Страница:
Основа планировки Новой Сретенской слободы - ее главная улица Сретенка, протянувшаяся от Сретенских ворот Белого города до одноименных ворот Земляного. Справа от нее до Мясницкой улицы и слева до реки Неглинной нарезаны параллельно главной улице участки для слобожан. Участки небольшие, по современных меркам - от 4 до 8 соток. Для того, чтобы к каждому был подъезд, от улицы перпендикулярно к ней проложены переулки. Сейчас на Сретенке, хотя вся длина ее составляет около 800 метров, 16 переулков, они сохранились с ХVII века. Правда, тогда их на один было больше. Подобная планировка была удобна для слобожан. Ни один район Москвы не представляет в такой цельности свой древний градостроительный облик, как Сретенка, и уже одно это ставит ее в число ценнейших исторических памятников Москвы.
Слобода застраивалась плотно. Кроме слобожан, переселенных из старой слободы, возле Сретенских ворот Белого города были поселены мастера Печатного двора, и здесь образовалась слобода Печатники. Слобожане поставили свою слободскую церковь Успения Пресвятой Богородицы, которую в Москве стали называть "что в Печатниках". Тут же была мастерская, где, как сообщает старинный путеводитель, "печатались картинки или листочки так называемой лубочной печати".
У Сретенских ворот Земляного города Стрелецкий приказ определил место для стрелецкого полка. В конце ХVII века им командовал Леонтий Сухарев, при котором была построена Сухарева башня. Стрельцы также поставили свою церковь Троицы Живоначальной, именуемой "в Листах" или "на Листах", потому что возле ее ограды в ХVII-ХVIII веках продавались печатавшиеся в Печатниках лубочные листы, поскольку здесь было людное место.
В середине Сретенки в переулках по правую и левую сторону разместились две слободы пушкарей, на правой стороне, в нынешнем Большом Сергиевском переулке, они поставили церковь Сергия Чудотворца в Пушкарях (Сергий Радонежский считался святым покровителем артиллеристов), на левой - церковь Спаса Преображения стояла до поселения слободы пушкарей, но была деревянной. Пушкари воздвигли каменный храм, и он тоже стал называться "в Пушкарях".
Названия сретенских переулков почти все связаны с ее слободским прошлым: Печатников, Пушкарев, Сергиевский, Колокольников (здесь был колокольный завод Ивана Моторина - мастера, который отливал Царь-колокол), те же, которые названы по фамилиям домовладельцев, по рассмотрении оказываются также слобод-ские: Рыбников - "артиллерии зелейный (то есть по производству пороха. - В.М.) ученик", Ащеулов - "артиллерии слесарь", Луков - "артиллерии подлекарь", Головин - "капитан полицмейстерской канцелярии", Селиверстов - "секретарь Берг-коллегии".
Положение Новой Сретенской слободы на большой проезжей дороге накладывало на ее развитие и жизнь слобожан особый отпечаток. С одной стороны, слободская жизнь по самой природе своей была достаточно замкнута, потому что все необходимое для повседневного обихода - работа, торговля, власти и суд, регулирующие взаимоотношения слобожан, своя церковь - все это находилось в пределах слободы, поэтому создавалась тесная, почти семейная общность. В слободе все знали всех, и в решительных обстоятельствах это единство проявлялось солидарностью: в следственных делах каждого московского волнения во время "бунташного" царствования Алексея Михайловича фигурирует много "тяглецов Сретенской сотни". С другой стороны, постоянный поток проезжих из различных областей России и даже из других стран расширял представление слобожан о мире и выводил их сознание и интересы из тесного круга слободы. Этому же способствовали рассказы стрельцов, участвовавших в походах и войнах.
Уже в ХVII веке Сретенка стала одной из главных московских торговых улиц. Кроме постоянных лавок, мастерских, постоялых дворов, обслуживающих дорогу, в определенные дни приезжавшие из деревень крестьяне ставили у ворот Земляного города и на улице возы съестных припасов, сена и своих промыслов - и Сретенка становилась сплошным базаром.
В последние годы ХVII - первые ХVIII века петровские реформы разрушили слободское устройство Москвы, стрелецкие полки были расформированы, столица перенесена в Петербург, главной московской дорогой стала Тверская. Сретенка оставалась, как и прежде, известной всей Москве торговой улицей, как и прежде, шли и шли по ней паломники в Троице-Сергиеву лавру.
Не изменился и сословный состав ее населения: ремесленники, купцы, служилое чиновничество. Как и в других районах Москвы, здесь появились фабричные предприятия. Известный мастер-литейщик Федор Моторин в конце ХVII века основал "у Сретенских ворот" первый в Москве колокольный завод, дело продолжил его сын Иван, имевший звание "артиллерии колокольных дел мастер". На его заводе после поражения Петра I под Нарвой колокола переливались на пушки. Завод был большой, в справке о своем имуществе Иван Моторин в 1733 году писал, что имеет "...дом свой за Сретенскими вороты в приходе церкви Сергия Чудотворца, что в Пушкарях, на котором моем дворе имеется у меня, нижайшего, литейный колокольный завод немалой, на оном отправляю всякие колокольные разные дела".
Завод Моторина находился в нынешнем Колокольниковом переулке.
В Большом Сухаревом (прежде называвшемся Большим Колосовым) переулке в первой половине XVIII века работала шелковая мануфактура купца 1-й гильдии Панкрата Васильевича Колосова.
Все первые этажи домов, выходивших на Сретенку, были заняты лавками. Причем к середине ХVIII века деревянные дома были заменены каменными. Многие из домов нынешней Сретенки в основе своей - постройки того времени.
В пожар 1812 года Сретенка не горела. Открытие по соседству Сухаревского рынка в 1813 году увеличило приток на нее покупателей.
Район Сретенки и сретенских переулков в первой половине XIX века не был исключительно дворянским, но дворяне, особенно деятели культуры, там тоже селились.
В 1810 году в Рыбниковом переулке дом коллежской асессорши Лупандиной (дом не сохранился) снимали Пушкины. Здесь Сергей Львович, узнав об основании Царскосельского Лицея, начал хлопоты об устройстве в него своего старшего сына Александра.
В 1827 году Е.А.Арсеньева, привезя в Москву своего внука М.Ю.Лермонтова для поступления в Благородный университетский пансион, остановилась в доме титулярного советника И.А.Тоона в Малом Сергиевском переулке.
