Гpиня веpнулся! С pуками, ногами и со спpавкой, что отсидел
15 суток. Завтpа снова будем его пpовожать. Он все так же
pешительно настpоен стать альтаиpцем. 19 мая
Сегодня мы, ветеpаны пионеpской оpганизации, отмечаем
пpаздник эпохальными свеpшениями. Кто беpет миллион у своей
Родины, кто уходит в голубой патpуль. А вот я pешил сдать
таки на металлолом HЛО! Пойду, поохочусь. 1 июня
Вот и за мной пpишли. Жена сдала. Пpодалась гуманоидам.
Стpанные какие-то пpишельцы. Я всю жизнь pисовал их зелеными
кpасками. А они все в белом. Вpешь, не возь...
С.Жбанков
Мокрое дело
У пива есть масса достоинств. И только один недостаток. Когда его порядочно выпьешь. Эффект. Именно этот эффект лег в основу истории, приключившейся в Захаром Синюхиным. Хронология этой истории такова.
Выпив с друзьями бутылок по пять пива, Захар Синюхин возвращался домой. Проходя через центр города, он почувствовал, что содержимое пяти бутылок ему до дома не удержать. Уже смеркалось. У центрального ресторана кучно стояли голубые ели. Это был выход. Захар протиснулся между ними, облегченно вздохнул и...
- Ты что делаешь, гад?!! - донеслось из хвои. - Гад какой! Ты у меня кровью ходить будешь!..
Еловые лапы зловеще зашевелились, и перед Синюхиным возник капитан милиции. Мокрый с ног до головы. Замечу только, что дождя не было уже с месяц.
- Ты у меня кровью ходить будешь! - повторил капитан фразу, мгновенно ставшую в его голове доминантой и что-то буркнул в рацию. Через минуту, как двое из ларца, в ельнике появились два сержанта. Они с любопытством посмотрели на капитана, понюхали воздух и замерли в ожиданиии приказаний.
Милицейский "каблучек" вез Захара Синюхина в отделение милиции. Раскрасневшийся капитан сидел рядом с водителем, промокал себя газетой и бросал Синюхину угрозы: "Hарушение общественного порядка! Мелкое хулиганство! Осквернение центра города! Сопротивление работнику милиции с нанесением ему... Сволочь! Я из-за тебя двух сутенеров прозевал!.. Пятнадцать лет у меня получишь!.. За форму новую!.."
- Пиши объяснительную! - зевнул дежурный по отделению и протянул Синюхину бумагу и карандаш. - И не вздумай что-нибудь утаивать! А то больше дадут!
Синюхин послушно заскрипел карандашом. Пострадавший капитан прислонился к батарее и терпеливо ждал, когда его форма подсохнет. В отделении стояло шушукание и веселое оживление. Милиционеры показывали пальцем в сторону Захара. Доносились слова: "Мокрушник", " Мокрое дело", предлагалось направить капитана на судмедэкспертизу для исключения увечья.
Внезапно двери распахнулись и в дежурную часть стремительно вошел начальник отделения вместе с телеоператором м журналистом. Планировалось провести съемки к очередной передаче "Их разыскивла милиция". Объектив камеры остановился на перепуганном Захаре Синюхине.
- За что задержан! - задорно начал начальник. - Отвечай. Пусть люди знают!
- Hа милиционера помочился, - простодушно признался Синюхин. - Вон на того. Hа капитана... Очень уж хотелось...
Телекамера заинтересованно перешла на подсыхающего в углу капитана. От стеснения и от страха тот скукожился и лишь глупо моргал. Остальные милиционеры сдержанно ржали. Hачальник багровел на глазах.
- В чем дело, Стукачев?! - рявкнул он на пострадавшего. - Так подмочить свою репутацию! Опозорить честь мундира! С завтрашнего дня вместо пистолета будешь носить в кобуре подгузники "Либеро"!.. После съемок ко мне в кабинет!.. Хотя... - Подполковник принюхался и поменял свое решение. - Завтра с утра в парадной форме!.. Чер-те что!..
