Носсак Ганс Эрих. Спираль

лифтер задал необычную скорость, так как хотел испробовать механизм? Но
тогда он был обязан прикрепить табличку с предупреждением: "Внимание! Не
входить. Ремонт". Теперь, впрочем, уже поздно искать виновного. Ты
поднимаешься наверх гораздо быстрее, чем положено. Кабина, в которой ты
стоишь, летит стрелой, этажи мелькают. Если ты выскочишь, тебя, наверно,
защемит в пролете. Правда, для предосторожности подножка укреплена таким
образом, что должна откинуться кверху. Но кто не побоится рискнуть?
Поэтому ты думаешь: уж лучше я проедусь по чердаку, потом, когда лифт
начнет спускаться, будет легче выпрыгнуть. От толчка ты, по всей
вероятности, упадешь на лестничную площадку, но это не так уж страшно, по
крайней мере тебя не защемит. И вот, немного успокоившись, ты проезжаешь
по чердаку мимо огромного колеса, с которого капает черпая жижа - смазка.
При молочном свете, проникающем сквозь стеклянную крышу, все видно как на
ладони. А когда высшая точка пройдена и лифт начинает спускаться, ты
принимаешь твердое решение: теперь держись! Однако, как только показалась
площадка верхнего этажа, ты почувствовал, что еще не вполне уверен в своих
силах. К чему такая спешка? Впереди еще столько этажей. Ты приготовился к
прыжку, твое тело напряглось. А вот и следующая площадка, для пробы ты
вытянул ногу, но буквально в последнюю секунду быстро отдернул ее;
пожалуй, ты подождешь следующего этажа. Постепенно лифт спускается все
ниже. Главное, не волноваться, думаешь ты, сперва я проеду через подвал.
На эмалевой табличке в кабине написано, что проезжать на лифте по подвалу
не опасно. Как здорово, что не опасно. Но раз упоминается опасность, стало
быть, все же опасно. Впрочем, до той поры, пока ты в кабине, тебе ничего
не угрожает. И ты спокойно мчишься по подвалу, где темно, хоть глаз
выколи. В механизме что-то хрустит, словно подагрические кости трутся друг
о друга. Тебе не остается ничего иного, как стоять смирно. А потом лифт
снова поднимается, маршрут все тот же, хорошо знакомый. Круг за кругом!
Ужасно! Сколько времени это еще продлится? Разве не лучше было бы
выпрыгнуть? Даже рискуя жизнью? Ведь этот безрискный, безжизненный
круговорот способен довести... Человеку, у которого под ногами каменная
лестничная площадка, ничего не стоит крикнуть: "Почему же вы не выходите
из лифта?" Он-то стоит прочно, и ему нипочем не понять, с какой скоростью
движется лифт, а главное, не понять, как трудно решиться на прыжок в
неизвестность. Человеку на площадке все кажется вполне естественным, может
быть, он вообще считает тебя шутником, ведь ты корчишь гримасы. Что ему
сказать в ответ? Постороннему человеку незачем знать, в какую беду ты
попал. И ты крикнешь ему: "Сейчас, сейчас" или "Я хочу сойти на следующем
этаже". Ты и впрямь хочешь сойти. Это твое самое сокровенное желание!
Ответ, значит, правильный, и, только осознав бесконечное кружение лифта,
можно понять, что ответ неправильный. Человек на площадке, видя, что ты
так и не вылез из кабины, подумал, наверно: ах он такой-сякой, он соврал,
вот брехун. Если бы можно было отделаться брехом! Говорят, что некоторые
все же сумели отделаться: они потеряли сознание, у них закружилась голова
от этой беспощадной карусели. Иногда случается и такое: на площадке, к
примеру, появилась красотка или девушка, которая показалась тебе из
мчащейся кабины красоткой, и вот ты рискнул и выпрыгнул из лифта. Ты делал
при этом ужасно смешные телодвижения, чтобы сохранить равновесие;
невольным свидетелям было трудно удержаться от смеха. Но теперь ты хоть
знаешь, что под ногами у тебя твердая почва; ты избавился от круговорота,
так тебе кажется. Только изредка за спиной раздается скрежет и хруст, но
ведь рядом с тобой девушка, ты можешь держаться за нее. Маленький роман!