В 1840-е годы на улице Грачевке (ныне Трубная улица) жил профессор Московского университета известный историк Т.Н.Грановский, здесь у него бывали Герцен, Гоголь, Тургенев, Белинский и многие другие.
Сама же улица Сретенка в это время считается в числе лучших московских улиц. В путеводителе начала 1830-х годов о ней сказано, что она "не совершенно пряма, но заключается между красивыми и огромными зданиями". Так же тогда говорили про Никольскую. Некоторые из тех, по тогдашним понятиям, огромных зданий в два-три этажа, как, например, дом 17, сохранились до наших дней, и нынешний наблюдатель, если и не назовет его огромным, не станет отрицать его красоту.
Репутация этого района изменилась в 1850-1860-е годы. В связи с развитием капитализма в России (как бы ни относиться отрицательно к таким терминам, точнее ситуацию не охарактеризуешь), исходом крестьян из деревни и увеличением в городах люмпен-пролетариев, район Сретенки, вернее, не самой улицы, а ее задов, переулков, спускающихся к протянувшейся вдоль берега Неглинной улице Грачевке, стал местом обитания этих несчастных бедняков. В середине XIX века в Москве весь этот район - с самой улицей и выходящими на нее переулками - называли Грачевкой, и это название стало словом-символом для обозначения город-ского дна.
В сборнике под выразительным названием "Московские норы и трущобы", вышедшем в 1866 году, центральное место занимал очерк писателя-народника М.А.Воронова под названием "Грачевка".
Среди многих хибар и трущоб, где обитатели этих мест находили себе жилище, особенно известной была так называемая "Арбузовская крепость" доходный дом купца Арбузова, сдававшийся им под квартиры. Воронов некоторое время жил в нем и в своем очерке описал Грачевку и этот дом:
"Колосов переулок тянется от Грачевки влево; он сплошь набит всевозможными бедняками. С утра до вечера и с вечера до следующего утра не смолкает в нем людской гомон, не смолкает длинная-длинная песня голода, холода и прочих нищенских недугов. Из кабака ли вырывается эта песня в виде разухабистого жги, говори, сопровождаемая воплями гармоники или визгами скрипки, или просто несется она откуда-нибудь из-под крыши старого покосившегося деревянного дома, или, наконец, поет ее какой-нибудь оборванец, сидя на тумбе, - всегда она - горький плач, всегда она - нытье погибшей человеческой души.
Арбузовская крепость стоит на самой середине Колосова. Это старый деревянный дом в два этажа, грязный и облупленный снаружи до того, что резко отличается от своих собратий, тоже невообразимо грязных и ободранных. К дому справа и слева примыкают два флигеля, которые тянутся далеко в глубину двора; и дом и флигеля разбиты на множество мелких квартир, в которых гомозятся сотни различных бедняков. Впрочем, и в Арбузов-ской крепости существует известная градация квартир, подобная той, какая существует во всех домах.
Так, например, в квартирах дома, окнами на улицу, живут бедняки побогаче, по преимуществу женщины, у которых есть всё: и красные занавески, и некоторая мебель, и кое-какая одежда, а главное - подобные жильцы постоянно находятся в ближайшем общении с разными кабаками, полпивными и проч., куда сносятся ежедневно скудные гроши, приобретаемые этими несчастными за распродажу собственной жизни... Им завидуют все без исключения арбузовские квартиранты; их называют довольными и счастливым.
Ко второй категории принадлежат жители того же дома, но только частей его, более удаленных от улиц: окна на двор. Тут обитает нищета помельче: из трех дней у нее только два кабацких и один похмельный; на пять, на шесть дней такому жильцу непременно выпадает один голодный..."
Но это не последняя степень. Существуют еще жильцы третьей категории. Воронов пишет, что даже их внешний вид способен "устрашить" и вызвать "отвращение" у благополучного зрителя: "отвратительно" выражение голода на их "рожах", и бьют они друг друга "до настоящей крови".
Воронов по своим достаткам литератора, пробивающегося случайными грошовыми гонорарами, вынужден был поселиться в крепости на квартире третьего разряда.
"Квартира эта, - рассказывает Воронов, - состояла из двух комнат, из которых одну занимала сама хозяйка, другая отдавалась внаем. Эта последняя была разделена опять на две части чем-то вроде коридора; каждая часть, в свою очередь, делилась еще на две; следовательно, из комнаты, предназначавшейся для отдачи внаем, выходило четыре покоя, отделенных один от другого неполною перегородкою. Каждый такой покой равнялся конюшенному стойлу, и в подобном стойле нередко помещалось трое, даже четверо. Очень немного, думаю, найдется людей, которые могли бы представить себе общую атмосферу комнаты в три-четыре квадратных сажени, набитой восьмью или десятью живыми существами, особенно, если принять во внимание то, что каждое стойло имело и свою собственную атмосферу".
Воронов называет Грачевку "усыпальницей всевозможных бедняков, без различия пола и возраста". О самом известном трактире Грачевки, помещавшемся в подвале и среди ее обитателей носившем название "Ад", он писал, что "между многоразличными московскими приютами падшего человека... нет ничего подобного грачевскому Аду. По гнусности, разврату и грязи он превосходит все притоны".
О Грачевке и этом "Аде" позже много писал В.А.Гиляровский. Под его пером возникают поистине гомерические ужасающие картины. "В это время, вспоминает он эпоху создания этих очерков, - был большой спрос на описание жизни трущоб, и я печатал очерк за очерком".
Но если Воронов, описывая трущобы, свое внимание обращал преимущественно на бедняков, составлявших большинство их обитателей и попавших туда вследствие неблагоприятных стечений обстоятельств, то герои Гиляровского - уголовники представляли численно сравнительно небольшой слой.
Другое различие - в задачах, которые ставили перед собой тот и другой писатели: Воронов - описывает Грачевку, стараясь вызвать читателя на размышления, Гиляровский - читателя пугает, и, надобно сказать, весьма успешно: он создал мифологию московского дна, сохраняющую свое художественное воздействие и на сегодняшнего читателя.
В конце 1870-х годов внешний облик Грачевки уже был не таков, каким его описывал Воронов, ее улицы и переулки приобрели вид обычных московских улиц и переулков. Известный рассказ А.П.Чехова "Припадок", действие которого происходит в этом районе, построен на трагическом противопоставлении "приличного" внешнего вида переулка - "как и на других улицах" - и тем, что скрывается за этим "приличным видом".