Синюхина на время поместили в какую-то клетку, где уже томилось порядка пяти подвыпивших бомжей, пара целующихся мужчин и несколько амбалов, обвешанных мышцами. Узнав, что Захар сделал с капитаном, амбалы загнали бомжей в угол, освободили Синюхину единственный лежак и наперебой предлагали ему свои вышебательные услуги. Видимо, они очень не любили стражей порядка.
Через час Захара выпустили, строго попросив не разглашать тайну его случайного ареста. Прежде чем проститься с Захаром Синюхиным, ему показали, где в отделении туалет, чтобы любитель пива не повторил что-нибудь похожее по дороге домой.
Прошло три недели. Однажды вечером в дверь квартиры Синюхина громко постучали. Hа пороге стояли три жлоба в тяжелых черных пальто. Шеи их были обмотаны белыми шарфами.
- Мента, которого ты забрызгал, помнишь? - спросили они. (Захар кивнул, пятясь на кухню.) - Так вот. Капитан запил, не выдержал насмешек и уволился со службы. А нам он очень мешал. Брал наших путан и путал нам все карты... - Амбалы зашли на кухню, расселись на тубаретках и выставили на стол несколько бутылок водки. - Короче, браток, ты должен замочить еще двоих...
- Hет-нет, - запричитал Синюхин, чувствуя, как у него холодеют ноги. - Я не стану убивать людей. Я - честный человек...
- А тебя никто и не просит убивать! - отрезал самый здоровый из гостей, поглаживая огромную перчатку. - Hам моча твоя нужна! Замочи этих двоих - дадим бабок и путевку на Кипр. Hебось, без зарплаты сидишь?
- Три месяца... - промямлил Синюхин, с трудом веря в происходящее. Вы это серьезно?
- Вот фамилии милиционеров и места их дежурств... А это тебе аванс!
Hа стол упала тяжелая пачка денег.
- Что тебе еще надо, говори! Обеспечим! - Гости встали.
- Hичего не надо! - косясь на пачку денег, суетливо проговорил Синюхин. - Впрочем... Еще десять ящиков пива!..
Камень
Вот так всегда. Эти великие хергиани крючки лупят, а ты мешки подноси. Ты туда-сюда обратно, а им там приятно. Чужие сапоги натерли ноги, впрочем не ноги, хорошо хоть у завхоза ридикюль полегче. Ветер дует завхоз мухлюет; жрать охота.
Пробка, две ступени, из под верхней веревки безбожно сыплет. И сыро тут как-то. Нашли перевальчик, ррразведчички... Внизу никого не осталось. Распор в углу. Подпрыгнуть и немножко повисеть. Рюкзак уперся в карниз. Хорошая ступенька над нашим правым ухом. Зажим болтается ниже колен. Щщас подтянем. Ой, мама! Да он же не той стороной. Надежная страховка в случае внезапной перемены вектора гравитации. И поза какая-то неприличная. В науке называется положение Транделенбурга, а в простонародье - раком, впрочем те хоть могут клешнями зацепиться. Вот тебе и положение. Где-то тут был крюк. Потихоньку, потихоньку, ползи улитка. Ошибается один раз. Вверх по склону. Щелк. Фу. Можно и повисеть.
А эти чего там делают? Все уже почти наверху. Сидят лыбятся, развалились. Амфитеатор и патриции в ложах. С фотоаппаратами. И этот, во, на вторую веревку пошел. Орел. Какой он орел?! Козел безногий! Сбросил! Истошно вопят, хором. И чего делать? Степень свободы - полметра самостраховки. Даже муфточку завинтил, как порядочный. Да и что толку отцепляться, улететь быстрее него, разве что. И чего они так орут? Я и так слышу, даже слишком хорошо, даже лучше, чем они, даже лучше, чем их. Только не видно ничего. Побегал кругами вокруг крюка. Каки циркуль. Шаг влево, шаг вправо - считается побег. Сообщаю наверх свое отношение к их недостойному поведению. Хоть поголосить напоследок. И не только благим. Попытался в трещину всунуться. Ишь, разъелся. Бухенвальдский крепыш. Только два пальца и всунул. Не густо. Все. Больше есть не буду. А так же не буду пить, курить и ходить в местах, отличных от горизонтальных и не залитых асфальтом. Хватит подвигов. На всю оставшуюся жизнь. Интересно, много осталось?
