Муравьев Владимир. Святая дорога

   Перед окнами типографии и новиковского дома расстилается, как изображено на картине Ф.Я.Алексеева, широкая Лубянская площадь: на ней стоит караульная полосатая будка, офицер обучает солдат строю, прогуливаются горожане. На заднем плане видны Китайгородская стена, Никольская башня, за ней - купол Владимирской церкви. Перед стеной зеленеют заросшие травой насыпанные при Петре I оплывшие бастионы...
   С правой стороны картины Ф.Я.Алексеева изображена высокая глухая кирпичная ограда, за ней находится еще один хорошо известный москвичам ХVIII века дом: в нем помещалась Московская Тайная экспедиция политический сыск, застенок и тюрьма.
   Специальная Тайная канцелярия была основана Петром I для следствия и суда по политическим делам, существовала она и при его преемниках. Но в феврале 1762 года Петр III издал манифест "Об уничтожении Тайной розыскной канцелярии". "Всем известно, - говорилось в манифесте, - что к учреждению тайных розыскных канцелярий, сколько разных имен им ни было, побудили вселюбезнейшего нашего деда, государя императора Петра Великого, монарха великодушного и человеколюбивого, тогдашних времен обстоятельства и не исправленные в народе нравы. С того времени от часу меньше становилось надобности в помянутых канцеляриях; но как Тайная канцелярия всегда оставалась в своей силе, то злым, подлым и бездельным людям подавался способ или ложными затеями протягивать вдаль заслуженные ими казни и наказания, или же злостнейшими клеветами обносить своих начальников или неприятелей".
   Екатерина II, взойдя на престол, в первый же год своего царствования восстановила Тайную канцелярию под названием Тайной экспедиции. Императрица вникала в процесс ведения следствия, в ее указе Сенату от 15 января 1763 года велено склонять преступников к признанию "милосердием и увещанием", но разрешались и пытки: "Когда при следствии какого дела неминуемо дойдет до пытки, в таком случае поступать с крайней осторожностью и рассмотрением, и паче всего при том наблюдать, дабы иногда с виновными и невинные истязания напрасно претерпеть не могли".
   При Екатерине II Тайной экспедицией руководил С.И.Шешковский, о котором А.С.Пушкин записал такой рассказ современника: "Потемкин, встречаясь с Шешковским, обыкновенно говаривал ему: "Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?" На что Шешковский отвечал всегда с низким поклоном: "Помаленьку, ваша светлость!"
   Дом на Лубянской площади, в котором до этого находилось Рязанское подворье (рязанского архиепископа), в 1774 году по высочайшему повелению заняла комиссия, ведшая следствие "о изменнике Пугачеве", и затем дом был определен под помещение для Московской Тайной экспедиции.
   В "Новом путеводителе по Москве", изданном в 1833 году, о нем говорится: "Старожилы московские еще запомнят железные ворота сей Тайной, обращенные к Лубянской площади; караул стоял во внутренности двора. Страшно было, говорят, ходить мимо".
   О том же, что в действительности творилось за железными воротами, приходилось довольствоваться лишь слухами и догадками: с тех, кто там побывал и вышел оттуда, брали подписку, что он будет молчать о том, что видел и слышал, о чем его спрашивали и что с ним делали.
   В 1792 году в Московскую Тайную экспедицию был взят Н.И.Новиков. Говоря о двуличности Екатерины II, "Тартюфа в юбке и в короне", А.С.Пушкин писал: "Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского в темницу, где и находился до самой ее смерти".
   Павел I повелел выпустить узников, заключенных Екатериной II в тюрьмы Тайной экспедиции. Современник рассказывал об освобождении арестантов из Московской Тайной экспедиции: "Когда их выводили во двор, они и на людей не были похожи: кто кричит, кто неистовствует, кто падает замертво... На дворе с них снимали цепи и развозили кого куда, больше в сумасшедший дом". Александр I в 1801 году, снова, как его дед, уничтожил Тайную экспедицию. Дом на Лубянке перешел к городу, в нем помещались затем разные учреждения.
   С годами о застенке на Лубянской площади стали забывать. Неожиданно он напомнил о себе сто лет спустя. В.А.Гиляровский в очерке "Лубянка" рассказывает: "В начале этого столетия возвращаюсь я по Мясницкой с Курского вокзала домой из продолжительной поездки - и вдруг вижу: дома нет, лишь груда камня и мусора. Работают каменщики, разрушают фундамент. Я соскочил с извозчика и прямо к ним. Оказывается - новый дом строить хотят.
