Носсак Ганс Эрих. Спираль

особенно тягостным?
Почему это могло показаться тягостным? Наоборот, это "как всегда" было
для них обоих единственным спасением, единственной страховкой.
Прекрасно. Пусть расскажет о вечере дальше.
Рассказывать, собственно, нечего. Он захлопнул окно.
Окно? Разве оно стояло открытым?
Ну конечно. Они проветривали комнату. Из-за рыбного филе.
Ах так. ("Прошу прекратить смех", - крикнул председатель в зал.) Ну а
что произошло дальше?
Он спросил жену, не желает ли она сходить в кино. После этого они
полистали газету. У них за городом есть только один захудалый кинотеатр,
да и фильм там шел дурацкий. Ну а в город им обоим ехать еще раз не
очень-то хотелось.
Часто ли они с женой посещали кинематограф?
Нет, не слишком часто. Иногда его жена ходила в кино днем одна или с
какой-нибудь знакомой.
Как они обычно проводили свой досуг вдвоем?
В хорошую погоду они нередко гуляли вечером у озера. По возможности
после того, как уже стемнело. Чтобы ни с кем не встречаться. Нравы в
пригородах, где люди живут в собственных домах, такие же, как в маленьких
городишках. Все друг друга знают, все в курсе чужих дел. Надо без конца
раскланиваться и отвечать на вопрос: "Как жизнь?" Это здорово надоедает.
Характер у него не очень-то общительный?
Самому об этом трудно судить. Впрочем, он действительно охотней бывал
один, особенно в последнее время. Хотя это зависело не только от него.
От кого же?
От обстоятельств. Так уж повелось. В первые годы после женитьбы и он и
его жена изо всех сил старались жить так, как, по их мнению, живут другие
люди. Что ни говори, это куда проще. Да, они очень старались. Но у них
ничего не вышло. В ту пору они довольно часто приглашали к себе гостей. Да
и сами ходили в гости. У них бывали знакомые жены, их соседи и его
сослуживцы. Но после нескольких посещений это как-то само по себе
заглохло, без всяких серьезных причин. При этом его жена и он
действительно прикладывали много усилий, чтобы хорошо принять гостей, они
не жалели денег. Собственно, люди должны были бы охотно посещать их дом,
достаточно было сравнить их приемы с приемами других знакомых, которые не
проявляли такого рвения. И все-таки у них ничего не вышло. Они с женой
часто спрашивали себя: в чем причина этого? Но так и не нашли ответа. В
конце концов они перестали думать на эту тему, забыли о своем
разочаровании. Впрочем, если выразиться точнее, они не хотели поддаться
разочарованию и потому перестали встречаться со знакомыми. Хотя к его жене
время от времени заглядывают соседки и другие дамы. Случайные знакомые.
Жена обычно вступает с ними в разговоры в магазинах. Но посетители всегда
уходят до того, как он успевает вернуться вечером с работы.
- Все, что вы рассказываете, в основном совпадает с показаниями
свидетелей, - заметил председатель суда. - Были вызваны две дамы, которые
в последнее время встречались с вашей женой. Когда их спросили, не
создалось ли у них впечатления, что ваша жена страдала от той жизни, какую
ей пришлось вести, они ответили: они, мол, не припоминают ни одной жалобы
с ее стороны. И все же... Скажите, вам никогда не казалось, что у вашей
жены была потребность к большему общению с людьми?
Ну конечно, казалось; у него у самого тоже была потребность к общению.
Он уже об этом упоминал. И он огорчался каждый раз, когда слышал, что его
жена поет в соседней комнате, даже если она пела веселую песенку. Она поет
в пустоту, говорил он себе, бедняжка даже не подозревает, как одиноко
звучит ее голос.
- Поверьте мне, господин председатель суда, мы буквально все
перепробовали, чтобы изменить это. Но наши попытки оказались тщетными.
- Все до единого свидетели утверждают, - сказал председатель суда, -
что вы вели необычайно размеренный образ жизни. Сам по себе этот факт
заслуживает всяческого одобрения, непонятно только, почему в высказываниях
свидетелей ударение явственно делается на слове "необычайно".
- Правда однообразна, господин председатель.
- Что вы сказали? Какая правда?
- Она так однообразна, что людям кажется невыносимым считать ее
правдой. Отсюда и выражение "необычайно".
- Вы, стало быть, думаете, что лишь вы открыли правду?