Маленький успех! Маленькая война! Маленькая вера! А потом и девушка
неизбежно попадет в круговорот, который ее раздавит, и она с этим
смирится. Ты хочешь закричать трижды: "Нет! Нет! Нет!" Быть может,
кто-нибудь, кто услышит тебя, помчится по лестнице вниз, перепрыгивая
сразу через три ступеньки, быть может, он упросит привратника остановить
лифт. Но ты не кричишь. Извините, господа. Кричать нельзя. Ведь круговорот
подобен кошмару. Да и зачем тревожить людей, которые живут в своих прочных
квартирах? Надо попытаться выдержать это, не призывая на помощь.
Непонятно, почему председатель суда не лишил слова подсудимого, почему
он дал досказать ему до конца эту притчу, непомерно длинную и не
относящуюся к делу. Нельзя отрицать, впрочем, что подсудимый был хорошим
рассказчиком. В зале царила мертвая тишина, все слушали как завороженные.
Казалось, кошмар, о котором говорил подсудимый, давит сейчас и на публику.
Только прокурора, видимо, не проняла эта история; он вновь вернул суд к
фактической стороне вопроса.
- Вы вообще забрали себе в голову, что не желаете иметь детей? Или же
не хотели ребенка от определенной женщины, от вашей жены? - спросил он.
После долгого рассказа подсудимого вопрос этот показался всем
присутствующим чрезвычайно неожиданным: никто не понял, зачем он был
задан. Подсудимый тоже не понял и не знал, как ответить на него.
- Попробую сформулировать точнее, - сказал прокурор, прождав довольно
долго, - не было ли между вами и вашей женой физической антипатии?
Подсудимый с явным недоумением оглядел прокурора, окинул его взглядом с
головы до ног; он ни слова не сказал, но во всем этом отнюдь не
чувствовалось скрытой издевки: очевидно, его и впрямь заинтересовало, как
человек мог задать столь несуразный вопрос. Молчание продолжалось до тех
пор, пока прокурор не спросил раздраженно:
- Ну?
- Разве дети не появляются на свет даже при наличии физической
антипатии супругов, как вы это называете? - спросил подсудимый, чуть
заметно улыбаясь.
- Это не ответ.
- Да, возможно. Я хотел только, чтобы ваш вопрос забылся, ведь я
убежден, что вы задали его по ошибке.
Прокурор еще не успел выразить свое возмущение, как вскочил адвокат, он
хотел заявить протест против подобных вопросов. Однако движением руки
подсудимый остановил адвоката.
- Не надо, господин адвокат. Большое вам спасибо, но я вовсе не прошу
удаления публики. Даже если публика покинет зал, я не буду в состоянии
ответить господину прокурору. Его вопрос принадлежит к разряду
недозволенных. Уже само слово "физическая"... Извините, господин
председатель, но дело идет о моей жене. Уже само это слово кажется мне
совершенно недозволенным. Очень возможно, что юристы употребляют его
по-другому, но для меня оно означает не что иное, как обнажение. А против
этого я обязан защищаться. Да и суд ничего не выиграет от моих откровений,
как раз наоборот, он перейдет известную грань и вторгнется в ту область,
где законы уже не имеют силы. Могу ли я задать вопрос господину прокурору?
- Пожалуйста.
- Приходилось ли вам слышать плач женщины в соседней комнате?
- Да, возможно. Но что означает этот вопрос?
- Поставив его, я хочу подсказать ответ.
- Да? Ваша жена часто плакала?
- Просто женщина, господин прокурор.
- Не знаю, что вы хотите этим сказать.
