Носсак Ганс Эрих. Спираль

его голос, хотя он ее, как уже говорилось, по мере сил старался
предупредить о каждом своем шаге.
По мере сил?
Да, по мере сил. Ведь речь идет только лишь о тех предлогах, о которых
говорят вслух, и о тех распоряжениях, которые можно отдать; о том, что
случается, так сказать, за кулисами обыденного, можно лишь гадать, день и
ночь гадать. Обсуждать неопределенное, как мы обсуждаем что-либо
достоверное, было бы недостойной уловкой.
Может ли он перечислить неожиданные случаи, назовем это случаями,
которые произошли в их жизни? Если может, стало быть, понятно, почему его
жена так боялась.
Неожиданные? Но ведь это не было неожиданным. Наоборот, они как раз
ждали этого, день и ночь, как он уже говорил. Вот почему жена всегда
звонит ему по телефону. Хочет установить, на месте ли он или все уже
началось. Конечно, прямо об этом нельзя спросить, не положено; хотя бы
потому, что никто не мог знать - ни он, ни жена, - что именно должно
произойти. Вот и получается, что для их разговоров годился любой предлог,
в том числе и кофейные фильтры.
Не стоит топтаться вокруг да около, сказал прокурор, поэтому он хочет
спросить прямо: была ли жена подсудимого очень ревнивой?
Если прокурор понимает под этим страх жены перед тем, что он,
подсудимый, может стать добычей другой женщины, то, разумеется, страх
существовал, какая жена его не испытывает? Да и он, конечно, не мог ни за
что поручиться. Вероятно, он даже с большим основанием, чем другие
мужчины, не мог бы за себя поручиться, и его жена это чувствовала.
Подсудимый выражается нарочито туманно. Пусть скажет: имела ли его жена
веские основания бояться за него? Или еще точнее: была ли у его жены
причина бояться повторения определенного случая?
Но ведь боятся все женщины, даже если они сами себе что-то позволили, -
все равно они переносят случившееся на мужей и считают, что ситуация может
повториться.
Новая загадка. Как прикажете ее понять?
Повсюду полно женщин и девушек: на улицах, на лестницах, в залах
ожидания на вокзалах - повсюду. И мысли наши кружат там же, наши мысли, и
наши желания, и наша усталость. Иногда и те и другие встречаются, сами не
предполагая того; насторожившись, они останавливаются и стоят лицом к
лицу, теперь нельзя ускользнуть ни налево, ни направо, а пройти сквозь
другого - больно; вот они и считают: это конец пути.
Прекрасно, заметил прокурор, но как относилась к вышесказанному жена
подсудимого?
К чему?
К этому "останавливайте", он цитирует подсудимого.
Он не останавливается, он проходит насквозь.
Не намекает ли подсудимый на мимолетные любовные связи? Он это хотел
сказать?
Насколько подсудимому известно, выражение, употребленное господином
прокурором, касается определенных, явных даже с юридической точки зрения
поступков, от которых тоже возможно застраховаться. Нет, он не имел этого
в виду, кроме того, не считает столь важным.
Что же он имел в виду, говоря о "прохождении насквозь"?
О прохождении насквозь? Подсудимый беспомощно пожал плечами. Разве это
нужно объяснять? Человек проходит насквозь и потом... Трудно предвидеть,
что происходит потом. Возможно, остается чей-то чужой аромат, на несколько
часов или на всю жизнь. Сам этого запаха не учуешь, он покажется тебе
запахом собственного тела. А может, остается ссадина на коже. Конечно, не
та ссадина, которую перевязывают или лечат мазью. Он понимает это в
переносном смысле; кожа станет тоньше, истончится настолько, что другой
это заметит.
Ага! Его жена это, стало быть, заметила?
Женщина не в силах представить себе, что мужчина может существовать без
нее; дела не меняет даже тот факт, что это утверждают разные религии.
