассистировала вашему отцу?
— Ничего себя «один вопрос»! — теряет терпение доктор. — Ладно, скажу, если обещаете оставить меня в покое. Так вот, Джун Энгл родилась и выросла в Редвуд-Пойнте. Мы перебрались в Сан-Франциско, а она осталась. Думаю, она по-прежнему там живет.
— Если не умерла...
Утро туманное и такое же мрачное, как твои мысли. Заплатив по счету, выезжаешь из отеля в сторону библиотеки Кейп-Верде. Через час, проштудировав несколько подшивок местных газет, возвращаешься в Редвуд-Пойнт.
В хмурую погоду город кажется еще более унылым. Паркуешь машину возле полуразвалившегося отеля с заколоченными окнами. У парадного входа вид совсем не парадный, прямо на крыльце трава чуть ли не по пояс. Крошащиеся под ногами ступеньки ведут по горному склону к пепелищу.
Обугленные балки и почерневшие бетонные перекрытия — все, что осталось от викторианского здания, которое доктор Адамс именовал «инкубатором». Произнося про себя это слово, чувствуешь, как сердце пронзает ледяная игла. Облака превращаются в тучи, поднимается холодный ветер. Из старых газет знаешь, что в сорок первом здесь погибли тринадцать женщин. Сгорели дотла, даже хоронить было нечего. Ужасный пожар произошел по так и не установленной местными властями причине.
Тринадцать женщин. Где же были мужчины? От отчаяния хочется кричать и кататься по траве. Они были беременны? Может, среди них... Крепко зажмурившись, ты слышишь их крики. В них отчаяние, боль, безнадежность. Ноги не слушаются, но ты заставляешь себя спуститься по каменным ступеням. Бегом, бегом отсюда! И от развалившегося отеля тоже... Вот она, машина! Несмотря на холодный ветер, пот градом катится по лицу. Все, сейчас тебя вырвет...
«Инкубатор»? Нет, крематорий!
На этот раз никакого умиления ты не испытываешь. Викторианское здание со шпилями и башенками. Присмотревшись, подмечаешь детали, которые в прошлый раз упустил. Несколько женщин сидят на лужайке за кирпичной стеной... горло судорожно сжимается... «инкубатора».
Такие молодые, красивые, беззаботно улыбающиеся. Может, просто позируют, или их заставили улыбаться? У некоторых на коленях младенцы.
Нет ли на снимке твоей матери? Не узнаешь?
Мэри Дункан, что за отчаяние заставило тебя так улыбаться?
— Немногие туристы заглядывают к нам дважды, — говорит неслышно подошедший Китрик.
— Да, никак не налюбуюсь городом! — Обернувшись, замечаешь в руках шерифа стакан с пивом. Странно, пяти еще нет... — Он произвел на меня неизгладимое впечатление.
— Похоже, вы ничего не добились в Кейп-Верде?
— Наоборот, узнал даже больше, чем ожидал. Поговорим здесь или в вашем офисе?
— Смотря о чем.
— О Гантерах.
— Гантеры? Надо же, сто лет о них не вспоминал. А что с ними?
— Это я и хочу узнать. Что с ними?
Китрик пожимает плечами:
— Ну, мне почти ничего не известно. Я был крохой, когда они... Так, слышал кое-что... Супруги. Вроде содержали отель или пансион.
— "Инкубатор", — подсказываешь ты.
— Какой еще «инкубатор»? — хмурится шериф.
— В этом, как вы изволили выразиться, пансионе селили молодых женщин. Беременных. Когда на свет появлялись малыши, их продавали бездетным еврейским парам. Торговля детьми, вот что там происходило.
— Торговля детьми? — переспрашивает Китрик. — Где, черт возьми, вы наслушались...
— В те времена занимающиеся усыновлением организации не отдавали евреям протестантских малышей, — спокойно объясняешь ты, — а вот Гантеры были менее принципиальны. Они с принимавшим роды доктором бешеные деньги зарабатывали. Боюсь, это далеко не все. Есть нечто гораздо ужаснее незаконных усыновлений. Что именно, я еще не выяснил. Знаю только, что в сорок первом на уничтожившем здание пожаре погибли тринадцать женщин, скорее всего, беременных.
— Про пожар-то я слышал, — заявляет Китрик. — Даже помню, хотя и был совсем малышом: пламя поднялось такое, что освещало город не хуже, чем солнце днем. Ужасно, тем женщинам и помочь никто не смог...
— Да, — киваешь ты, — ужасно. А потом Гантеры уехали, и доктор тоже. Почему?
— Могу только гадать, — пожимает плечами Китрик. — Ремонтировать здание они не собирались, это точно. Наверное, решили чем-то другим заняться.
— Нет... Пожар случился в ноябре, и, уверен, уехали они, потому что местные власти начали задавать вопросы. Почему в пансионате жили только женщины, да еще в межсезонье? Гантеры и доктор просто решили не усложнять себе жизнь. Кто знает, что могло всплыть во время допросов...
— Гадайте сколько душе угодно, доказательств-то все равно нет. Скажу одно: за всю свою жизнь я о Гантерах слова дурного не слышал. У нас в городе их очень любят. Да, когда-то Редвуд-Пойнт был довольно популярным курортом, но хорошо жилось только в сезон, то есть три-четыре месяца в году. А как прикажете протянуть остальное время? Тридцатые годы, Депрессия... Да люди голодали бы, если бы не Гантеры! В пансионе всегда было много гостей, которых нужно поить, кормить, ублажать... Вы понимаете, что это значит? Работа для сотен горожан, пропитание для их семей. Гантеры уехали, и наше благоденствие кончилось: стало не на что ремонтировать отель, закупать товар для магазинов. Все случилось очень быстро: год, другой, и видите, до чего мы дошли. Думайте, что хотите, но Редвуд-Пойнт многим обязан Гантерам, о них вы здесь только хорошее услышите!
— Это-то меня и волнует...
— Не понимаю.
— В пансионе круглый год жили молодые беременные женщины. Даже если бы Гантеры не нанимали слуг из числа местных, горожане все равно бы почувствовали, что происходит нечто странное. А в данном случае очевидно, что все были в курсе. Пары приезжают бездетными, а уезжают счастливыми родителями. Уверен, весь город, даже шеф полиции, знал, что Гантеры торгуют грудными детьми.