Как гремит-то! Крупняк пошел. Косяком. Что молчишь-то, поймал что ли? Приближается. Расслабътесь и получите удовольствие...
Что-то не видно ничего. То ли каска на нос съехала, то ли глаза на лоб. Воняет серой. Отрыжка преисподни. Вот, заглянул, называется, в окошко того света, а оттуда тебе - паленой шерстью. А может его и вообще нет, рая этого? А камушек-то и небольшой совсем был, так, размером с дипломатку, маловат для монумента. И пролетел черт знает где. Сантиметрах в сорока пяти. Ну вот, и внизу все затихло. А Молодой все орет. Его, видите ли, поставили и сказали стоять и не двигаться, как раз в том самом месте, об которое этот кирпич стукнулся. Так так скаканул, что теперь слезть никак не может.
А тут и я наконец вылез. Ишь, рожу мою увидали, защелкали. Чтоб у них затворы в фотоапаратах так перекосило!
Мудрость
Это техника, и я вырабатывал ее годами.
Надо ловить момент и всегда быть начеку. Вот начальник, например, стоит и шамкает помаленьку кусочек колбаски твердокопченненькой. Он и вообще-то на головку слабенький, а поскольку зубы это часть головы, то и зубками тоже. Ведь и ежику понятно, не первый раз уже, третья неделя на исходе, пошамкает, пошамкает, обмусолит с углов и все. И вот тут-то и надо быть рядом. Причем ни в коем случае ничего не говорить, не торопить, не спрашивать, когда ему наконец-то надоест измываться над благородным продуктом. Даже лучше и не смотреть в его сторону. Потому что если на жующего свой кусок человека посмотреть голодными глазами, то он, уж такая подлая она, человеческая натура, никогда с тобой этим куском не поделится, а сглотнет его прямо на месте, пальцем пропихнет, если что, да при этом еще и мало ему покажется, хотя тут же, до этого, видеть он куска того уже не хотел и бросить его готов был в сей момент.
Так вот, лучше сесть к нему спиной, близко-близко, как бы невзначай, и ждать. И вот когда он наконец-то лапищу свою волосатую протянет с куском своим недожеванным в прoстранство и скажет заветное слово "Кому?", тихо так скажет, а чего ему орать-то?, то именно в этот момент, не раньше, не дай Бог, а то еще передумает, но и не позже ни на секунду, миска твоя должна находиться миллиметра на три ниже него, заветного. И как только пальчики разожматся, в тот же момент, когда кусочек каснется дна, миски там уже быть не должно, так чтобы шмяк этого кусочка об дно миски прозвучал бы уже в безвоздушном пространстве.
И пускай теперь молодые орут "Мне! Мне!". От ближайшего из них до этого куска колбасы метров пять. Да я за это время, пока он добежит, не то что прожевать, переварить его уже успею. А им наука впредь. А то ишь чего придумали - по братски делить. Это где это видано, что по братски это делить? В большой семье не щелкай клювом. И учись у старшего брата делать все тихо.
Недаром же говорят: "Человек человеку волк, товарищ и брат", и я не знаю еще, что из этого гуманнее.
О завхозах
Завхоз нынче жидкий пошел. Не того замеса. Вот у нас времена были! Школа. Завхоза доволить это не личное дело каждого. Ежедневно наваливались, всем скопом. Выживали сильнейшие. Так ведь это не люди были, звери.
Вот у меня был завхоз. Суровый мужик. Такой, когда дрова колет, так если топор по пальцам пошел, руку не отдернит. Самородок. Первый раз в походе. А я свой первый поход водил. Я тогда сдуру сам раскладку составил. В поезде сказал: "Будешь завхозом" - продукты вывалил на лавку "Поход расчитан на неделю". Ходили мы две. Я сам его иногда боялся. По ночам он резал сало к перекусу следующего дня. Лучше бы он швырял нам его прямо в лицо, чем тот взгляд, с которым он нам его раздавал на привале. Лютый. Когда такой человек каждый вечер в палатке рядом с твоим ухом режет ножем сало, то потом трудно бывает уснуть. "Мало? - Разжуешь, много будет". Жевали молча. Парню, который плелся в конце группы, он объяснил, что зарежет его и скормит остальным, если мы не выйдем к людям в ближайшие три дня. Тот поверил и бил нам лыжню почти всю оставшуюся дорогу. Говоришь, ты бы не поверил? Ну-ну.
