Страница:
Работы И.И.Нивинского являются классикой советского офорта.
В мастерской Игнатия Игнатьевича постоянно работали его ученики, и многие московские художники, начинавшие свой творческий путь в двадцатые начале тридцатых годов, знакомились с практикой офорта именно здесь.
После смерти Нивинского (он умер в 1933 году) его вдова передала мастерскую Союзу художников, и с 1934 года в ней была открыта Офортная студия имени И.И.Нивинского, в которой под руководством опытных офортистов могли совершенствовать свое мастерство молодые художники. В 1950-е годы в ней преподавал О.А.Дмитриев, о котором рассказывалось в главе о Сретенке.
Большинство зданий проспекта Мира - от бывшей Сретенки до Рижской площади - многоэтажные жилые дома постройки предвоенных и послевоенных лет с изредка вкрапленными в них добротными доходными домами начала XX века.
Дом № 45 построен в 1938 году, 47 - в 1914-м, 49 - в 1950-м. Последний стоит на углу с Капельским переулком, во дворе этого огромного дома сохранился доходный дом конца XIX века, сейчас он имеет тот же номер - 49. До революции он принадлежал Владимиру Владимировичу Назаревскому историку, журналисту, автору труда "Государственное учение Филарета, митрополита Московского" и одной из лучших популярных книг по истории Москвы "Из истории Москвы. 1147-1913. Иллюстрированные очерки", изданной в 1914 году и рекомендованной "для школы, семьи и экскурсантов". Эта книга не утратила своего значения до наших дней и была переиздана к 850-летию Москвы в 1997 году.
Назаревский служил председателем Московского цензурного комитета. В одном из мемуарных очерков о встрече с ним как с цензором рассказывает В.А.Гиляровский. В 1890-е годы он был редактором "Журнала спорта" и однажды выпустил номер в продажу до получения экземпляра из цензуры. Оказалось, что цензор вымарал одно-единственное слово, но по закону издание не подлежало выпуску в свет без исправления. Цензор в отчете о скачках лошадей казенных и частных заводов в фразе "Хотя казенная кобыла и была бита хлыстом, но все-таки не подавалась вперед" вычеркнул слово "казенная". Пришлось ехать объясняться в цензурный комитет.
"Цензурный комитет помещался тогда на углу Сивцева Вражка и Большого Власьевского переулка, - рассказывает Гиляровский. - Я вошел и попросил доложить о себе председателю цензурного комитета В.В.Назаревскому, которым и был приглашен в кабинет. Я рассказал ему о моем противуцензурном поступке, за который в те блаженные времена могло редактору серьезно достаться, так как "преступление" - выпуск номера без разрешения цензуры было налицо.
- Что же, я поговорю с цензором. Это зависит только от него, как он взглянет, так и будет, - сказал мне председатель цензурного комитета.
В разговоре В.В.Назаревский, между прочим, сказал:
- А знаете, в чьем доме мы теперь с вами беседуем?
- Не знаю.
- Это дом Герцена. Этот сад, который виден из окон, - его сад, и мы сидим в том самом кабинете, где он писал свои статьи.
- Бывает! - сказал я.
- Да-с! А теперь на месте Герцена сидит председатель Московского цензурного комитета.
На столе В.В.Назаревского лежала пачка бумаги. Я взял карандаш и на этой пачке написал:
Как изменился белый свет!
Где Герцен сам в минуты гнева
Порой писал царям ответ,
Теперь цензурный комитет
Крестит направо и налево!..
В.В.Назаревский прочел и потом перевернул бумагу.
- Это прекрасно, но... вы написали на казенной бумаге.
- Уж извините! Значит - последовательность. Слово "казенная" не дает мне покоя. Из-за "казенной" лошади я попал сюда и испортил "казенную" бумагу...
- Вы так хорошо испортили "казенную" бумагу, что и "казенную" лошадь можно за это простить. Не беспокойтесь, за выпуск номера мы вас не привлечем. Я поговорю с цензором, а эти строчки я оставлю себе на память.
Так А.И.Герцен выручил меня от цензурной неприятности".
На правом углу Капельского переулка и проспекта Мира возвышается импозантный шестиэтажный жилой дом (№ 51) с колоннадой из восьмигранных колонн по первому этажу и с балконами. Архитектор Г.И.Глущенко в проектировании дома удачно избежал превращения здания в скучную коробку, вычленив и выдвинув вперед центральную часть фасада по проспекту, отодвинув назад боковые части, сделав их таким образом как бы флигелями. Дом закончен постройкой в 1938 году. Предназначался он для сотрудников ТАССа. Даже двадцать лет спустя этот дом считался выдающимся по уровню комфортности. "Дом хорошо виден издали и обозревается одновременно с бокового и главного фасадов, - читаем в архитектурном путеводителе "Москва", изданном в 1960 году Академией строительства и архитектуры СССР. - Квартиры в этом доме двух- и четырехкомнатные; комнаты хороших пропорций; во всех квартирах удобное расположение кухонь и санитарных узлов".
На доме укреплена мемориальная доска из серого гранита с текстом: "В этом здании с 1937 по 1960 год жил выдающийся советский физиолог и изобретатель Сергей Сергеевич Брюхоненко". Судя по надписи на доске, он, видимо, был одним из первых жильцов этого дома и вселился в него еще до окончания строительства.
С.С.Брюхоненко (1890-1960) - замечательный ученый, он разработал метод и создал в начале 1920-х годов первый аппарат искусственного кровообращения - автожектор. В 1920-е годы много писали о его опытах по применению автожектора, в частности об имеющейся в его лаборатории отрезанной голове собаки с подключенным к ней прибором, благодаря которому голова оставалась живой. Опыты С.С.Брюхоненко дали писателю-фантасту А.Р.Беляеву тему и материал для романа "Голова профессора Доуэля", написанного в 1925 году и сохранившего свою популярность наряду с другим романом этого автора - "Человек-амфибия" - в течение почти полувека.
Для постройки дома № 51 была снесена стоявшая на углу 1-й Мещанской и Капельского переулка церковь Святой Троицы, что в Капельках.
О возникновении этой церкви существует народное предание.
Его любили пересказывать в своих сочинениях авторы XIX - начала XX века, писавшие о Мещанской слободе, часто вспоминают его и современные. Наиболее полный вариант легенды приводит в своей книге "Седая старина Москвы" И.К.Кондратьев, пожалуй, лучший знаток московских народных преданий, или, как он сам говорил, "молвы народной".