— Все, поговорили, и хватит! — Китрик встает, глаза мечут молнии. — Шефом полиции в те годы был мой отец, не позволю говорить о нем плохо!
Ты с отвращением машешь руками:
— Да ничего бы не было, если бы не попустительство полиции. Наверняка Гантеры копов подкупили! А вот пожар нарушил все планы... Еще бы, столько чужаков понаехало: пожарные, окружной патологоанатом, возможно, даже полиция штата. Как только начали задавать вопросы об «инкубаторе», Гантеры и доктор быстренько исчезли из города.
— Не позволю оскорблять память отца! Подкупили? Да папа никогда...
— Ну, конечно, он был столпом общества, так же, как и все остальные!
— Убирайтесь!
— С удовольствием, как только вы кое-что расскажете. Джун Энгл еще жива?
— Никогда про такую не слышал! — чуть ли не рычит Китрик.
— Чего и следовало ожидать.
Свинцовые тучи висят совсем низко, ветер воет, словно голодная волчья стая, на лобовом стекле появляются первые дождевые капли. Выходишь из машины и, кутаясь в пиджак, направляешься к размытому пирсу. Старика, которого два дня назад ты видел сидящим в пластиковом кресле, нет, зато в немытом окне лачуги мелькает какая-то тень. Болтающаяся на петлях дверь выходит прямо на вздувшийся от дождя океан. Стучать не приходится: скрипучая дверь открывается сама. Старик, зябко кутаясь в линялый свитер, пытается раскурить самокрутку.
— Помните, мы с вами на днях разговаривали? — начинаешь ты, вынимая бумажник.
— Угу.
Достаешь стодолларовую купюру. Налитые кровью глаза расширяются.
В лачуге страшная грязь, повсюду пустые пивные банки.
— Хотите заработать?
— Как?
— Джун Энгл.
— И что?
— Когда-нибудь о ней слышали?
— Угу.
— Она жива?
— Угу.
— Она в Редвуд-Пойнте?
— Угу.
— Где мне ее найти?
— В это время?
От того, что говорит старик, бросает в дрожь. Нужно взять себя в руки! Ты на вражеской территории, поэтому ехать придется окольными путями. Кто знает, вдруг за тобой следит шериф Китрик?
— Она в синагоге. Вернее, в том, что от нее осталось.
На окраине Редвуд-Пойнта мрачное одноэтажное здание с плоской крышей. Покосившиеся стены из мамонтового дерева, забитые слоящейся фанерой окна. Перед входом трава чуть ли не по пояс. С тяжело бьющимся сердцем ты выходишь из машины и, не обращая внимания на дождь и пронизывающий ветер, решительно направляешься к двери.
Темный, занесенный песком вестибюль, с потолка свисает густая паутина. Древнееврейские буквы на стенах такие бледные, что и разобрать невозможно. Хотя все это неважно, важна лишь узенькая, ведущая в самое сердце храма дорожка.
Эх, надо бы надеть ермолку, но разве в этой синагоге есть ермолки? Положив на макушку носовой платок, открываешь дверь и в ужасе замираешь.
В храме, если его так можно назвать, вообще нет мебели. В дальней стене — альков, где когда-то хранилась «Тора». Перед альковом преклонила колени пожилая женщина. Что-то бормочет, похоже... Да, четки перебирает! При чем тут четки?! По морщинистым щекам текут слезы. Даже находясь рядом с ней, приходится вслушиваться, чтобы разобрать, что она бормочет.
— ...спаси нас от зла. Аминь.
— Джун Энгл?
Старуха не отвечает, продолжает молиться и перебирать четки.
— Славится имя твое, Мария, славится дитя, вышедшее из чрева твоего...
— Джун, я Джекоб Вайнберг.
— В час Страшного суда молись за нас, грешных!
— Джун, я хочу поговорить о докторе Адамсе, клинике и о том, что...
Костлявые пальцы судорожно впиваются в четки, старуха медленно поворачивает ко мне полные слез глаза.
— О клинике?
— Да, да! А еще о Гантерах и «инкубаторе»!
— Боже, спаси их души...
— Ну же, Джун, в вашем возрасте нельзя долго стоять на коленях... Давайте, я вам помогу! — Коснувшись лишенной плоти руки, бережно поднимаешь старуху на ноги. — Дело в «инкубаторе», да, Джун? Поэтому вы здесь? Епитимью исполняете?
— Тридцать сребреников.
— Да, — твой голос жутким эхом разносится по храму, — я все понимаю. Доктор Адамс и Гантеры большие деньги заработали. А что заработали вы, Джун? Вам хорошо платили? Расскажите об «инкубаторе». Сразу станет легче, вот увидите!
— Роза, сирень...
Неужели старуха сошла с ума? Для нее «инкубатор» все равно что теплица. Или ей лучше знать? Наверняка бывшая медсестра в курсе, что в «инкубаторе» разводили не цветы, а рожденных незамужними матерями младенцев.
— Фиалка, ромашка, маргаритка...
Сердце перестает биться. Все правильно, в определенном контексте все совершенно правильно!
— Это имена, Джун? Женщины в инкубаторе называли себя цветами?
— Так велел Орвал Гантер, — рыдает Джун, — чтобы никто не узнал настоящих имен. Девчонкам тоже было легче: стыдились ведь.
— Как они узнавали об «инкубаторе»?
— По объявлениям, — трет глаза старуха. — В газетах крупных городов есть специальные колонки для личных сообщений.
— Но ведь это очень рискованно! Полиция могла бы сесть на хвост...
— Только не Орвалу! Этот хитрец все предусмотрел. В объявлении говорилось лишь о пансионе для незамужних беременных. Что-нибудь вроде: «Вам одиноко? Квалифицированный персонал гарантирует высокое качество обслуживания и полную анонимность. У нас вы найдете внимание и поддержку». Боже милостивый, девчонки прекрасно понимали, о чем речь. Да они сотнями к нам приезжали!
Высохшее тело трепещет, Джун льнет к тебе, будто ты, как всемогущий, способен отпустить ее грехи.
— Этим женщинам хотя бы платили?
— Платили? — отстраняясь от твоей груди, фыркает Джун. — Нет, это они платили. Орвал брал с них по пятьсот долларов!
— Пятьсот долларов? — в ужасе повторяешь ты. — А бездетные пары, сколько с них брали?
