Страница:
— Признаюсь, — продолжал пан Янек, — тяжко было у меня на сердце, поэтому, поднявшись наверх, я, прежде чем направиться к императору, зашел в храм святого Вита и долго молился там, и просил небо, дабы миновала меня чаша сия. Однако мольба моя осталась неуслышанной. Император был со мной резок, а поскольку я стоял на своем и продолжал запираться, будто никакого Камня у меня нет, он повелел бросить меня в узилище.
— Но почему император домогался Камня, если, как видно, золото, полученное искусственным путем, никакой цены не имеет? — спросил Петр.
— Не то что не имеет, — тут нужно бы выразиться точнее: его нельзя обменять на деньги, если его пытается сбыть известный алхимик, — уточнил пан Янек. — Это я должен был учесть, и жаль, что не учел вовремя, не догадавшись свое золото чуть-чуть подпортить, то бишь — добавить в него кое-каких примесей, характерных для природного золота. Но ведь алхимик — помимо всего прочего — в какой-то мере художник, творец, а какой же творец добровольно и умышленно портит свое произведение; теперь ты видишь, Петр, в какую я попал переделку, — и тебе, дурак старый, не помог, и вот сижу с тобою вместе в темнице, ожидая, когда пробьет мой последний час.
Сняв перстень-печатку с изображением змеи, кусающей свой собственный хвост, пан Янек надел его на палец сыну.
— Сохрани это на память обо мне, Петр, прошу тебя. Обещаешь?
— Конечно, разумеется, обещаю, папенька, — ответил Петр, — но к чему эти унылые речи? Или вы не видите иного исхода?
— Я не вижу иного исхода, — ответил пан Янек, — только отпираться, снова и снова мужественно отпираться, как бы меня ни мучили, каким бы пыткам ни подвергали. — Я их не страшусь, поскольку опыт жизни, отданной изобретению Философского камня, научил меня такому самообладанию, что на свете не найдется муки, которую я не перенес бы стойко и без жалоб. И это самообладание в конце концов — единственное, что я приобрел своими трудами, поскольку для меня лично Камень утрачен, а никому иному я его не доверю, даже тебе, разве лишь в том ничтожном количестве, которое…
— Не хочу я даже этого ничтожного количества, — прервал его Петр. — Я вообще не желаю иметь ничего общего с этим проклятым занятьем, которое мне отравляло жизнь с самого раннего детства, из-за чего скончался Августин и вы доведены до нищеты, а теперь еще испытываете такие мучения. Ах, отец, ах, папенька, я что ни день вспоминал о вас, каждое утро после бритья растирая себе щеки вашим after-shave — граф покупает его у вас в больших количествах и с полным правом расхваливает, ах, папенька, отчего не посвятили вы свою жизнь изготовлению духов и притираний, ведь это вы делаете превосходно, тут нет вам равных, а этим своим тихим помешательством вы погубили свою жизнь! Опомнитесь, папенька, и если вас спросят о Камне, не раздумывайте, спокойно отдайте им; пусть подавятся, пусть радуются, негодяи, а у вас все образуется.
Задумчивое лицо пана Янека заметно побледнело.
— Как ты можешь советовать мне это? — спросил он.
— Я вам не только советую, я просто заклинаю вас так поступить, поскольку знаю: то, что вы называете Философским камнем, обладает такой же способностью превращать свинец в золото, как покойный Августин — понимать язык Адама и Евы, каким они договаривались в раю, как та водица, какую я приносил вам ребенком, состояла из росы, собранной утром на лепестках цветка алхемиллы, как тот сахар, что, прикоснувшись к железу, изменял свою сущность, и так же, как были для ваших клиентов счастливыми те дни, которые вы отметили у них в календаре.
— Свои гороскопы, — возразил пан Янек, — я составлял добросовестно, в соответствии с наиновейшими достижениями науки, и ошибался лишь в исключительных случаях. И вот теперь я вспомнил, что может в подобном несчастье поднять дух. После неудачи на Златницкой улице я занялся тем, что нужно было сделать сразу, я изучил твои даты. Так вот, у меня вышло, что сейчас для тебя время чрезвычайно мрачное, однако на святого Михаила в судьбе твоей произойдет заметное улучшение. Не забудь, Петр, в день святого Михаила, и вспомни обо мне.
— Сейчас не об нем речь, папенька, — нетерпеливо перебил Петр, — а об вашем Камне. Вам не приходило на ум, что этот ювелир отказался купить ваше золото не из-за редкостных его свойств и чистоты, но как раз наоборот — из-за того, что это не золото? Без сомнения, этот ваш так называемый Философский камень обладает способностью окрашивать свинец в желтый цвет, — вы ведь сами именуете этот процесс изменения окрашиванием, но золото, настоящее золото искусственным путем получить нельзя, короче и точнее — невозможно, а император разыскивает изобретенную вами краску, поскольку он такой же безумец, как и вы. — Испугавшись, что зашел слишком далеко, Петр поспешно добавил: — Извините, сказав «безумец», я имел в виду не настоящего сумасшедшего, у кого помутился разум и кто нагишом носится по улицам, выкрикивая бессмыслицу, но просто человека, одержимого какой-то идеей или страстью, говорят ведь: «Парень без ума от этой девушки».
Пан Янек устало, грустно улыбнулся.
— У нас нет времени обижаться или серчать друг на друга. Впрочем, я делаю скидку на твой возраст — только молодость судит и осуждает всех и вся, не отдавая себе отчета в том, имеет ли она на это право, лишь молодой человек единым духом, ни с того ни с сего, в состоянии отмахнуться от трудов отца, которым тот посвятил всю свою жизнь.
— Не говорите, что я отмахнулся от ваших трудов ни с того ни с сего, — сказал Петр. — Я никогда не относился к ним иначе.
— Ты величаешь меня безумцем, хотя и в отвлеченном, безобидном смысле этого худого слова, — проговорил пан Янек. — Неужели ты отважишься назвать безумцами всех алхимиков скопом, хотя они трудятся над Великим творением более четырех тысяч лет? Четыре тысячи лет! Неужто можно четыре тысячи лет заниматься тем, что лишено смысла?
— Если древность, — ответил Петр, — единственное доказательство правоты и истинности алхимии, тогда алхимия уже изначально была наверняка фальшивой.