Издавна на этом месте стояла деревянная церковь во имя Святой Троицы, и на исходе ХVII века пришла она в крайнюю ветхость и начала разрушаться. А рядом находился кабак.
У Кондратьева, чья книга вышла в 1893 году, кабак безымянный, но в начале ХХ века "народная молва" сообщает и его название. А.Ф.Родин в рукописной работе "Прошлое Крестовско-Мещанского района г. Москвы", над которой он работал в начале 1910-х годов, пишет: "Об одном кружале-кабаке осталась в этой местности до сих пор память. На Большой Троицкой дороге стоял старинный кабак, назывался он "Феколка" и находился около церкви Троицы". Родин с детства жил в этом районе и, безусловно, почерпнул сведения о "Феколке" не из литературы, а из живого предания.
"Целовальником, то есть содержателем кабака, целовавшим крест, что будет торговать честно, - продолжает рассказ Кондратьев, - был древний почтенный старик, известный благочестивой жизнью, к тому же долгое время он был церковным старостой Троицкой церкви. Будучи одинок, он не имел наследников и поэтому задумал оставить по себе память построением нового каменного храма на месте разрушающегося.
Собственного капитала целовальника для постройки церкви было недостаточно, собирать подаяния в кружку - дело долгое, многолетнее, и тогда он придумал иной способ сбора доброхотных даяний.
Кабак стоял на большой дороге, народу прохожего и проезжего много, да и народ дорожный больше был простой, и никто не считал за стыд зайти в кабак погреться, выпить и закусить. Одним словом, посетителей у старика всегда было много. А выдумка целовальника заключалась вот в чем: он каждого из своих посетителей просил из налитого ему полной мерой вина "слить капельку" на церковь. При этом он красноречиво описывал бедственное положение храма и рассказывал о своем замысле. И тронутые до глубины души посетители ему не отказывали.
В те времена неподалеку, на Божедомке, близ церкви Иоанна Воина, в своем летнем дворце живал государь Петр I, и до его слуха дошла молва о странном и вместе с тем успешном сборе средств на храм. Часто гуляя по окрестностям, однажды государь зашел в этот кабак. Целовальник, не зная царя в лицо, предложил ему слить капельку на церковь и с обычным красноречием поведал ему о своем намерении. Царь обещал быть ему помощником в столь благочестивом деле и с тех пор, гуляя по окрестностям, всегда заходил в этот кабак.
Так были собраны деньги на построение каменной церкви Троицы, и потому ее называют Троица на Капельках."
Документы позволяют проследить истинную историю церкви Троицы на Капельках, в ней просматриваются и факты, которые с течением времени были преобразованы "народной молвой" в пересказанное выше предание о ее основании.
Первоначальная деревянная церковь Троицы на этом месте или где-то рядом, по сведениям, приводимым И.К.Кондратьевым, "упоминается в 1625 году и значится "на Капле", то есть на протекавшей поблизости речке, называемой Капля или Капелька, бывшей притоком реки Напрудной.
В 1708 году в сентябре месяце церковь сгорела "со всей утварью".
По челобитью священника Никифора Иванова с причетниками и прихожанами, Петр I издал Указ, по которому было отведено место для новой церкви на бывшем кружечном дворе Посольского приказа, то есть там, где когда-то находился кабак. Строительство каменной церкви Троицы производилось на средства прихожан и на деньги, пожалованные царем, его супругою Екатериной Алексеевной и царевичем Алексеем. В знак участия в строительстве церкви царской семьи ее царские врата украшала корона.
Таким образом, тут мы видим уже три элемента легенды: кабак возле церкви, денежное участие в строительстве церкви Петра I, название прежней церкви - "на Капле".
Переосмысление уточняющего названия церкви определения "на Капле" также можно проследить во времени. Речка Капля вытекала из болота на территории Мещанской слободы. К середине ХVIII века это болото было осушено и застроено, пропала и речка. Но осталось ее название, причем оно стало названием не речки, а местности, где она когда-то протекала. При этом название претерпело изменение и стало употребляться в форме множественного числа: Капельки. Такая форма - в законах московской топонимики: Гончары, Каменщики, Ключики. Далее - пояснительная часть названия церкви Троицы также изменилась, она стала указывать не на речку Каплю, как прежде, а на название местности, именно так она обозначена в "Описании Императорского Столичного города Москвы" 1782 года: "Троица на Капельках".
Посещение кабака "Феколка" Петром I - вполне вероятный исторический факт. Старинный кабак с таким названием действительно был в Москве, он существовал еще в середине XIX века. Только находился он не на Мещанской, а в другом месте - в Лефортовской части, где-то на Преображенке или в Семеновском. Уж тамошний-то кабак Петр вряд ли мог миновать.
Народная фантазия соединила все эти элементы в одном предании. Между прочим, сюжетный ход о бездетном богаче, пожелавшем оставить по себе добрую память строительством общественного здания, использован еще в одном предании Мещанской слободы, о котором речь впереди.
Церковь Троицы на Капельках была завершена в 1712 году и освящена по благословению Местоблюстителя Патриаршего Престола Стефана митрополитом Иоанникием.
В ХVIII-ХIХ и начале XX века церковь перестраивалась.
В середине квартала находился также снесенный при строительстве дома 51 дом Локтевых, связанный с одним из главных эпизодов участия Маяковского в революционном движении - его арест по подозрению в причастности к подготовке побега группы политкаторжанок из Новинской тюрьмы, к чему он действительно имел отношение. Побег был успешно осуществлен 1 июля 1909 года, а на следующий день Маяковский пришел на квартиру жены одного из руководителей операции, чтобы узнать подробности побега. Квартира считалась безопасной, но оказалось, что она находилась под наблюдением полиции, и в ней была устроена засада.
При задержании Маяковского был составлен следующий протокол:
"1909 года, июля 2 дня, 3 участка Мещанской части помощник пристава поручик Якубовский, находясь в засаде, по поручению Охранного отделения, задержал в доме Локтевых, по 1 Мещанской улице, в кв. № 9, явившегося в ту квартиру в 1 час 20 минут дня воспитанника императорского Строгановского училища дворянина Владимира Владимировича Маяковского, 15 лет от роду, живущего при матери... При личном обыске у него была найдена записка с адресом Лидова, каковая при сем прилагается (П.П.Лидов - адвокат, бравший на себя защиту по политическим делам. - В.М.); другого у него ничего не оказалось. Спрошенный Маяковский объяснил, что он пришел к проживающей в кв. № 9 дочери надворного советника Елене Алексеевне Тихомировой рисовать тарелочки, а также получить какую-либо другую работу по рисовальной части. О чем и составил сей протокол. (Подпись.)"