— Обычно тысяч десять.
Десять тысяч в годы Депрессии, плюс сотни беременных, с которых тоже взималась плата... Да, Адамс-младший не преувеличивал, его отец и Гантеры зарабатывали на славу.
— Ева Гантер была еще хуже мужа! Настоящая дьяволица! Ее не волновали ни беременные, ни малыши — только деньги!
— Если вы знали, что они такие монстры, зачем согласились помогать?
Джун прижимает к груди свои четки.
— Тридцать сребреников... Пресвятая Дева Мария... Роза, Сирень, Ромашка, Лилия...
Схватив за костлявые плечи, заглядываешь старухе в глаза.
— Я представился Джекобом Вайнбергом, но, возможно, это не так. Думаю, мою мать звали Мэри Дункан. Я родился в августе тридцать восьмого. Когда-нибудь слышали ...
— Мэри Дункан? — всхлипывает Джун. — Если рожала у Гантеров, то наверняка под вымышленным именем: Ромашка или Орхидея... Кто знает...
— Родились близнецы, и Мэри подписала заявление, что отказывается от обоих...
— Близнецы родились у нескольких девчонок. Как радовались Гантеры! Еще бы, двадцать тысяч вместо десяти.
— Но родители взяли только меня... Близнецов что, всегда разделяли?
— Все упиралось в деньги! Если пара могла позволить себе лишь одного из близнецов, то разделяли. Кому отдали второго ребенка, установить невозможно.
— Неужели не вели записи?
— Гантеры были очень осторожны. Записи велись, но почти сразу же уничтожались. То немногое, что они хранили, сгорело при пожаре.
Все, тупик, больше тебе ничего не узнать!
Джун бормочет что-то еле слышное. Успеваешь разобрать всего несколько слов, однако и их достаточно, чтобы волосы встали дыбом.
— Что? Что вы сказали? Джун, повторите, пожалуйста.
— Тридцать сребреников. Семь мертворожденных детей...
— Ваших?
— Я надеялась, что на деньги, которые платили Гантеры, своих детей мы с мужем вырастим в достатке. Хорошая школа, университет... Но, похоже, мое чрево проклято. Господь наказал меня, оставив бездетной. Я страдала, как...
— Как матери, которые бросили своих детей, а потом об этом пожалели?
— Нет! Как....
От услышанного тошнит... Еще немного — и вырвет прямо в синагоге! «Боюсь, это далеко не все. Есть нечто гораздо ужаснее незаконных усыновлений. Что именно, я еще не выяснил».
Так оно и есть! От гнева и отчаяния хочется рыдать... Или лечь и умереть, чтобы бедную голову не терзали страшные мысли.
— Отведите меня туда, — непослушными губами произносишь ты. — Вам же нужно очиститься от греха! Исповедуйтесь, Джун, сразу покой обретете!
— Мне никогда не обрести покой...
— Нет, Джун, ошибаетесь! Вы столько лет хранили секрет, что он превратился в отравляющий душу гной. Сколько можно молиться в пустой синагоге, очистите душу от скверны!
— Думаете, если я туда пойду...
— Да, если отведете меня и в последний раз помолитесь, больше не будете страдать.
— Так давно там не была...
— С сорок первого года? В этом-то и дело, Джун. Время не всегда лечит.
Ухабистая дорога ведет из города к федеральному шоссе. То и дело приходится подбадривать Джун и уточнять направление.
— Почти и не помню... Хотя нет! Сейчас поворот налево, через полмили направо и вверх по холму. Думаете, проедем в такой дождь?
— Если нужно, буду толкать машину. Холм-то невелик! А застрянем, понесу вас на руках. Встану на колени и поползу!
К счастью, ползти не приходится. Набрав скорость, машина с легкостью въезжает на холм, а там... Луг, поросший неожиданно густой и сочной для середины октября травой. Зная его страшный секрет, вспоминаешь строчки из «Песни о себе» Уолта Уитмена:
Ребенок сказал: «Что такое трава?» —
и принес мне целые горсти травы,
Что мог я ответить ребенку?
Я знаю не больше его, что такое трава.
Может быть, это флаг моих чувств,
сотканный из зеленой материи — цвета надежды[4].
Выбираешься из машины, подходишь к пассажирской двери и помогаешь выйти Джун. Грозовые тучи темным пологом висят над страшным лугом.
— Это здесь? Джун, мы правильно приехали?
— Да! Слышите их плач? Они так страдают!
Или, может быть, это платочек от Бога,
Или, может, трава и сама есть ребенок,
взращенный младенец зелени.
— Джун! Ради всего святого, рассказывайте!
А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,
И, может быть, он означает:
"Произрастая везде, где придется,
Среди чернокожих и белых людей".
— Неужели не чувствуете Царящий здесь ужас?
— Чувствую! — Опустившись на колени, ты гладишь свежую, еще не начавшую вянуть траву.
А теперь она кажется мне
прекрасными нестрижеными волосами могил.
— Джун, сколько их? — Ты наклоняешься все ниже, почти касаясь травы щекой.
— Двести, может, и больше... Столько лет прошло, больше не могу, не хочу помнить.
— Но почему? — Задыхаясь от бессильного гнева, подставляешь лицо холодным дождевым каплям. — Почему они должны были умереть?
— Некоторые родились слабыми, некоторые с врожденными травмами и пороками. Если Гантерам не удавалось их продать...
— Детей убивали?
— Нет, переставали кормить, и все. — Морщинистое лицо искажает страшная судорога. — Бедные голодные дети, как они кричали! Некоторые по нескольку дней мучились... Я каждую ночь слышу их крики. Знаете, сначала Гантеры вывозили тела подальше в океан и сбрасывали. Но один из трупиков прибило к берегу, и если бы не щедрая взятка шефу полиции... — Джун замолкает. — После того случая Орвал решил найти способ понадежнее. Мертвых младенцев привозили сюда в мешках и коробках от масла...
— Коробках от масла?
— Да, некоторые дети появлялись на свет раньше срока. — Джун бессильно опускается на мокрую траву. — Такие маленькие, господи, такие слабенькие!
— Двести младенцев? — Сильный порыв ветра забивает слова обратно в горло. Боже милостивый, если ты действительно сын Мэри Дункан, то можешь считать себя счастливчиком. Ты выжил, а вполне мог оказаться на лугу вместе с...
