Страница:
3-я гимназия считалась одним из лучших московских средних учебных заведений, в ней преподавали многие известные ученые, в том числе профессора Московского университета: В.О.Ключевский, Н.Е.Жуковский, Н.В.Бугаев, Ф.А.Бредихин, М.А.Мензбир, Н.А.Умов, А.П.Сабанеев и другие. Среди выпускников гимназии также немало известных имен: академик филолог Н.С.Тихонравов, бактериолог Г.Н.Габричевский, врач В.Д.Шервинский, археограф академик В.Н.Щепкин.
В этой гимназии учились также два крупных поэта Серебряного века Виктор Гофман и В.Ф.Ходасевич. Начало их творческой деятельности связано непосредственно с гимназией.
"В ту пору, - рассказывает Ходасевич о начале 1900-х годов, - я писал стихи "для себя" и показывал их лишь ближайшим приятелям - товарищам по гимназии: Александру Брюсову (брату Валерия) и Виктору Гофману, на которого, впрочем, я смотрел снизу вверх, он был одним классом старше меня, он уже напечатал несколько стихотворений". О поэзии Ходасевич и Гофман говорили на переменах и после уроков, идя по улице домой. Эти прогулки по улицам особенно чудесны бывали весной. О них писал Виктор Гофман в одном из своих тогдашних стихотворений:
...Вдоль длинных зданий, мимо храма
Протянут мой случайный путь,
Пойти ли влево или прямо,
Или направо повернуть?..
Люблю бесцельные прогулки
С тревогой перелетных дум.
Люблю глухие переулки
И улиц неустанный шум.
Смеется солнце. Ясно. Ясно.
На камнях матовой стены
Мелькают бегло и согласно
Оттенки радостной весны.
Играют в золотистом беге
Лучи, дробимые стеной.
И лица женщин полны неги,
Рожденной светлою весной...
Ходасевич вспоминает любительские спектакли, которые ставились в гимназии и в которых они с Гофманом участвовали, вспоминает учителей: "В те дни в 3-й гимназии был целый ряд преподавателей, умевших сделать свои уроки занимательными и ценными. Таков был П.А.Виноградов, большой любитель поэзии; В.И.Шенрок, известный знаток Гоголя; М.Д.Языков, сам писавший стихи и любезно относившийся к литературным опытам гимназистов; Т.И.Ланге, человек широчайшей эрудиции, на родине у себя, в Дании, известный поэт и критик; наконец, Г.Г.Бахман, преподаватель немецкого языка, обаятельный человек, поэт, писавший стихи по-немецки".
О Бахмане с теплотой вспоминал и Гофман. "Гимназисты, - пишет он, его не боялись, он не умел справляться с учениками. Откуда-то мальчишки всегда узнавали, что Егор Егорович пишет стихи, что у него есть печатный сборник, а в альманахе "Скорпиона" помещено, хотя и без подписи, его русское стихотворение. Егор Егорович, когда ему это говорят, смущается, считает нужным от всего отрекаться. Учителю писать стихи почти столь же предосудительно, как и ученику. Но в старших классах положение дела меняется, и на уроках немецкого языка начинаются горячие, увлекающие беседы о русской и всемирной литературе, беседы между учителем и несколькими придвинувшимися к кафедре учениками - под неугомонный гвалт всех задних скамеек".
Ходасевич вспоминает о том, какое потрясшее их впечатление производили стихи поэтов-символистов: "Читали украдкой и дрожали от радости. Еще бы! Весна, солнце светит, так мало лет нам обоим, - а в этих стихах целое откровение. Ведь это же бесконечно ново, прекрасно, необычайно... Какие счастливые дали открываются перед нами, какие надежды! И иногда от восторга чуть не комок подступает к горлу... И вот однажды (это было в 1902 году. В.М.) Гофман, изо всех сил стараясь скрыть сознание своего превосходства, говорит мне как будто небрежно: "Я познакомился с Брюсовым". Ах, счастливец! Когда же я буду разговаривать с Брюсовым?" (Ходасевич познакомился с Брюсовым два года спустя - в 1904-м.)
Гофман имел полное право возгордиться. В.Я.Брюсов, много лет спустя, писал о своей первой встрече с Гофманом: "Стихи юноши-поэта меня поразили. В них было много юношеского, незрелого; были явные недостатки техники, в темах было какое-то легкомыслие и поверхностность (да и как ждать "глубины" от "философа в осьмнадцать лет"); но было в этих стихах одно преимущество, которое искупало все: они пели - была в них прирожденная певучесть, не приобретаемая никакой техникой, особый "дар неба", достающийся в удел лишь немногим, истинным поэтам. Стихи Гофмана доказывали неопровержимо, что он поэт..."
Стихи Виктора Гофмана тогда же вошли в репертуар декламаторов и читались чуть ли не на каждом профессиональном или любительском литературном вечере или утреннике, на гимназических и молодежных вечеринках и вообще в любом кружке, где сходилось несколько любителей поэзии.
Наибольшим успехом пользовалось одно из самых "певучих" стихотворений Виктора Гофмана "У меня для тебя". Кстати сказать, оно написано в 1902 году и наверняка не раз звучало в стенах гимназии.
Стихи Виктора Гофмана ни разу не переиздавались после революции и практически незнакомы современному читателю, поэтому позволю себе процитировать стихотворение, "сводившее с ума" москвичей - любителей поэзии первых лет XX века. Тогда стихи читались нараспев, почти пелись, и при таком исполнении полнее проявлялась их "певучесть".
У меня для тебя
У меня для тебя столько ласковых слов
и созвучий,
Их один только я для тебя мог придумать,
любя.
Их певучей волной, то нежданно-крутой,
то ползучей,
Хочешь, я заласкаю тебя?
У меня для тебя столько есть прихотливых
сравнений
Но возможно ль твою уловить, хоть
мгновенно, красу?
У меня есть причудливый мир серебристых
видений
Хочешь, к ним я тебя отнесу?
Видишь, сколько любви в этом нежном,
взволнованном взоре?
Я так долго таил, как тебя я любил и люблю.
У меня для тебя поцелуев дрожащее море,
Хочешь, в нем я тебя утоплю?
Вскоре после революции гимназия была закрыта. К началу двадцатых годов все окружающие здания заняла ВЧК. В 1928 году здание гимназии было снесено, хотя Музейный отдел Наркомпроса категорически возражал против его сноса. На его территории и был выстроен комплекс зданий НКВД - Дворец спортивного общества "Динамо".