Хозяин квартиры И.И.Морчадзе в своих воспоминаниях, написанных уже после революции, рассказывает об аресте Маяковского: "У меня же в засаду попал и известный поэт Владимир Маяковский. Во время составления протокола, когда Владимиру Маяковскому пристав задал вопрос, кто он такой и почему пришел сюда, Маяковский ответил ему каламбуром:
- Я, Владимир Маяковский, пришел сюда по рисовальной части, отчего я, пристав Мещанской части, нахожу, что Владимир Маяковский виноват отчасти, а посему надо разорвать его на части.
Общий хохот..."
Следствием была доказана виновность Маяковского, предложена мера наказания: три года высылки под гласный надзор полиции в Нарымский край, но, благодаря хлопотам матери и с учетом возраста, он был выпущен "под родительскую ответственность".
Одиннадцать месяцев, проведенных в Бутырской тюрьме, Маяковский впоследствии в автобиографии "Я сам" назвал "важнейшим для него временем": "После трех лет теории и практики - бросился на беллетристику". В результате он решил "прервать партийную работу" и "делать социалистическое искусство". За месяцы заключения он написал целую тетрадь стихотворений. Правда, по его собственному признанию, они были плохи, но главное - он почувствовал себя поэтом.
К воздействию мистической ауры Мещанской следует отнести еще два эпизода литературного характера.
Первый связан с самым мистическим произведением советской литературы романом Михаила Афанасьевича Булгакова "Мастер и Маргарита".
Все помнят ключевую, задающую тон роману сцену первого появления на его страницах Маргариты - в весенний день с букетом желтых цветов. Эти цветы - самая яркая цветовая деталь в романе и поэтому естественно останавливает на себе внимание даже рассеянного читателя.
Желтые цветы в руках Маргариты предстали перед Булгаковым на 1-й Мещанской весной 1930 или 1931 года.
Маргарита Петровна Смирнова - жена высокопоставленного советского чиновника, комиссара-инспектора железных дорог РСФСР - молодая, красивая, хорошо и со вкусом одетая, приехав в город с дачи, где оставались дети под присмотром домработницы, а муж находился в командировке, шла по улице с желтыми весенними цветами в руках, ощущая приятное чувство свободы и радуясь тому, что никуда не нужно торопиться.
Ее нагнал мужчина небольшого роста, некоторое время шел за ней, затем остановился и, как пишет она в воспоминаниях, попросил "минуту помедлить, чтобы можно было представиться. Снял головной убор, очень почтительно, свободно поклонился, сказал: "Михаил Булгаков"".
Они пошли рядом, завязался разговор о Льве Толстом (Булгаков в это время работал над инсценировкой "Войны и мира"), о жизни Толстого в семье, не понимавшей его, вспомнили Кавказ, где, как оказалось, Маргарита Петровна и Булгаков жили в одно время, и Булгаков сказал, что он видел ее тогда один раз - и запомнил. На высказанное ею сомнение, "он, - пишет М.П.Смирнова, очень серьезно посмотрел мне в глаза, без тени улыбки. Приблизил свое лицо и сказал почти шепотом: "Маргарита Петровна! А вы что, не знаете, что вас нельзя было не запомнить!" Разговор переходил с одной темы на другую. "Беседа наша, - продолжает Маргарита Петровна, - была необычайно занимательна, откровенна. Мы никак не могли наговориться. Несколько раз я пыталась проститься с ним, но снова возникали какие-то вопросы, снова начинали говорить, спорить и, увлекаясь разговором, проходили мимо переулка, куда надо было свернуть к моему дому (дом М.П.Смирновой находился в районе Срединки на 3-й Мещанской; снесен при строительстве Олимпийского центра. - В.М.), и так незаметно, шаг за шагом, оказывались у Ржевского вокзала. Поворачивали обратно на 1-ю Мещанскую, и снова никак нельзя было расстаться у переулка, незаметно доходили до Колхозной (тогда Сухаревской. - В.М.) площади. Этот путь от вокзала до площади мы проходили несколько раз..."
И еще одну деталь их разговора вспоминает она. "В самый разгар веселой беседы он вдруг спросил, почему у меня печальные глаза? Пришлось рассказать, что с мужем у меня мало общего, что мне скучно в его окружении, с его товарищами. Даже в его весьма шумном окружении чувствую себя одинокой. Жизнь складывалась трудно, и с мужем (было) не просто скучно, а тяжело. Михаил Афанасьевич очень внимательно и как-то бережно слушал меня".
Наконец Маргарита Петровна, простившись и не разрешив идти за ней, перешла на другую сторону улицы, зашла за дом и вошла в него с черного хода, полагая, что так он не сможет определить, в какой квартире она живет. Правда, условились встретиться через неделю.
Из окна Маргарита Петровна увидела, что Булгаков прохаживается по переулку. "Но на окна он не смотрел, задумчиво ходил, опустив голову. Потом почти остановился, поднял голову, смотрел высоко вдаль и опять медленно пошел вдоль переулка".
Много лет спустя, прочитав описание дома Маргариты в романе, она отметила точное сходство: "В калитку видно было все то, описано на стр. 86 кн. I: "Маленький домик в садике... ведущем от калитки... Напротив под забором сирень, липа, клен..." Была и аллейка тополей от калитки и в глубине большой серебристый тополь".
Булгаков, не дождавшись назначенного дня встречи, приходил к дому Маргариты Петровны, о чем ей рассказала соседка: "Сидим во дворе на скамейке; приходил какой-то гражданин, не очень высокий, хорошо одет; ходил по двору, смотрел на окна, на подвал. Потом подошел к сидящим на скамейке, спросил - живет ли в этом доме такая высокая, молодая, красивая? Мы говорим, смеясь: "А кого вам надо? Хозяйку или домработницу? Они у нас обе молодые и обе красивые. Только их нет, на даче они".
Маргарита Петровна еще несколько раз встречалась с Булгаковым, все более и более подпадая под его обаяние.
"Под впечатлением этой встречи, - пишет она, - я ходила несколько дней, как в тумане, ни о чем другом не могла думать. Настолько необычно было наше знакомство, настолько оно захватило нас с первых минут - трудно рассказать. Это было, как он выразился, какое-то наваждение. Вот и сейчас, прошло уже много лет, я не могу без волнения вспомнить о том сне. А тогда я места себе не находила, все думала, что же будет дальше?.."
Маргарита Петровна не решилась изменить свою жизнь и настояла на том, чтобы они расстались, пока она еще была, как она призналась, "в силах справиться с собой".