С твоим близнецом: братом или сестрой! А что, если под этой травой покоится твой двойник?
— Двести невинных душ! — воешь ты раненым волком.
Сквозь шелест дождя слышится шум мотора: каждую секунду рискуя застрять в грязи, по холму поднимается полицейская машина. Ну надо же, шериф Китрик собственной персоной!
— Я велел вам оставить прошлое в покое!
Встаешь с колен и со всей силы бьешь его в наглое, самодовольное, лживое лицо. Не ожидавший нападения, Китрик падает на размякшую от дождя землю.
— Сукин сын! Ты знал, ты все знал!
Вытерев разбитые в кровь губы, шериф в бешенстве расстегивает кобуру.
— Давай, стреляй! — раскидывая руки, орешь ты. — Джун тоже придется убрать! Ерунда, правда? Подумаешь, двоих убить! Что это по сравнению с двумя сотнями убиенных младенцев?!
— Я тут ни при чем!
— Ты — нет, а вот твой папаша отметился!
— Он не убивал этих детей!
— Правда? Твой отец брал взятки и закрывал глаза на то, что творили Гантеры. Значит, он такой же убийца, как и они! Весь город в этом участвовал... — Поворачиваешься туда, где за плотной пеленой дождя притаился Редвуд-Пойнт. Города не видно, и, потрясая кулаками, ты кричишь в пустоту: — Сукины дети, вы знали, но пальцем не пошевелили, чтобы их остановить! Поэтому ваш город и умирает! Будьте прокляты, ублюдки!
Тут до тебя доходит горькая ирония собственных слов. Ублюдки? Да ведь ублюдками были все эти невинные малыши! «Прекрасные нестриженые волосы могил». Упав плашмя на мокрую землю, ты обнимаешь по-летнему сочную траву.
— Бедные вы, бедные!
— У тебя нет никаких доказательств! — надменно заявляет Китрик. — Так, пустые домыслы. За пятьдесят лет от детей ничего не осталось, они давно превратились...
— В траву! — рыдаешь ты. — В сочную траву!
— Доктор Адамс умер, Гантеры — мой отец не терял их из вида — тоже. Если станет легче, скажу: смерть обоих была мучительной. Орвала съел рак, Ева спилась.
— Теперь они горят в аду, — бормочет Джун.
— Но меня вырастили... Я еврей, — говоришь ты и моментально осознаешь важность собственного заявления. Вне зависимости от обстоятельств рождения, ты еврей — и в ад не веришь. А хотелось бы, видит бог, как бы мне хотелось!
— Твое единственное доказательство, — продолжает Китрик, — полоумная старуха, католичка, которая каждый день молится в заброшенной синагоге. Ты адвокат и должен понимать: ее показаниям ни один суд не поверит. Все кончено, Вайнберг, уже пятьдесят лет как кончено!
— Ничего подобного! Трава-то растет! — прижавшись к земле, пытаешься обнять своего брата или сестру и внезапно понимаешь: все эти дети — твои братья и сестры.
— Боже, смилуйся над ними!
И во что обратились теперь дети и женщины?
Они живы, и им хорошо.
И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет.
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить.
Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.
Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.
Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше".
... — Лучше? — Ты обнимаешь траву. — Лучше?
Из-под мокрой от дождя земли тебе слышатся плач и крики несчастных детей. Подняв лицо к затянутому тучами небу, ты читаешь каддиш, оплакивая Мэри Дункан, Саймона и Эстер Вайнберг, своего брата или сестру, всех этих детей...
И самого себя.
— Спаси нас от зла! — бормочет Джейн Энгл. — В час Страшного суда молись за нас, грешных.
Колумбарий
— Например, о нелегальных усыновлениях. — Слушая участившееся дыхание доктора, ты продолжаешь: — Думаю, ваш отец указал в моем свидетельстве заведомо ложную информацию. Биологическая мать нигде не фигурировала, родителями он сразу записал тех, кто меня усыновил. Усыновления фактически не было, поэтому и не возникло необходимости оформлять второе свидетельство о рождении.
— Боже милостивый! — шепчет Адамс.
— Так это правда?
— Откуда мне, черт возьми, знать? Когда отец закрыл клинику и уехал из Редвуд-Пойнта, я еще ребенком был! Даже если вас усыновили нелегально, я-то тут при чем?
— Правильно, ваш отец умер, значит, осужден быть не может. Да его и так бы не осудили за истечением срока давности. Но вас, доктор Адамс, мои вопросы взволновали, выходит, вам что-то известно. Вас за отцовские злодеяния не осудят, так что вы теряете, рассказав мне все как было?
— А как же память об отце? — хрипло спрашивает доктор.
— Ах да, память и репутация!.. Послушайте, мне скандал не нужен, я не собираюсь тревожить ни живых, ни мертвых. Единственное, чего я хочу,— узнать правду. Кто моя мать? Есть ли у меня брат или сестра? Был ли я усыновлен?
— Деньги...
— Что?
— Когда отец закрыл клинику в Редвуд-Пойнте, у него было столько денег! Даже я, тогда совсем несмышленыш, понимал, что, принимая роды, столько не заработаешь. Хотя новорожденных хватало. Помню, отец каждое утро чуть ли не бежал в «инкубатор»... А потом он сгорел...
— "Инкубатор"?
— Ну да, здание на нависающем над городом хребте. Такое большое, со всякими трубами, карнизами и шпилями.
— Викторианское?
— Да, именно там жили роженицы.
Тебя колотит мелкая дрожь, превратившаяся в ледяной поток кровь больше не греет...
— Отец называл его «инкубатором». Что вы к нему прицепились? Он ведь только роды принимал, и, кстати, очень профессионально! Если кто-то и платил ему за то, чтобы он указывал в свидетельствах ложную информацию... Я ведь даже не уверен, что папа это делал!
— Но вы подозреваете!
— Да, черт возьми, подозреваю! — признал Адамс. — Только доказательств нет, а расспросить отца я так и не решился. Это все Гантеры виноваты! Они «инкубатором» заведовали... Что в этом плохого, если дети попали к любящим родителям? Оставьте прошлое в покое!
Секунду ты не знаешь, что сказать.
— Спасибо вам за откровенность, доктор Адамс! Только один вопрос.
— Выкладывайте! Хочу поскорее со всем этим разделаться!