Я всегда говорил, у начальника власть юридическая, а у завхоза - фактическая. Я когда сам завхозил, группа передо мной на цирлах ходила. Они поначалу хотели очередь установить, кому котел выскребать. Так я им эту малину быстро обломал. Давал только достойным. Сначала, конечно, сам, если настроение было. А потом уже смотрел, на кого распространить свою благодать. Тут и припомнить можно, кто как себя вел, кто слово какое грубое сказал, разумеется по отношению ко мне. А то вон, сидит, слюной плачет, а сам ночью носки мои из под себя из спальника на снег выкинул. Ну и что, что мокрые. Стал бы я под него сухие подсовывать. Ну конечно, спросонья, не понял, ну да ладно, добрый я, три дня без котла, а там, глядишь, и забуду. Знают же, что я добрый. Тем и пользуются. Но носки мои теперь будут узнавать не только по запаху, сами будут запихивать под самое теплое и почетное место. Да еще очередь установят. Прям так и тянет их в очередь. А иной раз, вроде нехотя - а, берите, кто хочет - и в драку. Иногда это нужно, чтобы тонус не потеряли. Но часто нельзя, а то снова очередь, справедливость. Далась им эта справедливость. Отучаешь, отучаешь, видишь - старается, из кожи вон лезет, глазами ест, ковром стелется, а ты - раз, и другому. Истинная власть аморальна. Лично заинтересована, корыстна - да, но прежде всего аморальна, даже в ущерб собственным интересам.
Это тонкая диалектика. Только тот достоин, кто больше услужил. И вот уже появился закон распределения продукта, который стал уже помимо тебя, уже выше тебя, хотя и создан тобой и работает в твою пользу. Бойся льстецов и не попади в эту ловушку. Единственный закон это ты, твоя власть и полное отсутствие всяких законов. И если завхоз этого не помнит, ему долго не протянуть.
Некоторые думаюют, что это все от дефицита продуктов. Это заблуждение молодости. Настоящий террор возникает тогда, когда есть свобода маневра. Сила завхоза в неучтенных запасах. По настоящему я развернулся, когда мы резанули кольцо и у меня на четыре дня осталось продуктов на семь. Они обжирались как свиньи, хлдить не могли, только до ветру, по утрам из палатки некуда было ступить, они гадили почти под себя, но за лишний кусок сухаря готовы были на все.
Дефицит это идеологическое понятие. Страх голода должен свисать домокловым мечем и лишь святая вера, что только мудрость завхоза способна предотвратить мучительную смерть. Культ голода, культ дефицита, культ святости лишнего куска жратвы. Если группа не вылизывает котел, если ей хватает пайки, то ты можешь тут же повеситься на капроновых шнурках. Горе тебе, если у тебя в ботинках не капроновые шнурки. Твои еще не родившиеся дети сменят в свои шеснадцать лет фамилию отца, покрытую мраком позора.
Памятка завхозу
Шла уже третья неделя. Мы выходили из района. Восемьдесят километров тайги, по уши снега среди бурелома и на кончике азимута маленький поселок на великой русской реке. Тропили по совести, сколько хватит сил. Чтобы, сделав шаг в сторону и повиснув на палках, пуская на снег тягучей слюной, успеть дохнуть пару раз, и, за то время, пока вся группа проходит мимо, дождаться, когда с глаз уплывет желтая пелена. Он делал ровно пятьдесят шагов. Он был здоровый, как бык. Он экономил силы. Он говорил, что пятьдесят шагов - это норма, и его так учили в школе туристской подготовки. Лучше его бы сразу убили, там, в этой школе. Нас до смерти злило его ровное дыхание, когда он стоял рядом с лыжней, пропуская группу вперед после этой своей нормы. Прозрачные намеки в свой адрес он спускал между ушей. Он знал, и даже казалось ждал того момента, что, если мы ляжем здесь костьми, у него останется нетронутый запас сил, чтобы вытащить к людям свою драгоценную шкуру. У нас не было этого запаса, и наша злость была тихой.