- Да нет же. Все знают правду, но только время от времени пытаются
ускользнуть от нее, дать себе, пусть короткую, передышку, спрятавшись за
неправдой. И это, конечно, легко прощается.
- Не могу избавиться от чувства, что в этом вопросе вы что-то
скрываете, - сказал председатель суда раздраженно. - Или по меньшей мере,
что вы каждый раз увиливаете от ответа.
- О нет, уж точно я не увиливаю. Даже от однообразия не сумел
увильнуть. И здесь, в зале суда, признал неуверенность в себе. Хотя не
каждый это признает. Не правда ли?
- По-моему, вы скорее кажетесь человеком уверенным в себе, человеком,
который очень хорошо знает, чего он хочет.
- Это только видимость, и вот откуда она взялась: я знаю совершенно
точно, что именно для меня неприемлемо. Я это познал на собственном опыте.
И то был болезненный опыт.
- И все же, - председатель суда то и дело возвращался к исходной точке,
- и все же ваша жизнь и ваш брак в известном смысле выглядели образцовыми,
но во всех положительных высказываниях о вас заметно некоторое сомнение
или, если выразиться точнее, некоторые колебания. Позвольте мне это
сформулировать иначе: когда людей спрашивают, какого они о вас мнения, они
вместо того, чтобы ответить - прошу прощения за вульгаризм - "Этот парень
что надо!", говорят с едва заметным предубеждением в голосе: "Ничего
дурного о нем не скажешь", и звучит это почти так: "Ни в чем дурном он
пока не замечен". Ясна ли вам разница?
- Они мне не верят, - сказал подсудимый, улыбаясь.
- Да, вот именно. А почему?
Люди полагают, что за однообразием его жизни скрывается нечто другое.
Порок или какие-то отклонения от нормы. Ибо без причины, по их мнению, ни
один человек не согласится вести такое однообразное существование. И хотя
ему выдали, так сказать, свидетельство о благонадежности, люди чувствуют
себя в его обществе неуютно. Они не могут избавиться от недоверия. Он,
кстати, изо всех сил старался рассеять это недоверие. Например, по
понедельникам с утра изучал газету, чтобы узнать, какая футбольная команда
выиграла, и таким образом не попасть впросак в разговоре - клиенты этого
не любят. Он настолько поднаторел в футболе, что знает о нем даже больше
некоторых заядлых болельщиков. С политикой и с остальными злободневными
историями происходит то же самое.
- Надо только обладать соответствующим чутьем, - заметил подсудимый,
улыбаясь, - понимать, что сегодня интересует публику. Это не так уж
трудно.
Но, разумеется, это опять же утомительно, утомительно все время играть
роль, стараясь не настораживать окружающих. Надо, к примеру, точно
вычислить ту секунду, когда положено ударить кулаком по столу,
демонстрируя свой гнев по поводу безразличной тебе политической ситуации
или по поводу ошибки футболиста - общего любимца. Возможно, что он не
всегда выбирал подходящий момент, не исключено, что люди это замечали.
- Что? Что именно могли заметить люди?
- Что моя личная жизнь или, скажем, то, что здесь, в этом зале,
называют личной жизнью, служило всего лишь маскировкой.
- Ваша личная жизнь? - воскликнул председатель суда с несказанным
удивлением. - Вы уже до этого сказали нечто подобное. Странное заявление,
должен отметить со всей откровенностью. Мне кажется, все мы исходим как
раз из обратного. Позицию в обществе можно было бы скорее назвать
маскировкой наших человеческих качеств, ну а что касается личной жизни,
то...
Подсудимый кивнул.
- Да, я знаю, это одно из общепринятых заблуждений.
- Прежде всего я хочу указать на опрометчивость вашего заявления,
подсудимый. Нет, прошу не перебивать меня. Мы пришли сюда не для дружеской
беседы, вы находитесь на скамье подсудимых. Запомните. Но я хотел бы
довести до вашего сознания: как можете вы, один человек, считать, что все
остальные заблуждаются? Общепринятые заблуждения. Хорошенькая штука!
Подсудимый стоял, опустив голову. Он, видимо, обдумывал замечание
председателя суда. Наконец он сказал:
- Да, это очень опрометчивые слова. Лучше оставить эту тему.
- Почему?
- Да потому, что в противном случае я наговорю кучу опрометчивых слов.