   - Теперь подземную тюрьму начали ломать, - пояснил мне десятник.
   - А я ее видел, - говорю.
   - Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще была, самая страшная: в одном ее отделении картошка и дрова лежали, а другая половина была наглухо замурована... Мы и сами не знали, что там помещение есть. Пролом сделали и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а за дверью - скелет человеческий... Как сорвали дверь как загремит, как цепи звякнули... Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то.
   Мы пролезли в пролом, спустились на четыре ступеньки вниз, на каменный пол; здесь подземный мрак еще боролся со светом из проломанного потолка в другом конце подземелья. Дышалось тяжело... Проводник мой вынул из кармана огарок свечи и зажег... Своды... кольца... крючья...
   Дальше было светлее, свечку погасили.
   - А вот здесь скелет на цепях был.
   Обитая ржавым железом, почерневшая дубовая дверь, вся в плесени, с окошечком, а за ней низенький каменный мешок... При дальнейшем осмотре в стенах оказались еще какие-то ниши, тоже, должно быть, каменные мешки".
   На месте бывшей Тайной экспедиции было построено здание для Духовной консистории - синодской канцелярии.
   После пожара 1812 года к Лубянской площади были присоединены "три обывательских владения, - как сказано в решении Комиссии для строений в Москве, ведавшей восстановлением города, - без строений ныне остающиеся" видимо, выморочные участки; были снесены петровские укрепления, засыпан ров, стены и башни Китай-города приведены "в их вид, соответствующий древности", другие же участки по периметру образовавшейся площади проданы частным лицам под застройку.
   Участок по левой стороне площади (если смотреть от Никольской башни) от Театрального проезда до Пушечной улицы (сейчас его занимает универмаг "Детский мир") приобрел князь А.А.Долгоруков и выстроил двухэтажный длинный дом, первый этаж которого был приспособлен под лавки и сдавался торговцам. В этих "долгоруковских рядах" снимали помещение торговцы самыми разными товарами: в 1830-е годы тут торговал, среди прочих, И.Дациаро - владелец фирмы, специализировавшейся на продаже эстампов, гравюр и картин, - внешний облик Москвы 1830 - 1840-х годов мы представляем в основном по нескольким сериям "Виды Москвы", изданных им. В 1890 - 1900-е годы в одном из помещений находился трактир Колгушкина, который посещали издатели и авторы "народных книг". У Гиляровского есть колоритное описание этого трактира.
   "Здесь сходились издатели: И.Морозов, Шарапов, Губанов, Манухин, оба Абрамовы, Преснов, Ступин, Наумов, Фадеев, Желтов, Живарев. Каждая из этих фирм ежегодно издавала по десяти и более "званий", то есть наименований книг, - от листовки до книжки в шесть и более листов, в раскрашенной обложке, со страшным заглавием и ценою от полутора рублей за сотню штук. Печаталось каждой не менее шести тысяч экземпляров. Здесь-то, за чайком, издатели и давали заказы "писателям".
   "Писатели с Никольской!" - их так и звали.
   Стены этих трактиров видали и крупных литераторов, прибегавших к "издателям с Никольской" в минуту карманной невзгоды. Большей частью сочинители были из выгнанных со службы чиновников, офицеров, некончивших студентов, семинаристов, сынов литературной богемы, отвергнутых корифеями и дельцами тогдашнего литературного мира.
   Сидит за столиком с парой чая у окна издатель с одним из таких сочинителей.
   - Мне бы надо новую "Битву с кабардинцами".
   - Можно, Денис Иванович.
   - Поскорей надо. В неделю напишешь?
   - Можно-с... На сколько листов?
   - Листов на шесть. В двух частях издам.
   - Ладно-с. По шести рубликов за лист.
   - Жирно, облопаешься. По два!
   - Ну хорошо, по пяти возьму.
   Сторгуются, и сочинитель через две недели приносит книгу.
   За другим столом сидит с книжником человек с хорошим именем, но в худых сапогах...
   - Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть и "Ледяной дом", и "Басурман", и "Граф Монте-Кристо", и "Три мушкетера", и "Юрий Милославский". Но ведь это вовсе не то, что писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт знает какая отсебятина нагорожена... У авторов косточки в гробу перевернулись бы, если бы они узнали.