- Вижу, что вы и впрямь не слышали плач женщины. Господин председатель,
я обещал помочь суду. Поэтому я хочу дать те показания, которые имею право
дать в отсутствие моей жены.
Испытующим взглядом подсудимый обвел ряды зрителей, будто еще раз хотел
убедиться в том, что его жены нет среди публики. И судьи вслед за ним
оглядели зал. Что касается публики, то она, казалось, затаила дыхание.
После долгой паузы подсудимый опять заговорил:
- Разумеется, мы с самого начала стыдились нечеловеческого.
- Нечеловеческого? Что это значит? - спросил председатель суда.
- То, о чем здесь говорилось. Физического.
- Вы сказали "мы"?
- Я сказал "мы".
- И с самого начала?
- С самого начала. Так оно и было.
Председатель, по-видимому, склонялся к тому, чтобы после слов "так оно
и было", произнесенных тихо, но твердо, покончить с этим кругом вопросов.
Однако прокурор не согласился с таким оборотом дела. Он спросил
подсудимого, не может ли тот в кратких чертах обрисовать свое знакомство с
женой.
- В кратких чертах? - Подсудимый ответил вопросом на вопрос.
Председатель суда попросил прокурора обдумать, стоит ли вообще
углубляться в такие дебри. Однако прокурор настоял на том, что суд должен
добиться ясности - ему необходимо знать прошлое подсудимого и его жены.
После этого председатель суда призвал подсудимого быть по возможности
кратким.
И подсудимый начал свой рассказ. Он знал будущую жену еще ребенком. А
потом совсем юной девушкой. Видел ее во время летних каникул, из года в
год. Но после много лет не видел вообще и даже не слышал о ней. Они не
переписывались. Девушка жила в интернате, в монастырском интернате с очень
строгим режимом. Ее отдали туда родители, хотели, чтобы она получила
хорошее воспитание. А сам он учился в университете, но бросил его из-за
недостатка денег и еще по другим причинам; жил на случайные заработки,
пока час не пробил. Тогда он пошел на вокзал и купил себе билет. Билет
третьего класса на пассажирский поезд. Чтобы забрать с собой жену. Скорый
поезд был ему не по карману, вот в чем дело. Ехал он всю ночь, примерно с
восьми вечера до десяти утра. Когда он прибыл, звонили церковные колокола,
было воскресенье. И он единственный сошел с поезда на той станции. Все
остальные пассажиры сошли уже раньше, они выходили один за другим. Поезд
останавливался буквально на каждом полустанке.
Прокурор не замедлил спросить, почему подсудимый так подробно
рассказывает о своей поездке.
Потому что он трясся в поезде всю ночь и в ушах у него до сих пор
звучат шум и грохот, перестук колес, шипенье паровоза, лязг буферов. Он
боялся, что его вагон оторвется и покатится назад. Вагоны были ужасно
старые. И он по сию пору помнит тот запах, запах сажи и металла, грязи и
пота. Он был очень голоден, а другие пассажиры захватили с собой
бутерброды и фрукты, главным образом яблоки. И все это тоже издавало свои
специфические запахи. Но вагон не был переполнен, а под конец он совсем
опустел; на последнем перегоне он ехал один. Выйдя из поезда, он
почувствовал, что все члены у него онемели и кружится голова. Сеял дождь,
очень мелкий, моросящий дождь, и был туман; скоро, впрочем, дождь перестал
и сквозь тучи начало пробиваться солнце. Но оно было бледное и какое-то
анемичное. И сам он после утомительной поездки был очень бледен. Так по
крайней мере говорили люди.
Какие люди?
Родители.
Его родители?