Опустился вечер, а отец с сыном все еще спорили так увлеченно и живо, будто желали позабыть о своих мучительных тревогах и заботах, что, вероятно, и впрямь являлось истинной причиной их спора, прервавшегося только когда в замке заскрипел ключ и в камеру вошел начальник императорской стражи, тот самый, кто отвел Петра в темницу после поединка с рыцарем фон Тротцендорфом. Он посторонился, уступая дорогу брадобрею и двум стражникам, тащившим чан с теплой водой.
— Извините, господа, — произнес он учтиво, — но Его Величество пожелало назначить вам обоим аудиенцию, и ради этого случая надобно, чтобы вы выглядели пристойно.
У СТЕН ЕСТЬ УШИ
— Но почему император домогался Камня, если, как видно, золото, полученное искусственным путем, никакой цены не имеет? — спросил Петр.
— Не то что не имеет, — тут нужно бы выразиться точнее: его нельзя обменять на деньги, если его пытается сбыть известный алхимик, — уточнил пан Янек. — Это я должен был учесть, и жаль, что не учел вовремя, не догадавшись свое золото чуть-чуть подпортить, то бишь — добавить в него кое-каких примесей, характерных для природного золота. Но ведь алхимик — помимо всего прочего — в какой-то мере художник, творец, а какой же творец добровольно и умышленно портит свое произведение; теперь ты видишь, Петр, в какую я попал переделку, — и тебе, дурак старый, не помог, и вот сижу с тобою вместе в темнице, ожидая, когда пробьет мой последний час.
Сняв перстень-печатку с изображением змеи, кусающей свой собственный хвост, пан Янек надел его на палец сыну.
— Сохрани это на память обо мне, Петр, прошу тебя. Обещаешь?
— Конечно, разумеется, обещаю, папенька, — ответил Петр, — но к чему эти унылые речи? Или вы не видите иного исхода?
— Я не вижу иного исхода, — ответил пан Янек, — только отпираться, снова и снова мужественно отпираться, как бы меня ни мучили, каким бы пыткам ни подвергали. — Я их не страшусь, поскольку опыт жизни, отданной изобретению Философского камня, научил меня такому самообладанию, что на свете не найдется муки, которую я не перенес бы стойко и без жалоб. И это самообладание в конце концов — единственное, что я приобрел своими трудами, поскольку для меня лично Камень утрачен, а никому иному я его не доверю, даже тебе, разве лишь в том ничтожном количестве, которое…
— Не хочу я даже этого ничтожного количества, — прервал его Петр. — Я вообще не желаю иметь ничего общего с этим проклятым занятьем, которое мне отравляло жизнь с самого раннего детства, из-за чего скончался Августин и вы доведены до нищеты, а теперь еще испытываете такие мучения. Ах, отец, ах, папенька, я что ни день вспоминал о вас, каждое утро после бритья растирая себе щеки вашим after-shave — граф покупает его у вас в больших количествах и с полным правом расхваливает, ах, папенька, отчего не посвятили вы свою жизнь изготовлению духов и притираний, ведь это вы делаете превосходно, тут нет вам равных, а этим своим тихим помешательством вы погубили свою жизнь! Опомнитесь, папенька, и если вас спросят о Камне, не раздумывайте, спокойно отдайте им; пусть подавятся, пусть радуются, негодяи, а у вас все образуется.
Задумчивое лицо пана Янека заметно побледнело.
— Как ты можешь советовать мне это? — спросил он.
— Я вам не только советую, я просто заклинаю вас так поступить, поскольку знаю: то, что вы называете Философским камнем, обладает такой же способностью превращать свинец в золото, как покойный Августин — понимать язык Адама и Евы, каким они договаривались в раю, как та водица, какую я приносил вам ребенком, состояла из росы, собранной утром на лепестках цветка алхемиллы, как тот сахар, что, прикоснувшись к железу, изменял свою сущность, и так же, как были для ваших клиентов счастливыми те дни, которые вы отметили у них в календаре.
— Свои гороскопы, — возразил пан Янек, — я составлял добросовестно, в соответствии с наиновейшими достижениями науки, и ошибался лишь в исключительных случаях. И вот теперь я вспомнил, что может в подобном несчастье поднять дух. После неудачи на Златницкой улице я занялся тем, что нужно было сделать сразу, я изучил твои даты. Так вот, у меня вышло, что сейчас для тебя время чрезвычайно мрачное, однако на святого Михаила в судьбе твоей произойдет заметное улучшение. Не забудь, Петр, в день святого Михаила, и вспомни обо мне.
— Сейчас не об нем речь, папенька, — нетерпеливо перебил Петр, — а об вашем Камне. Вам не приходило на ум, что этот ювелир отказался купить ваше золото не из-за редкостных его свойств и чистоты, но как раз наоборот — из-за того, что это не золото? Без сомнения, этот ваш так называемый Философский камень обладает способностью окрашивать свинец в желтый цвет, — вы ведь сами именуете этот процесс изменения окрашиванием, но золото, настоящее золото искусственным путем получить нельзя, короче и точнее — невозможно, а император разыскивает изобретенную вами краску, поскольку он такой же безумец, как и вы. — Испугавшись, что зашел слишком далеко, Петр поспешно добавил: — Извините, сказав «безумец», я имел в виду не настоящего сумасшедшего, у кого помутился разум и кто нагишом носится по улицам, выкрикивая бессмыслицу, но просто человека, одержимого какой-то идеей или страстью, говорят ведь: «Парень без ума от этой девушки».
Пан Янек устало, грустно улыбнулся.
— У нас нет времени обижаться или серчать друг на друга. Впрочем, я делаю скидку на твой возраст — только молодость судит и осуждает всех и вся, не отдавая себе отчета в том, имеет ли она на это право, лишь молодой человек единым духом, ни с того ни с сего, в состоянии отмахнуться от трудов отца, которым тот посвятил всю свою жизнь.
— Не говорите, что я отмахнулся от ваших трудов ни с того ни с сего, — сказал Петр. — Я никогда не относился к ним иначе.