Мемориальная доска с именем "освободителя Москвы" князя Дмитрия Михайловича Пожарского бесследно исчезла в недрах НКВД.
ДОМ ГРАФА РОСТОПЧИНА
Вторую, южную, половину бывшей усадьбы князя Дмитрия Михайловича Пожарского в настоящее время занимает дом с флигелями и надворными постройками, по современной нумерации значащимися под общим номером - 14.
С Большой Лубянки сквозь чугунную ограду в глубине двора виден полузакрытый деревьями изящный и одновременно величественный дворец ХVIII века в стиле архаического и наивного, но все равно милого барокко. Перед дворцом - парадный двор. Этот дворец с всегда пустынным двором и закрытыми воротами неизменно привлекает взгляды прохожих своей красотой и таинственностью.
В 1851 году профессор Московского университета, известный историк, знаток Москвы Иван Михайлович Снегирев издал об этом доме брошюру, до сих пор остающуюся единственным печатным трудом на эту тему. "Как самое здание, так и местность вокруг него, - пишет он, - напоминают не только славные в истории имена, но и важные по своим последствиям события в истории Отечественной".
Говоря о важных "в истории Отечественной" событиях, Снегирев имеет в виду, во-первых, освобождение России от польско-шведской интервенции и обуздание Смуты начала ХVII века, грозившей гибелью самому существованию государства, и, во-вторых, изгнание наполеоновской армии двунадесяти языков в 1812 году. Об обороне Введенского острожка на нынешней Большой Лубянке, обороне, которая стала переломным моментом в цепи событий эпохи, речь шла ранее. Об эпизодах, разыгравшихся здесь же в Отечественную войну 1812 года, разговор пойдет ниже.
Но прежде обратимся к самому дому № 14 на Большой Лубянке.
Этот дворец представляет собой памятник истинно московского старинного каменного строительства, которое всегда руководствовалось правилом: если надо строить на месте, на котором уже имеются строения, то их не сносят подчистую, но в максимальной степени включают в новое здание. Поэтому дворец на Большой Лубянке в своем облике, в отдельных деталях планировки, фрагментах кладки сохраняет строительные элементы четырех веков.
Точное время постройки и имя архитектора, возводившего дворец, неизвестны. В современную искусствоведческую литературу он вошел под названием "Городская усадьба XVII-XVIII вв.".
В XVII-XVIII веках усадьба переменила много владельцев. В XVII веке после Пожарского ее владельцами были Хованские (по другим сведениям князья Голицыны). В конце ХVII - начале XVIII века участком владели Нарышкины, и вполне вероятно, что именно тогда на месте боярских палат было построено новое дворцовое здание. Специалисты находят в его декоре черты "нарышкинского барокко". Затем дворец перешел к князю А.П.Долгорукову, после него к князю Б.С.Голицыну. При Анне Иоанновне здесь помещался Монетный двор, при Елизавете - Камер-коллегия, ведавшая казенными сборами, одно время его занимал Немецкий почтамт. В конце ХVIII века дворец служил резиденцией турецкого посла. Среди его владельцев в этот период значатся имена князя М.Н.Хованского, камергера И.Г.Наумова, князей М.Н. и П.М. Волконских, княгини А.М.Прозоровской. При М.Н.Волконском была произведена перестройка дома; "согласно с желанием владельца, - пишет Снегирев, художники, стараясь придать старинному его дому все возможное великолепие, положили на нем отпечаток вкуса ХVIII столетия". Снегирев называет имена художников, которые "занимались украшением этих палат": "сперва славный скульптор Юст, а потом Кампорези".
Дворец перестраивался и в последующие годы, но сохраняя некоторые особенности "царских и боярских палат" и "особенный тип" дворца времени царствования Петра I. "Хотя в первом этаже, - пишет Снегирев, - отчасти сохранилось прежнее расположение комнат, но в некоторых из них, вместо коробовых сводов, сделаны потолки... Нижний этаж, прежде составлявший подвалы с коробовыми сводами, недавно обращен в жилые покои, где помещаются библиотека, аптека, кладовая и баня липовая; под ним находится небольшой подвал. Стиль фасада его не сходен с стилем задней части, сохранившей еще следы первоначального стиля здания, он древнее фасада, как можно судить по окнам с трехугольными сандриками и по закладенной обширной арке в средине, где, вероятно, был проезд".
В 1811 году дворец купил граф Федор Васильевич Ростопчин, в 1842 году его наследники продали дворец графу В.В.Орлову-Денисову, герою Отечественной войны 1812 года, с 1857 по 1882 годы дворцом владела известная богачка Д.А.Шипова, устраивавшая в нем роскошные балы, в 1882 году дворец приобрел купец Э.Ф.Маттерн, а в следующем году перепродал его "Московскому страховому обществу от огня", которое и размещалось в нем вплоть до 1917 года. Кроме того, флигеля сдавались под квартиры, здесь жили или бывали многие известные люди: историк М.П.Погодин, поэт Ф.И.Тютчев, купец и книгоиздатель К.Т.Солдатенков и другие.
Но, несмотря на столь блестящий ряд имен людей замечательных и интересных, в истории за дворцом твердо удерживается название: "Дом Ростопчина".
"Из них, - пишет в своей брошюре Снегирев о владельцах и обитателях дома, - особенно обращает на себя внимание Московский Главнокомандующий граф Ростопчин, сроднивший свое имя с судьбою Москвы в 1812 году... Если драгоценен для нас надгробный памятник над прахом великого мужа, то тем драгоценнее его дом, представитель его образа жизни и обихода, свидетель его дел и слов, предсмертных обетов, воздыханий и молитв. Там его немой прах, здесь его дух; там мрачно и таинственно, здесь все еще живо и очевидно. Редко кто посетит его загородную и уединенную могилу, которая только возвещает общий человечеству удел - тление; но всяк, кто пройдет мимо дома его, по большой улице города, невольно вспомнит знаменитого хозяина. (Ростопчин покоится на Пятницком кладбище, давно вошедшем в черту Москвы, и на дальнейшем нашем пути по Троицкой дороге мы посетим его. В.М.) Так жители с берегов Темзы, Сены и Рейна с некоторым подобострастием останавливаются пред домом графа Ростопчина в Москве и, указывая на него, говорят: "Здесь жил тот, кто сжег Москву, уступленную Наполеону".