— Эти Гантеры, что занимались «инкубатором»...
— Да, муж и жена, имен не помню.
— Не знаете, что с ними стало?
— После того, как сгорел «инкубатор»? Понятия не имею!
— А с Джун Энгл, которая ассистировала вашему отцу?
— Ничего себя «один вопрос»! — теряет терпение доктор. — Ладно, скажу, если обещаете оставить меня в покое. Так вот, Джун Энгл родилась и выросла в Редвуд-Пойнте. Мы перебрались в Сан-Франциско, а она осталась. Думаю, она по-прежнему там живет.
— Если не умерла...
* * *
В соседнем номере снова плачет младенец. Не в состоянии заснуть, меряешь номер шагами, а потом звонишь Ребекке. Все в полном порядке, но, когда получится вернуться домой, неясно. Повесив трубку, падаешь на кровать и пытаешься уснуть.Утро туманное и такое же мрачное, как твои мысли. Заплатив по счету, выезжаешь из отеля в сторону библиотеки Кейп-Верде. Через час, проштудировав несколько подшивок местных газет, возвращаешься в Редвуд-Пойнт.
В хмурую погоду город кажется еще более унылым. Паркуешь машину возле полуразвалившегося отеля с заколоченными окнами. У парадного входа вид совсем не парадный, прямо на крыльце трава чуть ли не по пояс. Крошащиеся под ногами ступеньки ведут по горному склону к пепелищу.
Обугленные балки и почерневшие бетонные перекрытия — все, что осталось от викторианского здания, которое доктор Адамс именовал «инкубатором». Произнося про себя это слово, чувствуешь, как сердце пронзает ледяная игла. Облака превращаются в тучи, поднимается холодный ветер. Из старых газет знаешь, что в сорок первом здесь погибли тринадцать женщин. Сгорели дотла, даже хоронить было нечего. Ужасный пожар произошел по так и не установленной местными властями причине.
Тринадцать женщин. Где же были мужчины? От отчаяния хочется кричать и кататься по траве. Они были беременны? Может, среди них... Крепко зажмурившись, ты слышишь их крики. В них отчаяние, боль, безнадежность. Ноги не слушаются, но ты заставляешь себя спуститься по каменным ступеням. Бегом, бегом отсюда! И от развалившегося отеля тоже... Вот она, машина! Несмотря на холодный ветер, пот градом катится по лицу. Все, сейчас тебя вырвет...
«Инкубатор»? Нет, крематорий!
* * *
В «Редвуд-баре» все по-старому. Шериф Китрик с друзьями режется в карты, над их столом клубится сизый дым. Официант протирает бокалы, на полках поблескивают навигационные инструменты. Однако тебе нужно другое — пожелтевшие фотографии на дальней стене.На этот раз никакого умиления ты не испытываешь. Викторианское здание со шпилями и башенками. Присмотревшись, подмечаешь детали, которые в прошлый раз упустил. Несколько женщин сидят на лужайке за кирпичной стеной... горло судорожно сжимается... «инкубатора».
Такие молодые, красивые, беззаботно улыбающиеся. Может, просто позируют, или их заставили улыбаться? У некоторых на коленях младенцы.
Нет ли на снимке твоей матери? Не узнаешь?
Мэри Дункан, что за отчаяние заставило тебя так улыбаться?
— Немногие туристы заглядывают к нам дважды, — говорит неслышно подошедший Китрик.
— Да, никак не налюбуюсь городом! — Обернувшись, замечаешь в руках шерифа стакан с пивом. Странно, пяти еще нет... — Он произвел на меня неизгладимое впечатление.
— Похоже, вы ничего не добились в Кейп-Верде?
— Наоборот, узнал даже больше, чем ожидал. Поговорим здесь или в вашем офисе?
— Смотря о чем.
— О Гантерах.
* * *
Пустая приемная, пустой кабинет. Шериф Китрик устраивается за столом. Похоже, на душе у него неспокойно.— Гантеры? Надо же, сто лет о них не вспоминал. А что с ними?
— Это я и хочу узнать. Что с ними?
Китрик пожимает плечами:
— Ну, мне почти ничего не известно. Я был крохой, когда они... Так, слышал кое-что... Супруги. Вроде содержали отель или пансион.
— "Инкубатор", — подсказываешь ты.
— Какой еще «инкубатор»? — хмурится шериф.
— В этом, как вы изволили выразиться, пансионе селили молодых женщин. Беременных. Когда на свет появлялись малыши, их продавали бездетным еврейским парам. Торговля детьми, вот что там происходило.
— Торговля детьми? — переспрашивает Китрик. — Где, черт возьми, вы наслушались...
— В те времена занимающиеся усыновлением организации не отдавали евреям протестантских малышей, — спокойно объясняешь ты, — а вот Гантеры были менее принципиальны. Они с принимавшим роды доктором бешеные деньги зарабатывали. Боюсь, это далеко не все. Есть нечто гораздо ужаснее незаконных усыновлений. Что именно, я еще не выяснил. Знаю только, что в сорок первом на уничтожившем здание пожаре погибли тринадцать женщин, скорее всего, беременных.
— Про пожар-то я слышал, — заявляет Китрик. — Даже помню, хотя и был совсем малышом: пламя поднялось такое, что освещало город не хуже, чем солнце днем. Ужасно, тем женщинам и помочь никто не смог...
— Да, — киваешь ты, — ужасно. А потом Гантеры уехали, и доктор тоже. Почему?
— Могу только гадать, — пожимает плечами Китрик. — Ремонтировать здание они не собирались, это точно. Наверное, решили чем-то другим заняться.
— Нет... Пожар случился в ноябре, и, уверен, уехали они, потому что местные власти начали задавать вопросы. Почему в пансионате жили только женщины, да еще в межсезонье? Гантеры и доктор просто решили не усложнять себе жизнь. Кто знает, что могло всплыть во время допросов...
— Гадайте сколько душе угодно, доказательств-то все равно нет. Скажу одно: за всю свою жизнь я о Гантерах слова дурного не слышал. У нас в городе их очень любят. Да, когда-то Редвуд-Пойнт был довольно популярным курортом, но хорошо жилось только в сезон, то есть три-четыре месяца в году. А как прикажете протянуть остальное время? Тридцатые годы, Депрессия... Да люди голодали бы, если бы не Гантеры! В пансионе всегда было много гостей, которых нужно поить, кормить, ублажать... Вы понимаете, что это значит? Работа для сотен горожан, пропитание для их семей. Гантеры уехали, и наше благоденствие кончилось: стало не на что ремонтировать отель, закупать товар для магазинов. Все случилось очень быстро: год, другой, и видите, до чего мы дошли. Думайте, что хотите, но Редвуд-Пойнт многим обязан Гантерам, о них вы здесь только хорошее услышите!