— Ты величаешь меня безумцем, хотя и в отвлеченном, безобидном смысле этого худого слова, — проговорил пан Янек. — Неужели ты отважишься назвать безумцами всех алхимиков скопом, хотя они трудятся над Великим творением более четырех тысяч лет? Четыре тысячи лет! Неужто можно четыре тысячи лет заниматься тем, что лишено смысла?
— Если древность, — ответил Петр, — единственное доказательство правоты и истинности алхимии, тогда алхимия уже изначально была наверняка фальшивой.
Опустился вечер, а отец с сыном все еще спорили так увлеченно и живо, будто желали позабыть о своих мучительных тревогах и заботах, что, вероятно, и впрямь являлось истинной причиной их спора, прервавшегося только когда в замке заскрипел ключ и в камеру вошел начальник императорской стражи, тот самый, кто отвел Петра в темницу после поединка с рыцарем фон Тротцендорфом. Он посторонился, уступая дорогу брадобрею и двум стражникам, тащившим чан с теплой водой.
— Извините, господа, — произнес он учтиво, — но Его Величество пожелало назначить вам обоим аудиенцию, и ради этого случая надобно, чтобы вы выглядели пристойно.
У СТЕН ЕСТЬ УШИ
Император принял обоих Куканей в своей потаенной астрономической и астрологической обсерватории, которую повелел устроить на верху башни, под крышей, в ее верном крыле укреплений Града, в помещении, немыслимо переполненном предметами самых фантастических форм и самых невероятных предназначений, чем-то напоминавшем алхимическую мастерскую пана Янека. Слева облитый светом полного месяца и мерцающих звезд, справа — желтоватым пламенем трех восковых свечей, а кроме того, и слева, и справа — блеском своего величия и могущества, император сидел у широкого сводчатого окна, в которое был вделан массивный телескоп, подобный орудию с жерлом, уставленным в небо. У его ног, на вид еще юношески стройных, в отличие от корпуса, заплывшего мягким трясущимся жирком, стоял огромный небесный глобус, возвышаясь на высокой подставке, заваленной к тому же ворохом огромных, переплетенных в свиную кожу фолиантов, каскадом сползавших с дубового стола, загроможденного книгами, пергаментными свитками, чертежами, лекалами и кронциркулями.
Завидев отца с сыном, входящих в этот кабинет, император широко улыбнулся во все свое тучное лицо, обросшее вьющейся мелкими кольцами бородкой и бакенбардами.
— Ай-ай-ай, господа, вы заставляете себя ждать, — попенял он им, — но это не так существенно, мы тем не менее рады приветствовать вас у себя. — Он обратил на Петра взгляд своих больших темных глаз с подведенными черными тенями.
— Ах, так вот вы какой, доблестный защитник ног, в чем безжалостный придворный этикет отказывает королевам, подающий надежды реформатор придворных нравов и догматов, юный фехтовальщик, поразивший заслуженного покорителя турок! Это не существенно, не важно, мы готовы милостиво простить вам ваши прегрешения, ибо знаем, что у молодых кровь горячая, и с этим приходится считаться. Ваше лицо нам не так уж незнакомо, оно порой мелькало перед нами, однако, право, право, нам не приходило на ум сопоставить вас и того латиниста, кто столь изысканно пользуется языком Цицерона. Некоторые обороты, употребленные в вашем докладе о заседаниях сейма, нас весьма увлекли, мы рады были бы поговорить с вами в удобное для нас время.
Петр не смог подавить вздоха. «Значит, это все-таки правда, — подумал он, — императору на самом деле понравился мой доклад. Боже праведный, если бы отец решил сейчас не рисковать жизнью ради своего безумного Философского камня, какой сказочный порядок воцарился бы во всем!»
Но пан Янек стоял, широко расставив ноги, опустив голову, словно приготовившись бодаться; он сжал губы так, что они вытянулись в прямую линию, и вовсе не выглядел как человек, который счастливым, легким поворотом мысли решил больше не рисковать жизнью.
— Как вы, очевидно, отметили, — продолжал император, — настроение наше вполне миролюбиво, мы питаем к вам расположение, у нас на то есть свои основания, и мы вам весьма за них признательны.
Он помолчал и положил на колени прокопченный тигелек с отливавшим золотым блеском веществом, — до тех пор тигелек стоял на низенькой подставке между левым боком кресла и рамой окна.
— Золото, — сказал он, — имманентно должно быть золотом, как человек — вследствие его рождения от человека — человеком, хотя он и подобен обезьяне, а что до разума — так чуть ли не плетется за телком. Золото есть золото, если оно похоже на золото, имеет вес золота, ведет себя как золото и реагирует как золото. А вот это, — император костяшкой указательного пальца постучал по содержимому тигелька, — настоящее золото, и вы, Петр Кукань, были неправы, утверждая, что дело рук вашего отца — не что иное, как свинец.
— Но это невозможно! — вскричал Петр.
Император усмехнулся.
— Что невозможно, реформатор этикета? Может быть, вы этого не утверждали?
— Утверждал, — ответил Петр, — но я утверждал это в камере, будучи с отцом наедине.
Император покивал головой, притворясь опечаленным.
— Ах, святая простота! Ваша бесхитростность украшает вас, молодой человек, сразу видно, что духом вы чисты и не лукавы. В награду за эту прелестную наивность, которая от души нас позабавила, жалую вам орден, первым кавалером которого будете вы, поскольку я учреждаю этот орден только сию минуту. Этот орден будет именоваться орденом Белой лилии, так что вы вернетесь на волю с таким украшением на груди, какого до вас еще никто не получал. Но что так же, как и вы, наивен и ваш отец, безусловно, великий ученый и исследователь, муж почтенный и знающий свет, это, право, достойно изумления. Вы, наверное, решили, что мы посадили вас под одним замком для того лишь, чтобы дать вам возможность поговорить и проститься? Fi donc[23], господа! В вашей камере есть камин, в котором нет огня, но зато у него — превосходная акустика. Через этот камин мы выведываем тайн больше, чем с помощью дыбы и испанских сапог или как их там называют, через все эти страшные орудия пыток, прибегнуть к коим мы повелеваем лишь в редких случаях и с неудовольствием, о чем нашим подданным доподлинно известно, отчего и именуют нас, как мы наслышаны, не только Ученым и Мудрым, но и Ласковым и Милосердным. Ну так как же, Кукань? Есть у вас возражения?