Женщины, видимо, думают иначе, чем им предписывает символ веры. Они
считают: раз это не я, то, значит, другая женщина; конечно, мысль эта
приносит им страдания, но страдания, что ни говори, житейские. В то время
как нежитейское означает для женщины полнейшее отчаяние и гибель. Поэтому
именно нежитейское никто не смеет принимать в расчет.
Ага! - снова воскликнул прокурор. Иными словами, подсудимый думает, что
его жена предпочла бы уличить его в неверности?
Адвокат хотел заявить протест, но подсудимый помешал ему.
Горе и злость, заметил он, наверно, показались бы моей жене чем-то
вроде страховки.
- Но как раз эту страховку я не хотел ей дать, - добавил он.
- Почему же? - быстро спросил прокурор.
- Мне всегда претило решение проблемы за чужой счет. Во всяком случае,
я не хотел использовать ни свою жену, ни какую-либо другую женщину как
средство для того, чтобы уйти от собственной проблемы.
- Я не совсем вас понимаю. Какую проблему вы имеете в виду?
- Но ведь все время о ней и идет речь. О том, что вы, господин
прокурор, называете неожиданным, хотя выражение это, на мой взгляд,
неправомерно, ведь мы только и делаем, что ожидаем неожиданного.
- Не можете ли вы уточнить?
- Ожидаем то, от чего никто не застрахован.
В зале раздался смех. Председатель призвал публику не мешать
судопроизводству. Подсудимый обиженно повернулся к зрителям и закричал:
- Я вовсе не шутил.
За это ему сделали замечание. А после того, как опять наступила тишина,
председатель сказал:
- Я считаю, господин прокурор, мы это сейчас оставим...
Прокурор прервал его, сказав просящим тоном:
- Позвольте мне задать еще один вопрос, касающийся того же пункта. - И,
обращаясь к подсудимому, спросил: - Может быть, вы понимаете под тем, от
чего нельзя застраховаться, смерть?
- Смерть? По от нее как раз и страхуются. Я понимаю под этим жизнь.
- Как так? А ваша жена при этом, по всей вероятности, лишилась жизни?
- Кто вам сказал? - Вопрос был произнесен так громко и твердо, что все
присутствующие на секунду затаили дыхание. - Если у вас есть тому
доказательства, кто мешает вам выложить их сразу? Зачем меня сюда привели?
Зачем вы утруждаете суд и всех нас? Ведь это напрасная трата времени.
Конечно, люди, потерпевшие крушение, всегда виновны. Для этого не надо
длинных судебных следствий.
Председатель опять хотел сделать замечание подсудимому за его выпад в
адрес суда, но прокурор быстрее пришел в себя и не дал председателю
сказать ни слова.
- Ответьте, подсудимый, вы - человек верующий? - спросил он.
Возможно, и так. Он никогда не задумывался над этим всерьез.
- Как это?
Не было времени для выяснения. Со дня конфирмации он не ходил в
церковь.
- Если бы вас захотели привести к присяге, вы присягнули бы?
Почему нет?
- Это не ответ.
Какого, собственно, ответа от него ждут? Он ведь сразу же в начале
судебного заседания обещал не создавать трудностей и помогать суду во всех
отношениях. И если суду необходимо, чтобы он присягнул, почему прокурор
считает, что он уклонился бы от сей процедуры?
Тут вскочил адвокат.
- Я протестую, господин председатель. Вопросы прокурора могут иметь
только одну цель: настроить суд против моего подзащитного.
- Я принимаю протест, - заявил председатель. - Мы здесь не для
теологических дискуссий, наша задача заключается в том, чтобы установить
судьбу определенной женщины в вынести решение, виноват подсудимый или не
виноват, а если виноват, то в какой степени. Я вновь призываю всех
участников заседания не отклоняться от темы.
Прокурор сказал, что, несмотря на призывы судьи, ему все же хотелось бы
вернуться к ежедневным телефонным звонкам жены подсудимого.