Все дело в тех вопросах, которые здесь задают. И в том положении, в какое
я поставлен.
- В какое, собственно?
- В положение подсудимого.
- Ага! Если я вас правильно понял, вы отказываетесь отвечать потому,
что боитесь уличить себя ненароком?
- Боюсь уличить? - переспросил подсудимый.
Быть может, повторяя вопрос, он не подумал ничего особенного, однако
председатель суда усмотрел в словах подсудимого скрытую издевку и призвал
его к порядку.
- Итак, скажите коротко и ясно: вы отказываетесь отвечать?
- Я не отказываюсь, но в интересах суда прошу оставить эту тему, ведь
она приведет только к недоразумениям, которые будут также истолкованы как
опрометчивые ответы. Поверьте мне наконец, господин председатель:
человека, который всю ночь напролет трясся в поезде, чтобы забрать свою
жену, нельзя ни в чем уличить. В крайнем случае его можно сбить, ведь он
так устал. Разве не лучше держаться фактов, которые непосредственно
касаются суда?
- Я в последний раз напоминаю: предоставьте уж нам решать, касается это
суда или не касается... Что вы подразумевали под словом "маскировка"?
- Все то, что можно застраховать. Все, что подвластно законам. А кто
эти законы не исполняет, того можно соответственно наказать.
- Почему или перед кем вы считали нужным маскироваться?
- Я маскируюсь, чтобы получить передышку.
- Передышку? Хватит говорить загадками. Прошу вас.
- То была попытка спастись от преждевременного уничтожения, став
незаметным. Ведь то, что уничтожает, преисполнено ненависти и, подобно
клейкой массе, течет туда, где образуется вакуум, в пустом пространстве
эта масса застывает. Быть может, моя попытка не удалась. Потому-то я и
стою здесь.
Прокурор пришел на помощь председателю суда:
- Иными словами, вашу жену вы использовали с целью маскировки, как вы
это сами называете.
- Как раз с ней я был ничем не прикрыт ни с какой стороны.
- Таким образом, ваша жена ни в коем случае не могла ждать от вас
надежной защиты?
- Это звучит слишком хитроумно, господин прокурор.
- Не увертывайтесь, подсудимый, - крикнул прокурор. - В самом деле, вы
умеете чрезвычайно ловко защищаться. Не надо, однако, считать, что в суде
сидят круглые дураки. По отношению к вашей жене вы использовали ту же
тактику уверток?
- Нет, мне не нужна была никакая тактика, да это и не помогло бы.
- И вы вполне уверены, что ваша жена воспринимала все точно так же, как
и вы, что все казалось ей само собой разумеющимся? Ведь вы это так теперь
представляете?
- Да.
- Суд в этом сомневается.
- Знаю. Вы слышали когда-нибудь плач женщины в соседней комнате,
господин прокурор?
- Этот вопрос вы уже задавали. Стало быть, ваша жена часто плакала в
соседней комнате? - быстро спросил прокурор.
- Думаю, что этот плач вы не слышали. Он не доходил до ваших ушей.
- Возможно. А по какой причине ваша жена плакала в соседней комнате?
- Я имею в виду не мою жену и не какую-то определенную соседнюю
комнату, господин прокурор. И я говорю не о плаче, вызванном ясной
причиной, и не о женщине, которая плачет, чтобы ее услышали. Я говорю о
слезах, пролитых над быстротечностью всего сущего. Эти слезы не становятся
менее быстротечными после того, как бедняжку погладят по голове или
заверят в своем постоянстве. Конечно, можно заткнуть уши, так оно чаще
всего и бывает. Вас это устраивает?
- Устраивает это нас или нет, не играет роли. А вот вы обращались со
своей женой не как с существом из плоти и крови, - возмущенно закричал
прокурор.
Подсудимый оглянулся, ища глазами адвоката: очевидно, он считал, что
тот вступится за него. Но поскольку адвокат молчал, что, видимо, удивило
подсудимого, подсудимый сказал:
- Господин председатель, со мной можете делать все, что вам угодно. Мне
это безразлично. Но я заявляю протест, я не хочу, чтобы о моей жене
говорили таким непозволительным образом.
Все присутствующие были удивлены негодованием подсудимого и тем
возмущенным тоном, каким он заявил свой протест.
Председатель сказал: он, мол, не думает, что прокурор намеревался
оскорбить жену подсудимого. Кроме того, сам он, председатель, не понимает,
почему подсудимый так болезненно отнесся к замечанию обвинителя.