Нет, родители жены. Он даже не знал, живы ли они; оказалось, живы. И
все было совсем как в старые времена. Он имеет в виду дорогу от станции до
их хутора. Пожалуй, она стала лишь более голой, но это могло быть
субъективным впечатлением. Стояла осень, урожай был убран, поля
перепаханы, и летало множество ворон. Только справа от дороги виднелось
иссиня-красное капустное поле, оно уходило вдаль, и кочаны также издавали
свой запах. Траву слева в лощине, наверно, недавно скосили; дорогу,
которая вела вдоль этой лощины, развезло, в колеях стояла вода, точно так
же, как и в былые дни. Земля была тяжелая, очень тяжелая, она облепляла
сапоги, того и гляди, поскользнешься. То время, что он шел, по всей
окрестности звонили колокола. Только после того, как он прибыл на место и
увидел дом, они перестали звонить.
Прекрасно, прервал подсудимого прокурор. Однако описание пейзажа он
считает излишним. Его будущая жена, стало быть, жила у своих родителей?
Нет.
А где она жила?
Об этом он узнал только от ее родителей. Ведь он вообще не ведал, жива
ли она.
Ближе к делу. Где жила будущая жена?
Напротив.
Напротив?
Да, в доме на холме по другую сторону ручья.
Отлично. Значит, в том доме жила его будущая жена?
Да, очень странная история.
Казалось, подсудимый настолько глубоко погрузился в свои воспоминания,
что забыл о настоящем, о том, что он стоит в вале суда. Когда к нему опять
обратился прокурор, он заметно вздрогнул.
- Нас интересует одно: каким образом состоялся ваш брак с женой? Все
остальное можете спокойно опустить, - напомнил прокурор.
- Что именно вам хотелось бы знать?
- Как раз то, что я сейчас спросил. Вы, кажется, изволите потешаться
надо мной? - Прокурор потерял терпение. - Что означает, например,
замечание: моя жена спасла мне жизнь?
- От кого исходит это замечание?
- От вас, и только от вас, - возвестил прокурор с торжеством. - А если
вы не верите, я готов представить его в письменном виде, эти слова сказаны
в одном из писем, которое было найдено у вашей жены. Конечно, это письмо
уже давнишнее. Хотите взглянуть на него?
- Нет, спасибо. Я вам и так верю.
- Не понимаю. Что означает ваша реплика?
- Не следует читать старые письма.
- Это мы уже слышали. В частном порядке можете придерживаться любого
мнения, нас это не касается, но суду уж разрешите поинтересоваться старыми
документами, коли он считает, что таким путем сумеет выяснить
обстоятельства дела.
- Но ведь к делу это как раз не имеет никакого отношения.
- Предоставьте решение нам, пожалуйста. А теперь ответьте мне коротко и
ясно: что подвигнуло вас на такое признание?
- Сейчас я бы выразился совсем иначе.
- Значит ли это, что сейчас вы пришли к другим выводам и не считаете
больше, что жена спасла вам жизнь?
- В ту пору это, конечно, было правильно, потому я и написал эти слова.
Очевидно, была причина.
- А теперь вы не в силах припомнить эту причину?
- Да.
- Или не желаете?
- Так мы не сдвинемся с мертвой точки, - сказал подсудимый председателю
суда. - Это мое признание подобно травинке, которую сорвали на обочине
дороги и сунули в рот. Или же куску хлеба, что подали голодному. Через
минуту о нем уже не помнишь.
Председатель суда спросил прокурора, не правильней ли было покончить с
этой проблемой, но прокурор настаивал на своем. Он считал, что подсудимый
пытается с умыслом темнить.
Темнить? Подсудимый подхватил это словечко. Да, Прокурор прав, все и
впрямь очень темно, по никакого умысла у него не было. Надо же помнить,
что он, подсудимый, трясся тогда всю ночь в вагоне и от усталости его даже
слегка шатало. Особенно по дороге к дому ее родителей.