Прощаясь, Булгаков сказал:
- Маргарита Петровна, если вы когда-нибудь захотите меня увидеть, вы меня всегда найдете. Запомните только - Михаил Булгаков. А я вас никогда не смогу забыть.
"Он остался на другом тротуаре, - пишет Маргарита Петровна. - Перейдя дорогу, я оглянулась. И последнее, что я запомнила, - это протянутые ко мне руки. Как будто он меня звал, ждал, что я сейчас вернусь к нему. И такое скорбное, обиженное лицо! Смотрит и все что-то говорит, говорит... И эти руки за решеткой, протянутые ко мне..."
Она нашла в романе описание их прощания.
"Все было так, как написал он на стр. 94 кн. II; только не Маргарита с Воландом, а он так прощался со мной".
В своем утверждении Маргарита Петровна права: она понимала законы художественного творчества.
Второй эпизод относится к более поздним временам. На памяти у многих шумный успех романа Владимира Орлова "Альтист Данилов", написанный в 1973-1977 годах. Роман выделялся среди тогдашней советской литературы своим необычным подходом к современной тематике. Хотя в предисловии к журнальному изданию композитор Родион Щедрин писал, что "намерение" автора было "предпринять попытку нарисовать картину будней и праздников жизни музыканта", роман рассказывал не о профессиональных "буднях и праздниках", а о связях музыканта с мистической частью Вселенной, названной автором Девятью Слоями, и деятельностью мистических сил в реальном человеческом мире.
Адрес, где был вход из реального мира в Девять Слоев, по-московски описателен: "Остановка троллейбуса "Банный переулок". Дом номер шестьдесят семь". (Название улицы - проспект Мира, бывшая 1-я Мещанская, опускается, потому что кому же неизвестно, где находится остановка троллейбуса "Банный переулок"!)
Итак, альтист Данилов вышел на Банном.
"Дом шестьдесят семь, как и соседний, продолжавший его, дом шестьдесят девятый, был трехэтажный, с высоким проемом въезда во двор в левой своей части. В этом проеме метрах в семи от уличного тротуара и находилась дверь для Данилова. Когда-то и с левой стороны к шестьдесят седьмому примыкал дом, дверь в проеме пускала жильцов на крутую лестницу, она вела на второй этаж и чердак. Лет пятнадцать назад старый дом сломали, на его место поставили табачный и квасной киоски, а чуть подальше устроили баскетбольную площадку, правда, теперь стойки для корзин были покорежены, кольца погнуты и посреди площадки утвердился стол для любителей домино и серьезного напитка. Дверь же в сломанный дом осталась, ее не заделали, и, поднявшись на третью ступеньку бывшего крыльца, можно было открыть дверь и шагнуть в небо. Кто и как присмотрел этот дом, Данилов не знал, но уже двенадцать лет являться в Девять Слоев по чрезвычайным вызовам полагалось исключительно здешним ходом. Прежде Данилов относился к этому указанию с иронией, было в нем нечто нарочитое, театральное, подобные игры могли быть рассчитаны лишь на детей. Но теперь пропала ирония. Ужасен был шестьдесят седьмой дом в ночную пору, жалок был и плох. Днем он не бросался в глаза, люди жили в нем обычные. А теперь этот шестьдесят седьмой наводил тоску. Рядом стоял семьдесят первый дом, огромный и угрюмый, его серые тяжелые полуколонны казались каменными ногами городского чудища. Низкорослых старичков соседей, притулившихся к нему, он держал как бы на поводке, властным присутствием давая понять им и всем, что они - гримасы прошлого и вот-вот должны развалиться и исчезнуть. Но пусть еще стоят, пока точное время им не назначено. (Снесли наконец эти дома-то. Зимой семьдесят шестого года и снесли. Теперь стоят новые. - Примечание автора романа.) И на самом деле была теперь какая-то мерзкая гримаса в кривых линиях кирпичных карнизов и межэтажных поясков старых домов, не выдержавших тяжести своего века, в обреченно изогнутой балке проезда во двор. Дом шестьдесят седьмой и вправду вот-вот должен был развалиться и исчезнуть, и каждому, кто являлся к нему, вызванный роковой повесткой с багровыми знаками, не могло не броситься это в глаза, не могла не явиться мысль, что вот и он все время был на поводке у чего-то сильного и властного и теперь и ему предстоит исчезнуть".
Данилов открыл дверь и - "шагнул в небо".
Дом № 67 снесен. Но небо за его дверью наверняка осталось, и вполне вероятно, что какой-нибудь романист еще увидит его на 1-й Мещанской, пока называемой чужим, навязанным именем - проспект Мира...
Заканчивается часть проспекта Мира, которая была 1-й Мещанской, двумя монументальными зданиями, стоящими друг против друга на правой и на левой стороне улицы, - домами № 78 и № 79, которые строились в 1938- 1952 годах и которые, по объяснению архитектурного путеводителя, "оформляют южную сторону площади Рижского вокзала", выполняя роль парадного въезда.
ПРОСПЕКТ МИРА. ЧЕТНАЯ СТОРОНА
П равая - четная сторона про
спекта Мира в своей первоначальной застройке не имела больших, глубоких дворов. В ближайшей к Сухаревской площади части улицы ее ограничивали Шереметьевские огороды, сейчас занимаемые территорией Института Склифосовского, в дальней - дворы Переяславской слободы.
В то же время Сухаревский рынок, располагавшийся на Садово-Сухаревской улице справа от Сухаревой башни, переполненный рядами, лавками, трактирчиками, дойдя до угла с 1-й Мещанской и заняв угловое здание, пополз далее, прихватывая соседние с ним дома.
На плане середины ХVIII века по угловому с Сухаревской площадью дому крупно написано: Харчевня, а дальше идут лавки; уличная торговля: "под навесом... очаг, где обваривают сайки" и продают их с пылу, с жару; постоялый двор для лошадей и экипажей; кузница. В двухэтажных домах верхние этажи занимали гостиницы и дешевые комнаты. Одним словом, начало правой стороны 1-й (или, как обозначено на плане, Большой) Мещанской представляло собой обычный вид торговой площади.
В принципе таким же оставался этот угол и в ХVIII, и в XIX, и в XX веке, остатки торговой Сухаревской площади здесь предстают взору и современного наблюдателя.
Первые десять домов правой стороны проспекта Мира - это дома, построенные после пожара 1812 года. Вплоть до революции 1917 года в их первых этажах находились лавки, в верхних - дешевое жилье. Магазинами и конторами заняты они и сейчас.