Это было написано полтораста лет тому назад. Конечно, теперь "жители берегов Темзы, Сены и Рейна" здесь не останавливаются и не произносят тех слов, которые произносили когда-то. Но соотечественниками Ростопчина его имя не забывалось в прошлом веке и не забыто в нынешнем. Каждый, хоть немного заинтересовавшийся Отечественной войной 1812 года и особенно событиями, связанными с Москвой, в самом начале своих занятий встречается с ним как с одним из главных действующих лиц этой эпохи. Знают его имя и читатели самого читаемого романа Л.Н.Толстого "Война и мир", в нескольких главах которого говорится о Ростопчине, причем действие этих эпизодов происходит в его доме на Большой Лубянке и возле него.
Федор Васильевич Ростопчин принадлежал к той части московского общества второй половины ХVIII - начала ХIX века, которая играла огромную роль в жизни древней столицы. Этот круг составляли вельможи, по тем или иным причинам вынужденные оставить двор и из Петербурга переехать на жительство в Москву. Императрица Екатерина II относилась к этим москвичам с настороженностью и нелюбовью, подозревая в них намерение "сопротивляться доброму порядку".
Но в Москве к ним относились по-иному.
Н.М.Карамзин, вспоминая Москву екатерининских времен, вступает в полемику с императрицей. "Со времен Екатерины Великой, - пишет он, - Москва прослыла республикою. Там, без сомнения, более свободы, но не в мыслях, а в жизни; более разговоров, толков о делах общественных, нежели здесь в Петербурге, где мы развлекаемся двором, обязанностями службы, исканиями, личностями. Там более людей, которые живут для удовольствия, следственно, нередко скучают и рады всякому случаю поговорить с живостию, но весьма невинною. Здесь сцена, там зрители, здесь действуют, там судят, не всегда справедливо, но всегда с любовию к справедливости. Глас народа - глас Божий, а в Москве более народа, нежели в Петербурге.
Во время Екатерины доживали там век свой многие люди, знаменитые родом и чином, уважаемые двором и публикою. В домах их собиралось лучшее дворянство: слушали хозяина и пересказывали друг другу слова его. Сии почтенные старцы управляли образом мыслей".
О них пишет А.С.Грибоедов в "Горе от ума": "Что за тузы в Москве живут!.." Их вспоминает и А.С.Пушкин, заставший некоторых и любивший побеседовать с ними: "Некогда в Москве пребывало богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к дешевому хлебосольству".
В 1811 году, когда Ростопчин приобрел дом на Большой Лубянке, он проживал в Москве на положении отставного вельможи.
В прошлом - служба в Петербурге при дворе Екатерины II, затем при Павле I. При Павле I он фантастически возвысился и разбогател: занимал должности кабинет-министра по иностранным делам, члена Императорского совета, Великого канцлера ордена Иоанна Иерусалимского и ряда других такого же высокого ранга, получил генеральский чин, титул графа Российской империи, много земель и крестьян. Но в последний год павловского царствования Ростопчин попал в опалу - и оказался в Москве.
В яркой череде московского "неслужащего боярства", представляющей собою галерею замечательных личностей, оригиналов и чудаков, Ростопчин занимал одно из первых мест. Почти все мемуаристы, писавшие о Москве того времени, упоминают его в своих сочинениях.
Ростопчин был тогда отнюдь не "старцем", о каких пишет Карамзин, но полным сил и энергии сорокалетним мужчиной и принимал самое деятельное участие в светской жизни Москвы. Он принадлежал к самому высшему аристократическому кругу, к кругу тех лиц, о которых читаем на страницах "Горя от ума" и "Войны и мира". "Я часто видела его у Архаровых, вспоминает Е.П.Янькова, - где он проводил целые вечера. Он был довольно высок ростом, мужественен, но лицом очень некрасив... Но как по лицу он был некрасив, так по всей наружности было что-то очень важное, приветливое и отменно благородное". Кроме того, он был остроумен и находчив. "Разговор его был всегда оригинален и занимателен, - пишет о нем М.А.Дмитриев. - Это был один из тех умных людей, которые умеют сказать что-нибудь интересное даже и о погоде".
Притом "он, - пишет о Ростопчине П.А.Вя-земский, - был коренной русский истый москвич". Это значило, что он, как истый москвич, при всем своем аристократизме не был чужд простонародной жизни. Подобно графу Алексею Григорьевичу Орлову, на гулянье под Девичьим Ростопчин выходил на кулачный бой с известными бойцами. С.Н.Глинка рассказывал, что Ростопчин "твердо знал коренную русскую речь и все прибаутки, но знал и все ухватки и все выпляски, все запевания удалых голосов по шинкам окрестным. Рассылая своих чиновников, он каждому говорил: в таком-то месте такой запевало, а там такой-то скоморох и наперечет высказывал приемы их...".
Карьера Ростопчина с юности складывалась удачно. Сын средней руки помещика из незнатного, но старого дворянства (его предок - крымский хан выехал в Москву при великом князе Василии Ивановиче в начале ХV века), он родился в Москве, рос в деревне, его воспитателями и учителями были гувернеры-иностранцы, местный священник отец Петр и нянюшка Герасимовна, почему он знал иностранные языки и великолепно свой родной, русский. Для завершения образования отец отправил его в путешествие по Германии, Голландии, Англии.
Ростопчин с детства был записан в Преображенский полк и по возвращении из-за границы явился на службу. Героем и образцом для него был А.В.Суворов. Ростопчин добился назначения в действующую армию (тогда шла русско-турецкая война). Два года служил под командой великого полководца, добровольцем участвовал в штурме Очакова. Впоследствии, до кончины Суворова, между ними сохранялись теплые и доверительные отношения.