"Приятели с Трубной площади повернули на Грачевку и скоро вошли в переулок, о котором Васильев знал только понаслышке. Увидев два ряда домов с ярко освещенными окнами и настежь открытыми дверями, услышав веселые звуки роялей и скрипок - звуки, которые вылетали из всех дверей и мешались в странную путаницу, похожую на то, как будто где-то в потемках, над крышами, настраивался невидимый оркестр, Васильев удивился и сказал:
- Как много домов!
- Это что! - сказал медик. - В Лондоне в десять раз больше. Там около ста тысяч таких женщин.
Извозчики сидели на козлах так же покойно и равнодушно, как и во всех переулках; по тротуарам шли такие же прохожие, как и на других улицах. Никто не торопился, никто не прятал в воротник своего лица, никто не покачивал укоризненно головой... И в этом равнодушии, в звуковой путанице роялей и скрипок, в ярких окнах, в настежь открытых дверях чувствовалось что-то очень откровенное, наглое, удалое и размашистое. Должно быть, во время уно на рабовладельческих рынках было так же весело и шумно и лица и походка людей выражали такое же равнодушие..."
В 1880-1890-е годы меняется состав домовладельцев и населения Грачевки. Закрываются дома терпимости и притоны, одни дома перестраиваются, на месте других строятся новые.
Путеводитель 1884 года отметил эти изменения:
"Сретенская часть, не особенно удаленная от центра города, носит на себе особенную физиономию. Это вечно грязный, хотя вовсе не бедный, постоянно копошащийся уголок Москвы. Торговля здесь преимущественно мебелью и предметами первой необходимости. Тут же и мастерские. Обитает здесь в особенности зажиточное мещанство. Центр этой части города и вместе с тем главнейшая улица этой местности Сретенка, начинающаяся от Сухаревой башни. Гостиниц и меблированных комнат здесь чрезвычайно мало, но зато обилие всяких трактиров и кабаков средней и низшей пробы с оргбнами и развеселыми девицами".
Еще можно отметить любопытную деталь: автор путеводителя специально подчеркивает, что Сретенская часть утратила общемосковское значение (а в чем оно выражалось, читателю было известно), и теперь это обычная торговая улица, хотя и имеет некоторую особенность. "Приезжему, - сообщает он, собственно, здесь делать нечего, но если с целью купить что-нибудь недорого вы уже забрели сюда, то прижмите покрепче карман".
Соседство Грачевки традиционно отрицательно воздействовало на репутацию Сретенки, и, несмотря на произошедшие изменения, владельцы новых доходных домов жаловались, что жильцы часто отказываются от квартиры, говоря: "Как я могу сказать приличным знакомым, особенно дамам, что живу на Грачевке или в Колосовом переулке? Ведь со стыда сгоришь". Домовладельцы обратились в Город-скую Думу с просьбой сменить названия переулков. В Думе пошли им навстречу, и в 1907 году переулкам вернули названия, которые они носили в ХVII-ХVIII веках, до водворения в них публичных домов. Соболев переулок опять стал Большим Головиным, Колосов - Большим Сухаревским, Пильников - Печатниковым, Сумников - Пушкаревым, а Грачевка-Драчевка Трубной улицей.
В.Я.Брюсов прожил первую половину жизни до 1910 года в дедовском доме на Цветном бульваре, причем задний двор их дома выходил на Грачевку. Изменения внешнего вида района происходили у него на глазах, и он описал их в 1909 году в стихотворении "Я знал тебя, Москва". Вот несколько строф из него:
Я знал тебя, Москва, еще невзрачно-скромной,
Когда кругом пруда реки Неглинной, где
Теперь разводят сквер, лежал пустырь
огромный
И утки вольные жизнь тешили в воде...
... Когда на улице звон двухэтажных конок
Был мелодичней, чем колес жестокий треск,
И лампы в фонарях дивились, как спросонок,
На газовый рожок, как на небесный блеск...
... Но изменилось все! Ты стала в буйстве злобы
Все сокрушать, спеша очиститься от скверн,
На месте флигельков восстали небоскребы,
И всюду запестрел бесстыдный стиль
модерн...
Профессор-литературовед Б.И.Пуришев в своих воспоминаниях, написанных в 1980-е годы, рассказывая о сретенском переулке, где он жил в то же время, когда написал свое стихотворение Брюсов, начинает повествование со ссылок на очерки Гиляровского и лишь затем переходит к собственным впечатлениям: "Впрочем, когда мы с мамой перебрались на новую квартиру, в тех местах положение заметно изменилось. В Большом Сергиевском переулке наряду с ветхими деревянными домиками появились новые благоустроенные (так называемые доходные) многоэтажные дома. Не было нигде красных фонарей над входом в злачные места. Дворники соблюдали порядок на улицах и во дворах".
Стиль модерн проник и на саму Сретенку: среди лавок постройки ХVIII середины XIX века встали несколько трех-, четырехэтажных домов, в отделке которых были использованы декоративные орнаменты в стиле модерн и с большими зеркального стекла витринами на первых этажах. Подобной перестройке подверглись и некоторые старые дома. Сретенка отчасти приобретала внешнее сходство с центральными улицами - Петровкой, Неглинной.
Среди первых московских улиц, по которым прошел электрический трамвай, была Сретенка. Это произошло в 1904 году.
Трамвай на Сретенке дал образ для одного из первых русских футуристических стихотворений - стихотворения В.В.Маяковского "Из улицы в улицу":
Лебеди шей колокольных,
гнитесь в силках проводов!
В небе жирафий рисунок готов
выпестрить ржавые чубы.
Пестр, как форель,
сын
безузорной пашни.
Фокусник
рельсы
тянет из пасти трамвая,
скрыт циферблатами башни.
В статье "Как делать стихи?" поэт вспоминает, при каких обстоятельствах родились эти стихи: "Трамвай от Сухаревой башни до Сретенских ворот. 13 год".
В 1911 году - опять-таки на одной из первых среди московских улиц, на Сретенке, появилось асфальтовое покрытие.