   - Ну-к што ж. И у меня они есть. У каждого свой и "Юрий Милославский", и свой "Монте-Кристо" - и подписи: Загоскин, Лажечников, Дюма. Вот я за тем тебя и позвал. Напиши мне "Тараса Бульбу".
   - То есть как "Тараса Бульбу"? Да ведь это Гоголя!
   - Ну-к што ж. А ты напиши, как у Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а ни какой не другой. И всякому лестно будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а содержание наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба - он Бульба и есть, а слова-то другие.
   После этого разговора действительно появился "Тарас Бульба" с подписью нового автора, так как Миронов самовольно поставил фамилию автора, чего тот уж никак не мог ожидать!"
   В 1880-е годы сзади Долгоруковских лавок был пристроен магазин "Лубянский пассаж", оборудованный на европейский манер, наподобие других появившихся тогда в Москве магазинов-пассажей.
   По правой стороне Лубянской площади, на месте разобранного за ветхостью дома Университетской типографии, в 1823 году трехэтажный большой дом выстроил Петр Иванович Шипов - личность весьма таинственная. В одних источниках его называют камер-юнкером, в других - камергером. В.А.Гиляровский называет его генералом, известным богачом, человеком, "имевшим силу в Москве", перед которым "полиция не смела пикнуть". Однако никто из писавших о Шипове современников не сообщает никаких сведений о его происхождении и биографии.
   Известен Шипов в Москве был тем, что, построив на Лубянской площади дом с торговыми помещениями в первом этаже и квартирами во втором и третьем, он разрешил занимать квартиры всем, кому была нужда в жилье, не брал со своих жильцов плату, не требовал прописки в полиции, и вообще никакой записи их не велось.
   Дом Шипова в Москве называли "Шиповской крепостью".
   "Полиция не смела пикнуть перед генералом, - рассказывает В.А.Гиляровский, - и вскоре дом битком набился сбежавшимися отовсюду ворами и бродягами, которые в Москве орудовали вовсю и носили плоды ночных трудов своих скупщикам краденого, тоже ютившихся в этом доме. По ночам пройти по Лубянской площади было рискованно.
   Обитатели "Шиповской крепости" делились на две категории: в одной беглые крепостные, мелкие воры, нищие, сбежавшие от родителей и хозяев дети, ученики и скрывшиеся из малолетнего отделения тюремного замка, затем московские мещане и беспаспортные крестьяне из ближних деревень. Все это развеселый пьяный народ, ищущий здесь убежища от полиции.
   Категория вторая - люди мрачные, молчаливые. Они ни с кем не сближаются и среди самого широкого разгула, самого сильного опьянения никогда не скажут своего имени, ни одним словом не намекнут ни на что былое. Да никто из окружающих и не смеет к ним подступиться с подобным вопросом. Это опытные разбойники, дезертиры и беглые с каторги. Они узнают друг друга с первого взгляда и молча сближаются, как люди, которых связывает какое-то тайное звено. Люди из первой категории понимают, кто они, но молча, под неодолимым страхом, ни словом, ни взглядом не нарушают их тайны.
   Первая категория исчезает днем для своих мелких делишек, а ночью пьянствует и спит.
   Вторая категория днем спит, а ночью "работает" по Москве или ее окрестностям, по барским и купеческим усадьбам, по амбарам богатых мужиков, по проезжим дорогам. Их работа пахнет кровью. В старину их называли "иванами", а впоследствии "деловыми ребятами".
   И вот, когда полиция после полуночи окружила однажды дом для облавы и заняла входы, в это время возвращавшиеся с ночной добычи "иваны" заметили неладное, собрались в отряды и ждали в засаде. Когда полиция начала врываться в дом, они, вооруженные, бросились сзади на полицию, и началась свалка. Полиция, ворвавшаяся в дом, встретила сопротивление портяночников изнутри и налет "иванов" снаружи. Она позорно бежала, избитая и израненная, и надолго забыла о новой облаве".
   В 1850-е годы, после смерти Шипова, дом приобрело "Человеколюбивое общество". С помощью воинской команды из него изгнали всех обитателей, которые в большинстве своем, уйдя, осели неподалеку на Яузе, положив начало знаменитой Хитровке. "Человеколюбивое общество", подремонтировав дом, стало сдавать квартиры за плату. Его заселила, по словам Гиляровского, "такая же рвань, только с паспортами" - барышники, торговцы с рук, скупщики краденого, портные и другие ремесленники, чьим ремеслом была переделка ворованного так, чтобы хозяин не узнал.