- Если бы я раньше навел справки, то, возможно, вообще не пошел бы к
ним. Но на маленьком вокзальчике я заметил только начальника станции, он
стоял у багажного вагона и разговаривал с машинистом. И еще на загрузочной
эстакаде сидело трое парней - работников. На сельских полустанках по
воскресеньям нередко околачиваются несколько парней. Эти ждали, вероятно,
своих девушек, которые пошли в церковь. Парни были совсем желторотые, они
наверняка никого не знали. Я не стал их расспрашивать. А по дороге не
встретил ни одного человека, все были в церкви. Хутор ее родителей,
окруженный плодовыми деревьями, казался вымершим. Ни души. Даже собачьего
бреха я не услышал! И из трубы не поднимался синий дымок! Стояло
воскресное утро. Да, я всю ночь трясся в поезде.
- Тем не менее...
- Никаких "тем не менее", господин прокурор. Вы должны понять, я
никогда не думал о том, что увижу их снова. Много лет я был убежден, что
они погибли: и родители, и моя будущая жена, да, все. И даже, если мне
дозволено будет сказать, не рискуя навлечь гнев суда, даже себя я считал
уже давно погибшим. Прошу прощения, суду это, несомненно, покажется
странным, но сам я вполне привык к этой мысли. Дело в том, что судьба
забросила меня в огромное красное строение с бесчисленными мрачными
переходами, лестницами и дверями. Там были одни сплошные двери. Маленькие
окошки никогда не мылись, таким образом люди экономили на занавесках; от
подвала до чердака пахло кошками, луком и пылью. В этом доме никогда не
было тихо, ни секунды; там суетились, как среди мертвых. В каждой кухне
оглушительно хлопало белье, когда женщины развешивали его на веревках у
окон, визжали дети, бранились матери, раздавались шаги по коридорам и
лестницам, с треском закрывались двери, выбивались ковры, звякали связки
ключей, грохотали кастрюли и ведра, ударяясь о раковины, свистели и гудели
водопроводные краны, иногда так сильно свистели, что, казалось, лопнут
трубы, с шумом спускалась вода в уборных. А когда возвращались мужчины или
затемно уходили опять на работу, весь дом сотрясался от топота и шарканья;
отовсюду неслось бормотанье, иногда брань, потом падало что-то тяжелое,
скрипели кровати, раздавался храп; шум стоял день и ночь без перерыва, ни
минуты покоя. А бесчисленные лица! Они примелькались, но ты их не
запоминал, путал одно с другим. Летом тьма-тьмущая мух и жара, как в
духовке. Красные стены поглощали тепло и не отдавали его. Там я был
заперт.
- О каком здании вы говорите? - спросил прокурор.
- По-моему, вы зовете подобные доходные дома трущобами. Вполне
подходящее название. Те, кто там обитает, страхуют свое имущество. Да, все
там можно застраховать.
В зале раздался смех, как и каждый раз, когда подсудимый упоминал о
страховке; поэтому он обратился непосредственно к публике:
- Да, во все времена их можно было застраховать. В том-то и состоит
наше ремесло.
Председатель постучал карандашом по столу, прокурор опять возобновил
допрос:
- Ну ладно, вы, стало быть, жили в этой трущобе. Но что заставило вас
сесть в поезд и поехать, трястись всю ночь напролет, как вы выражаетесь,
чтобы разыскать свою будущую жену?
- Это вышло случайно.
- Пожалуйста, расскажите об этом случае. Но как можно короче.
- Я считал, что вырваться из того дома немыслимо. Ни о чем не мечтал.
Со всем примирился. Но как-то раз я указательным пальцем выцарапал узор на
слое грязи, покрывавшем оконное стекло. А потом вдруг пошел в домовую
контору и обратился к девушке, которая там сидела. Контора была крохотная,
еле хватало места для пишущей машинки и для канцелярского шкафа, ведь
каждый метр доходного дома должен был приносить доход. Из-за тесноты вся
контора пахла девушкой. Девушка сказала, что я могу покинуть здание, выйдя
через боковой вход, ото гораздо незаметнее. Сам бы я нипочем не догадался.
Ну вот, и тогда я вышел из здания через маленькую боковую дверцу и прямым
путем направился к вокзалу. Вот и все.
- Тогда вы еще не были страховым агентом?