В мастерской Игнатия Игнатьевича постоянно работали его ученики, и многие московские художники, начинавшие свой творческий путь в двадцатые начале тридцатых годов, знакомились с практикой офорта именно здесь.
После смерти Нивинского (он умер в 1933 году) его вдова передала мастерскую Союзу художников, и с 1934 года в ней была открыта Офортная студия имени И.И.Нивинского, в которой под руководством опытных офортистов могли совершенствовать свое мастерство молодые художники. В 1950-е годы в ней преподавал О.А.Дмитриев, о котором рассказывалось в главе о Сретенке.
Большинство зданий проспекта Мира - от бывшей Сретенки до Рижской площади - многоэтажные жилые дома постройки предвоенных и послевоенных лет с изредка вкрапленными в них добротными доходными домами начала XX века.
Дом № 45 построен в 1938 году, 47 - в 1914-м, 49 - в 1950-м. Последний стоит на углу с Капельским переулком, во дворе этого огромного дома сохранился доходный дом конца XIX века, сейчас он имеет тот же номер - 49. До революции он принадлежал Владимиру Владимировичу Назаревскому историку, журналисту, автору труда "Государственное учение Филарета, митрополита Московского" и одной из лучших популярных книг по истории Москвы "Из истории Москвы. 1147-1913. Иллюстрированные очерки", изданной в 1914 году и рекомендованной "для школы, семьи и экскурсантов". Эта книга не утратила своего значения до наших дней и была переиздана к 850-летию Москвы в 1997 году.
Назаревский служил председателем Московского цензурного комитета. В одном из мемуарных очерков о встрече с ним как с цензором рассказывает В.А.Гиляровский. В 1890-е годы он был редактором "Журнала спорта" и однажды выпустил номер в продажу до получения экземпляра из цензуры. Оказалось, что цензор вымарал одно-единственное слово, но по закону издание не подлежало выпуску в свет без исправления. Цензор в отчете о скачках лошадей казенных и частных заводов в фразе "Хотя казенная кобыла и была бита хлыстом, но все-таки не подавалась вперед" вычеркнул слово "казенная". Пришлось ехать объясняться в цензурный комитет.
"Цензурный комитет помещался тогда на углу Сивцева Вражка и Большого Власьевского переулка, - рассказывает Гиляровский. - Я вошел и попросил доложить о себе председателю цензурного комитета В.В.Назаревскому, которым и был приглашен в кабинет. Я рассказал ему о моем противуцензурном поступке, за который в те блаженные времена могло редактору серьезно достаться, так как "преступление" - выпуск номера без разрешения цензуры было налицо.
- Что же, я поговорю с цензором. Это зависит только от него, как он взглянет, так и будет, - сказал мне председатель цензурного комитета.
В разговоре В.В.Назаревский, между прочим, сказал:
- А знаете, в чьем доме мы теперь с вами беседуем?
- Не знаю.
- Это дом Герцена. Этот сад, который виден из окон, - его сад, и мы сидим в том самом кабинете, где он писал свои статьи.
- Бывает! - сказал я.
- Да-с! А теперь на месте Герцена сидит председатель Московского цензурного комитета.
На столе В.В.Назаревского лежала пачка бумаги. Я взял карандаш и на этой пачке написал:
Как изменился белый свет!
Где Герцен сам в минуты гнева
Порой писал царям ответ,
Теперь цензурный комитет
Крестит направо и налево!..
В.В.Назаревский прочел и потом перевернул бумагу.
- Это прекрасно, но... вы написали на казенной бумаге.
- Уж извините! Значит - последовательность. Слово "казенная" не дает мне покоя. Из-за "казенной" лошади я попал сюда и испортил "казенную" бумагу...
- Вы так хорошо испортили "казенную" бумагу, что и "казенную" лошадь можно за это простить. Не беспокойтесь, за выпуск номера мы вас не привлечем. Я поговорю с цензором, а эти строчки я оставлю себе на память.
Так А.И.Герцен выручил меня от цензурной неприятности".
На правом углу Капельского переулка и проспекта Мира возвышается импозантный шестиэтажный жилой дом (№ 51) с колоннадой из восьмигранных колонн по первому этажу и с балконами. Архитектор Г.И.Глущенко в проектировании дома удачно избежал превращения здания в скучную коробку, вычленив и выдвинув вперед центральную часть фасада по проспекту, отодвинув назад боковые части, сделав их таким образом как бы флигелями. Дом закончен постройкой в 1938 году. Предназначался он для сотрудников ТАССа. Даже двадцать лет спустя этот дом считался выдающимся по уровню комфортности. "Дом хорошо виден издали и обозревается одновременно с бокового и главного фасадов, - читаем в архитектурном путеводителе "Москва", изданном в 1960 году Академией строительства и архитектуры СССР. - Квартиры в этом доме двух- и четырехкомнатные; комнаты хороших пропорций; во всех квартирах удобное расположение кухонь и санитарных узлов".
На доме укреплена мемориальная доска из серого гранита с текстом: "В этом здании с 1937 по 1960 год жил выдающийся советский физиолог и изобретатель Сергей Сергеевич Брюхоненко". Судя по надписи на доске, он, видимо, был одним из первых жильцов этого дома и вселился в него еще до окончания строительства.
С.С.Брюхоненко (1890-1960) - замечательный ученый, он разработал метод и создал в начале 1920-х годов первый аппарат искусственного кровообращения - автожектор. В 1920-е годы много писали о его опытах по применению автожектора, в частности об имеющейся в его лаборатории отрезанной голове собаки с подключенным к ней прибором, благодаря которому голова оставалась живой. Опыты С.С.Брюхоненко дали писателю-фантасту А.Р.Беляеву тему и материал для романа "Голова профессора Доуэля", написанного в 1925 году и сохранившего свою популярность наряду с другим романом этого автора - "Человек-амфибия" - в течение почти полувека.
Для постройки дома № 51 была снесена стоявшая на углу 1-й Мещанской и Капельского переулка церковь Святой Троицы, что в Капельках.
О возникновении этой церкви существует народное предание.
Его любили пересказывать в своих сочинениях авторы XIX - начала XX века, писавшие о Мещанской слободе, часто вспоминают его и современные. Наиболее полный вариант легенды приводит в своей книге "Седая старина Москвы" И.К.Кондратьев, пожалуй, лучший знаток московских народных преданий, или, как он сам говорил, "молвы народной".
Издавна на этом месте стояла деревянная церковь во имя Святой Троицы, и на исходе ХVII века пришла она в крайнюю ветхость и начала разрушаться. А рядом находился кабак.