Пан Янек побагровел, глаза у него выкатились из орбит, он издавал какие-то нечленораздельные звуки, будто делая попытку проглотить собственный язык.
— Этого от Вашего Величества я никак не ожидал, — с натугой произнес он. — Это недостойно императора и главы государства.
Мрачнее тучи, император поднялся, было отчетливо слышно, как в коленях у него хрустнуло, но он тут же разогнал свою хмурость, улыбнулся и снова опустился в кресло.
— Не только Кукань-младший, но и его отец стремится к реформе этикета, — проговорил он и продолжал, иногда отказываясь от употребления по отношению к самому себе формы множественного числа. — Право, никогда еще не случалось, чтобы кто-то из моих подданных осмеливался оценивать мои действия и поступки иначе, нежели с благоговением и восторгом, но я прощаю вам это, Кукань, признавая, что теперь вы — самый богатый и могущественнейший человек во всем мире, как это я собственными ушами слышал из ваших уст. Да, владелец четверти фунта Философского камня действительно самый богатый и могущественнейший человек в мире. И поскольку, разумеется, мы не можем потерпеть подле себя человека, более богатого и могущественного, чем мы сами, вы, Янек Кукань, передадите нам свой Философский камень.
— Никакого Камня у меня нет, — ответил пан Янек.
— А это? — возразил император, щелкнув ногтем по тигелечку с золотом.
— Расплавленные драгоценности, оставшиеся после покойной супруги, — молвил пан Янек.
— Да, в этом вы уверяли ювелира, — проговорил император. — То же самое вы повторили и нам, когда мы впервые слушали вас по делу о Философском камне и мы, признаться, чуть не поверили этой версии и тому, что парфюмер и фармацевт пан Янек Кукань, хоть и порядочный, и дельный, но далеко не столь гениален, чтоб изобрести Философский камень. В течение всей своей жизни мы занимаемся алхимией и сталкиваемся с алхимиками, однако до сих пор они только обманывали нас, высасывали из нас средства да морочили нам головы неисполненными обещаниями, а вот Философский камень изобрести не могли; так отчего бы такое дело в состоянии был совершить какой-то там пан Янек Кукань, ничтожный знахарь, что проживает на Малой Стране у крепостных валов и что-то там варит себе в одиночку и никогда не обратится к нам за помощью и поддержкой? Скорее всего, он и вправду собрал в кучу все золотые вещи, сколько их ни было в его доме, переплавил и помчался продавать на Златницкую улицу, поскольку задумал вызволить из заключения сына. Взвесив, обдумав все это, мы намеревались было отпустить вас, Кукань, с миром, махнув на это дело рукой, но тут нас осенила догадка — послушать, что вы расскажете своему сыну. Так вот, милый Кукань, нам все известно, мы чрезвычайно этому рады и потому относимся к вам с приязнью и расположением и заверяем своим императорским словом, что и вас, и вашего сына ожидает самая блестящая будущность. Но, разумеется, мы должны располагать вашим Философским камнем, мы требуем его от вас, и вы нам его передадите.
— Не передам, — сказал пан Янек.
— Ну отчего же? — проговорил император все еще миролюбиво. — Вы совершенно трезво оценили ситуацию, сказав своему сыну, что для вас Философский камень утрачен, поскольку в том случае, если мы его не получим, живым вы отсюда не выйдете.
Император пытался говорить весело, бодрым, приподнятым тоном, но вдруг останавливался, будто ему от чего-то становилось вдруг больно, морщил свою толстую нижнюю губу, ярко-красную под тонко и ровно закрученным усом, и тогда из гортани его вырывалось нечто вроде короткого стона.
— Пускай не выйду, — проговорил пан Янек. — Но свой Камень я не отдам.
Император топнул ногой и обоими кулаками грохнул по подлокотникам кресла.
— Но почему, черт возьми, почему? Заполучив ваш Камень, я велю, задав взбучку, выгнать из Града всех алхимиков, которых содержу уже долгие годы, а вы станете полновластным хозяином всех наших лабораторий, оборудованных наисовременнейшими установками, и снова сможете посвятить себя трудам над Алкагестом, о чем, как я слышал, вы помышляете и что весьма любопытно и для меня.
Пан Янек с трудом провел ладонью по лицу, прежде чем вымолвить следующее:
— Таким образом, сир, я выдам вам нечто, что может быть доверено лишь самым посвященным, о чем ваши алхимики, если им вообще знакомо такое понятие, наверняка забыли вам рассказать, ибо если бы они это сделали, то вряд ли заслужили милость в ваших глазах.
Сначала, с трудом подбирая слова, пан Янек заговорил в том смысле, что повсеместно принимаемое утверждение, будто изобретателем алхимии является египетский царь Гермес Трисмегистос, живший четыре тысячелетия тому назад, не соответствует истине, точнее говоря, оно истинно лишь наполовину, это экзотерическая правда, рассчитанная на широкую аудиторию, меж тем как правда истинная и полная заключается в том, что алхимию никогда не изобретали, вернее: никому не ведомо, когда и кем овладела праведная, святая и страшная мысль о том, что «все едино есть», то бишь материя — это та же сила, а сила — это та же материя, и ежели сила — единственна, то единственна и материя, а различия между различными видами материи — лишь кажущиеся и зависят только от количества силы, которая пошла на их создание: никому не ведомо, когда это поразительное озарение снизошло на человека и когда он впервые приступил к работе, чтобы проверить эту мысль и доказать ее. Это не ведомо никому, известно лишь одно: это случилось невообразимо, бесконечно давно, еще в лоне древних народов, не существующих ныне не только потому, что они не могли столь долго продержаться, но и потому, что были сметены с лица земли. Что же их унесло? Это прозвучит неправдоподобно, но тем не менее это так: они оказались сметены с лица земли именно той самой идеей «все едино суть» и многоразличной пагубной деятельностью, к которой она подтолкнула. Ибо при доказательстве справедливости принципа «все едино есть», то есть при удачной попытке превратить одну материю в другую, легко высвобождается огромное количество силы, отчего происходит взрыв, в сравнении с которым взрыв целого склада пороха — лишь смешной треск отсыревшего фитиля; эти взрывы подняли на воздух целые города, да, да, города, — если не земли. Катастрофы были столь ужасающи, что о них, без преувеличения говоря, не сохранилось даже воспоминаний, ибо никому не удалось пережить их и, стало быть, некому было вспоминать, а сведения, полученные из вторых рук, — они все-таки дошли до нас, — содержатся под строжайшей тайной, ибо — если бы они сделались достоянием широких масс — человечество возопило бы в ужасе и развитие наук приостановилось.