- Но мы ведь здесь не в больнице, - сказал подсудимый.
Председатель суда еще раз заверил подсудимого, что тот, как видно,
неправильно истолковал слова прокурора.
- Давайте продолжим слушание дела. Согласно показанию вашей матушки...
- Моей матушки? - прервал его подсудимый с изумлением.
При чем здесь его мать?
- Ваша матушка была вызвана в качестве свидетельницы. Почему это вас
так удивляет?
Да, это его, между прочим, очень удивляет. Что, собственно, могла
сообщить его мать?
Ничего существенного, поэтому суд отказался от мысли принудить его
матушку к поездке сюда. Сама она сказала, что в ее возрасте трудно будет
перенести потрясение, которое неизбежно вызовет процесс, она не чувствует
в себе достаточно сил для этого.
- Почему вы смеетесь, подсудимый?
- Разве я смеялся?
- Да, это так выглядит.
- Мне не до смеха.
- Ну хорошо. Ваша матушка была допрошена по месту жительства - если не
ошибаюсь, вы родились в том городе, - допрошена тамошним следователем.
Протокол допроса находится у меня, показания вашей матушки ничего
особенного не прибавили, это верно. Но кое-что все же бросается в глаза:
когда ей сообщили о тех фактах, о которых идет речь в этом зале - будьте
уверены, сообщили с надлежащей осторожностью, щадя ее, - она воскликнула:
"Я всегда этого ожидала". А когда ее попросили обосновать свои
подозрения... Да, ей прямо поставили вопрос: считает ли она способным
своего сына совершить такое деяние... Что случилось? Вам дурно?
- Это ужасно, - прошептал подсудимый. Он побелел как полотно,
пошатнулся; казалось также, что он заскрежетал зубами, что иногда
случается с человеком, который вот-вот упадет в обморок.
- Мы, конечно, понимаем, что вы охотно оградили бы вашу старую матушку
от такого рода вопросов. Но вы должны согласиться, что из-за полной
запутанности дела нам нельзя было пренебречь ее помощью. Само собой
разумеется, вашу матушку предупредили, что она, как ближайшая
родственница, может отказаться от показаний... Не дать ли вам стакан воды?
- Нет, спасибо, - сказал подсудимый. - Прошу прощения. - Видимо, он
снова взял себя в руки.
- Странно, - заметил председатель суда. - Допрос вашей матушки вы
воспринимаете как нечто ужасное, однако к самому происшествию относитесь
весьма хладнокровно, и это не может не насторожить суд.
- Ужасным мне кажется другое: почему, собственно, допрашивают именно
того человека, который меньше всего способен рассказать правду, и почему
суд считает возможным опираться на эти показания?
- Между вашей матерью и вами отношения натянутые?
- Нет. Эти натянутые отношения я уже давным-давно прекратил. Позвольте
спросить: моя мать ответила на вопрос следователя утвердительно?
- Нет, она не захотела обосновать свое спонтанное замечание, - ответил
председатель. - Наоборот, она сказала, что эти слова случайно вырвались у
нее. Она так считает.
- Ага! - воскликнул подсудимый.
- Что вы хотите этим сказать?
- Обвинение и сразу же опровержение для вида - такова тактика
субъектов, находящихся по другую сторону пропасти. У них всегда в запасе
доказательства своей невиновности. Предоставим им эту привилегию, ведь они
не способны нести вину.
- По всему видно, что вы не испытываете большого уважения к вашей
матушке, - сказал председатель суда.
Но тут слова попросил адвокат. Он сказал, что и защита позволила себе,
не испрашивая, впрочем, разрешения у подсудимого, попристальней взглянуть
на его отношения с матерью, хотя они, собственно, не принадлежат к кругу
вопросов, фигурирующих на процессе; но именно потому, что некоторые
высказывания матери стали известны, и потому, что эти высказывания
обвинение может истолковать в ущерб подсудимому, защита решилась на эту
акцию. Так, например, несмотря на то что подсудимый тщательно следил за
уничтожением всех писем частного характера, найдено одно письмо матери, в
котором она утверждает, будто ею никто не интересуется, будто все бросили
ее на произвол судьбы. Что ни говори, когда слышишь такое, это звучит
обвинением сыну. Однако истинное положение вещей несколько иное. Мать
подзащитного не только имеет средства к существованию, она живет хорошо. У
нее трехкомнатная, роскошно обставленная квартира, ежедневно к ней ходит
прислуга. В городе все знают эту почтенную, постоянно занятую пожилую
даму: то она наносит визиты, то принимает гостей, то ходит в кафе, то
занимается благотворительностью, то играет в бридж, а по воскресеньям
посещает церковь. Кроме того, у нее в доме всегда толпятся неимущие
родственники и знакомые: невестки, кузины, бывшие соученики и так далее.