У Кондратьева, чья книга вышла в 1893 году, кабак безымянный, но в начале ХХ века "народная молва" сообщает и его название. А.Ф.Родин в рукописной работе "Прошлое Крестовско-Мещанского района г. Москвы", над которой он работал в начале 1910-х годов, пишет: "Об одном кружале-кабаке осталась в этой местности до сих пор память. На Большой Троицкой дороге стоял старинный кабак, назывался он "Феколка" и находился около церкви Троицы". Родин с детства жил в этом районе и, безусловно, почерпнул сведения о "Феколке" не из литературы, а из живого предания.
"Целовальником, то есть содержателем кабака, целовавшим крест, что будет торговать честно, - продолжает рассказ Кондратьев, - был древний почтенный старик, известный благочестивой жизнью, к тому же долгое время он был церковным старостой Троицкой церкви. Будучи одинок, он не имел наследников и поэтому задумал оставить по себе память построением нового каменного храма на месте разрушающегося.
Собственного капитала целовальника для постройки церкви было недостаточно, собирать подаяния в кружку - дело долгое, многолетнее, и тогда он придумал иной способ сбора доброхотных даяний.
Кабак стоял на большой дороге, народу прохожего и проезжего много, да и народ дорожный больше был простой, и никто не считал за стыд зайти в кабак погреться, выпить и закусить. Одним словом, посетителей у старика всегда было много. А выдумка целовальника заключалась вот в чем: он каждого из своих посетителей просил из налитого ему полной мерой вина "слить капельку" на церковь. При этом он красноречиво описывал бедственное положение храма и рассказывал о своем замысле. И тронутые до глубины души посетители ему не отказывали.
В те времена неподалеку, на Божедомке, близ церкви Иоанна Воина, в своем летнем дворце живал государь Петр I, и до его слуха дошла молва о странном и вместе с тем успешном сборе средств на храм. Часто гуляя по окрестностям, однажды государь зашел в этот кабак. Целовальник, не зная царя в лицо, предложил ему слить капельку на церковь и с обычным красноречием поведал ему о своем намерении. Царь обещал быть ему помощником в столь благочестивом деле и с тех пор, гуляя по окрестностям, всегда заходил в этот кабак.
Так были собраны деньги на построение каменной церкви Троицы, и потому ее называют Троица на Капельках."
Документы позволяют проследить истинную историю церкви Троицы на Капельках, в ней просматриваются и факты, которые с течением времени были преобразованы "народной молвой" в пересказанное выше предание о ее основании.
Первоначальная деревянная церковь Троицы на этом месте или где-то рядом, по сведениям, приводимым И.К.Кондратьевым, "упоминается в 1625 году и значится "на Капле", то есть на протекавшей поблизости речке, называемой Капля или Капелька, бывшей притоком реки Напрудной.
В 1708 году в сентябре месяце церковь сгорела "со всей утварью".
По челобитью священника Никифора Иванова с причетниками и прихожанами, Петр I издал Указ, по которому было отведено место для новой церкви на бывшем кружечном дворе Посольского приказа, то есть там, где когда-то находился кабак. Строительство каменной церкви Троицы производилось на средства прихожан и на деньги, пожалованные царем, его супругою Екатериной Алексеевной и царевичем Алексеем. В знак участия в строительстве церкви царской семьи ее царские врата украшала корона.
Таким образом, тут мы видим уже три элемента легенды: кабак возле церкви, денежное участие в строительстве церкви Петра I, название прежней церкви - "на Капле".
Переосмысление уточняющего названия церкви определения "на Капле" также можно проследить во времени. Речка Капля вытекала из болота на территории Мещанской слободы. К середине ХVIII века это болото было осушено и застроено, пропала и речка. Но осталось ее название, причем оно стало названием не речки, а местности, где она когда-то протекала. При этом название претерпело изменение и стало употребляться в форме множественного числа: Капельки. Такая форма - в законах московской топонимики: Гончары, Каменщики, Ключики. Далее - пояснительная часть названия церкви Троицы также изменилась, она стала указывать не на речку Каплю, как прежде, а на название местности, именно так она обозначена в "Описании Императорского Столичного города Москвы" 1782 года: "Троица на Капельках".
Посещение кабака "Феколка" Петром I - вполне вероятный исторический факт. Старинный кабак с таким названием действительно был в Москве, он существовал еще в середине XIX века. Только находился он не на Мещанской, а в другом месте - в Лефортовской части, где-то на Преображенке или в Семеновском. Уж тамошний-то кабак Петр вряд ли мог миновать.
Народная фантазия соединила все эти элементы в одном предании. Между прочим, сюжетный ход о бездетном богаче, пожелавшем оставить по себе добрую память строительством общественного здания, использован еще в одном предании Мещанской слободы, о котором речь впереди.
Церковь Троицы на Капельках была завершена в 1712 году и освящена по благословению Местоблюстителя Патриаршего Престола Стефана митрополитом Иоанникием.
В ХVIII-ХIХ и начале XX века церковь перестраивалась.
В середине квартала находился также снесенный при строительстве дома 51 дом Локтевых, связанный с одним из главных эпизодов участия Маяковского в революционном движении - его арест по подозрению в причастности к подготовке побега группы политкаторжанок из Новинской тюрьмы, к чему он действительно имел отношение. Побег был успешно осуществлен 1 июля 1909 года, а на следующий день Маяковский пришел на квартиру жены одного из руководителей операции, чтобы узнать подробности побега. Квартира считалась безопасной, но оказалось, что она находилась под наблюдением полиции, и в ней была устроена засада.
При задержании Маяковского был составлен следующий протокол:
"1909 года, июля 2 дня, 3 участка Мещанской части помощник пристава поручик Якубовский, находясь в засаде, по поручению Охранного отделения, задержал в доме Локтевых, по 1 Мещанской улице, в кв. № 9, явившегося в ту квартиру в 1 час 20 минут дня воспитанника императорского Строгановского училища дворянина Владимира Владимировича Маяковского, 15 лет от роду, живущего при матери... При личном обыске у него была найдена записка с адресом Лидова, каковая при сем прилагается (П.П.Лидов - адвокат, бравший на себя защиту по политическим делам. - В.М.); другого у него ничего не оказалось. Спрошенный Маяковский объяснил, что он пришел к проживающей в кв. № 9 дочери надворного советника Елене Алексеевне Тихомировой рисовать тарелочки, а также получить какую-либо другую работу по рисовальной части. О чем и составил сей протокол. (Подпись.)"