- Вы признаете, что хорошо понимали: звонки вашей жены были лишь
предлогом, чтобы... чтобы...
- Чтобы услышать мой голос, - разъяснил подсудимый.
- Ага! Прекрасно! Она, стало быть, хотела услышать ваш голос. И этого,
по вашему мнению, было достаточно, чтобы вселить в жену недостающую ей
уверенность?
- Да как сказать... Возможно, достаточно, чтобы вселить на час, а
возможно, чтобы вселить до вечера. До наступления новых сумерек. Да. Я
хочу сказать, до тех пор, пока она в это верила.
- И хотя вы, следственно, знали, что для жены было необходимо услышать
ваш голос, чтобы поверить вам, вы, согласно единодушным показаниям
свидетелей, ни разу не сочли необходимым позвонить ей.
- Нет. Я этого не делал.
- Спасибо, довольно.
Адвокат опять хотел заявить протест, обвинив прокурора в
неконструктивном методе допроса, но подсудимый сделал отстраняющий жест
рукой.
Надо быть на месте, когда звонят, сказал он. Однако собственный звонок
может привести к обратным результатам. Это значило бы слишком явно
признать неуверенность другого и тем самым только увеличить его
зависимость от тебя. Ни один врач не скажет больному, что его болезнь
неизлечима, он всегда оставит у него проблеск надежды, а в данном случае
это действительно единственная надежда забыть о том, что исцеление
невозможно. Его жена подумала бы: почему, собственно, он звонит? Что с ним
стряслось? Может, дело зашло уже так далеко? Да, его звонок мог быть
воспринят чуть ли не как предупреждение или даже как угроза. Нет, такого
нельзя допускать. Он уже не говорит, что и в деловых отношениях это
абсолютно неправильная тактика. Нельзя, к примеру, слишком долго твердить
клиенту о смертях, о несчастных случаях, клиент становится пугливым, а
страх - плохой советчик в делах, он тут же берет верх над всеми остальными
чувствами, и человек думает: и зачем вообще заботиться о чем-либо заранее?
Ведь все напрасно! Страхование - чистейший обман. Страховое общество
зарабатывает свои денежки, и, наверно, также государство, которое,
конечно, заинтересовано в такого рода сделках, ибо ему не придется платить
пособие. И тому подобное, и тому подобное. Гораздо правильней внушать
клиенту, что, застраховав свою жизнь, он будет спать спокойней и что как
раз благодаря этому проживет дольше и станет работать еще плодотворней,
ведь его не будут день и ночь глодать заботы о родных.
- Я не прерывал ваших рассуждений, - сказал председатель суда, - ибо
нам очень важно выяснить ваш поистине диковинный образ мыслей. Льщу себя
надеждой, однако, что я говорю не только от своего имени, но и от имени
всех присутствующих, когда заявляю, что нам кажется действительно
чрезвычайно странным одно обстоятельство: вы все время говорите о своей
жене так, будто для нес вы были не чем иным, как страховкой.
Но ведь так оно и есть, воскликнул подсудимый, однако, разумеется, не в
смысле денег или прочих материальных ценностей, а, так сказать, в самом
общем понимании этого слова. И это как раз ужасно. Ведь обе стороны с
огромным удовольствием идут на обман друг друга, обещая застраховать от
всяких напастей. Вот на что следует в первую очередь обратить внимание.
Можно даже квалифицировать это как злонамеренный обман; не секрет, что
иногда один из супругов пытается представить себя как абсолютную гарантию
от всего, хотя знает или должен был бы знать, что гарантия сия в высшей
степени шаткая и имеет силу только при известных предпосылках, которые в
свою очередь основываются на временной договоренности.
- Вы считаете отношения между мужем и женой "временной
договоренностью"? - быстро переспросил подсудимого прокурор.
- Не отношения, а то, что отсюда вытекает. Так сказать, тупик.
- Стало быть, брак, если я вас правильно понял, тупик?