По окончании войны Ростопчин продолжил службу в Петербурге. Как гвардейский офицер он имел доступ ко двору. Среди товарищей и при дворе он пользовался славой образованного и остроумного человека. Екатерина II сказала о нем: "У этого молодого человека большой лоб, большие глаза и большой ум". Назначенный в число дежурных офицеров при дворе наследника Павла Петровича, Ростопчин, в отличие от своих товарищей, знавших отрицательное отношение императрицы к сыну и поэтому манкировавших службой, исполнял свои обязанности, руководствуясь не придворными интригами, а как того требует устав. В царствование Павла I он сделал быструю карьеру. Но никогда Ростопчин не ставил выше всего собственное благополучие и выгоду. Рискуя положением, он решался возражать императору, когда считал, что его распоряжения неправильны. Однажды Павел, недовольный английским правительством, вызвал Ростопчина (он был тогда кабинет-министром) и приказал ему немедленно изготовить манифест об объявлении Англии войны. Ростопчин стал доказывать несвоевременность этой войны, ее невыгоды и бедствия для России, император не хотел ничего слышать и повелел к завтрашнему дню этот манифест подготовить. На следующий день Павел прочел составленный Ростопчиным манифест, но вместо того, чтобы его подписать, спросил: "А тебе очень не нравится эта бумага?" - "Не умею и выразить, как не нравится". Император разодрал манифест и отдал лоскутки Ростопчину. Так Россия была спасена от войны с Англией. Но Ростопчин все-таки не избежал опалы, в 1801 году он был уволен в отставку.
Александр I, вступив на престол, вернул на службу многих уволенных Павлом I офицеров и гражданских чиновников, но Ростопчин предложения вернуться на службу и ко двору не получил: он не вписывался в окружение нового императора ни по своему характеру, ни по взглядам на проводимую Александром I внешнюю политику, который занял позицию уступок Наполеону и заключения с ним договоров, изолирующих Россию от ее союзников - и прежде всего от Англии. Ростопчин же считал, что эти уступки и договоры не спасут Россию от войны с Наполеоном, поскольку тот не задумываясь нарушит их в удобный для него момент.
Между тем к концу первого десятилетия XIX века подготовка французского императора к вторжению в Россию получила зримые черты: он начал концентрацию своих войск на границах с Россией, подготавливая плацдарм для наступления и направляя по нужному ему руслу общественное мнение. Через агентов, в основном иностранцев, Наполеон вел в России разведку и направленную пропаганду военного и прочего превосходства Франции над Россией. Часть этих агентов были раскрыты полицией в начале войны, часть обнаружили себя сами во время пребывания французов в Москве и ушли вместе с французской армией. Уже после войны, после всех разоблачений, Е.П.Янькова в своих воспоминаниях писала о предвоенных годах: "Удивительная тогда напала на всех слепота: никто не заметил, что что-то подготовляется, и только когда француз в Москве побывал, стали припоминать, то-то и то-то, по чему можно было догадаться о замыслах Бонапарта".
Особенное значение Наполеон придавал общественному мнению и психологической деморализации противника.
В 1809 году он выступил с беспрецедентным в международных отношениях требованием запретить московский журнал "Русский вестник", издаваемый С.Н.Глинкой - поэтом, драматургом, участником наполеоновских войн 1805-1807 годов. В журнале печатались стихи, статьи, рассказы, повести о героических эпизодах русской истории, информация о современных событиях. В нем сотрудничали Г.Р.Державин, И.И.Дмитриев, А.Ф.Мерзляков и другие известные писатели и поэты. "По всей России, особенно в провинции, - свидетельствует П.А.Вяземский, - читали его с жадностью и верою. Одно заглавие его было уже знамя. В то время властолюбие и победы Наполеона, постепенно порабощая Европу, грозили независимости всех государств. Нужно было поддерживать и воспламенять дух народный, пробуждать силы его, напоминая о доблестях предков, которые так же сражались за честь и целость Отечества... Европа онаполеонилась. России, прижатой к своим степям, предлежал вопрос: быть или не быть, то есть следовать за общим потоком и поглотиться в нем или упорствовать до смерти или победы? Перо Глинки первое на Руси начало перестреливаться с неприятелем".
В 1809 году Наполеон через французского посла в России Коленкура высказал Александру I неудовольствие "неприязненным духом" "Русского вестника". В результате этой жалобы Глинка был уволен с государственной службы, цензор - профессор Московского университета А.Ф.Мерзляков, получил выговор, министр просвещения издал циркуляр об ужесточении цензуры "по материям политическим, которых не могут видеть сочинители и, увлекаясь одною мечтою своих воображений, пишут всякую всячину в терминах неприличных". Жесткая и пристрастная цензура своими придирками и запрещениями обессмысливала все публикуемые материалы, и журнал захирел.
Но тут к месту будет сказать, что три года спустя, в июле 1812 года, когда в Москву приехал Александр I, чтобы в ней объявить о серьезности положения и призвать к организации ополчения, произошла развязка этой истории. В один из этих дней Ростопчин - тогда уже московский генерал-губернатор - прислал за Глинкой адъютанта с приглашением немедленно прибыть к нему в дом на Большой Лубянке.
Об этом свидании с Ростопчиным Глинка рассказывает в своих "Записках": "Подбежав ко мне, граф сказал: "Забудем прошедшее, теперь дело идет о судьбе Отечества". (Глинка находился тогда в длительной ссоре с графом. В.М.) Взяв со стола бумагу и орден, граф продолжал: "Государь жалует вас кавалером четвертой степени Владимира за любовь вашу к Отечеству, доказанную сочинениями и деяниями вашими. Так изображено в рескрипте за собственноручною подписью государя императора. Вот рескрипт и орден". Адъютант бросился улаживать в петлице орден, а граф прибавил: "Поздравляю вас кавалером". С этим словом поцеловал он меня и продолжал: "Священным именем государя императора развязываю вам язык на все полезное для Отечества, а руки на триста тысяч экстраординарной суммы. Государь возлагает на вас особенные поручения, по которым будете совещаться со мною".
"Особенные поручения" заключались в ведении патриотической пропаганды среди народа. С.Н.Глинка принял на себя царское поручение, но внес свою поправку в царское понимание его методов: он исключил меркантильный, денежный элемент из самой природы патриотизма. "Действуя открытою грудью и громким словом, я не прикасался рукою к сотням тысячам, вверенным мне вместе с свободою развязанных уст... Деньги хороши как средство к оборотам потребностей быта общественного, но беда, где они заполонят общество человеческое; беда, где, говоря словами нашего девятнадцатого столетия, они делаются представителями всех наслаждений и приманкою страстей! При восстании душ действуйте на них силою нравственною, уравнивающею дух народный с величием необычайных обстоятельств".