Хозяин квартиры И.И.Морчадзе в своих воспоминаниях, написанных уже после революции, рассказывает об аресте Маяковского: "У меня же в засаду попал и известный поэт Владимир Маяковский. Во время составления протокола, когда Владимиру Маяковскому пристав задал вопрос, кто он такой и почему пришел сюда, Маяковский ответил ему каламбуром:
- Я, Владимир Маяковский, пришел сюда по рисовальной части, отчего я, пристав Мещанской части, нахожу, что Владимир Маяковский виноват отчасти, а посему надо разорвать его на части.
Общий хохот..."
Следствием была доказана виновность Маяковского, предложена мера наказания: три года высылки под гласный надзор полиции в Нарымский край, но, благодаря хлопотам матери и с учетом возраста, он был выпущен "под родительскую ответственность".
Одиннадцать месяцев, проведенных в Бутырской тюрьме, Маяковский впоследствии в автобиографии "Я сам" назвал "важнейшим для него временем": "После трех лет теории и практики - бросился на беллетристику". В результате он решил "прервать партийную работу" и "делать социалистическое искусство". За месяцы заключения он написал целую тетрадь стихотворений. Правда, по его собственному признанию, они были плохи, но главное - он почувствовал себя поэтом.
К воздействию мистической ауры Мещанской следует отнести еще два эпизода литературного характера.
Первый связан с самым мистическим произведением советской литературы романом Михаила Афанасьевича Булгакова "Мастер и Маргарита".
Все помнят ключевую, задающую тон роману сцену первого появления на его страницах Маргариты - в весенний день с букетом желтых цветов. Эти цветы - самая яркая цветовая деталь в романе и поэтому естественно останавливает на себе внимание даже рассеянного читателя.
Желтые цветы в руках Маргариты предстали перед Булгаковым на 1-й Мещанской весной 1930 или 1931 года.
Маргарита Петровна Смирнова - жена высокопоставленного советского чиновника, комиссара-инспектора железных дорог РСФСР - молодая, красивая, хорошо и со вкусом одетая, приехав в город с дачи, где оставались дети под присмотром домработницы, а муж находился в командировке, шла по улице с желтыми весенними цветами в руках, ощущая приятное чувство свободы и радуясь тому, что никуда не нужно торопиться.
Ее нагнал мужчина небольшого роста, некоторое время шел за ней, затем остановился и, как пишет она в воспоминаниях, попросил "минуту помедлить, чтобы можно было представиться. Снял головной убор, очень почтительно, свободно поклонился, сказал: "Михаил Булгаков"".
Они пошли рядом, завязался разговор о Льве Толстом (Булгаков в это время работал над инсценировкой "Войны и мира"), о жизни Толстого в семье, не понимавшей его, вспомнили Кавказ, где, как оказалось, Маргарита Петровна и Булгаков жили в одно время, и Булгаков сказал, что он видел ее тогда один раз - и запомнил. На высказанное ею сомнение, "он, - пишет М.П.Смирнова, очень серьезно посмотрел мне в глаза, без тени улыбки. Приблизил свое лицо и сказал почти шепотом: "Маргарита Петровна! А вы что, не знаете, что вас нельзя было не запомнить!" Разговор переходил с одной темы на другую. "Беседа наша, - продолжает Маргарита Петровна, - была необычайно занимательна, откровенна. Мы никак не могли наговориться. Несколько раз я пыталась проститься с ним, но снова возникали какие-то вопросы, снова начинали говорить, спорить и, увлекаясь разговором, проходили мимо переулка, куда надо было свернуть к моему дому (дом М.П.Смирновой находился в районе Срединки на 3-й Мещанской; снесен при строительстве Олимпийского центра. - В.М.), и так незаметно, шаг за шагом, оказывались у Ржевского вокзала. Поворачивали обратно на 1-ю Мещанскую, и снова никак нельзя было расстаться у переулка, незаметно доходили до Колхозной (тогда Сухаревской. - В.М.) площади. Этот путь от вокзала до площади мы проходили несколько раз..."
И еще одну деталь их разговора вспоминает она. "В самый разгар веселой беседы он вдруг спросил, почему у меня печальные глаза? Пришлось рассказать, что с мужем у меня мало общего, что мне скучно в его окружении, с его товарищами. Даже в его весьма шумном окружении чувствую себя одинокой. Жизнь складывалась трудно, и с мужем (было) не просто скучно, а тяжело. Михаил Афанасьевич очень внимательно и как-то бережно слушал меня".
Наконец Маргарита Петровна, простившись и не разрешив идти за ней, перешла на другую сторону улицы, зашла за дом и вошла в него с черного хода, полагая, что так он не сможет определить, в какой квартире она живет. Правда, условились встретиться через неделю.
Из окна Маргарита Петровна увидела, что Булгаков прохаживается по переулку. "Но на окна он не смотрел, задумчиво ходил, опустив голову. Потом почти остановился, поднял голову, смотрел высоко вдаль и опять медленно пошел вдоль переулка".
Много лет спустя, прочитав описание дома Маргариты в романе, она отметила точное сходство: "В калитку видно было все то, описано на стр. 86 кн. I: "Маленький домик в садике... ведущем от калитки... Напротив под забором сирень, липа, клен..." Была и аллейка тополей от калитки и в глубине большой серебристый тополь".
Булгаков, не дождавшись назначенного дня встречи, приходил к дому Маргариты Петровны, о чем ей рассказала соседка: "Сидим во дворе на скамейке; приходил какой-то гражданин, не очень высокий, хорошо одет; ходил по двору, смотрел на окна, на подвал. Потом подошел к сидящим на скамейке, спросил - живет ли в этом доме такая высокая, молодая, красивая? Мы говорим, смеясь: "А кого вам надо? Хозяйку или домработницу? Они у нас обе молодые и обе красивые. Только их нет, на даче они".
Маргарита Петровна еще несколько раз встречалась с Булгаковым, все более и более подпадая под его обаяние.
"Под впечатлением этой встречи, - пишет она, - я ходила несколько дней, как в тумане, ни о чем другом не могла думать. Настолько необычно было наше знакомство, настолько оно захватило нас с первых минут - трудно рассказать. Это было, как он выразился, какое-то наваждение. Вот и сейчас, прошло уже много лет, я не могу без волнения вспомнить о том сне. А тогда я места себе не находила, все думала, что же будет дальше?.."
Маргарита Петровна не решилась изменить свою жизнь и настояла на том, чтобы они расстались, пока она еще была, как она призналась, "в силах справиться с собой".