Эти бедные родственники и распространили сказку о достойной сожаления
старой матери, брошенной на произвол судьбы. Сказку, в несостоятельности
которой очень легко убедиться и прокуратуре, взглянув на цифры. Далее
адвокат проанализировал финансовые возможности матери подзащитного.
Несмотря на потери, вызванные войной и инфляцией, ее до сих пор можно
считать женщиной состоятельной. Причем доходы ее значительно увеличились
после того, как сын - здесь адвокат повысил голос, - после того, как сын в
день своего совершеннолетия по доброй воле отказался в пользу матери от
той части наследства, которая была завещана ему дедушкой. Официальный
документ об отказе от наследства-можно в любое время получить в суде по
наследственным делам. Да, по доброй воле, вдобавок в ту пору, когда мать
вовсе не нуждалась в деньгах. Кстати, следует отметить также, что
подсудимый был тогда вовсе без средств. Но как только у подзащитного
появились денежные поступления, он, опять же по доброй воле и несмотря на
то, что мать не испытывала никаких финансовых затруднений, счел своим
долгом ежегодно оказывать ей помощь. В последние годы отчисления в пользу
матери выражались в кругленьких цифрах. Адвокат прочел вслух несколько
цифр из банковских счетов. Эти цифры, между прочим, объясняют также,
почему подзащитный и его жена, имея неплохие доходы, вели весьма скромный
образ жизни, во всяком случае, гораздо более скромный, нежели мать
подсудимого. И наконец, надо отметить, что подзащитный подыскал своей
матери надежного консультанта по налоговым вопросам, а также
юрисконсульта. И что он платил этим господам из собственного кармана; все
это его мамаша воспринимала как должное, продолжая жаловаться каждому
встречному и поперечному на сына, который будто бы бросил ее на произвол
судьбы. Каждый год подзащитный и его жена наносили матери двухдневный
визит; при этом они жили в гостинице, чтобы не доставлять старушке
излишних хлопот. Далее, следует отметить, что супруги посылали к дню
рождения матери и к рождеству роскошные посылки со всякими лакомствами.
- Я распространяюсь обо всех этих фактах, быть может, излишне подробно,
к тому же, как мне опять хотелось бы подчеркнуть, вопреки воле моего
клиента и только потому, что меня и, без сомнения, также суд удивляет
попытка обвинения сделать из старой, избалованной дамы серьезную
свидетельницу; ясно как божий день, что беспрерывные жалобы и причитания
этой дамы являлись необходимой приправой к ее благополучной жизни. Что
касается моего подзащитного, то я бы скорее упрекнул его в том, что к этим
жалобам, которые вполне естественны для старой женщины, он относился с
излишней щепетильностью. Обладая преувеличенным чувством сыновнего долга,
он тратил столь необходимые ему и жене деньги на мать, хотя та в них вовсе
не нуждалась.
Председатель суда спросил подсудимого, не желает ли он прибавить
что-нибудь к вышесказанному.
- Цифры, по-видимому, сходятся, - ответил подсудимый с легкой усмешкой.
- Скажите, а почему ежегодные визиты к вашей матушке продолжались всего
два дня? - спросил прокурор.
- Из чувства самосохранения.
- Что именно угрожало вам со стороны вашей матери?
- Уничтожение.
- Не потрудитесь ли объяснить подробнее, что вы под этим
подразумеваете?
- Слово "уничтожение" не требует объяснений.
- Ну а в течение двух дней вы, по-вашему, могли уберечься от
уничтожения?
Подсудимый пожал плечами.
- Может быть, я имел в виду не мое уничтожение, господин прокурор.
- А кого же? Вашей жены? Или вашей матушки? Ответьте, пожалуйста.
- Господин председатель, я отказываюсь отвечать на этот вопрос до тех
пор, пока мне не покажут в своде ваших законов параграф, согласно которому
сын совершает преступление, если его ежегодный визит к матери не превышает
двух дней.