- Нет. Им я стал потом. В ту пору я работал у налогового инспектора.
Сидел за счетной машиной. Жалованье мне платила небольшое.
- Прекрасно. Но давайте наконец вернемся к вашей жене. Как вы с ней
встретились в тот раз?
- Я тихо подошел к дому ее родителей. Тихо только потому, что там
царила мертвая тишина. Я не хотел никого пугать. Открыл входную дверь, в
деревнях не принято запирать двери. В сенях никого не было. И они
выглядели точно так же, как раньше. И шкафы в них стояли точно такие же.
Сени были довольно длинные и шли до самого конца дома. Только потолок был,
конечно, побелен с тех пор - сводчатый потолок. Да. Но поскольку дом
казался словно бы вымершим, я вернулся назад и позвонил. И звонок был
точно такой же, как прежде. Маленький блестящий звонок на проволоке. Когда
сильна потянешь за проволочку, язычок еще долго раскачивается. Звон был
очень веселенький. Раньше я всегда с удовольствием дергал за проволоку. Я
хочу сказать, что звонил без особой надобности, ведь дверь обычно не
запиралась. Или же я обходил дом и обосновывался на заднем дворе. А не то
сразу шел в беседку. На этот раз я потянул за проволоку очень осторожно.
- Оставьте в покое звонок. Суду это неинтересно. Что произошло после
того, как вы позвонили?
- Мне пришлось подождать. Второй раз я, кстати, не стал звонить, одного
раза было достаточно. Дело в том, что я услышал: слева, в большой комнате,
отодвинули стул. Не очень громкий стук, нет, но все же. Вот почему я ждал.
Кроме этого, ничто не нарушало тишину. В сенях тоже было совсем тихо. И
там решительно ничем не пахло. Да, было воскресное утро. Разве я не сказал
об этом? Я вижу нетерпение на ваших лицах, господа. Мне это понятно, я
готов опустить подробности. Ведь эту историю я рассказываю без особой
охоты, но если уж пришлось ее рассказывать, то надо рассказывать на свой
лад, ибо, по-моему, тишина в сенях и чистота имели важное значение. Они
имели важное значение для меня в то утро после долгой ночной поездки в
поезде. Моя история не терпит нетерпения. Да, и тогда я не чувствовал
нетерпения, хотя был голоден... Шагов я не услышал, потому что ее отец шел
в одних носках. В толстых мягких носках, их вязала на спицах ее мать, а
шерсть они пряли ангорскую, от ангорских кроликов. Отец показался мне
меньше ростом, в моей памяти он был выше, хотя, по правде сказать, я
никогда о нем не вспоминал. На самом деле он был маленького роста. Отец ее
сразу узнал меня и не удивился, что я пришел и что я еще жив. Казалось,
все это в порядке вещей, будто я каждое воскресенье утром приходил к ним в
гости. И я тоже ничему не удивлялся: я слишком устал. Он пригласил меня в
комнату, крикнув в соседнюю комнатенку: "Мать, иди-ка сюда". В большой
комнате все осталось по-старому, ничего не изменилось. А потом вошла ее
мать, и я обнял ее, хотя раньше никогда не обнимал, но и это тоже
показалось всем само собой разумеющимся. Мать была такая бледная! Наверно,
из-за больного сердца или от малокровия. Ужасающе бледная! Я ни о чем не
спрашивал, и они меня ни о чем не спрашивали. Рассказал им только, что
трясся всю ночь в поезде. Тогда ее мать принесла мне большую кружку
молока, положила на стол ломоть хлеба и подала мед, желто-коричневый
натуральный мед. Я ел, а ее мать плакала. Где-то, не помню где, у них
стоял маленький радиоприемник, он был включен, но громкость была
небольшая, передавали, вероятно, церковную службу, сперва слышался чей-то
голос, потом запели хорал. Но все это очень тихо, радио нам совсем не
мешало. Меня усадили на мягкий диван, раньше там сидели старшие, а мы,
молодежь, довольствовались стульями - это бывало под вечер, когда угощали