Прощаясь, Булгаков сказал:
- Маргарита Петровна, если вы когда-нибудь захотите меня увидеть, вы меня всегда найдете. Запомните только - Михаил Булгаков. А я вас никогда не смогу забыть.
"Он остался на другом тротуаре, - пишет Маргарита Петровна. - Перейдя дорогу, я оглянулась. И последнее, что я запомнила, - это протянутые ко мне руки. Как будто он меня звал, ждал, что я сейчас вернусь к нему. И такое скорбное, обиженное лицо! Смотрит и все что-то говорит, говорит... И эти руки за решеткой, протянутые ко мне..."
Она нашла в романе описание их прощания.
"Все было так, как написал он на стр. 94 кн. II; только не Маргарита с Воландом, а он так прощался со мной".
В своем утверждении Маргарита Петровна права: она понимала законы художественного творчества.
Второй эпизод относится к более поздним временам. На памяти у многих шумный успех романа Владимира Орлова "Альтист Данилов", написанный в 1973-1977 годах. Роман выделялся среди тогдашней советской литературы своим необычным подходом к современной тематике. Хотя в предисловии к журнальному изданию композитор Родион Щедрин писал, что "намерение" автора было "предпринять попытку нарисовать картину будней и праздников жизни музыканта", роман рассказывал не о профессиональных "буднях и праздниках", а о связях музыканта с мистической частью Вселенной, названной автором Девятью Слоями, и деятельностью мистических сил в реальном человеческом мире.
Адрес, где был вход из реального мира в Девять Слоев, по-московски описателен: "Остановка троллейбуса "Банный переулок". Дом номер шестьдесят семь". (Название улицы - проспект Мира, бывшая 1-я Мещанская, опускается, потому что кому же неизвестно, где находится остановка троллейбуса "Банный переулок"!)
Итак, альтист Данилов вышел на Банном.
"Дом шестьдесят семь, как и соседний, продолжавший его, дом шестьдесят девятый, был трехэтажный, с высоким проемом въезда во двор в левой своей части. В этом проеме метрах в семи от уличного тротуара и находилась дверь для Данилова. Когда-то и с левой стороны к шестьдесят седьмому примыкал дом, дверь в проеме пускала жильцов на крутую лестницу, она вела на второй этаж и чердак. Лет пятнадцать назад старый дом сломали, на его место поставили табачный и квасной киоски, а чуть подальше устроили баскетбольную площадку, правда, теперь стойки для корзин были покорежены, кольца погнуты и посреди площадки утвердился стол для любителей домино и серьезного напитка. Дверь же в сломанный дом осталась, ее не заделали, и, поднявшись на третью ступеньку бывшего крыльца, можно было открыть дверь и шагнуть в небо. Кто и как присмотрел этот дом, Данилов не знал, но уже двенадцать лет являться в Девять Слоев по чрезвычайным вызовам полагалось исключительно здешним ходом. Прежде Данилов относился к этому указанию с иронией, было в нем нечто нарочитое, театральное, подобные игры могли быть рассчитаны лишь на детей. Но теперь пропала ирония. Ужасен был шестьдесят седьмой дом в ночную пору, жалок был и плох. Днем он не бросался в глаза, люди жили в нем обычные. А теперь этот шестьдесят седьмой наводил тоску. Рядом стоял семьдесят первый дом, огромный и угрюмый, его серые тяжелые полуколонны казались каменными ногами городского чудища. Низкорослых старичков соседей, притулившихся к нему, он держал как бы на поводке, властным присутствием давая понять им и всем, что они - гримасы прошлого и вот-вот должны развалиться и исчезнуть. Но пусть еще стоят, пока точное время им не назначено. (Снесли наконец эти дома-то. Зимой семьдесят шестого года и снесли. Теперь стоят новые. - Примечание автора романа.) И на самом деле была теперь какая-то мерзкая гримаса в кривых линиях кирпичных карнизов и межэтажных поясков старых домов, не выдержавших тяжести своего века, в обреченно изогнутой балке проезда во двор. Дом шестьдесят седьмой и вправду вот-вот должен был развалиться и исчезнуть, и каждому, кто являлся к нему, вызванный роковой повесткой с багровыми знаками, не могло не броситься это в глаза, не могла не явиться мысль, что вот и он все время был на поводке у чего-то сильного и властного и теперь и ему предстоит исчезнуть".
Данилов открыл дверь и - "шагнул в небо".
Дом № 67 снесен. Но небо за его дверью наверняка осталось, и вполне вероятно, что какой-нибудь романист еще увидит его на 1-й Мещанской, пока называемой чужим, навязанным именем - проспект Мира...
Заканчивается часть проспекта Мира, которая была 1-й Мещанской, двумя монументальными зданиями, стоящими друг против друга на правой и на левой стороне улицы, - домами № 78 и № 79, которые строились в 1938- 1952 годах и которые, по объяснению архитектурного путеводителя, "оформляют южную сторону площади Рижского вокзала", выполняя роль парадного въезда.
ПРОСПЕКТ МИРА. ЧЕТНАЯ СТОРОНА
П равая - четная сторона про
спекта Мира в своей первоначальной застройке не имела больших, глубоких дворов. В ближайшей к Сухаревской площади части улицы ее ограничивали Шереметьевские огороды, сейчас занимаемые территорией Института Склифосовского, в дальней - дворы Переяславской слободы.
В то же время Сухаревский рынок, располагавшийся на Садово-Сухаревской улице справа от Сухаревой башни, переполненный рядами, лавками, трактирчиками, дойдя до угла с 1-й Мещанской и заняв угловое здание, пополз далее, прихватывая соседние с ним дома.
На плане середины ХVIII века по угловому с Сухаревской площадью дому крупно написано: Харчевня, а дальше идут лавки; уличная торговля: "под навесом... очаг, где обваривают сайки" и продают их с пылу, с жару; постоялый двор для лошадей и экипажей; кузница. В двухэтажных домах верхние этажи занимали гостиницы и дешевые комнаты. Одним словом, начало правой стороны 1-й (или, как обозначено на плане, Большой) Мещанской представляло собой обычный вид торговой площади.
В принципе таким же оставался этот угол и в ХVIII, и в XIX, и в XX веке, остатки торговой Сухаревской площади здесь предстают взору и современного наблюдателя.
Первые десять домов правой стороны проспекта Мира - это дома, построенные после пожара 1812 года. Вплоть до революции 1917 года в их первых этажах находились лавки, в верхних - дешевое жилье. Магазинами и конторами заняты они и сейчас.