Официальная правительственная политика в отношениях с Наполеоном подвергалась критике во всех слоях русского общества, в том числе и при дворе. О необходимости подготовки к обороне России от войск Наполеона говорили военные, государственные деятели, дворяне, профессора, студенты, литераторы, но это были отдельные, разрозненные люди, и каждый действовал на свой страх, делал то, что велела ему его совесть.
В этой гимназии учились также два крупных поэта Серебряного века Виктор Гофман и В.Ф.Ходасевич. Начало их творческой деятельности связано непосредственно с гимназией.
"В ту пору, - рассказывает Ходасевич о начале 1900-х годов, - я писал стихи "для себя" и показывал их лишь ближайшим приятелям - товарищам по гимназии: Александру Брюсову (брату Валерия) и Виктору Гофману, на которого, впрочем, я смотрел снизу вверх, он был одним классом старше меня, он уже напечатал несколько стихотворений". О поэзии Ходасевич и Гофман говорили на переменах и после уроков, идя по улице домой. Эти прогулки по улицам особенно чудесны бывали весной. О них писал Виктор Гофман в одном из своих тогдашних стихотворений:
...Вдоль длинных зданий, мимо храма
Протянут мой случайный путь,
Пойти ли влево или прямо,
Или направо повернуть?..
Люблю бесцельные прогулки
С тревогой перелетных дум.
Люблю глухие переулки
И улиц неустанный шум.
Смеется солнце. Ясно. Ясно.
На камнях матовой стены
Мелькают бегло и согласно
Оттенки радостной весны.
Играют в золотистом беге
Лучи, дробимые стеной.
И лица женщин полны неги,
Рожденной светлою весной...
Ходасевич вспоминает любительские спектакли, которые ставились в гимназии и в которых они с Гофманом участвовали, вспоминает учителей: "В те дни в 3-й гимназии был целый ряд преподавателей, умевших сделать свои уроки занимательными и ценными. Таков был П.А.Виноградов, большой любитель поэзии; В.И.Шенрок, известный знаток Гоголя; М.Д.Языков, сам писавший стихи и любезно относившийся к литературным опытам гимназистов; Т.И.Ланге, человек широчайшей эрудиции, на родине у себя, в Дании, известный поэт и критик; наконец, Г.Г.Бахман, преподаватель немецкого языка, обаятельный человек, поэт, писавший стихи по-немецки".
О Бахмане с теплотой вспоминал и Гофман. "Гимназисты, - пишет он, его не боялись, он не умел справляться с учениками. Откуда-то мальчишки всегда узнавали, что Егор Егорович пишет стихи, что у него есть печатный сборник, а в альманахе "Скорпиона" помещено, хотя и без подписи, его русское стихотворение. Егор Егорович, когда ему это говорят, смущается, считает нужным от всего отрекаться. Учителю писать стихи почти столь же предосудительно, как и ученику. Но в старших классах положение дела меняется, и на уроках немецкого языка начинаются горячие, увлекающие беседы о русской и всемирной литературе, беседы между учителем и несколькими придвинувшимися к кафедре учениками - под неугомонный гвалт всех задних скамеек".
Ходасевич вспоминает о том, какое потрясшее их впечатление производили стихи поэтов-символистов: "Читали украдкой и дрожали от радости. Еще бы! Весна, солнце светит, так мало лет нам обоим, - а в этих стихах целое откровение. Ведь это же бесконечно ново, прекрасно, необычайно... Какие счастливые дали открываются перед нами, какие надежды! И иногда от восторга чуть не комок подступает к горлу... И вот однажды (это было в 1902 году. В.М.) Гофман, изо всех сил стараясь скрыть сознание своего превосходства, говорит мне как будто небрежно: "Я познакомился с Брюсовым". Ах, счастливец! Когда же я буду разговаривать с Брюсовым?" (Ходасевич познакомился с Брюсовым два года спустя - в 1904-м.)
Гофман имел полное право возгордиться. В.Я.Брюсов, много лет спустя, писал о своей первой встрече с Гофманом: "Стихи юноши-поэта меня поразили. В них было много юношеского, незрелого; были явные недостатки техники, в темах было какое-то легкомыслие и поверхностность (да и как ждать "глубины" от "философа в осьмнадцать лет"); но было в этих стихах одно преимущество, которое искупало все: они пели - была в них прирожденная певучесть, не приобретаемая никакой техникой, особый "дар неба", достающийся в удел лишь немногим, истинным поэтам. Стихи Гофмана доказывали неопровержимо, что он поэт..."
Стихи Виктора Гофмана тогда же вошли в репертуар декламаторов и читались чуть ли не на каждом профессиональном или любительском литературном вечере или утреннике, на гимназических и молодежных вечеринках и вообще в любом кружке, где сходилось несколько любителей поэзии.
Наибольшим успехом пользовалось одно из самых "певучих" стихотворений Виктора Гофмана "У меня для тебя". Кстати сказать, оно написано в 1902 году и наверняка не раз звучало в стенах гимназии.
Стихи Виктора Гофмана ни разу не переиздавались после революции и практически незнакомы современному читателю, поэтому позволю себе процитировать стихотворение, "сводившее с ума" москвичей - любителей поэзии первых лет XX века. Тогда стихи читались нараспев, почти пелись, и при таком исполнении полнее проявлялась их "певучесть".
У меня для тебя
У меня для тебя столько ласковых слов
и созвучий,
Их один только я для тебя мог придумать,
любя.
Их певучей волной, то нежданно-крутой,
то ползучей,
Хочешь, я заласкаю тебя?
У меня для тебя столько есть прихотливых
сравнений
Но возможно ль твою уловить, хоть
мгновенно, красу?
У меня есть причудливый мир серебристых
видений
Хочешь, к ним я тебя отнесу?
Видишь, сколько любви в этом нежном,
взволнованном взоре?
Я так долго таил, как тебя я любил и люблю.
У меня для тебя поцелуев дрожащее море,
Хочешь, в нем я тебя утоплю?
Вскоре после революции гимназия была закрыта. К началу двадцатых годов все окружающие здания заняла ВЧК. В 1928 году здание гимназии было снесено, хотя Музейный отдел Наркомпроса категорически возражал против его сноса. На его территории и был выстроен комплекс зданий НКВД - Дворец спортивного общества "Динамо".
Мемориальная доска с именем "освободителя Москвы" князя Дмитрия Михайловича Пожарского бесследно исчезла в недрах НКВД.