   Продавалось же все это поблизости на толкучем рынке вдоль Китайгородской стены с ее внутренней стороны от Никольских ворот до Ильинских. Здесь между стеной и ближайшими зданиями было свободное незастроенное пространство, в прежние времена соблюдаемое в военных целях. В 1790-е годы московский генерал-губернатор Чернышев распорядился построить на пустом месте "деревянные лавки для мелочной торговли". Вскоре возле лавок возникла торговля с рук и образовался толкучий рынок.
   Пространство, занимаемое рынком, в различных документах и в разное время называли то Новой, то Старой площадью, поэтому в мемуарах можно встретить и то, и другое название. В настоящее время название Старая площадь закрепилось за проездом вдоль бывшей Китайгородской стены от площади Варварских ворот до Ильинских ворот, а Новая площадь - от Ильинских ворот до Никольской улицы, то есть там, где и находился рынок.
   В народе же это место называли просто Площадью, без уточняющих эпитетов. Это народное название оставило напоминание о себе в фольклорном выражении "площадная брань". Очеркист второй половины XIX века И.Скавронский в своих "Очерках Москвы" (издание 1862 г.) замечает, что на Площади "нередко приходится слышать такие резкие ответы на обращаемые к ним (покупателям) торгующими шутки, что невольно покраснеешь... Шум и гам, как говорится, стоном стоят". Особенно умелой руганью отличались бабы-солдатки. Они, по словам Скавронского, "замечательно огрызаются, иногда нередко от целого ряда". Именно эту высшую степень умения ругаться и имеет в виду выражение "площадная брань".
   Толкучка на Площади была полем коммерческих операций всякого жулья и часто последней надеждой бедноты.
   Многие мемуаристы описывали этот рынок, а художники-жанристы изображали его. Рынок середины XIX века изображен на литографии Э.Лилье. На этом листе представлены типы еще крепостных времен. Иная толпа на картине В.Е.Маковского, написанной в 1879 году. Но и над теми и другими людьми веет вечный, неизменный дух российской толкучки, сохранившийся и на современных подобных рынках.
   "Это был один из оригинальнейших уголков старой Москвы, - рассказывает о толкучке И.А.Слонов (его воспоминания относятся к последним десятилетиям ее существования - 1880-м годам. - В.М.). - Между Владимирскими и Проломными воротами имеется маленькая площадка, на которой с самого раннего утра и до поздней ночи толпилось множество различного пролетариата. Это сборище бывших людей похоже было на громадный муравейник; густая движущаяся толпа имела здесь представителей всех сословий: тут были князья, графы, дворяне, разночинцы, беглые каторжники, воры, дезертиры, отставные солдаты, монахи, странники, пропившиеся купцы, приказчики, чиновники и мастеровые; тут же находились бывшие "эти дамы" самого низкого разряда, странницы и богомолки с котомками, деревенские бабы, нищенки с детьми, старухи и пр.
   Среди толпы шныряли ловкие и опытные барышники, скупавшие из-под полы краденые вещи.
   Но главным перлом этого почтенного собрания была так называемая "царская кухня". Она помещалась посреди толкучки и представляла собой следующую картину: десятка два-три здоровых и сильных торговок, с грубыми загорелыми лицами, приносили на толкучку большие горшки, в простонародье называемые корчагами, завернутые в рваные одеяла и разную ветошь.
   В этих горшках находились горячие щи, похлебка, вареный горох и каша; около каждого горшка, на булыжной мостовой, стояла корзина с черным хлебом, деревянными чашками и ложками.
   Тут же на площади, под открытым небом, стояли небольшие столы и скамейки, грязные, всегда залитые кушаньем и разными объедками. Здесь целый день происходила кормежка пролетариата, который за две копейки мог получить тарелку горячих щей и кусок черного хлеба. Для отдыха торговки садились на свои горшки. Когда подходил желающий есть, торговка вставала с горшка, поднимала с него грязную покрышку и наливала в деревянную чашку горячих щей".