С утра начальник сказал, что, возможно, сегодня мы выйдем в населенку. После завтрака я собрал у народа все продукты. Они поместились в небольшой пакет. Кроме перекусной мелочевки остались лишь три пакета супов и пачка масла. На этом НЗ мы сможем протянуть еще суткки. Пакет я засунул себе в рюкзак.
Перекусывали мы в какой-то яме. Мы спустились в нее и поняли, что не выберемся, если хоть немного не передохнем и не подкрепимся. Густо шел снег. Он шел уже почти неделю, то усиливаясь, то почти переставая, и оттого, что мы долго не видели солнца, казалось, что мы топчемся на одном месте. Рекой и не пахло. Оттого, что снег пошел гуще, стемнело, как будто наступил вечер. После теплого чая немного расслабились, но поднявшийся ветер задул снегом костер, за дровами идти было глупо, а вставать и тропить в горку из этой ямы никому не хотелось. Даже начальник притух, и хотя он отдал приказ собираться, по его бегающему по сторонам, ищущему взгляду было видно, что он уже начал присматривать место под ночевку, и в лучшем случае нас ожидает не больше одного перехода. Тот, кто нес бачок, стал запихивать его в рюкзак, но делал это так основательно и неуклюже, что было ясно, что это надолго, и остальные, с благодарностью взирая на это, тихо дубели. Он тоже сидел, в толстой куртке, которую он надевал в первую очередь, когда приходил на привал, и, хотя копался, как правило, дольше всех, и не думал начинать собираться. Эта болезнь уже начала передаваться всем нам - собираться по очереди, оттягивая тем самым время. По группе уже полз предательский дымок скорой стоянки, обещающий отдых и пищу, и он первый высказал вслух эту мысль, с той непосредственностью полудурка, которая заменяла ему совесть.
- Ну что, старики, темнеет уже, пора лагерь ставить. Правда, начальник? Вымотался я сегодня от этой тропежки. Сейчас супчику сварим. У меня еще супчики оставались. Завхоз, ты супчики не забыл? Я их тебе сегодня отдал. Хорошие супчики! Кто у нас сегодня дежурит? Что-то мне так жрать хочется!
Жрать он действительно был мастак. Чтобы запихнуть сразу кусок побольше, он так широко раскрывал рот, что на лице уже не оставалось места и ему приходилось зажмуривать глаза. Вид этого, так сказать, лица, его конвульсии и издаваемые при поглощении пищи звуки, все это походило на отвратную картину испражнения страдающего от расстройства пищеварения организма, пытающегося облегчить свои страдания неловкими манипуляцими задних конечностей, картину, заснятую на кинопленку извращенцем-оператором и прокручиваемую в обратном направлении.
Я не мог удержаться.
- У нас нет супчиков. - Как это нет? - даже когда он не напрягался и не зажмуривал глаза, в в его разверзшуюся от удивления пасть можно было всунуть кулак не задевая за косяки. - Так. - меня несло. Я говорил уверенно, как само собой разумеющееся - Начальник утром сказал, что мы сегодня должны по графику выйти в населенку. Поэтому я и оставил только перекус, а все остальное выкинул. - Где выкинул? Куда? В лагере? У костра оставил? - он уже видел эти пакетики, лежащие на пеньке под елочкой, он уже был готов бежать за ними, ему, бугаю, это было несложно, по пробитой лыжне, мы не так далеко и ушли с утра. Он уже принял все это за чистую монету и пора было обрубать концы. - Нет, зачем. В костер высыпал. - Как в костер? - Чтобы пакетики не оставались. - аргумент был веский. Уж что-что, а перед выходом из лагеря уничтожить следы своего пребывания в лесу - собрать весь мусор и сжечь его на костре - этот закон мы соблюдали свято. - Нет, старик, это ты зря. Вот когда я водил, так в конце похода мы продукты никогда не выбрасовали, мы их потом поровну делили... - перед его глазами проплывали образы когда-то недоеденой жратвы. - Хоть бы ты их так оставил. Я бы сбегать мог. - Тут я что-то не подумал. - мне даже стало грусно от собственной тупости - Да брось ты! Из-за трех пакетов бежать, полдня туда, полдня обратно. - чем глубже я впадал в раскаиние, тем больше его забирало собственной правотой - Да мне начальник сказал, что сегодня точно дойдем. - Да уж, как же. Дойдешь тут с вами. С голоду скорей тут сдохнешь. А если и завтра не дойдем?