ДОМ ГРАФА РОСТОПЧИНА
Вторую, южную, половину бывшей усадьбы князя Дмитрия Михайловича Пожарского в настоящее время занимает дом с флигелями и надворными постройками, по современной нумерации значащимися под общим номером - 14.
С Большой Лубянки сквозь чугунную ограду в глубине двора виден полузакрытый деревьями изящный и одновременно величественный дворец ХVIII века в стиле архаического и наивного, но все равно милого барокко. Перед дворцом - парадный двор. Этот дворец с всегда пустынным двором и закрытыми воротами неизменно привлекает взгляды прохожих своей красотой и таинственностью.
В 1851 году профессор Московского университета, известный историк, знаток Москвы Иван Михайлович Снегирев издал об этом доме брошюру, до сих пор остающуюся единственным печатным трудом на эту тему. "Как самое здание, так и местность вокруг него, - пишет он, - напоминают не только славные в истории имена, но и важные по своим последствиям события в истории Отечественной".
Говоря о важных "в истории Отечественной" событиях, Снегирев имеет в виду, во-первых, освобождение России от польско-шведской интервенции и обуздание Смуты начала ХVII века, грозившей гибелью самому существованию государства, и, во-вторых, изгнание наполеоновской армии двунадесяти языков в 1812 году. Об обороне Введенского острожка на нынешней Большой Лубянке, обороне, которая стала переломным моментом в цепи событий эпохи, речь шла ранее. Об эпизодах, разыгравшихся здесь же в Отечественную войну 1812 года, разговор пойдет ниже.
Но прежде обратимся к самому дому № 14 на Большой Лубянке.
Этот дворец представляет собой памятник истинно московского старинного каменного строительства, которое всегда руководствовалось правилом: если надо строить на месте, на котором уже имеются строения, то их не сносят подчистую, но в максимальной степени включают в новое здание. Поэтому дворец на Большой Лубянке в своем облике, в отдельных деталях планировки, фрагментах кладки сохраняет строительные элементы четырех веков.
Точное время постройки и имя архитектора, возводившего дворец, неизвестны. В современную искусствоведческую литературу он вошел под названием "Городская усадьба XVII-XVIII вв.".
В XVII-XVIII веках усадьба переменила много владельцев. В XVII веке после Пожарского ее владельцами были Хованские (по другим сведениям князья Голицыны). В конце ХVII - начале XVIII века участком владели Нарышкины, и вполне вероятно, что именно тогда на месте боярских палат было построено новое дворцовое здание. Специалисты находят в его декоре черты "нарышкинского барокко". Затем дворец перешел к князю А.П.Долгорукову, после него к князю Б.С.Голицыну. При Анне Иоанновне здесь помещался Монетный двор, при Елизавете - Камер-коллегия, ведавшая казенными сборами, одно время его занимал Немецкий почтамт. В конце ХVIII века дворец служил резиденцией турецкого посла. Среди его владельцев в этот период значатся имена князя М.Н.Хованского, камергера И.Г.Наумова, князей М.Н. и П.М. Волконских, княгини А.М.Прозоровской. При М.Н.Волконском была произведена перестройка дома; "согласно с желанием владельца, - пишет Снегирев, художники, стараясь придать старинному его дому все возможное великолепие, положили на нем отпечаток вкуса ХVIII столетия". Снегирев называет имена художников, которые "занимались украшением этих палат": "сперва славный скульптор Юст, а потом Кампорези".
Дворец перестраивался и в последующие годы, но сохраняя некоторые особенности "царских и боярских палат" и "особенный тип" дворца времени царствования Петра I. "Хотя в первом этаже, - пишет Снегирев, - отчасти сохранилось прежнее расположение комнат, но в некоторых из них, вместо коробовых сводов, сделаны потолки... Нижний этаж, прежде составлявший подвалы с коробовыми сводами, недавно обращен в жилые покои, где помещаются библиотека, аптека, кладовая и баня липовая; под ним находится небольшой подвал. Стиль фасада его не сходен с стилем задней части, сохранившей еще следы первоначального стиля здания, он древнее фасада, как можно судить по окнам с трехугольными сандриками и по закладенной обширной арке в средине, где, вероятно, был проезд".
В 1811 году дворец купил граф Федор Васильевич Ростопчин, в 1842 году его наследники продали дворец графу В.В.Орлову-Денисову, герою Отечественной войны 1812 года, с 1857 по 1882 годы дворцом владела известная богачка Д.А.Шипова, устраивавшая в нем роскошные балы, в 1882 году дворец приобрел купец Э.Ф.Маттерн, а в следующем году перепродал его "Московскому страховому обществу от огня", которое и размещалось в нем вплоть до 1917 года. Кроме того, флигеля сдавались под квартиры, здесь жили или бывали многие известные люди: историк М.П.Погодин, поэт Ф.И.Тютчев, купец и книгоиздатель К.Т.Солдатенков и другие.
Но, несмотря на столь блестящий ряд имен людей замечательных и интересных, в истории за дворцом твердо удерживается название: "Дом Ростопчина".
"Из них, - пишет в своей брошюре Снегирев о владельцах и обитателях дома, - особенно обращает на себя внимание Московский Главнокомандующий граф Ростопчин, сроднивший свое имя с судьбою Москвы в 1812 году... Если драгоценен для нас надгробный памятник над прахом великого мужа, то тем драгоценнее его дом, представитель его образа жизни и обихода, свидетель его дел и слов, предсмертных обетов, воздыханий и молитв. Там его немой прах, здесь его дух; там мрачно и таинственно, здесь все еще живо и очевидно. Редко кто посетит его загородную и уединенную могилу, которая только возвещает общий человечеству удел - тление; но всяк, кто пройдет мимо дома его, по большой улице города, невольно вспомнит знаменитого хозяина. (Ростопчин покоится на Пятницком кладбище, давно вошедшем в черту Москвы, и на дальнейшем нашем пути по Троицкой дороге мы посетим его. В.М.) Так жители с берегов Темзы, Сены и Рейна с некоторым подобострастием останавливаются пред домом графа Ростопчина в Москве и, указывая на него, говорят: "Здесь жил тот, кто сжег Москву, уступленную Наполеону".