   На толкучем рынке никто не был застрахован от самого наглого и ловкого обмана: покупал одно, а домой принес другое, примеривал вещь крепкую, а оказалась в дырах. Н.Поляков - московский писатель 1840-1850-х годов сравнивает торговцев толкучего рынка со всемирно известным тогда фокусником Пинетти и отдает им пальму первенства перед иностранной знаменитостью. Однако Поляков предлагает взглянуть на рынок и с другой - "светлой" стороны: "Впрочем, для людей, небогатых средствами, толкучий рынок - сущий клад: здесь бедняки и простолюдины приобретают для себя одежду и обувь за весьма умеренную или дешевую цену, а в так называемом общем столе, устроенном на скамеечках и на земле под открытым небом, получают завтрак, обед или ужин, состоящий из щей, похлебки, жареного картофеля и пр. за три, четыре и пять копеек серебром... Тут же находится подвижная цирюльня, заключающаяся в особе старого отставного солдата, небольшой скамеечки, на которой бреют и подстригают желающих, с платой: за бритье одна копейка серебром, а за стрижку три копейки. Все это очень просто, свободно, удобно, просторно, дешево и сердито".
   Описание Н.Полякова относится к 1850-м годам, ко времени, которое изображено на литографии Э.Лилье. В последующие десятилетия нравы ожесточались, толкучий рынок становится злее. Гиляровский описывает финал дешевой покупки: "В семидесятых годах еще практиковались бумажные подметки, несмотря на то, что кожа сравнительно была недорога, - но уж таковы были девизы и у купца и у мастера: "на грош пятаков" и "не обманешь - не продашь".
   Конечно, от этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря "зазывалам" было легко. На последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три улицы по лужам в дождливую погоду - глядь, подошва отстала и вместо кожи - бумага из сапога торчит. Он обратно в лавку... "Зазывалы" уж узнали, зачем, и на его жалобы закидают словами и его же выставят мошенником: пришел, мол, халтуру сорвать, купил на базаре сапоги, а лезешь к нам...
   - Ну, ну, в какой лавке купил?
   Стоит несчастный покупатель, растерявшись, глядит - лавок много, у всех вывески и выходы похожи и у каждой толпа "зазывал"...
   Заплачет и уйдет под улюлюканье и насмешки..."
   Но если рынок внутри Китайгородской стены служил удовлетворению материальных запросов, то снаружи, на Лубянской площади, в 1850-1860 годах во время Великого поста происходил торг, собиравший любителей и поклонников охоты, жертвовавших своей страсти любыми материальными выгодами и испытывавших от нее духовное удовлетворение.
   "Охотный торг" на Лубянке в своих воспоминаниях описал известный московский артист Н.И.Богатырев: "На этот торг вывозились меделянские, овчарные, борзые, гончие и иных пород собаки, выносились голуби, куры, бойцы-петухи и иная птица. Здесь же в палатках продавались певчие птицы и рыболовные принадлежности. В то время, о котором я говорю, крепостное право только что кончилось; помещики еще не успели разориться и жили еще на барскую ногу. У многих были превосходные охоты, и они вывозили эти охоты как тогда говорили, на Лубянку - не столько для продажи, сколько напоказ. Любопытно было смотреть на этих ловчих, доезжачих, выжлятников и прочих чинов охоты. В казакинах, подпоясанные ремнями, с арапниками в руках, они напоминали какую-то "понизовую вольницу", с широким разгулом, с беспредельною удалью, где жизнь, как и копейка, ставилась ребром.
   Любопытно было также заглянуть в находившийся вблизи "низок", то есть трактир. Пропитанный дымом, гарью, "низок" этот бывал битком набит народом; потолок в "низке" весь был увешан клетками с певчими птицами. Гвалт стоял невообразимый: народ без умолку говорит, в клетках орут зяблики, чижи, канарейки, из-под столов петухи горланят, стучат ножами, чашками, визжит не переставая блок двери - просто ад кромешный".
   Характерный эпизод, подсмотренный на охотничьем торге, описал в очерке "Московские базары" Н.Поляков.
   "Вот какой-то мужик несет старое заржавленное ружье, у которого потерян замок и изломана ложа.
   - Эй, почтенный, земляк, продаешь, что ли? - спрашивает какой-то русак в синем халате, идущий вдвоем с приятелем.
   - Продаю, купите.
   - А дорого?
   - Два целковых.
   - Два целковых! А что, дешевле возьмешь?