Начальник фишку просекал сразу.
- А ты чего расселся? Ты думаешь, если я сказал, что к вечеру будем в населенке, то можно до вечера у костра задницу греть? Думаете, населенка сама к вам к вечеру подползет? Демагоги! Супчики им подавай! А ну, живо, мешек в зубы и пошел! - начальник был в ударе. Как истинная зараза, он любил нападать на морально ослабленные организмы.
Группа наблюдала сцену с видимым интересом. На ее глазах разворачивался последний акт ледовой трагедии. - Да пошли вы все!
Он понял, что пришел его час, тот момент, ради которого он копил силы весь поход, а возможно и всю жизнь. Судьба повернулась к нему лицом и лязгнула голодными зубами. Он совершит подвиг. Он выйдет к людям, и, вернувшись по его следу, возможно кого-нибедь из нас застанут в живых. И вот он встает, и как Данко... И слезы умиления уже не смахнуть ослабевшей рукой, и они замерзнут на наших щеках.
Группа зевала и не спешила ловить мышей. Спасать свою жизнь сил уже не было. Кто-то закуривал возможно последнюю перед мучительной смертью в снегах, сигарету.
Он поразительно быстро скинул куртку, запихнул ее в рюкзак, пристегнул лыжи и решительно полез на бугор. Когда следующий из нас вылез из ямы, его уже не было видно. Только прямая, ровная лыжня уходила вглубь тайги. Мы догнали его только через три часа. Он сидел у створного знаака. Ветер разогнал облака и великая русская река катила застывшие волны застругов в сиянии низкого северного солнца. На другом берегу, за розовыми бурунами, дымился поселок.
Мы успели еще зайти в магазин и в просторном бревенчатом спортивном зале местной школы, куда нас устроили на ночлег, мазали маслом теплый еще, свежий хлеб и варили на примусе три пакета супов - наш последний маршрутный ужин. Как гласит один из пунктов Памятки завхозу: "У хорошего завхоза продукты не кончаются", и, с новой строки: "У хорошего завхоза продукты не остаются".
----------------
Актерские байки
Было время, когда театр обходился без
режиссера и даже без сцены, а актеры - без текстов. Были и есть спектакли, существующие без декораций и без музыки. Единственное, без чего не может обойтись ни один сколько-нибудь живой - нужный зрителям и долго идущий спектакль - без накладок. Смех на сцене - не в зале - событие катастрофическое. За ним обычно следует поиск виновных, скандал, раскаяние и кара, но истребить явление, присущее радостной природе театра, нет никакой возможности.
Поэтому коллекция театральных баек, долгие годы составляемая Н.И.Вайнберг, пополняется ежегодно. В крохотных эпизодах можно увидеть отражение прежней жизни, почувствовать аромат минувшей эпохи и уловить нечто, напрочь исключенное из нашей повседневности, - ощущение покоя.
Однажды за кулисы Александринского театра зашел Николай I в сопровождении адъютанта. Навстречу ему попался знаменитый трагический актер В.Каратыгин.
- Послушай, - сказал император, - говорят ты хорошо представляешь лица. Изобрази-ка меня.
- Не смею.
- Я велю.
- Если Ваше величество изволит, - Каратыгин мгновенно преобразился: несколько отставил ногу, вскинул голову, взгляд его стал оловянным. Послушай, - небрежно бросил он через плечо адъютанту, - говорят, актеришка Каратыгин порядочно представляет лица, пошли-ка ему корзину шампанского.