— Это-то меня и волнует...
— Не понимаю.
— В пансионе круглый год жили молодые беременные женщины. Даже если бы Гантеры не нанимали слуг из числа местных, горожане все равно бы почувствовали, что происходит нечто странное. А в данном случае очевидно, что все были в курсе. Пары приезжают бездетными, а уезжают счастливыми родителями. Уверен, весь город, даже шеф полиции, знал, что Гантеры торгуют грудными детьми.
— Все, поговорили, и хватит! — Китрик встает, глаза мечут молнии. — Шефом полиции в те годы был мой отец, не позволю говорить о нем плохо!
Ты с отвращением машешь руками:
— Да ничего бы не было, если бы не попустительство полиции. Наверняка Гантеры копов подкупили! А вот пожар нарушил все планы... Еще бы, столько чужаков понаехало: пожарные, окружной патологоанатом, возможно, даже полиция штата. Как только начали задавать вопросы об «инкубаторе», Гантеры и доктор быстренько исчезли из города.
— Не позволю оскорблять память отца! Подкупили? Да папа никогда...
— Ну, конечно, он был столпом общества, так же, как и все остальные!
— Убирайтесь!
— С удовольствием, как только вы кое-что расскажете. Джун Энгл еще жива?
— Никогда про такую не слышал! — чуть ли не рычит Китрик.
— Чего и следовало ожидать.
* * *
Под ненавидящим взглядом шерифа выходишь из кабинета, садишься в машину и, резко развернувшись, выезжаешь на ведущую к федеральной автостраде дорогу. Вылетевший на улицу Китрик смотрит вслед, а потом, явно успокоившись, направляется к бару. Бдительность врага усыплена, и, свернув за угол, ты останавливаешься.Свинцовые тучи висят совсем низко, ветер воет, словно голодная волчья стая, на лобовом стекле появляются первые дождевые капли. Выходишь из машины и, кутаясь в пиджак, направляешься к размытому пирсу. Старика, которого два дня назад ты видел сидящим в пластиковом кресле, нет, зато в немытом окне лачуги мелькает какая-то тень. Болтающаяся на петлях дверь выходит прямо на вздувшийся от дождя океан. Стучать не приходится: скрипучая дверь открывается сама. Старик, зябко кутаясь в линялый свитер, пытается раскурить самокрутку.
— Помните, мы с вами на днях разговаривали? — начинаешь ты, вынимая бумажник.
— Угу.
Достаешь стодолларовую купюру. Налитые кровью глаза расширяются.
В лачуге страшная грязь, повсюду пустые пивные банки.
— Хотите заработать?
— Как?
— Джун Энгл.
— И что?
— Когда-нибудь о ней слышали?
— Угу.
— Она жива?
— Угу.
— Она в Редвуд-Пойнте?
— Угу.
— Где мне ее найти?
— В это время?
От того, что говорит старик, бросает в дрожь. Нужно взять себя в руки! Ты на вражеской территории, поэтому ехать придется окольными путями. Кто знает, вдруг за тобой следит шериф Китрик?
— Она в синагоге. Вернее, в том, что от нее осталось.
* * *
Накрапывает мелкий холодный дождь. В машине сыро, несмотря на работающую печку.На окраине Редвуд-Пойнта мрачное одноэтажное здание с плоской крышей. Покосившиеся стены из мамонтового дерева, забитые слоящейся фанерой окна. Перед входом трава чуть ли не по пояс. С тяжело бьющимся сердцем ты выходишь из машины и, не обращая внимания на дождь и пронизывающий ветер, решительно направляешься к двери.
Темный, занесенный песком вестибюль, с потолка свисает густая паутина. Древнееврейские буквы на стенах такие бледные, что и разобрать невозможно. Хотя все это неважно, важна лишь узенькая, ведущая в самое сердце храма дорожка.
Эх, надо бы надеть ермолку, но разве в этой синагоге есть ермолки? Положив на макушку носовой платок, открываешь дверь и в ужасе замираешь.
В храме, если его так можно назвать, вообще нет мебели. В дальней стене — альков, где когда-то хранилась «Тора». Перед альковом преклонила колени пожилая женщина. Что-то бормочет, похоже... Да, четки перебирает! При чем тут четки?! По морщинистым щекам текут слезы. Даже находясь рядом с ней, приходится вслушиваться, чтобы разобрать, что она бормочет.
— ...спаси нас от зла. Аминь.
— Джун Энгл?
Старуха не отвечает, продолжает молиться и перебирать четки.
— Славится имя твое, Мария, славится дитя, вышедшее из чрева твоего...
— Джун, я Джекоб Вайнберг.
— В час Страшного суда молись за нас, грешных!
— Джун, я хочу поговорить о докторе Адамсе, клинике и о том, что...
Костлявые пальцы судорожно впиваются в четки, старуха медленно поворачивает ко мне полные слез глаза.
— О клинике?
— Да, да! А еще о Гантерах и «инкубаторе»!
— Боже, спаси их души...
— Ну же, Джун, в вашем возрасте нельзя долго стоять на коленях... Давайте, я вам помогу! — Коснувшись лишенной плоти руки, бережно поднимаешь старуху на ноги. — Дело в «инкубаторе», да, Джун? Поэтому вы здесь? Епитимью исполняете?
— Тридцать сребреников.
— Да, — твой голос жутким эхом разносится по храму, — я все понимаю. Доктор Адамс и Гантеры большие деньги заработали. А что заработали вы, Джун? Вам хорошо платили? Расскажите об «инкубаторе». Сразу станет легче, вот увидите!
— Роза, сирень...
Неужели старуха сошла с ума? Для нее «инкубатор» все равно что теплица. Или ей лучше знать? Наверняка бывшая медсестра в курсе, что в «инкубаторе» разводили не цветы, а рожденных незамужними матерями младенцев.
— Фиалка, ромашка, маргаритка...