Рассказывают об огненных столпах, столь ослепительных и жарких, что их сияние лишало зрения людей на тысячи миль вокруг, и напротив — от рождения незрячие узревали огонь, ибо его резкость и сила преодолевали даже завесу слепоты; от тех, кто оказался поблизости, остались лишь тени их тел, улетучившихся в мгновенье ока; и если в Откровении святого Иоанна упоминается город, спаленный огнем, низринутым с неба, в Псалтири то, что глас Господень высек огненный пламень, а в Первой Книге Моисеевой сказано: «Пролил Господень на Содом и Гоморру дождем серу и огонь с неба и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и все произрастания земли», то все это — отголоски тех страшных бедствий.
— В поры крушений, — продолжал пан Янек, — идея, что «все едино есть», многажды забывалась и возвращалась снова и снова, поскольку так уж устроен человек, не может он долго ходить по земле, чтоб не полюбопытствовать, как и из чего она сделана, каково ее внутреннее устройство, и любознательности его, и любопытству нет пределов. Гермес Трисмегистос был первым, кто открыл принцип Философской узды, субстанции, являющейся основным элементом Философского камня; при превращении материи, если ученый-алхимик ведет себя с осторожностью и осмотрительностью, — эта субстанция обуздывает и обезвреживает разрушительные силы. Все равно опыты очень опасны, и, сознавая это, алхимик оставляет свои знания при себе, а в книгах своих пишет таким языком, чтобы его не понял непосвященный, и со смирением и мудростью посвященного улыбается тому, кто почитает его усилия глупостью и сумасбродством, он даже рад слышать эти наветы, ибо они способствуют сокрытию важности его исследований. Если с этой точки зрения взглянуть на алхимика, то он оказывается осторожным человеком, который стережет огонь, дабы не попал он в руки младенцу, и бдительно следит, чтобы не повторилось то, что в старину часто происходило с человечеством и о чем Библия упоминает лишь туманно, но с ясным почтением и трепетом.
Разумеется, можно возразить, к чему, дескать, писать темно и невразумительно, лучше бы алхимики вообще не сочиняли никаких книг; а вместо того, чтобы осторожничать да прятаться, лучше бы им запереть свои мастерские крепко-накрепко; разумеется, так оно было бы лучше, но это немыслимо, ибо так же, как людям нельзя запретить взаимно истреблять друг друга, так нельзя запретить и того, чтоб они исследовали и занимались исследованиями и рассуждениями о предметах, опасных для существования человечества. Однако, если уж люди взаимно истребляют друг друга, поскольку такова их натура, то пусть уж занимаются войнами лишь опытные военачальники, и коль скоро та же натура побуждает людей к размышлению и исследованию неизведанного, которое хорошо бы оставить в тайне, то было бы много лучше, если бы эти исследования и размышления взяли на себя люди серьезные, исполненные сознания той опасности, которую они могут навлечь на других: при этом и вести себя они должны не иначе, как отталкиваясь от опыта четырех тысячелетий. Меж тем подавляющее большинство исследователей, обуреваемых жаждой славы, признания и власти, изо всей мочи трубят обо всем, что бы они ни открыли, и легкомысленно выпускают в мир свои изобретения, не взвесив даже, как об этих изобретениях отзовется Бог, даст ли он им свое благословение или заклеймит проклятием; алхимик, подавляя свою натуру, хранит молчание, поскольку, веди он себя иначе, сужденье Божье было бы абсолютно однозначно: предать анафеме.
Вздрогнув и переведя дух, пан Янек продолжил:
— В силу этих причин, как вы, вероятно, тоже слышали, поскольку слушали нас внимательно, я не доверил бы Камень даже моему сыну, поскольку он не унаследовал моего призвания, а попав в неискушенные руки, мой Камень мог бы причинить людям непоправимый ущерб.
— Ваша теория, Кукань, которую вы развивали перед нами с таким красноречием, не по душе нам, ибо измышлена она мрачной личностью. В алхимии речь идет не о философии и не об исследовании сущности материи, а об изготовлении золота, tout court[24]; Ирений Филалет, а это, согласитесь, авторитетный ученый, в своих «Двадцати принципах Великого творения» в качестве первого и основного правила утверждает: «Кто бы ни говорил вам, кто бы ни внушал, даже если вы прочтете что-то иное в книгах софистов, никогда не отклоняйтесь от принципа, что цель ваша — золото, а значит, золото — единственный субъект ваших изысканий».
— Я понимаю, подобный взгляд удовлетворяет Ваше Величество, — ответил пан Янек.
— Да, он удовлетворяет нас, и потому мы придерживаемся его, — сказал император. — Я одобряю, Кукань, ваше нежелание доверить Камень неискушенным рукам вашего сына. Но наши руки не столь неопытны. Нет процесса, не известного нам. Доверьте же нам свой Камень.
— Для меня, Ваше Величество, подобный поступок столь невообразим, что я не в силах даже улыбнуться, — молвил пан Янек. — Ничего подобного я просто не могу допустить, как не допускаю возможности существования деревянного железа или рогатого круга. Я употребил сравнение с огнем, который алхимик оберегает от рук младенца: так вот, передать Философский камень вам, правителю, столь неутолимо жаждущему золота и власти, это — если развить мое сравнение, — то же самое, как дать ребенку кресало и трут, подвести к амбару, полному высохшего зерна, и велеть: играть здесь.
— Нет, это вы, Кукань, играете кое с чем весьма взрывоопасным — с нашим терпением и снисходительностью. Так вы отваживаетесь утверждать, что мы — дитя?