- Не только брак. Все.
- Все?
- Позвольте и мне тоже вставить словечко, господин прокурор, - сказал
подсудимый. - Не понимаю, как вы можете настаивать на своих вопросах?
- Настаиваю только потому, что все мы, если я не ошибаюсь, совсем
иначе, гораздо определеннее, истолковываем брак и то, что вы именуете
"все", - ответил прокурор с торжеством.
- Совершенно верно, - сказал подсудимый с нескрываемым беспокойством, -
мне это известно. И именно потому вы должны избегать всего, что вызывает
сомнение, а ваши вопросы неизбежно его вызывают. Вышесказанное - а это вы
знаете не хуже меня, - вышесказанное звучит определенно лишь до тех пор,
пока мы, сидящие в этом зале, мыслим настолько определенно, что нам даже в
голову не приходит задаваться вопросами на сей счет. Что касается меня, то
я, простите за повтор, выразил согласие признавать столь важную для суда
определенность.
Не успел председатель суда вмешаться, как слово взял адвокат.
Он в свою очередь попросил извинения за то, что его подзащитный спорит
с прокурором в такой непозволительной манере. Виноват в этом, однако, лишь
тот, отнюдь не заслуживающий похвалы способ допроса, с помощью которого
его подзащитный подвергается дискриминации. Способ же этот, совершенно
очевидно, избран прокурором только потому, что у последнего отсутствуют,
видимо, конкретные доказательства, необходимые для обвинительной
концепции. Не удивительно, что благодаря такой тактике, тяжкой и тягостной
для подсудимого, его подзащитный взял на вооружение весьма странные и, как
он охотно признает, противоречащие логике возражения. Не соблаговолит ли
суд учесть его замечание?
Суд соблаговолил. И председатель суда опять взял инициативу в свои
руки.
Итак, подсудимый, как всегда, вернулся в тот вечер домой около шести.
Не бросилось ли ему в глаза нечто необычное? Например, в поведении его
жены в первые минуты встречи или при последующих разговорах?
Нет, да и почему? Что, собственно, могло броситься в глаза? Жена, как
всегда, поцеловала его при встрече, прямо на пороге. Потом спросила, много
ли было работы и не произошло ли каких-нибудь неприятностей. Это она
спрашивала каждый вечер; стало быть, ничего необычного он не почувствовал.
А позже они заговорили о другом. Если память ему не изменяет, то о
водопроводчике, который должен был починить бачок в уборной. Потом они,
кажется, беседовали о том, что надо запасти побольше угля для зимы; жена
слышала, будто топливо подорожает. И еще она сказала, что пришло письмо от
его матери, оно лежит на письменном столе.
Председатель спросил: что было в письме?
Ничего особенного. Он его сразу порвал.
Почему порвал?
Конверт он вскрыл только после ужина, прочел письмо сам в дал прочесть
жене. Иначе она могла бы подумать, что в нем содержится какое-то скверное
известие. Потом он сразу порвал письмо.
Непонятно, почему он так поспешно его порвал.
Вошло в привычку еще с молодых лет.
Было ли в письме нечто такое, что могло бы вывести из равновесия его
или жену?
Письма всегда немного выводят из равновесия, даже если они лежат
нераспечатанные. Нет, в этом письме не было ничего из ряда вон выходящего,
обычные фразы, которыми обмениваются родственники. Там говорилось о
погоде, о болезнях, о гостях, а также о других родичах. Это письмо можно
назвать скорее благодарственным. Его матери исполнилось семьдесят два
года, и жена послала свекрови посылку ко дню рождения.
Тем труднее понять, сказал председатель, почему подсудимый счел нужным
сразу же порвать письмо.
Да, он порвал его на мелкие клочки.
Почему же?
Так он поступает со всеми письмами, исключая, конечно, чисто деловые.
Не потому ли, что боится захламить дом ненужными бумагами?