Это было написано полтораста лет тому назад. Конечно, теперь "жители берегов Темзы, Сены и Рейна" здесь не останавливаются и не произносят тех слов, которые произносили когда-то. Но соотечественниками Ростопчина его имя не забывалось в прошлом веке и не забыто в нынешнем. Каждый, хоть немного заинтересовавшийся Отечественной войной 1812 года и особенно событиями, связанными с Москвой, в самом начале своих занятий встречается с ним как с одним из главных действующих лиц этой эпохи. Знают его имя и читатели самого читаемого романа Л.Н.Толстого "Война и мир", в нескольких главах которого говорится о Ростопчине, причем действие этих эпизодов происходит в его доме на Большой Лубянке и возле него.
Федор Васильевич Ростопчин принадлежал к той части московского общества второй половины ХVIII - начала ХIX века, которая играла огромную роль в жизни древней столицы. Этот круг составляли вельможи, по тем или иным причинам вынужденные оставить двор и из Петербурга переехать на жительство в Москву. Императрица Екатерина II относилась к этим москвичам с настороженностью и нелюбовью, подозревая в них намерение "сопротивляться доброму порядку".
Но в Москве к ним относились по-иному.
Н.М.Карамзин, вспоминая Москву екатерининских времен, вступает в полемику с императрицей. "Со времен Екатерины Великой, - пишет он, - Москва прослыла республикою. Там, без сомнения, более свободы, но не в мыслях, а в жизни; более разговоров, толков о делах общественных, нежели здесь в Петербурге, где мы развлекаемся двором, обязанностями службы, исканиями, личностями. Там более людей, которые живут для удовольствия, следственно, нередко скучают и рады всякому случаю поговорить с живостию, но весьма невинною. Здесь сцена, там зрители, здесь действуют, там судят, не всегда справедливо, но всегда с любовию к справедливости. Глас народа - глас Божий, а в Москве более народа, нежели в Петербурге.
Во время Екатерины доживали там век свой многие люди, знаменитые родом и чином, уважаемые двором и публикою. В домах их собиралось лучшее дворянство: слушали хозяина и пересказывали друг другу слова его. Сии почтенные старцы управляли образом мыслей".
О них пишет А.С.Грибоедов в "Горе от ума": "Что за тузы в Москве живут!.." Их вспоминает и А.С.Пушкин, заставший некоторых и любивший побеседовать с ними: "Некогда в Москве пребывало богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к дешевому хлебосольству".
В 1811 году, когда Ростопчин приобрел дом на Большой Лубянке, он проживал в Москве на положении отставного вельможи.
В прошлом - служба в Петербурге при дворе Екатерины II, затем при Павле I. При Павле I он фантастически возвысился и разбогател: занимал должности кабинет-министра по иностранным делам, члена Императорского совета, Великого канцлера ордена Иоанна Иерусалимского и ряда других такого же высокого ранга, получил генеральский чин, титул графа Российской империи, много земель и крестьян. Но в последний год павловского царствования Ростопчин попал в опалу - и оказался в Москве.
В яркой череде московского "неслужащего боярства", представляющей собою галерею замечательных личностей, оригиналов и чудаков, Ростопчин занимал одно из первых мест. Почти все мемуаристы, писавшие о Москве того времени, упоминают его в своих сочинениях.
Ростопчин был тогда отнюдь не "старцем", о каких пишет Карамзин, но полным сил и энергии сорокалетним мужчиной и принимал самое деятельное участие в светской жизни Москвы. Он принадлежал к самому высшему аристократическому кругу, к кругу тех лиц, о которых читаем на страницах "Горя от ума" и "Войны и мира". "Я часто видела его у Архаровых, вспоминает Е.П.Янькова, - где он проводил целые вечера. Он был довольно высок ростом, мужественен, но лицом очень некрасив... Но как по лицу он был некрасив, так по всей наружности было что-то очень важное, приветливое и отменно благородное". Кроме того, он был остроумен и находчив. "Разговор его был всегда оригинален и занимателен, - пишет о нем М.А.Дмитриев. - Это был один из тех умных людей, которые умеют сказать что-нибудь интересное даже и о погоде".
Притом "он, - пишет о Ростопчине П.А.Вя-земский, - был коренной русский истый москвич". Это значило, что он, как истый москвич, при всем своем аристократизме не был чужд простонародной жизни. Подобно графу Алексею Григорьевичу Орлову, на гулянье под Девичьим Ростопчин выходил на кулачный бой с известными бойцами. С.Н.Глинка рассказывал, что Ростопчин "твердо знал коренную русскую речь и все прибаутки, но знал и все ухватки и все выпляски, все запевания удалых голосов по шинкам окрестным. Рассылая своих чиновников, он каждому говорил: в таком-то месте такой запевало, а там такой-то скоморох и наперечет высказывал приемы их...".
Карьера Ростопчина с юности складывалась удачно. Сын средней руки помещика из незнатного, но старого дворянства (его предок - крымский хан выехал в Москву при великом князе Василии Ивановиче в начале ХV века), он родился в Москве, рос в деревне, его воспитателями и учителями были гувернеры-иностранцы, местный священник отец Петр и нянюшка Герасимовна, почему он знал иностранные языки и великолепно свой родной, русский. Для завершения образования отец отправил его в путешествие по Германии, Голландии, Англии.
Ростопчин с детства был записан в Преображенский полк и по возвращении из-за границы явился на службу. Героем и образцом для него был А.В.Суворов. Ростопчин добился назначения в действующую армию (тогда шла русско-турецкая война). Два года служил под командой великого полководца, добровольцем участвовал в штурме Очакова. Впоследствии, до кончины Суворова, между ними сохранялись теплые и доверительные отношения.
По окончании войны Ростопчин продолжил службу в Петербурге. Как гвардейский офицер он имел доступ ко двору. Среди товарищей и при дворе он пользовался славой образованного и остроумного человека. Екатерина II сказала о нем: "У этого молодого человека большой лоб, большие глаза и большой ум". Назначенный в число дежурных офицеров при дворе наследника Павла Петровича, Ростопчин, в отличие от своих товарищей, знавших отрицательное отношение императрицы к сыну и поэтому манкировавших службой, исполнял свои обязанности, руководствуясь не придворными интригами, а как того требует устав. В царствование Павла I он сделал быструю карьеру. Но никогда Ростопчин не ставил выше всего собственное благополучие и выгоду. Рискуя положением, он решался возражать императору, когда считал, что его распоряжения неправильны. Однажды Павел, недовольный английским правительством, вызвал Ростопчина (он был тогда кабинет-министром) и приказал ему немедленно изготовить манифест об объявлении Англии войны. Ростопчин стал доказывать несвоевременность этой войны, ее невыгоды и бедствия для России, император не хотел ничего слышать и повелел к завтрашнему дню этот манифест подготовить. На следующий день Павел прочел составленный Ростопчиным манифест, но вместо того, чтобы его подписать, спросил: "А тебе очень не нравится эта бумага?" - "Не умею и выразить, как не нравится". Император разодрал манифест и отдал лоскутки Ростопчину. Так Россия была спасена от войны с Англией. Но Ростопчин все-таки не избежал опалы, в 1801 году он был уволен в отставку.