В начале ХХ века Сретенка приобрела облик европейской урбанизированной улицы. На ней было представлено все многообразие городской торговли и промышленности: продуктовые лавки - булочные, мясные, овощные, гастрономические, кондитерские, колониальных товаров, магазины одежды, обуви, галантереи, парфюмерии, модные магазины, книжные, писчебумажные, антикварные, ювелирные, лавки москательных товаров, парикмахерские, аптеки, церковные лавки и другие. На Сретенке были оборудованы два театральных помещения, в которых выступали различные труппы, действовали три кинотеатра. В окрестных переулках во врачебных кабинетах принимали врачи разных специальностей, тут же имелись адвокатские конторы, были женская гимназия, музыкальная школа, редакции нескольких журналов и многое другое.
Но при всем при этом Сретенка начала XX века представляет собой традиционный русский функционально-архитектурный комплекс - торговые ряды. Мы знаем торговые ряды ХVII-ХVIII веков с их галереями и колоннадами постройки лучших архитекторов. Сретенка прошла этот путь: на ней были такие галереи, сохранились их чертежи. Но в конце XIX - начале XX века их сменили отдельные магазины в разных домах, где каждый магазин существует сам по себе. Эта форма торговли сейчас господствует на городских улицах. Но Сретенка, приняв ее, сохранила принцип сплошного торгового ряда: на всем ее протяжении нет ни одних ворот - сплошь торговые помещения. (Эту особенность улицы отметил в 1920-е годы знаток Москвы писатель А.И.Вьюрков.) Это было разумно и функционально. С этой же особенностью улицы связана и общая планировка района: большое количество переулков, с которых осуществляется подвоз товара в лавки, зато фасадная сторона улицы вся отдана торговому ряду.
Сретенка - торговый ряд XX века - уникальный памятник градостроительной планировки и развития традиций.
Сретенка на грани XIX и XX веков становится районом, где селилась интеллигенция: студенты, врачи, преподаватели, служащие. Именно в таком облике Сретенка приходит на страницы беллетристики.
Герой романа П.Д.Боборыкина "Китай-город" Андрей Дмитриевич Палтусов дворянин, с университетским образованием, стремящийся войти в купеческую среду и заняться предпринимательством, встретив однокурсника, вспоминает студенческие годы, когда они жили "в переулке на Сретенке, около церкви Успенья в Печатниках" в меблированных комнатах Скородумова - чудака-учителя арифметики, "которому никто не платил". Время это Палтусов, как и его друг, считали "славной полосой" своей жизни:
"Журналы, книжки читали запоем, словно варенье глотали ложками. Иной раз, не вставая, в постели пролеживали до сумерек с каким-нибудь английским томом по психологии или этнографии. А там вечер - в театре молодых актрис поддерживали, в клубе любительниц поощряли, развивали их, покупали им Шекспира, переводили им отрывки из немецких критиков, кто не знал языка. Споры, беседы... На Сретенке, у Скородумова... сколько прошло отличных ребят или забавных, нелепых; но с ними весело жилось. И какие женщины попадались! Пойдут всей гурьбой в концерт, в оперу, наслушаются музыки, и до пяти часов утра "пивное царство", поют хором каватины, спорят, иные ругают "итальянщину", дым коромыслом, летят имена: Чайковский, Рубинштейн, Балакирев, Серов!.."
В.Я.Брюсов - коренной обитатель сретенских мест - в неоконченном рассказе "Таинственный посетитель", сохранившемся в его архиве, изображает Сретенку первого десятилетия ХХ века, причем уже овеянную интеллигентским мифотворчеством.
Название, которое Брюсов дал своему рассказу - "Таинственный посетитель", имеет подзаголовок: "Рассказ в старом вкусе из новой жизни".
"Зима в тот год была снежная, небо казалось бездонной корзинкой, откуда неустанно вытряхивал кто-то мириады белых, пушистых конфетти, и целые дни напролет воздух был заполонен мельканием кружащихся снежинок. Даже в грязной Москве все усилия дворников, нападавших на снежную стихию с лопатами, пешеходов, топтавших снег валенками и высокими калошами, и санных полозьев, бороздивших его по всем направлениям, не могли уничтожить торжествующей белизны, и она слепила глаза всем, выходившим на улицу. Ночью, когда движение, особенно на окраинах города, притихало, когда белый цвет оттенялся темнотою неба и когда луна, не делая различия между деревней и столицей, расцвечивала сугробы волшебными, лазурными отсветами, можно было мечтать, что кругом - мир снегов, что это - царство Полюса и что вот сейчас-сейчас полетит на крепкорогих оленях Снежная Королева со свитой своих снежных дев...
Впрочем, надо сомневаться, чтобы такие мысли приходили в голову тому бесу, который, стуча зубами и кутаясь в причудливый, подбитый мехом плащ, пробирался по одному московскому переулку, в самый рождественский сочельник этого снежного года... Переулок, по которому быстро шагал озябший бес, был пуст до самого его конца, и во всю его длину не было видно ни экипажей, ни пешеходов, только городовой дремал на своем посту, и пятна света в виде усеченной пирамиды от газовых фонарей, так же, как слабые лучи из освещенных окон, лишь сильней оттеняли эту пустынность белого, безжизненного, какого-то унылого пути. Щуря глаза от блеска снега и скользя ногой на слишком притоптанных местах, бес совсем не мечтал о чудесном царстве Полюса, но проклинал страны, где приходится мерзнуть и напяливать на себя несвойственную ему одежду, да жаловался про себя на извозчиков, которые предпочитают пьянствовать этот вечер с кумой, чем честно исполнять свои обязанности перед гражданами.
На часах Сухаревой башни, пестрый циферблат которой насмешливо сиял на серо-сизом фоне небосклона, уже пробило одиннадцать, и меньше часа оставалось до Рождества. Бесу надо было спешить, потому что, как известно, в ночь сочельника всей нечистой силе дается попущением Божиим особая свобода, которую и стараются все ее сочлены использовать сколько можно полнее и лучше. У нашего беса тоже было заготовлено соответственное дельце, и, торопливо подымаясь по горбатому московскому переулку, он уже ликовал в душе, заранее предвидя удачу.