Да, это тоже одна из причин. Но главным образом потому, что считает:
при известных обстоятельствах хранить письма опасно.
Опасно? Отчего же?
Когда человек получает письмо, он, возможно, не видит в нем ничего
тревожного; не исключено, что оно и впрямь не содержит в себе тревожных
вестей. Однако, если много лет спустя письмо перечитывают, порой кажется,
что оно все-таки было тревожным, хотя весьма вероятно, что причина одна:
теперь письмо предстает в ином свете. Такой опасности ни в коем случае не
следует себя подвергать.
Рвал ли он также письма своей жены?
Да, эти-то уж во всяком случае.
Суд не понимает.
Писем жены было не так много. Они с женой редко расставались. Иногда
подсудимому приходилось ездить в служебные командировки, раз жена
отправилась отдыхать одна, он не мог отлучиться из-за срочных дел. Ну и в
самом начале они обменялись несколькими письмами. Вот и все.
Подсудимого настоятельно просят объяснить, почему, когда разговор зашел
о письмах жены, он ответил, что их-то он рвал "уж во всяком случае".
Хотел предотвратить возможность того, что письма попадут жене в руки
спустя много времени; она, наверно, почувствовала бы смущение или испытала
бы грусть. Совершенно напрасно, разумеется. Однако чтение старых писем
всегда наводит грусть. Надо быть готовым даже к смертной тоске. Никогда
нельзя оглядываться назад; надо немедленно воздвигнуть звуконепроницаемую
перегородку между собой и любым вчера, ведь даже самый сильный человек
почувствует искушение повернуть голову, услышав чей-то голос из прошлого,
а человек, повернувший голову, обязательно споткнется, сойдет с правильной
дороги и, скорей всего, пропадет вовсе.
- Ибо наше прошлое ужасно я имеет над нами куда большую власть, нежели
стремление жить дальше.
- Какие необычайные меры предосторожности! - воскликнул председатель
суда.
А прокурор, который все время был настороже, спросил:
- Вам известно, подсудимый, что ваша жена в отличие от вас собирала
письма, написанные вашей рукой, и в полном порядке хранила в ящике
секретера?
Он так и предполагал, но разве он мог этому помешать? Правда, он
надеется, что жена не перечитывала его писем. Считает ли прокурор, что это
предположение правильно?
- В заключении уголовной полиции говорится, - ответил прокурор, - что к
пачке писем, перевязанных желтой ленточкой, видимо, уже давно не
прикасались.
Подсудимый с облегчением вздохнул.
- Вы женаты семь лет? - спросил председатель суда.
- Да.
- И с самого начала так относились к жене?
Подсудимый не ответил, могло показаться, что он не понял вопроса
председателя.
- Я имею в виду меры предосторожности, которые всем нам здесь кажутся
такими странными. Словно перед вами был враг.
- Меры предосторожности? Но ведь они принимались не против моей жены.
- Против кого же?
Подсудимый помедлил секунду, потом беспомощно перевел взгляд с
председателя на судей. Под конец он сказал, что объяснил уже все раньше.
- Ладно, оставим. Только не повторяйте этих своих слов: против того,
"от чего никто не застрахован". Может быть, вы сумеете ответить суду на
другой вопрос: по какой, собственно, причине ваш брак оказался бездетным?
Впрочем, предупреждаю заранее: за вами остается право не отвечать вовсе. А
если вам легче будет ответить в отсутствие публики или если вы считаете
это более целесообразным, я готов удалить из зала суда всех посторонних.
Вопрос этот, казалось, развеселил подсудимого. Но почему надо удалять
публику? Здесь нет никакой тайны. Дело обстоит чрезвычайно просто. Когда
они решили пожениться, то договорились с женой, что ни в коем случае не
будут иметь детей.
- Ни в коем случае?
- Да.
- Сколько лет было вашей жене при заключении брака? - спросил прокурор.
Жене было двадцать шесть, а ему тридцать два.