кофе с пирожным. И старые клавикорды еще стояли. Они всегда были донельзя
расстроенными, а над ними между оленьими рогами висели часы с кукушкой, но
часы не ходили, маятник был неподвижен. Мы говорили о моей поездке по
железной дороге, о поле с красной капустой и о прочей ерунде. Они не
спрашивали, что мне пришлось пережить, ибо давно считали меня мертвым и
боялись огорчить, возбуждая неприятные воспоминания. И я не спрашивал об
их дочери по той же причине. Да, они соблюдали величайшую осторожность. Не
хотели взаимных попреков. Вот почему ее мать заплакала. Она упрекала себя,
думала, что теперь уже ничего не поправишь. Напротив меня было окно. Я
смотрел в него и все видел, хотя на подоконнике стояли горшки с плющом,
который вился по стенкам оконного проема. Я смотрел на склон по ту сторону
ручья, на темные облака, которые проплывали над холмом, смотрел, как на
секунду выглядывало солнце. Я не выпускал из глаз окно. Быть может,
кто-нибудь сойдет по склону, думал я. Но когда я возвращался мыслями в
прошлое, то сознавал, что никто, кроме меня, не мог спуститься. Да и
солнце светило вниз, на ручей, словно стеснялось, не хотело освещать верх
холма. Ведь наверху стоял дом. Дом этот наверху по другую сторону ручья,
господа, принадлежал в былые времена моим родителям, это вам необходимо
знать. Родители купили дом и слегка перестроили его, чтобы нам, детям,
было где проводить лето. Каждое лето мы по многу месяцев жили там, и
тамошние места стали как бы нашей родиной. Да нет, не потому, что дом
принадлежал моим родителям, а потому... потому... что другой дом, дом, в
котором я теперь сидел, казался мне как бы моей родиной. Все угодья
родители сдавали в аренду соседям, родителям моей будущей жены. Впрочем,
дом по ту сторону уже давно не был нашим, после смерти отца его продали,
не знаю уж кому. Семье понадобились деньги, так мне по крайней мере сказал
кто-то. Да я и не углублялся в это дело, потерял связь с тем, что осталось
позади. Не знал, кто живет в нашем старом доме, считал, что меня это не
касается. А сейчас, когда я сидел на диване, и смотрел, как солнце и
облака попеременно проходят над склоном, и слушал наши разговоры, в тихий
лепет радио, и всхлипывания ее матери, мне казалась, что все это, наверно,
похоже на то, что испытывает умирающий, который еще раз обозревает
прошлое, удовлетворенно, терпеливо. Извините, господа, что мои мысли были
таковы, я ведь не знал, что жена моя живет со своим мужем там, на другой
стороне ручья.
- Ваша жена уже была раньше замужем? - с изумлением спросил
председатель суда.
- Да... и нет, - ответил подсудимый.
Непонятно, что он хочет этим сказать.
Согласно закону, который уж наверняка имеет силу в этом зале, его жене
была замужем до него, даже венчалась в церкви. Но закон в данном случае -
он просит прощения, ибо никак не собирается выступать против закона, -
закон в данном случае вводит в заблуждение.
- Иными словами, брак не состоялся?
Подсудимый долгое время не отвечал, наконец председатель суда повторил
свой вопрос.
Подсудимый покачал головой.
- Мне трудно понять, почему суд считает необходимым употреблять
формулировки, которые обнажают и унижают человека настолько, что
охватывает ужас.
Подсудимый произносил слова очень тихо, однако не успел председатель
суда сделать ему выговор, как он опять заговорил, на этот раз гораздо
громче:
- Тот брак не мог состояться, ибо я и моя жена были созданы друг для
друга. Через эту созданность мы перешагнули или, если хотите, сочли, что
можем перешагнуть. То была ошибка, за которую всем нам пришлось понести
наказание - очень суровое, суровей не мог бы наказать ни один суд на этой