Наконец, бес вынырнул на Сретенку, стремительно пересек ее, нырнул в противоположный переулок, сделал еще два-три поворота, немного сбившись с пути, и очутился у подъезда небольшого особнячка, безо всякого стиля, одного из тех маленьких одноэтажных домишек, которые еще уцелели в разных местах белокаменной, выглядывая какими-то провинциалами среди надменных небоскребов, воздвигаемых на главных улицах, и причудливых палаццо style-moderne, отвечающих вкусам молодого поколения московского купечества. Из всех окон особняка освещено было только одно, но это не смутило беса, который смело взбежал на крыльцо, где к двери была прибита карточка: "Артемий Фролович Осинин, ординарный профессор", и решительно надавил кнопку звонка. Когда первый звонок остался без ответа, он столь же решительно повторил его.
Слобода застраивалась плотно. Кроме слобожан, переселенных из старой слободы, возле Сретенских ворот Белого города были поселены мастера Печатного двора, и здесь образовалась слобода Печатники. Слобожане поставили свою слободскую церковь Успения Пресвятой Богородицы, которую в Москве стали называть "что в Печатниках". Тут же была мастерская, где, как сообщает старинный путеводитель, "печатались картинки или листочки так называемой лубочной печати".
У Сретенских ворот Земляного города Стрелецкий приказ определил место для стрелецкого полка. В конце ХVII века им командовал Леонтий Сухарев, при котором была построена Сухарева башня. Стрельцы также поставили свою церковь Троицы Живоначальной, именуемой "в Листах" или "на Листах", потому что возле ее ограды в ХVII-ХVIII веках продавались печатавшиеся в Печатниках лубочные листы, поскольку здесь было людное место.
В середине Сретенки в переулках по правую и левую сторону разместились две слободы пушкарей, на правой стороне, в нынешнем Большом Сергиевском переулке, они поставили церковь Сергия Чудотворца в Пушкарях (Сергий Радонежский считался святым покровителем артиллеристов), на левой - церковь Спаса Преображения стояла до поселения слободы пушкарей, но была деревянной. Пушкари воздвигли каменный храм, и он тоже стал называться "в Пушкарях".
Названия сретенских переулков почти все связаны с ее слободским прошлым: Печатников, Пушкарев, Сергиевский, Колокольников (здесь был колокольный завод Ивана Моторина - мастера, который отливал Царь-колокол), те же, которые названы по фамилиям домовладельцев, по рассмотрении оказываются также слобод-ские: Рыбников - "артиллерии зелейный (то есть по производству пороха. - В.М.) ученик", Ащеулов - "артиллерии слесарь", Луков - "артиллерии подлекарь", Головин - "капитан полицмейстерской канцелярии", Селиверстов - "секретарь Берг-коллегии".
Положение Новой Сретенской слободы на большой проезжей дороге накладывало на ее развитие и жизнь слобожан особый отпечаток. С одной стороны, слободская жизнь по самой природе своей была достаточно замкнута, потому что все необходимое для повседневного обихода - работа, торговля, власти и суд, регулирующие взаимоотношения слобожан, своя церковь - все это находилось в пределах слободы, поэтому создавалась тесная, почти семейная общность. В слободе все знали всех, и в решительных обстоятельствах это единство проявлялось солидарностью: в следственных делах каждого московского волнения во время "бунташного" царствования Алексея Михайловича фигурирует много "тяглецов Сретенской сотни". С другой стороны, постоянный поток проезжих из различных областей России и даже из других стран расширял представление слобожан о мире и выводил их сознание и интересы из тесного круга слободы. Этому же способствовали рассказы стрельцов, участвовавших в походах и войнах.
Уже в ХVII веке Сретенка стала одной из главных московских торговых улиц. Кроме постоянных лавок, мастерских, постоялых дворов, обслуживающих дорогу, в определенные дни приезжавшие из деревень крестьяне ставили у ворот Земляного города и на улице возы съестных припасов, сена и своих промыслов - и Сретенка становилась сплошным базаром.
В последние годы ХVII - первые ХVIII века петровские реформы разрушили слободское устройство Москвы, стрелецкие полки были расформированы, столица перенесена в Петербург, главной московской дорогой стала Тверская. Сретенка оставалась, как и прежде, известной всей Москве торговой улицей, как и прежде, шли и шли по ней паломники в Троице-Сергиеву лавру.
Не изменился и сословный состав ее населения: ремесленники, купцы, служилое чиновничество. Как и в других районах Москвы, здесь появились фабричные предприятия. Известный мастер-литейщик Федор Моторин в конце ХVII века основал "у Сретенских ворот" первый в Москве колокольный завод, дело продолжил его сын Иван, имевший звание "артиллерии колокольных дел мастер". На его заводе после поражения Петра I под Нарвой колокола переливались на пушки. Завод был большой, в справке о своем имуществе Иван Моторин в 1733 году писал, что имеет "...дом свой за Сретенскими вороты в приходе церкви Сергия Чудотворца, что в Пушкарях, на котором моем дворе имеется у меня, нижайшего, литейный колокольный завод немалой, на оном отправляю всякие колокольные разные дела".
Завод Моторина находился в нынешнем Колокольниковом переулке.
В Большом Сухаревом (прежде называвшемся Большим Колосовым) переулке в первой половине XVIII века работала шелковая мануфактура купца 1-й гильдии Панкрата Васильевича Колосова.
Все первые этажи домов, выходивших на Сретенку, были заняты лавками. Причем к середине ХVIII века деревянные дома были заменены каменными. Многие из домов нынешней Сретенки в основе своей - постройки того времени.
В пожар 1812 года Сретенка не горела. Открытие по соседству Сухаревского рынка в 1813 году увеличило приток на нее покупателей.
Район Сретенки и сретенских переулков в первой половине XIX века не был исключительно дворянским, но дворяне, особенно деятели культуры, там тоже селились.
В 1810 году в Рыбниковом переулке дом коллежской асессорши Лупандиной (дом не сохранился) снимали Пушкины. Здесь Сергей Львович, узнав об основании Царскосельского Лицея, начал хлопоты об устройстве в него своего старшего сына Александра.
В 1827 году Е.А.Арсеньева, привезя в Москву своего внука М.Ю.Лермонтова для поступления в Благородный университетский пансион, остановилась в доме титулярного советника И.А.Тоона в Малом Сергиевском переулке.
В 1840-е годы на улице Грачевке (ныне Трубная улица) жил профессор Московского университета известный историк Т.Н.Грановский, здесь у него бывали Герцен, Гоголь, Тургенев, Белинский и многие другие.