— Любой властитель — дитя, — сказал пан Янек, — ибо он, так же как ребенок, живет, оберегаемый от реальности беспощадной жизни. Поэтому вот вам мое последнее сказанье: сир, я не предам своей миссии и дела, и, если труд мой пойдет прахом — я снесу это без ропота, но чтобы я своими руками превратил его в ад и проклятие для людей — нет, этого не будет, не будет ни когда.
— Не будет ни ада, ни проклятия, — сказал император, — ибо мы самым высоким словом обещаем не отлучать вас от вашего Камня, вы один станете заниматься им и производить любые действия, какие вам только будет угодно. Поймите, мне необходим ваш Камень, страшно необходим, потому что у меня — мятежный брат, он отщипывает от земель моей империи кусок за куском, поэтому крайне необходимо вздернуть его, а поскольку я к тому же обязан сломить оппозицию сословий, поставить на колени турецкого султана, поскольку я должен… я должен совершить тысячи других дел, но бессилен, потому что на это надобны деньги, деньги и еще раз деньги, а их у меня нет! Вот я рассказал вам, Кукань, о своих затруднениях, и вы видите, что не ради алчности, не ради богатства и власти мне нужен ваш Камень, а ради осуществления высших государственных интересов.
Завидев отца с сыном, входящих в этот кабинет, император широко улыбнулся во все свое тучное лицо, обросшее вьющейся мелкими кольцами бородкой и бакенбардами.
— Ай-ай-ай, господа, вы заставляете себя ждать, — попенял он им, — но это не так существенно, мы тем не менее рады приветствовать вас у себя. — Он обратил на Петра взгляд своих больших темных глаз с подведенными черными тенями.
— Ах, так вот вы какой, доблестный защитник ног, в чем безжалостный придворный этикет отказывает королевам, подающий надежды реформатор придворных нравов и догматов, юный фехтовальщик, поразивший заслуженного покорителя турок! Это не существенно, не важно, мы готовы милостиво простить вам ваши прегрешения, ибо знаем, что у молодых кровь горячая, и с этим приходится считаться. Ваше лицо нам не так уж незнакомо, оно порой мелькало перед нами, однако, право, право, нам не приходило на ум сопоставить вас и того латиниста, кто столь изысканно пользуется языком Цицерона. Некоторые обороты, употребленные в вашем докладе о заседаниях сейма, нас весьма увлекли, мы рады были бы поговорить с вами в удобное для нас время.
Петр не смог подавить вздоха. «Значит, это все-таки правда, — подумал он, — императору на самом деле понравился мой доклад. Боже праведный, если бы отец решил сейчас не рисковать жизнью ради своего безумного Философского камня, какой сказочный порядок воцарился бы во всем!»
Но пан Янек стоял, широко расставив ноги, опустив голову, словно приготовившись бодаться; он сжал губы так, что они вытянулись в прямую линию, и вовсе не выглядел как человек, который счастливым, легким поворотом мысли решил больше не рисковать жизнью.
— Как вы, очевидно, отметили, — продолжал император, — настроение наше вполне миролюбиво, мы питаем к вам расположение, у нас на то есть свои основания, и мы вам весьма за них признательны.
Он помолчал и положил на колени прокопченный тигелек с отливавшим золотым блеском веществом, — до тех пор тигелек стоял на низенькой подставке между левым боком кресла и рамой окна.
— Золото, — сказал он, — имманентно должно быть золотом, как человек — вследствие его рождения от человека — человеком, хотя он и подобен обезьяне, а что до разума — так чуть ли не плетется за телком. Золото есть золото, если оно похоже на золото, имеет вес золота, ведет себя как золото и реагирует как золото. А вот это, — император костяшкой указательного пальца постучал по содержимому тигелька, — настоящее золото, и вы, Петр Кукань, были неправы, утверждая, что дело рук вашего отца — не что иное, как свинец.
— Но это невозможно! — вскричал Петр.
Император усмехнулся.
— Что невозможно, реформатор этикета? Может быть, вы этого не утверждали?
— Утверждал, — ответил Петр, — но я утверждал это в камере, будучи с отцом наедине.
Император покивал головой, притворясь опечаленным.
— Ах, святая простота! Ваша бесхитростность украшает вас, молодой человек, сразу видно, что духом вы чисты и не лукавы. В награду за эту прелестную наивность, которая от души нас позабавила, жалую вам орден, первым кавалером которого будете вы, поскольку я учреждаю этот орден только сию минуту. Этот орден будет именоваться орденом Белой лилии, так что вы вернетесь на волю с таким украшением на груди, какого до вас еще никто не получал. Но что так же, как и вы, наивен и ваш отец, безусловно, великий ученый и исследователь, муж почтенный и знающий свет, это, право, достойно изумления. Вы, наверное, решили, что мы посадили вас под одним замком для того лишь, чтобы дать вам возможность поговорить и проститься? Fi donc[23], господа! В вашей камере есть камин, в котором нет огня, но зато у него — превосходная акустика. Через этот камин мы выведываем тайн больше, чем с помощью дыбы и испанских сапог или как их там называют, через все эти страшные орудия пыток, прибегнуть к коим мы повелеваем лишь в редких случаях и с неудовольствием, о чем нашим подданным доподлинно известно, отчего и именуют нас, как мы наслышаны, не только Ученым и Мудрым, но и Ласковым и Милосердным. Ну так как же, Кукань? Есть у вас возражения?
Пан Янек побагровел, глаза у него выкатились из орбит, он издавал какие-то нечленораздельные звуки, будто делая попытку проглотить собственный язык.
— Этого от Вашего Величества я никак не ожидал, — с натугой произнес он. — Это недостойно императора и главы государства.
Мрачнее тучи, император поднялся, было отчетливо слышно, как в коленях у него хрустнуло, но он тут же разогнал свою хмурость, улыбнулся и снова опустился в кресло.
— Не только Кукань-младший, но и его отец стремится к реформе этикета, — проговорил он и продолжал, иногда отказываясь от употребления по отношению к самому себе формы множественного числа. — Право, никогда еще не случалось, чтобы кто-то из моих подданных осмеливался оценивать мои действия и поступки иначе, нежели с благоговением и восторгом, но я прощаю вам это, Кукань, признавая, что теперь вы — самый богатый и могущественнейший человек во всем мире, как это я собственными ушами слышал из ваших уст. Да, владелец четверти фунта Философского камня действительно самый богатый и могущественнейший человек в мире. И поскольку, разумеется, мы не можем потерпеть подле себя человека, более богатого и могущественного, чем мы сами, вы, Янек Кукань, передадите нам свой Философский камень.