В зале возникло заметное волнение. Председатель застучал карандашом по
столу и резко отчитал подсудимого за оскорбление суда.
- От этих вопросов можно с ума сойти, - крикнул подсудимый.
Председатель суда еще раз призвал его к порядку.
Атмосфера в зале накалилась до предела. Ни прокурор, ни адвокат не
хотели, как видно, еще обострять обстановку. Председатель суда
демонстративно листал бумаги. Наконец он сказал:
- Слушание дела продолжается.
Сейчас пора перейти непосредственно к расследованию происшествия. Суд
уделил непомерно большое внимание предыстории случившегося, да, непомерно
большое внимание, однако при этом не удалось выяснить ничего такого, что
бы пролило свет на дальнейшие события. Следует признать также, не
предрешая, разумеется, приговора, что создалось впечатление, будто эта
предыстория не находилась в непосредственной связи с тем, что случилось
позже. Рассматривая предшествующую жизнь подсудимого, нельзя сказать, что
она подвергалась угрозе сокрушительных ударов. И все же неправильно было
бы утверждать, будто весь ход процесса ничего не дал, ведь благодаря
показаниям подсудимого суду стало совершенно очевидно, что подобная угроза
- безразлично какого рода - все же существовала и что эта угроза
скрывалась от посторонних глаз в той монотонности, в какой протекала жизнь
подсудимого и его жены, и скрывалась с помощью искусной маскировки, как
это признает сам подсудимый. Однако при попытках составить себе
представление о предшествующей жизни подсудимого мы, как-никак, имели дело
с чем-то осязаемым: в частности, было возможно сравнивать поведение
подсудимого с поведением большинства других людей и, допустим, одобрять
его или не одобрять с этой точки зрения. Даже самые странные высказывания
подсудимого, сделанные в этом зале, мы могли рассматривать как
индивидуальные отклонения от нормы, вне зависимости от нашего отношения к
этим отклонениям. Однако все, что следует затем, настолько сильно
вторгается в область неосязаемого, что даже прокуратура, прежде чем
возбудить дело, всерьез размышляла о компетентности суда в данном
конкретном случае. Таким образом, не только подсудимый сомневается в
компетентности судебных инстанций - его мнение, само собой разумеется, не
играет решающей роли, - но и он, судья, занимался проблемой компетентности
и при этом считал, что подсудимый, безусловно, прав в одном: престиж суда,
без сомнения, может пострадать, если суд неквалифицированно и, так
сказать, наугад будет залезать в те области, которые находятся вне
пределов его компетенции. Тем не менее в подобном рассуждении есть
уязвимое место, на которое следует обратить самое серьезное внимание. Для
того чтобы раз и навсегда устранить всякие колебания и недоразумения
насчет компетентности суда, надо назвать две основные причины, заставившие
прокуратуру возбудить данное дело. Во-первых, ни один суд в мире не может
согласиться с тем, что какое-либо происшествие не должно рассматриваться в
судебном порядке, ибо, дескать, это происшествие ему неподвластно или
выходит за рамки правовых норм. Признать это значило бы для суда низвести
себя до второстепенного органа, компетентного лишь в мелких вопросах,
скажем в рыночном законодательстве. А такого рода низведение юстиции сразу
же приведет к тому, что будет поколеблена всеобщая безопасность, столь
необходимая массе, безопасность, за которую основную, решающую
ответственность несет не кто иной, как суд. И если здесь речь зашла о
"неосязаемом", то это означает всего лишь, что мы рассматриваем сегодня
происшествие, которое до нас не выносили на судебные заседания, и посему у
суда отсутствует соответствующий опыт. Необходимо, стало быть, приобрести
этот опыт, и притом в срочном порядке; суд не должно смущать то
обстоятельство, что в крайнем случае ему придется проявить свою
компетентность в области, которая до сих пор не входила в юрисдикцию
официальных инстанций, ведь эту область общественность по молчаливому
соглашению вообще не замечала, а законодатели тем самым рассматривали как
несуществующую. Иными словами, суд должен считать своим долгом защищать
человеческую личность и от того, что можно было бы обозначить как
"неосязаемое", если окажется, как, по-видимому, в данном случае -
председатель подчеркнул слово "по-видимому", - что это неосязаемое
способно нарушить заведенный порядок, необходимый всем.