Сама же улица Сретенка в это время считается в числе лучших московских улиц. В путеводителе начала 1830-х годов о ней сказано, что она "не совершенно пряма, но заключается между красивыми и огромными зданиями". Так же тогда говорили про Никольскую. Некоторые из тех, по тогдашним понятиям, огромных зданий в два-три этажа, как, например, дом 17, сохранились до наших дней, и нынешний наблюдатель, если и не назовет его огромным, не станет отрицать его красоту.
Репутация этого района изменилась в 1850-1860-е годы. В связи с развитием капитализма в России (как бы ни относиться отрицательно к таким терминам, точнее ситуацию не охарактеризуешь), исходом крестьян из деревни и увеличением в городах люмпен-пролетариев, район Сретенки, вернее, не самой улицы, а ее задов, переулков, спускающихся к протянувшейся вдоль берега Неглинной улице Грачевке, стал местом обитания этих несчастных бедняков. В середине XIX века в Москве весь этот район - с самой улицей и выходящими на нее переулками - называли Грачевкой, и это название стало словом-символом для обозначения город-ского дна.
В сборнике под выразительным названием "Московские норы и трущобы", вышедшем в 1866 году, центральное место занимал очерк писателя-народника М.А.Воронова под названием "Грачевка".
Среди многих хибар и трущоб, где обитатели этих мест находили себе жилище, особенно известной была так называемая "Арбузовская крепость" доходный дом купца Арбузова, сдававшийся им под квартиры. Воронов некоторое время жил в нем и в своем очерке описал Грачевку и этот дом:
"Колосов переулок тянется от Грачевки влево; он сплошь набит всевозможными бедняками. С утра до вечера и с вечера до следующего утра не смолкает в нем людской гомон, не смолкает длинная-длинная песня голода, холода и прочих нищенских недугов. Из кабака ли вырывается эта песня в виде разухабистого жги, говори, сопровождаемая воплями гармоники или визгами скрипки, или просто несется она откуда-нибудь из-под крыши старого покосившегося деревянного дома, или, наконец, поет ее какой-нибудь оборванец, сидя на тумбе, - всегда она - горький плач, всегда она - нытье погибшей человеческой души.
Арбузовская крепость стоит на самой середине Колосова. Это старый деревянный дом в два этажа, грязный и облупленный снаружи до того, что резко отличается от своих собратий, тоже невообразимо грязных и ободранных. К дому справа и слева примыкают два флигеля, которые тянутся далеко в глубину двора; и дом и флигеля разбиты на множество мелких квартир, в которых гомозятся сотни различных бедняков. Впрочем, и в Арбузов-ской крепости существует известная градация квартир, подобная той, какая существует во всех домах.
Так, например, в квартирах дома, окнами на улицу, живут бедняки побогаче, по преимуществу женщины, у которых есть всё: и красные занавески, и некоторая мебель, и кое-какая одежда, а главное - подобные жильцы постоянно находятся в ближайшем общении с разными кабаками, полпивными и проч., куда сносятся ежедневно скудные гроши, приобретаемые этими несчастными за распродажу собственной жизни... Им завидуют все без исключения арбузовские квартиранты; их называют довольными и счастливым.
Ко второй категории принадлежат жители того же дома, но только частей его, более удаленных от улиц: окна на двор. Тут обитает нищета помельче: из трех дней у нее только два кабацких и один похмельный; на пять, на шесть дней такому жильцу непременно выпадает один голодный..."
Но это не последняя степень. Существуют еще жильцы третьей категории. Воронов пишет, что даже их внешний вид способен "устрашить" и вызвать "отвращение" у благополучного зрителя: "отвратительно" выражение голода на их "рожах", и бьют они друг друга "до настоящей крови".
Воронов по своим достаткам литератора, пробивающегося случайными грошовыми гонорарами, вынужден был поселиться в крепости на квартире третьего разряда.
"Квартира эта, - рассказывает Воронов, - состояла из двух комнат, из которых одну занимала сама хозяйка, другая отдавалась внаем. Эта последняя была разделена опять на две части чем-то вроде коридора; каждая часть, в свою очередь, делилась еще на две; следовательно, из комнаты, предназначавшейся для отдачи внаем, выходило четыре покоя, отделенных один от другого неполною перегородкою. Каждый такой покой равнялся конюшенному стойлу, и в подобном стойле нередко помещалось трое, даже четверо. Очень немного, думаю, найдется людей, которые могли бы представить себе общую атмосферу комнаты в три-четыре квадратных сажени, набитой восьмью или десятью живыми существами, особенно, если принять во внимание то, что каждое стойло имело и свою собственную атмосферу".
Воронов называет Грачевку "усыпальницей всевозможных бедняков, без различия пола и возраста". О самом известном трактире Грачевки, помещавшемся в подвале и среди ее обитателей носившем название "Ад", он писал, что "между многоразличными московскими приютами падшего человека... нет ничего подобного грачевскому Аду. По гнусности, разврату и грязи он превосходит все притоны".
О Грачевке и этом "Аде" позже много писал В.А.Гиляровский. Под его пером возникают поистине гомерические ужасающие картины. "В это время, вспоминает он эпоху создания этих очерков, - был большой спрос на описание жизни трущоб, и я печатал очерк за очерком".
Но если Воронов, описывая трущобы, свое внимание обращал преимущественно на бедняков, составлявших большинство их обитателей и попавших туда вследствие неблагоприятных стечений обстоятельств, то герои Гиляровского - уголовники представляли численно сравнительно небольшой слой.
Другое различие - в задачах, которые ставили перед собой тот и другой писатели: Воронов - описывает Грачевку, стараясь вызвать читателя на размышления, Гиляровский - читателя пугает, и, надобно сказать, весьма успешно: он создал мифологию московского дна, сохраняющую свое художественное воздействие и на сегодняшнего читателя.
В конце 1870-х годов внешний облик Грачевки уже был не таков, каким его описывал Воронов, ее улицы и переулки приобрели вид обычных московских улиц и переулков. Известный рассказ А.П.Чехова "Припадок", действие которого происходит в этом районе, построен на трагическом противопоставлении "приличного" внешнего вида переулка - "как и на других улицах" - и тем, что скрывается за этим "приличным видом".
"Приятели с Трубной площади повернули на Грачевку и скоро вошли в переулок, о котором Васильев знал только понаслышке. Увидев два ряда домов с ярко освещенными окнами и настежь открытыми дверями, услышав веселые звуки роялей и скрипок - звуки, которые вылетали из всех дверей и мешались в странную путаницу, похожую на то, как будто где-то в потемках, над крышами, настраивался невидимый оркестр, Васильев удивился и сказал:
- Как много домов!