— Никакого Камня у меня нет, — ответил пан Янек.
— А это? — возразил император, щелкнув ногтем по тигелечку с золотом.
— Расплавленные драгоценности, оставшиеся после покойной супруги, — молвил пан Янек.
— Да, в этом вы уверяли ювелира, — проговорил император. — То же самое вы повторили и нам, когда мы впервые слушали вас по делу о Философском камне и мы, признаться, чуть не поверили этой версии и тому, что парфюмер и фармацевт пан Янек Кукань, хоть и порядочный, и дельный, но далеко не столь гениален, чтоб изобрести Философский камень. В течение всей своей жизни мы занимаемся алхимией и сталкиваемся с алхимиками, однако до сих пор они только обманывали нас, высасывали из нас средства да морочили нам головы неисполненными обещаниями, а вот Философский камень изобрести не могли; так отчего бы такое дело в состоянии был совершить какой-то там пан Янек Кукань, ничтожный знахарь, что проживает на Малой Стране у крепостных валов и что-то там варит себе в одиночку и никогда не обратится к нам за помощью и поддержкой? Скорее всего, он и вправду собрал в кучу все золотые вещи, сколько их ни было в его доме, переплавил и помчался продавать на Златницкую улицу, поскольку задумал вызволить из заключения сына. Взвесив, обдумав все это, мы намеревались было отпустить вас, Кукань, с миром, махнув на это дело рукой, но тут нас осенила догадка — послушать, что вы расскажете своему сыну. Так вот, милый Кукань, нам все известно, мы чрезвычайно этому рады и потому относимся к вам с приязнью и расположением и заверяем своим императорским словом, что и вас, и вашего сына ожидает самая блестящая будущность. Но, разумеется, мы должны располагать вашим Философским камнем, мы требуем его от вас, и вы нам его передадите.
— Не передам, — сказал пан Янек.
— Ну отчего же? — проговорил император все еще миролюбиво. — Вы совершенно трезво оценили ситуацию, сказав своему сыну, что для вас Философский камень утрачен, поскольку в том случае, если мы его не получим, живым вы отсюда не выйдете.
Император пытался говорить весело, бодрым, приподнятым тоном, но вдруг останавливался, будто ему от чего-то становилось вдруг больно, морщил свою толстую нижнюю губу, ярко-красную под тонко и ровно закрученным усом, и тогда из гортани его вырывалось нечто вроде короткого стона.
— Пускай не выйду, — проговорил пан Янек. — Но свой Камень я не отдам.
Император топнул ногой и обоими кулаками грохнул по подлокотникам кресла.
— Но почему, черт возьми, почему? Заполучив ваш Камень, я велю, задав взбучку, выгнать из Града всех алхимиков, которых содержу уже долгие годы, а вы станете полновластным хозяином всех наших лабораторий, оборудованных наисовременнейшими установками, и снова сможете посвятить себя трудам над Алкагестом, о чем, как я слышал, вы помышляете и что весьма любопытно и для меня.
Пан Янек с трудом провел ладонью по лицу, прежде чем вымолвить следующее:
— Таким образом, сир, я выдам вам нечто, что может быть доверено лишь самым посвященным, о чем ваши алхимики, если им вообще знакомо такое понятие, наверняка забыли вам рассказать, ибо если бы они это сделали, то вряд ли заслужили милость в ваших глазах.
Сначала, с трудом подбирая слова, пан Янек заговорил в том смысле, что повсеместно принимаемое утверждение, будто изобретателем алхимии является египетский царь Гермес Трисмегистос, живший четыре тысячелетия тому назад, не соответствует истине, точнее говоря, оно истинно лишь наполовину, это экзотерическая правда, рассчитанная на широкую аудиторию, меж тем как правда истинная и полная заключается в том, что алхимию никогда не изобретали, вернее: никому не ведомо, когда и кем овладела праведная, святая и страшная мысль о том, что «все едино есть», то бишь материя — это та же сила, а сила — это та же материя, и ежели сила — единственна, то единственна и материя, а различия между различными видами материи — лишь кажущиеся и зависят только от количества силы, которая пошла на их создание: никому не ведомо, когда это поразительное озарение снизошло на человека и когда он впервые приступил к работе, чтобы проверить эту мысль и доказать ее. Это не ведомо никому, известно лишь одно: это случилось невообразимо, бесконечно давно, еще в лоне древних народов, не существующих ныне не только потому, что они не могли столь долго продержаться, но и потому, что были сметены с лица земли. Что же их унесло? Это прозвучит неправдоподобно, но тем не менее это так: они оказались сметены с лица земли именно той самой идеей «все едино суть» и многоразличной пагубной деятельностью, к которой она подтолкнула. Ибо при доказательстве справедливости принципа «все едино есть», то есть при удачной попытке превратить одну материю в другую, легко высвобождается огромное количество силы, отчего происходит взрыв, в сравнении с которым взрыв целого склада пороха — лишь смешной треск отсыревшего фитиля; эти взрывы подняли на воздух целые города, да, да, города, — если не земли. Катастрофы были столь ужасающи, что о них, без преувеличения говоря, не сохранилось даже воспоминаний, ибо никому не удалось пережить их и, стало быть, некому было вспоминать, а сведения, полученные из вторых рук, — они все-таки дошли до нас, — содержатся под строжайшей тайной, ибо — если бы они сделались достоянием широких масс — человечество возопило бы в ужасе и развитие наук приостановилось.
Рассказывают об огненных столпах, столь ослепительных и жарких, что их сияние лишало зрения людей на тысячи миль вокруг, и напротив — от рождения незрячие узревали огонь, ибо его резкость и сила преодолевали даже завесу слепоты; от тех, кто оказался поблизости, остались лишь тени их тел, улетучившихся в мгновенье ока; и если в Откровении святого Иоанна упоминается город, спаленный огнем, низринутым с неба, в Псалтири то, что глас Господень высек огненный пламень, а в Первой Книге Моисеевой сказано: «Пролил Господень на Содом и Гоморру дождем серу и огонь с неба и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и все произрастания земли», то все это — отголоски тех страшных бедствий.