Александр I, вступив на престол, вернул на службу многих уволенных Павлом I офицеров и гражданских чиновников, но Ростопчин предложения вернуться на службу и ко двору не получил: он не вписывался в окружение нового императора ни по своему характеру, ни по взглядам на проводимую Александром I внешнюю политику, который занял позицию уступок Наполеону и заключения с ним договоров, изолирующих Россию от ее союзников - и прежде всего от Англии. Ростопчин же считал, что эти уступки и договоры не спасут Россию от войны с Наполеоном, поскольку тот не задумываясь нарушит их в удобный для него момент.
Между тем к концу первого десятилетия XIX века подготовка французского императора к вторжению в Россию получила зримые черты: он начал концентрацию своих войск на границах с Россией, подготавливая плацдарм для наступления и направляя по нужному ему руслу общественное мнение. Через агентов, в основном иностранцев, Наполеон вел в России разведку и направленную пропаганду военного и прочего превосходства Франции над Россией. Часть этих агентов были раскрыты полицией в начале войны, часть обнаружили себя сами во время пребывания французов в Москве и ушли вместе с французской армией. Уже после войны, после всех разоблачений, Е.П.Янькова в своих воспоминаниях писала о предвоенных годах: "Удивительная тогда напала на всех слепота: никто не заметил, что что-то подготовляется, и только когда француз в Москве побывал, стали припоминать, то-то и то-то, по чему можно было догадаться о замыслах Бонапарта".
Особенное значение Наполеон придавал общественному мнению и психологической деморализации противника.
В 1809 году он выступил с беспрецедентным в международных отношениях требованием запретить московский журнал "Русский вестник", издаваемый С.Н.Глинкой - поэтом, драматургом, участником наполеоновских войн 1805-1807 годов. В журнале печатались стихи, статьи, рассказы, повести о героических эпизодах русской истории, информация о современных событиях. В нем сотрудничали Г.Р.Державин, И.И.Дмитриев, А.Ф.Мерзляков и другие известные писатели и поэты. "По всей России, особенно в провинции, - свидетельствует П.А.Вяземский, - читали его с жадностью и верою. Одно заглавие его было уже знамя. В то время властолюбие и победы Наполеона, постепенно порабощая Европу, грозили независимости всех государств. Нужно было поддерживать и воспламенять дух народный, пробуждать силы его, напоминая о доблестях предков, которые так же сражались за честь и целость Отечества... Европа онаполеонилась. России, прижатой к своим степям, предлежал вопрос: быть или не быть, то есть следовать за общим потоком и поглотиться в нем или упорствовать до смерти или победы? Перо Глинки первое на Руси начало перестреливаться с неприятелем".
В 1809 году Наполеон через французского посла в России Коленкура высказал Александру I неудовольствие "неприязненным духом" "Русского вестника". В результате этой жалобы Глинка был уволен с государственной службы, цензор - профессор Московского университета А.Ф.Мерзляков, получил выговор, министр просвещения издал циркуляр об ужесточении цензуры "по материям политическим, которых не могут видеть сочинители и, увлекаясь одною мечтою своих воображений, пишут всякую всячину в терминах неприличных". Жесткая и пристрастная цензура своими придирками и запрещениями обессмысливала все публикуемые материалы, и журнал захирел.
Но тут к месту будет сказать, что три года спустя, в июле 1812 года, когда в Москву приехал Александр I, чтобы в ней объявить о серьезности положения и призвать к организации ополчения, произошла развязка этой истории. В один из этих дней Ростопчин - тогда уже московский генерал-губернатор - прислал за Глинкой адъютанта с приглашением немедленно прибыть к нему в дом на Большой Лубянке.
Об этом свидании с Ростопчиным Глинка рассказывает в своих "Записках": "Подбежав ко мне, граф сказал: "Забудем прошедшее, теперь дело идет о судьбе Отечества". (Глинка находился тогда в длительной ссоре с графом. В.М.) Взяв со стола бумагу и орден, граф продолжал: "Государь жалует вас кавалером четвертой степени Владимира за любовь вашу к Отечеству, доказанную сочинениями и деяниями вашими. Так изображено в рескрипте за собственноручною подписью государя императора. Вот рескрипт и орден". Адъютант бросился улаживать в петлице орден, а граф прибавил: "Поздравляю вас кавалером". С этим словом поцеловал он меня и продолжал: "Священным именем государя императора развязываю вам язык на все полезное для Отечества, а руки на триста тысяч экстраординарной суммы. Государь возлагает на вас особенные поручения, по которым будете совещаться со мною".
"Особенные поручения" заключались в ведении патриотической пропаганды среди народа. С.Н.Глинка принял на себя царское поручение, но внес свою поправку в царское понимание его методов: он исключил меркантильный, денежный элемент из самой природы патриотизма. "Действуя открытою грудью и громким словом, я не прикасался рукою к сотням тысячам, вверенным мне вместе с свободою развязанных уст... Деньги хороши как средство к оборотам потребностей быта общественного, но беда, где они заполонят общество человеческое; беда, где, говоря словами нашего девятнадцатого столетия, они делаются представителями всех наслаждений и приманкою страстей! При восстании душ действуйте на них силою нравственною, уравнивающею дух народный с величием необычайных обстоятельств".
Официальная правительственная политика в отношениях с Наполеоном подвергалась критике во всех слоях русского общества, в том числе и при дворе. О необходимости подготовки к обороне России от войск Наполеона говорили военные, государственные деятели, дворяне, профессора, студенты, литераторы, но это были отдельные, разрозненные люди, и каждый действовал на свой страх, делал то, что велела ему его совесть.