Сердце перестает биться. Все правильно, в определенном контексте все совершенно правильно!
— Это имена, Джун? Женщины в инкубаторе называли себя цветами?
— Так велел Орвал Гантер, — рыдает Джун, — чтобы никто не узнал настоящих имен. Девчонкам тоже было легче: стыдились ведь.
— Как они узнавали об «инкубаторе»?
— По объявлениям, — трет глаза старуха. — В газетах крупных городов есть специальные колонки для личных сообщений.
— Но ведь это очень рискованно! Полиция могла бы сесть на хвост...
— Только не Орвалу! Этот хитрец все предусмотрел. В объявлении говорилось лишь о пансионе для незамужних беременных. Что-нибудь вроде: «Вам одиноко? Квалифицированный персонал гарантирует высокое качество обслуживания и полную анонимность. У нас вы найдете внимание и поддержку». Боже милостивый, девчонки прекрасно понимали, о чем речь. Да они сотнями к нам приезжали!
Высохшее тело трепещет, Джун льнет к тебе, будто ты, как всемогущий, способен отпустить ее грехи.
— Этим женщинам хотя бы платили?
— Платили? — отстраняясь от твоей груди, фыркает Джун. — Нет, это они платили. Орвал брал с них по пятьсот долларов!
— Пятьсот долларов? — в ужасе повторяешь ты. — А бездетные пары, сколько с них брали?
— Обычно тысяч десять.
Десять тысяч в годы Депрессии, плюс сотни беременных, с которых тоже взималась плата... Да, Адамс-младший не преувеличивал, его отец и Гантеры зарабатывали на славу.
— Ева Гантер была еще хуже мужа! Настоящая дьяволица! Ее не волновали ни беременные, ни малыши — только деньги!
— Если вы знали, что они такие монстры, зачем согласились помогать?
Джун прижимает к груди свои четки.
— Тридцать сребреников... Пресвятая Дева Мария... Роза, Сирень, Ромашка, Лилия...
Схватив за костлявые плечи, заглядываешь старухе в глаза.
— Я представился Джекобом Вайнбергом, но, возможно, это не так. Думаю, мою мать звали Мэри Дункан. Я родился в августе тридцать восьмого. Когда-нибудь слышали ...
— Мэри Дункан? — всхлипывает Джун. — Если рожала у Гантеров, то наверняка под вымышленным именем: Ромашка или Орхидея... Кто знает...
— Родились близнецы, и Мэри подписала заявление, что отказывается от обоих...
— Близнецы родились у нескольких девчонок. Как радовались Гантеры! Еще бы, двадцать тысяч вместо десяти.
— Но родители взяли только меня... Близнецов что, всегда разделяли?
— Все упиралось в деньги! Если пара могла позволить себе лишь одного из близнецов, то разделяли. Кому отдали второго ребенка, установить невозможно.
— Неужели не вели записи?
— Гантеры были очень осторожны. Записи велись, но почти сразу же уничтожались. То немногое, что они хранили, сгорело при пожаре.
Все, тупик, больше тебе ничего не узнать!
Джун бормочет что-то еле слышное. Успеваешь разобрать всего несколько слов, однако и их достаточно, чтобы волосы встали дыбом.
— Что? Что вы сказали? Джун, повторите, пожалуйста.
— Тридцать сребреников. Семь мертворожденных детей...
— Ваших?
— Я надеялась, что на деньги, которые платили Гантеры, своих детей мы с мужем вырастим в достатке. Хорошая школа, университет... Но, похоже, мое чрево проклято. Господь наказал меня, оставив бездетной. Я страдала, как...
— Как матери, которые бросили своих детей, а потом об этом пожалели?
— Нет! Как....
От услышанного тошнит... Еще немного — и вырвет прямо в синагоге! «Боюсь, это далеко не все. Есть нечто гораздо ужаснее незаконных усыновлений. Что именно, я еще не выяснил».
Так оно и есть! От гнева и отчаяния хочется рыдать... Или лечь и умереть, чтобы бедную голову не терзали страшные мысли.
— Отведите меня туда, — непослушными губами произносишь ты. — Вам же нужно очиститься от греха! Исповедуйтесь, Джун, сразу покой обретете!
— Мне никогда не обрести покой...
— Нет, Джун, ошибаетесь! Вы столько лет хранили секрет, что он превратился в отравляющий душу гной. Сколько можно молиться в пустой синагоге, очистите душу от скверны!
— Думаете, если я туда пойду...
— Да, если отведете меня и в последний раз помолитесь, больше не будете страдать.
— Так давно там не была...
— С сорок первого года? В этом-то и дело, Джун. Время не всегда лечит.
* * *
Под пронизывающим ветром и проливным дождем ты ведешь старуху к машине. Все, больше никаких окружных путей! Пусть Китрик следит за тобой сколько хочет, лицемер несчастный!..Ухабистая дорога ведет из города к федеральному шоссе. То и дело приходится подбадривать Джун и уточнять направление.
— Почти и не помню... Хотя нет! Сейчас поворот налево, через полмили направо и вверх по холму. Думаете, проедем в такой дождь?
— Если нужно, буду толкать машину. Холм-то невелик! А застрянем, понесу вас на руках. Встану на колени и поползу!
К счастью, ползти не приходится. Набрав скорость, машина с легкостью въезжает на холм, а там... Луг, поросший неожиданно густой и сочной для середины октября травой. Зная его страшный секрет, вспоминаешь строчки из «Песни о себе» Уолта Уитмена:
Ребенок сказал: «Что такое трава?» —
и принес мне целые горсти травы,
Что мог я ответить ребенку?
Я знаю не больше его, что такое трава.
Может быть, это флаг моих чувств,
сотканный из зеленой материи — цвета надежды[4].
Выбираешься из машины, подходишь к пассажирской двери и помогаешь выйти Джун. Грозовые тучи темным пологом висят над страшным лугом.
— Это здесь? Джун, мы правильно приехали?
— Да! Слышите их плач? Они так страдают!
Или, может быть, это платочек от Бога,
Или, может, трава и сама есть ребенок,
взращенный младенец зелени.
— Джун! Ради всего святого, рассказывайте!
А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,
И, может быть, он означает:
"Произрастая везде, где придется,
Среди чернокожих и белых людей".
— Неужели не чувствуете Царящий здесь ужас?