— В поры крушений, — продолжал пан Янек, — идея, что «все едино есть», многажды забывалась и возвращалась снова и снова, поскольку так уж устроен человек, не может он долго ходить по земле, чтоб не полюбопытствовать, как и из чего она сделана, каково ее внутреннее устройство, и любознательности его, и любопытству нет пределов. Гермес Трисмегистос был первым, кто открыл принцип Философской узды, субстанции, являющейся основным элементом Философского камня; при превращении материи, если ученый-алхимик ведет себя с осторожностью и осмотрительностью, — эта субстанция обуздывает и обезвреживает разрушительные силы. Все равно опыты очень опасны, и, сознавая это, алхимик оставляет свои знания при себе, а в книгах своих пишет таким языком, чтобы его не понял непосвященный, и со смирением и мудростью посвященного улыбается тому, кто почитает его усилия глупостью и сумасбродством, он даже рад слышать эти наветы, ибо они способствуют сокрытию важности его исследований. Если с этой точки зрения взглянуть на алхимика, то он оказывается осторожным человеком, который стережет огонь, дабы не попал он в руки младенцу, и бдительно следит, чтобы не повторилось то, что в старину часто происходило с человечеством и о чем Библия упоминает лишь туманно, но с ясным почтением и трепетом.
Разумеется, можно возразить, к чему, дескать, писать темно и невразумительно, лучше бы алхимики вообще не сочиняли никаких книг; а вместо того, чтобы осторожничать да прятаться, лучше бы им запереть свои мастерские крепко-накрепко; разумеется, так оно было бы лучше, но это немыслимо, ибо так же, как людям нельзя запретить взаимно истреблять друг друга, так нельзя запретить и того, чтоб они исследовали и занимались исследованиями и рассуждениями о предметах, опасных для существования человечества. Однако, если уж люди взаимно истребляют друг друга, поскольку такова их натура, то пусть уж занимаются войнами лишь опытные военачальники, и коль скоро та же натура побуждает людей к размышлению и исследованию неизведанного, которое хорошо бы оставить в тайне, то было бы много лучше, если бы эти исследования и размышления взяли на себя люди серьезные, исполненные сознания той опасности, которую они могут навлечь на других: при этом и вести себя они должны не иначе, как отталкиваясь от опыта четырех тысячелетий. Меж тем подавляющее большинство исследователей, обуреваемых жаждой славы, признания и власти, изо всей мочи трубят обо всем, что бы они ни открыли, и легкомысленно выпускают в мир свои изобретения, не взвесив даже, как об этих изобретениях отзовется Бог, даст ли он им свое благословение или заклеймит проклятием; алхимик, подавляя свою натуру, хранит молчание, поскольку, веди он себя иначе, сужденье Божье было бы абсолютно однозначно: предать анафеме.
Вздрогнув и переведя дух, пан Янек продолжил:
— В силу этих причин, как вы, вероятно, тоже слышали, поскольку слушали нас внимательно, я не доверил бы Камень даже моему сыну, поскольку он не унаследовал моего призвания, а попав в неискушенные руки, мой Камень мог бы причинить людям непоправимый ущерб.
— Ваша теория, Кукань, которую вы развивали перед нами с таким красноречием, не по душе нам, ибо измышлена она мрачной личностью. В алхимии речь идет не о философии и не об исследовании сущности материи, а об изготовлении золота, tout court[24]; Ирений Филалет, а это, согласитесь, авторитетный ученый, в своих «Двадцати принципах Великого творения» в качестве первого и основного правила утверждает: «Кто бы ни говорил вам, кто бы ни внушал, даже если вы прочтете что-то иное в книгах софистов, никогда не отклоняйтесь от принципа, что цель ваша — золото, а значит, золото — единственный субъект ваших изысканий».
— Я понимаю, подобный взгляд удовлетворяет Ваше Величество, — ответил пан Янек.
— Да, он удовлетворяет нас, и потому мы придерживаемся его, — сказал император. — Я одобряю, Кукань, ваше нежелание доверить Камень неискушенным рукам вашего сына. Но наши руки не столь неопытны. Нет процесса, не известного нам. Доверьте же нам свой Камень.
— Для меня, Ваше Величество, подобный поступок столь невообразим, что я не в силах даже улыбнуться, — молвил пан Янек. — Ничего подобного я просто не могу допустить, как не допускаю возможности существования деревянного железа или рогатого круга. Я употребил сравнение с огнем, который алхимик оберегает от рук младенца: так вот, передать Философский камень вам, правителю, столь неутолимо жаждущему золота и власти, это — если развить мое сравнение, — то же самое, как дать ребенку кресало и трут, подвести к амбару, полному высохшего зерна, и велеть: играть здесь.
— Нет, это вы, Кукань, играете кое с чем весьма взрывоопасным — с нашим терпением и снисходительностью. Так вы отваживаетесь утверждать, что мы — дитя?
— Любой властитель — дитя, — сказал пан Янек, — ибо он, так же как ребенок, живет, оберегаемый от реальности беспощадной жизни. Поэтому вот вам мое последнее сказанье: сир, я не предам своей миссии и дела, и, если труд мой пойдет прахом — я снесу это без ропота, но чтобы я своими руками превратил его в ад и проклятие для людей — нет, этого не будет, не будет ни когда.
— Не будет ни ада, ни проклятия, — сказал император, — ибо мы самым высоким словом обещаем не отлучать вас от вашего Камня, вы один станете заниматься им и производить любые действия, какие вам только будет угодно. Поймите, мне необходим ваш Камень, страшно необходим, потому что у меня — мятежный брат, он отщипывает от земель моей империи кусок за куском, поэтому крайне необходимо вздернуть его, а поскольку я к тому же обязан сломить оппозицию сословий, поставить на колени турецкого султана, поскольку я должен… я должен совершить тысячи других дел, но бессилен, потому что на это надобны деньги, деньги и еще раз деньги, а их у меня нет! Вот я рассказал вам, Кукань, о своих затруднениях, и вы видите, что не ради алчности, не ради богатства и власти мне нужен ваш Камень, а ради осуществления высших государственных интересов.