- Это что! - сказал медик. - В Лондоне в десять раз больше. Там около ста тысяч таких женщин.
Извозчики сидели на козлах так же покойно и равнодушно, как и во всех переулках; по тротуарам шли такие же прохожие, как и на других улицах. Никто не торопился, никто не прятал в воротник своего лица, никто не покачивал укоризненно головой... И в этом равнодушии, в звуковой путанице роялей и скрипок, в ярких окнах, в настежь открытых дверях чувствовалось что-то очень откровенное, наглое, удалое и размашистое. Должно быть, во время уно на рабовладельческих рынках было так же весело и шумно и лица и походка людей выражали такое же равнодушие..."
В 1880-1890-е годы меняется состав домовладельцев и населения Грачевки. Закрываются дома терпимости и притоны, одни дома перестраиваются, на месте других строятся новые.
Путеводитель 1884 года отметил эти изменения:
"Сретенская часть, не особенно удаленная от центра города, носит на себе особенную физиономию. Это вечно грязный, хотя вовсе не бедный, постоянно копошащийся уголок Москвы. Торговля здесь преимущественно мебелью и предметами первой необходимости. Тут же и мастерские. Обитает здесь в особенности зажиточное мещанство. Центр этой части города и вместе с тем главнейшая улица этой местности Сретенка, начинающаяся от Сухаревой башни. Гостиниц и меблированных комнат здесь чрезвычайно мало, но зато обилие всяких трактиров и кабаков средней и низшей пробы с оргбнами и развеселыми девицами".
Еще можно отметить любопытную деталь: автор путеводителя специально подчеркивает, что Сретенская часть утратила общемосковское значение (а в чем оно выражалось, читателю было известно), и теперь это обычная торговая улица, хотя и имеет некоторую особенность. "Приезжему, - сообщает он, собственно, здесь делать нечего, но если с целью купить что-нибудь недорого вы уже забрели сюда, то прижмите покрепче карман".
Соседство Грачевки традиционно отрицательно воздействовало на репутацию Сретенки, и, несмотря на произошедшие изменения, владельцы новых доходных домов жаловались, что жильцы часто отказываются от квартиры, говоря: "Как я могу сказать приличным знакомым, особенно дамам, что живу на Грачевке или в Колосовом переулке? Ведь со стыда сгоришь". Домовладельцы обратились в Город-скую Думу с просьбой сменить названия переулков. В Думе пошли им навстречу, и в 1907 году переулкам вернули названия, которые они носили в ХVII-ХVIII веках, до водворения в них публичных домов. Соболев переулок опять стал Большим Головиным, Колосов - Большим Сухаревским, Пильников - Печатниковым, Сумников - Пушкаревым, а Грачевка-Драчевка Трубной улицей.
В.Я.Брюсов прожил первую половину жизни до 1910 года в дедовском доме на Цветном бульваре, причем задний двор их дома выходил на Грачевку. Изменения внешнего вида района происходили у него на глазах, и он описал их в 1909 году в стихотворении "Я знал тебя, Москва". Вот несколько строф из него:
Я знал тебя, Москва, еще невзрачно-скромной,
Когда кругом пруда реки Неглинной, где
Теперь разводят сквер, лежал пустырь
огромный
И утки вольные жизнь тешили в воде...
... Когда на улице звон двухэтажных конок
Был мелодичней, чем колес жестокий треск,
И лампы в фонарях дивились, как спросонок,
На газовый рожок, как на небесный блеск...
... Но изменилось все! Ты стала в буйстве злобы
Все сокрушать, спеша очиститься от скверн,
На месте флигельков восстали небоскребы,
И всюду запестрел бесстыдный стиль
модерн...
Профессор-литературовед Б.И.Пуришев в своих воспоминаниях, написанных в 1980-е годы, рассказывая о сретенском переулке, где он жил в то же время, когда написал свое стихотворение Брюсов, начинает повествование со ссылок на очерки Гиляровского и лишь затем переходит к собственным впечатлениям: "Впрочем, когда мы с мамой перебрались на новую квартиру, в тех местах положение заметно изменилось. В Большом Сергиевском переулке наряду с ветхими деревянными домиками появились новые благоустроенные (так называемые доходные) многоэтажные дома. Не было нигде красных фонарей над входом в злачные места. Дворники соблюдали порядок на улицах и во дворах".
Стиль модерн проник и на саму Сретенку: среди лавок постройки ХVIII середины XIX века встали несколько трех-, четырехэтажных домов, в отделке которых были использованы декоративные орнаменты в стиле модерн и с большими зеркального стекла витринами на первых этажах. Подобной перестройке подверглись и некоторые старые дома. Сретенка отчасти приобретала внешнее сходство с центральными улицами - Петровкой, Неглинной.
Среди первых московских улиц, по которым прошел электрический трамвай, была Сретенка. Это произошло в 1904 году.
Трамвай на Сретенке дал образ для одного из первых русских футуристических стихотворений - стихотворения В.В.Маяковского "Из улицы в улицу":
Лебеди шей колокольных,
гнитесь в силках проводов!
В небе жирафий рисунок готов
выпестрить ржавые чубы.
Пестр, как форель,
сын
безузорной пашни.
Фокусник
рельсы
тянет из пасти трамвая,
скрыт циферблатами башни.
В статье "Как делать стихи?" поэт вспоминает, при каких обстоятельствах родились эти стихи: "Трамвай от Сухаревой башни до Сретенских ворот. 13 год".
В 1911 году - опять-таки на одной из первых среди московских улиц, на Сретенке, появилось асфальтовое покрытие.
В начале ХХ века Сретенка приобрела облик европейской урбанизированной улицы. На ней было представлено все многообразие городской торговли и промышленности: продуктовые лавки - булочные, мясные, овощные, гастрономические, кондитерские, колониальных товаров, магазины одежды, обуви, галантереи, парфюмерии, модные магазины, книжные, писчебумажные, антикварные, ювелирные, лавки москательных товаров, парикмахерские, аптеки, церковные лавки и другие. На Сретенке были оборудованы два театральных помещения, в которых выступали различные труппы, действовали три кинотеатра. В окрестных переулках во врачебных кабинетах принимали врачи разных специальностей, тут же имелись адвокатские конторы, были женская гимназия, музыкальная школа, редакции нескольких журналов и многое другое.