— Чувствую! — Опустившись на колени, ты гладишь свежую, еще не начавшую вянуть траву.
А теперь она кажется мне
прекрасными нестрижеными волосами могил.
— Джун, сколько их? — Ты наклоняешься все ниже, почти касаясь травы щекой.
— Двести, может, и больше... Столько лет прошло, больше не могу, не хочу помнить.
— Но почему? — Задыхаясь от бессильного гнева, подставляешь лицо холодным дождевым каплям. — Почему они должны были умереть?
— Некоторые родились слабыми, некоторые с врожденными травмами и пороками. Если Гантерам не удавалось их продать...
— Детей убивали?
— Нет, переставали кормить, и все. — Морщинистое лицо искажает страшная судорога. — Бедные голодные дети, как они кричали! Некоторые по нескольку дней мучились... Я каждую ночь слышу их крики. Знаете, сначала Гантеры вывозили тела подальше в океан и сбрасывали. Но один из трупиков прибило к берегу, и если бы не щедрая взятка шефу полиции... — Джун замолкает. — После того случая Орвал решил найти способ понадежнее. Мертвых младенцев привозили сюда в мешках и коробках от масла...
— Коробках от масла?
— Да, некоторые дети появлялись на свет раньше срока. — Джун бессильно опускается на мокрую траву. — Такие маленькие, господи, такие слабенькие!
— Двести младенцев? — Сильный порыв ветра забивает слова обратно в горло. Боже милостивый, если ты действительно сын Мэри Дункан, то можешь считать себя счастливчиком. Ты выжил, а вполне мог оказаться на лугу вместе с...
С твоим близнецом: братом или сестрой! А что, если под этой травой покоится твой двойник?
— Двести невинных душ! — воешь ты раненым волком.
Сквозь шелест дождя слышится шум мотора: каждую секунду рискуя застрять в грязи, по холму поднимается полицейская машина. Ну надо же, шериф Китрик собственной персоной!
— Я велел вам оставить прошлое в покое!
Встаешь с колен и со всей силы бьешь его в наглое, самодовольное, лживое лицо. Не ожидавший нападения, Китрик падает на размякшую от дождя землю.
— Сукин сын! Ты знал, ты все знал!
Вытерев разбитые в кровь губы, шериф в бешенстве расстегивает кобуру.
— Давай, стреляй! — раскидывая руки, орешь ты. — Джун тоже придется убрать! Ерунда, правда? Подумаешь, двоих убить! Что это по сравнению с двумя сотнями убиенных младенцев?!
— Я тут ни при чем!
— Ты — нет, а вот твой папаша отметился!
— Он не убивал этих детей!
— Правда? Твой отец брал взятки и закрывал глаза на то, что творили Гантеры. Значит, он такой же убийца, как и они! Весь город в этом участвовал... — Поворачиваешься туда, где за плотной пеленой дождя притаился Редвуд-Пойнт. Города не видно, и, потрясая кулаками, ты кричишь в пустоту: — Сукины дети, вы знали, но пальцем не пошевелили, чтобы их остановить! Поэтому ваш город и умирает! Будьте прокляты, ублюдки!
Тут до тебя доходит горькая ирония собственных слов. Ублюдки? Да ведь ублюдками были все эти невинные малыши! «Прекрасные нестриженые волосы могил». Упав плашмя на мокрую землю, ты обнимаешь по-летнему сочную траву.
— Бедные вы, бедные!
— У тебя нет никаких доказательств! — надменно заявляет Китрик. — Так, пустые домыслы. За пятьдесят лет от детей ничего не осталось, они давно превратились...
— В траву! — рыдаешь ты. — В сочную траву!
— Доктор Адамс умер, Гантеры — мой отец не терял их из вида — тоже. Если станет легче, скажу: смерть обоих была мучительной. Орвала съел рак, Ева спилась.
— Теперь они горят в аду, — бормочет Джун.
— Но меня вырастили... Я еврей, — говоришь ты и моментально осознаешь важность собственного заявления. Вне зависимости от обстоятельств рождения, ты еврей — и в ад не веришь. А хотелось бы, видит бог, как бы мне хотелось!
— Твое единственное доказательство, — продолжает Китрик, — полоумная старуха, католичка, которая каждый день молится в заброшенной синагоге. Ты адвокат и должен понимать: ее показаниям ни один суд не поверит. Все кончено, Вайнберг, уже пятьдесят лет как кончено!
— Ничего подобного! Трава-то растет! — прижавшись к земле, пытаешься обнять своего брата или сестру и внезапно понимаешь: все эти дети — твои братья и сестры.
— Боже, смилуйся над ними!
* * *
"Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?И во что обратились теперь дети и женщины?
Они живы, и им хорошо.
И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет.
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить.
Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.
Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.
Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше".
... — Лучше? — Ты обнимаешь траву. — Лучше?
Из-под мокрой от дождя земли тебе слышатся плач и крики несчастных детей. Подняв лицо к затянутому тучами небу, ты читаешь каддиш, оплакивая Мэри Дункан, Саймона и Эстер Вайнберг, своего брата или сестру, всех этих детей...
И самого себя.
— Спаси нас от зла! — бормочет Джейн Энгл. — В час Страшного суда молись за нас, грешных.
Колумбарий
«The Shrine» 1992
Удивительно, как долго порой зреет замысел рассказа. В далеком 1970 году, вскоре после окончания аспирантуры в университете Пенсильвании, один из друзей пригласил меня в гости в Питтсбург. Теплым августовским днем мы поехали на дачу к кому-то из знакомых. Там был небольшой коттедж, искусственный пруд, яма для барбекю и... колумбарий, он до сих пор стоит у меня перед глазами. Его содержимое не давало покоя больше двадцати лет, пока не родился этот рассказ, впитавший горечь и отчаяние, которые я испытывал после смерти Мэта.
Удивительно, как долго порой зреет замысел рассказа. В далеком 1970 году, вскоре после окончания аспирантуры в университете Пенсильвании, один из друзей пригласил меня в гости в Питтсбург. Теплым августовским днем мы поехали на дачу к кому-то из знакомых. Там был небольшой коттедж, искусственный пруд, яма для барбекю и... колумбарий, он до сих пор стоит у меня перед глазами. Его содержимое не давало покоя больше двадцати лет, пока не родился этот рассказ, впитавший горечь и отчаяние, которые я испытывал после смерти Мэта.