   - Да на что тебе такую дрянь! - замечает товарищ русака. - Вишь, все изломано, гроша медного не стоит!
   - Ты не знаешь, - возражает в свою очередь покупающий приятелю, нужно... Ну, любезный, хошь полтинник, возьми деньги, а больше не дам, не стоит!
   - Не стоит!.. Нет, полтинник как можно, ружье отличное.
   - Ну, отличное, ложа сломана, да и замка нет.
   - Замка нет... Важное дело! - замечает продавец. - Замок-то стоит и новый-то три гривенника. Полтора целковых возьму!
   - Да на что тебе дрянь экую, брось, пойдем! - продолжает приятель.
   - Нет, брат, ты не знаешь толку в этом деле... Вещь хорошая, а в доме нужная...
   - Да на что нужная-то?
   - На всякий случай... Ну, земляк, вот три четвертака, а уж больше ни копейки! Пойдем!
   - Ведь дешево! Да уж что с вами делать, извольте - вещь-то богатая; на охотника ружье-то сто рублев стоит...
   - Сто?!
   - Именно так.
   - Да, снова, может, и стоило, и мы с тобой смолода-то получше были...
   - Ну на что ты купил экую дрянь, прости Господи; ну куда оно годится? Ты же сам и стрелять не умеешь... На что оно тебе?
   - Выучусь и стрелять. Мне, брат, давно хотелось выучиться стрелять, я сколько лет добивался этой штучки...
   - Да из него и стрелять-то нельзя, вишь - все испорчено.
   - Ничего, все равно; приеду в деревню, повешу в избе на стену: по крайности, всякий видеть будет, что у меня ружье есть, что, значит, и я стрелять умею, да только не хочу, вот что...
   Говоря это, приятели отправились в ближайшую харчевню, вероятно, с целью спрыснуть дешевую покупку".
   В 1870-е годы "Охотничий торг" перевели на Трубную площадь, а в конце 1880-х годов ликвидировали толкучку на Площади и открыли новый толкучий рынок в Садовниках возле Устьинского моста. После этого, как пишет Гиляровский, "Шипов дом принял сравнительно приличный вид". Сломали его только в 1967 году, на его месте разбит сквер. Ломали его долго и трудно, был он толстостенный и крепкий и, наверное, мог бы простоять лет полтораста - еще столько же, сколько стоял.
   Земля по северной стороне Лубянской площади, напротив Никольской башни, в 1870 - 1880-е годы принадлежала также одному из московских оригиналов - богатому тамбовскому помещику Николаю Семеновичу Мосолову. Человек одинокий, он жил один в огромной квартире главного корпуса, а флигеля и дворовые строения сдавались под различные заведения. Одно занимало Варшавское страховое общество, другое - фотография Мебиуса, тут же был трактир, гастрономический магазин. В верхних этажах находились меблированные комнаты, занятые постоянными жильцами из бывших тамбовских помещиков, проживавших остатки "выкупных", полученных при освобождении крестьян. Старики помещики и не оставившие их такие же дряхлые крепостные слуги представляли собой странные и абсолютно чуждые новым временам типы. Гиляровский вспоминает тамбовскую коннозаводчицу Языкову, глубокую старуху, с ее собачками и двумя дряхлыми "дворовыми девками", отставного кавалерийского подполковника, целые дни лежавшего на диване с трубкой и рассылавшего старым друзьям письма с просьбами о вспомоществовании... Совсем прожившихся стариков помещиков Мосолов содержал на свой счет.
   Сам Мосолов был известным коллекционером и гравером-офортистом. Он учился в Петербургской Академии художеств, в Дрездене и Париже, с 1871 года имел звание академика. Страстный поклонник голландского искусства ХVII века, он собирал офорты и рисунки голландских мастеров этого времени. Его обширная коллекция включала в себя работы Рембрандта, Адриана ван Остаде и многих других художников и по своей полноте и качеству листов считалась одной из первых в Европе. В настоящее время большая часть коллекции Н.С.Мосолова находится в Московском музее изобразительных искусств им. А.С.Пушкина.
   Собственные работы Мосолова как офортиста высоко ценились знатоками, отмечались наградами на отечественных и зарубежных выставках. Он гравировал живописные произведения и рисунки Рубенса, Рафаэля, Рембрандта, Мурильо, Веронезе, а также русских художников - своих современников В.В.Верещагина, Н.Н.Ге, В.Е.Маковского и других.