Довольный царь рассмеялся: ?Быть по сему?.
Наутро актеру на дом была доставлена корзина шампанского.
* * *
Выдающийся английский актер негритянского происхождения Айра Олдридж обладал бешеным темпераментом. Его коронной ролью был Отелло. В финальной сцене он так ?накалялся?, что изо рта у него шла пена, а глаза наливались кровью. Исполнительницы роли Дездемоны панически боялись играть с ним.
Известный театрал Стахович однажды зашел за кулисы и спросил Олдриджа, как прошли его гастроли в Москве с Никулиной-Косицкой - Дездемоной. Олдридж ответил, что она очень нервничала, и добавил: ?Все эти слухи сильно преувеличены. Я сыграл Отелло более трехсот раз. За это время задушил всего трех актрис, зарезал, кажется, одну. Согласитесь, что процент небольшой. Не из чего было так волноваться вашей московской Дездемоне?.
* * *
Замечательный актер Московского Малого театра Живокини играл в очень скверной пьесе ?Зе-за-зи?. По ходу действия он должен был посмотреть в лорнет и увидеть... Азию. Актер смотрит в лорнет и вместо: ?Я вижу Азию? произносит: ?Я вижу Москву. Театр. Бенефис Живокини. Играют ?Зе-за-зи?. Какая же это мерзость!? Публика в восторге, пьесу снимают с репертуара.
* * *
Особой любовью к импровизациям прославился Н.Монахов. Его совместные с А.Кошевским ?отсебятины? на сцене Театра оперетты часто были очень остроумны и совершенно в стиле пьесы. Начинал обычно Монахов, Кошевский старался подыграть ему. Так продолжалось до тех пор, пока Монахов не предупредил однажды: ?Готовься, сегодня тебе будет худо?.
Выйдя на сцену, Монахов, как обычно подал реплику Кошевскому, тот ответил. Началась импровизация. После нескольких удачных отсебятин, которыми обменялись партнеры, Монахов вдруг сказал: ?Ну, ладно. Ты поговори, а я пока уйду?. И ушел. Кошевский был убит. Он метался по сцене, взмахивал руками, растерянно бормотал и, в конце, заплакал. Тогда Монахов сжалился и снова вышел на сцену.
* * *
Старые театралы, хорошо знавшие актера Н.Выходцева, всегда ждали от него каких-нибудь фокусов. Он умудрялся так перевирать текст, что даже в самой сильной драме публика хохотала. Шла трагедия Гете ?Торквато Тассо?. Суфлер подает из будки: ?А вот и сам Торквато Тассо?. Выходцев не понял, молчит. Суфлер еще раз повторил. Тогда Выходцев грянул: ?А вот и сам квартальный Тарасов... с квасом?.
* * *
А актер П.Черкасов в драме из боярской жизни вместо реплики: ?Князь на одре болезни: он говорить и видеть вас желает?, ляпнул вдруг: ?Князь на ведре сидит и говорит, что с вами пить желает?.
* * *
Театр ?Современник? давал спектакль ?Декабристы?. В роли Николая I О.Ефремов. По ходу спектакля он должен был сказать фразу: ?Я в ответе за все и за всех?, но оговорился и произнес: ?Я в ответе за все и за свет?. Его партнер Е.Евстигнеев тут же подхватил: ?Тогда уж и за газ, и за воду, ваше величество!?
* * *
Однажды Станиславский в роли Вершинина в ?Трех сестрах? представился Лужскому, игравшему Андрея Прозорова: ?Прозоров?. Лужский поперхнулся и ответил сдавленным голосом: ?Как странно - я тоже?.
* * *
Немировича-Данченко, как и героя ?Вишневого сада? Епиходова, называли ?Двадцать два несчастья?. То он на репетиции дунет в папиросу и запорошит глаза, то элегантно присядет на край режиссерского стола, и на него полетят графин, чернила и лампа, то, прохаживаясь между рядов, споткнется о чью-нибудь ногу и упадет в проходе.