Но при всем при этом Сретенка начала XX века представляет собой традиционный русский функционально-архитектурный комплекс - торговые ряды. Мы знаем торговые ряды ХVII-ХVIII веков с их галереями и колоннадами постройки лучших архитекторов. Сретенка прошла этот путь: на ней были такие галереи, сохранились их чертежи. Но в конце XIX - начале XX века их сменили отдельные магазины в разных домах, где каждый магазин существует сам по себе. Эта форма торговли сейчас господствует на городских улицах. Но Сретенка, приняв ее, сохранила принцип сплошного торгового ряда: на всем ее протяжении нет ни одних ворот - сплошь торговые помещения. (Эту особенность улицы отметил в 1920-е годы знаток Москвы писатель А.И.Вьюрков.) Это было разумно и функционально. С этой же особенностью улицы связана и общая планировка района: большое количество переулков, с которых осуществляется подвоз товара в лавки, зато фасадная сторона улицы вся отдана торговому ряду.
Сретенка - торговый ряд XX века - уникальный памятник градостроительной планировки и развития традиций.
Сретенка на грани XIX и XX веков становится районом, где селилась интеллигенция: студенты, врачи, преподаватели, служащие. Именно в таком облике Сретенка приходит на страницы беллетристики.
Герой романа П.Д.Боборыкина "Китай-город" Андрей Дмитриевич Палтусов дворянин, с университетским образованием, стремящийся войти в купеческую среду и заняться предпринимательством, встретив однокурсника, вспоминает студенческие годы, когда они жили "в переулке на Сретенке, около церкви Успенья в Печатниках" в меблированных комнатах Скородумова - чудака-учителя арифметики, "которому никто не платил". Время это Палтусов, как и его друг, считали "славной полосой" своей жизни:
"Журналы, книжки читали запоем, словно варенье глотали ложками. Иной раз, не вставая, в постели пролеживали до сумерек с каким-нибудь английским томом по психологии или этнографии. А там вечер - в театре молодых актрис поддерживали, в клубе любительниц поощряли, развивали их, покупали им Шекспира, переводили им отрывки из немецких критиков, кто не знал языка. Споры, беседы... На Сретенке, у Скородумова... сколько прошло отличных ребят или забавных, нелепых; но с ними весело жилось. И какие женщины попадались! Пойдут всей гурьбой в концерт, в оперу, наслушаются музыки, и до пяти часов утра "пивное царство", поют хором каватины, спорят, иные ругают "итальянщину", дым коромыслом, летят имена: Чайковский, Рубинштейн, Балакирев, Серов!.."
В.Я.Брюсов - коренной обитатель сретенских мест - в неоконченном рассказе "Таинственный посетитель", сохранившемся в его архиве, изображает Сретенку первого десятилетия ХХ века, причем уже овеянную интеллигентским мифотворчеством.
Название, которое Брюсов дал своему рассказу - "Таинственный посетитель", имеет подзаголовок: "Рассказ в старом вкусе из новой жизни".
"Зима в тот год была снежная, небо казалось бездонной корзинкой, откуда неустанно вытряхивал кто-то мириады белых, пушистых конфетти, и целые дни напролет воздух был заполонен мельканием кружащихся снежинок. Даже в грязной Москве все усилия дворников, нападавших на снежную стихию с лопатами, пешеходов, топтавших снег валенками и высокими калошами, и санных полозьев, бороздивших его по всем направлениям, не могли уничтожить торжествующей белизны, и она слепила глаза всем, выходившим на улицу. Ночью, когда движение, особенно на окраинах города, притихало, когда белый цвет оттенялся темнотою неба и когда луна, не делая различия между деревней и столицей, расцвечивала сугробы волшебными, лазурными отсветами, можно было мечтать, что кругом - мир снегов, что это - царство Полюса и что вот сейчас-сейчас полетит на крепкорогих оленях Снежная Королева со свитой своих снежных дев...
Впрочем, надо сомневаться, чтобы такие мысли приходили в голову тому бесу, который, стуча зубами и кутаясь в причудливый, подбитый мехом плащ, пробирался по одному московскому переулку, в самый рождественский сочельник этого снежного года... Переулок, по которому быстро шагал озябший бес, был пуст до самого его конца, и во всю его длину не было видно ни экипажей, ни пешеходов, только городовой дремал на своем посту, и пятна света в виде усеченной пирамиды от газовых фонарей, так же, как слабые лучи из освещенных окон, лишь сильней оттеняли эту пустынность белого, безжизненного, какого-то унылого пути. Щуря глаза от блеска снега и скользя ногой на слишком притоптанных местах, бес совсем не мечтал о чудесном царстве Полюса, но проклинал страны, где приходится мерзнуть и напяливать на себя несвойственную ему одежду, да жаловался про себя на извозчиков, которые предпочитают пьянствовать этот вечер с кумой, чем честно исполнять свои обязанности перед гражданами.
На часах Сухаревой башни, пестрый циферблат которой насмешливо сиял на серо-сизом фоне небосклона, уже пробило одиннадцать, и меньше часа оставалось до Рождества. Бесу надо было спешить, потому что, как известно, в ночь сочельника всей нечистой силе дается попущением Божиим особая свобода, которую и стараются все ее сочлены использовать сколько можно полнее и лучше. У нашего беса тоже было заготовлено соответственное дельце, и, торопливо подымаясь по горбатому московскому переулку, он уже ликовал в душе, заранее предвидя удачу.
Наконец, бес вынырнул на Сретенку, стремительно пересек ее, нырнул в противоположный переулок, сделал еще два-три поворота, немного сбившись с пути, и очутился у подъезда небольшого особнячка, безо всякого стиля, одного из тех маленьких одноэтажных домишек, которые еще уцелели в разных местах белокаменной, выглядывая какими-то провинциалами среди надменных небоскребов, воздвигаемых на главных улицах, и причудливых палаццо style-moderne, отвечающих вкусам молодого поколения московского купечества. Из всех окон особняка освещено было только одно, но это не смутило беса, который смело взбежал на крыльцо, где к двери была прибита карточка: "Артемий Фролович Осинин, ординарный профессор", и решительно надавил кнопку звонка. Когда первый звонок остался без ответа, он столь же решительно повторил его.