- В случае необходимости вы, значит, прибегли бы к врачебному
вмешательству? Если бы выяснилось, что ваша жена все-таки забеременела?
Что-что?.. Вопрос явно привел подсудимого в смущение. Не исключено. Но
он об этом никогда всерьез не задумывался. Ведь такая необходимость ни
разу не возникла. Кроме того, вмешательство запрещено законом. Наверно, он
предоставил бы принять окончательное решение жене.
- Почему вы женились, если наперед знали, что не хотите иметь детей?
Опять подсудимый совершенно беспомощно огляделся по сторонам, на этот
раз он даже взглянул на публику, словно она могла оказать ему поддержку.
Но тут ринулся в бой адвокат.
Он позволит себе спросить господина прокурора, не приходилось ли тому
уже слышать на своем веку о людях, которые женились по любви? Кроме того,
ему, адвокату, до сих пор не было известно, что существует закон, согласно
которому бездетные браки запрещены.
Прокурор не замедлил ответить.
Закон, безусловно, воспринимает как должное естественное намерение
вступающих в брак иметь детей, ведь он не только принимает к сведению, но
и признает в качестве уважительной причины для развода отсутствие детей,
особенно если один из супругов сознательно, он бы даже сказал,
злонамеренно не желает иметь ребенка.
- Но поскольку адвокат заговорил о любви, - продолжал прокурор, повысив
голос, - я хотел бы со своей стороны спросить, не включает ли любовь к
женщине такой компонент, как желание иметь от нее детей? Не только
включает, но и, безусловно, предполагает. Такова по крайней мере моя точка
зрения, которая, льщу себя надеждой, настолько совпадает с точкой зрения
всех наших сограждан на любовь, что не нуждается в том, чтобы ее
закрепляли законодательным порядком.
Председатель спросил: настаивает ли прокурор на дальнейшем обсуждении
этой темы?
- Да, настаиваю, ибо хочу, чтобы суд получил ясное представление о
страданиях юной девушки, которая из любви - с ее стороны, несомненно, была
любовь - и не сознавая всех последствий своего поступка дала
противоестественное, бесчеловечное обещание отказаться от материнства.
Многолетние страдания итого существа не могли не привести к трагическому
исходу.
Взвинченные адвокат и прокурор затеяли перепалку, все перипетии которой
можно опустить. Адвокат возражал главным образом против слов "страдание" и
"трагический исход", называя их недоказанными утверждениями, которые
призваны создать атмосферу недоброжелательности вокруг его подзащитного. А
тем временем прокурор произносил высокопарные тирады, которые из-за иронии
адвоката, а особенно из-за недоуменного и упорного молчания подсудимого
оставались втуне. Председатель суда прекратил бесполезный спор.
Обратившись снова к подсудимому, он спросил, не может ли тот назвать
причину их с женой решения, принятого накануне вступления в брак, решения,
которое, что ни говори, кажется странным. Не связано ли оно с финансовыми
трудностями?
Нет, с деньгами их решение не было связано, подчеркнул подсудимый, уже
в ту пору он имел возможность содержать детей.
- Ну вот видите, - сказал председатель суда. - И насколько я понимаю,
причина была не в вашем здоровье и не в здоровье вашей супруги. Или,
может, у вас существовали опасения на этот счет?
Нет, оба они были крепкого здоровья до самого последнего дня, сказал
подсудимый. Однако существуют ведь и другие бездетные пары. Почему же
именно у него суд выискивает какие-то особые мотивы?
Да, суд выискивает особые мотивы, это подсудимый совершенно правильно
отметил. Более того, суд считает, что, выяснив эти мотивы, он сможет лучше
разобраться в деле, это, так сказать, прольет дополнительный свет.
Ему не хотелось бы отвечать на вопрос о детях.
Само собой разумеется, подсудимый имеет право на отказ от дачи
показаний.
Право на отказ от дачи показаний? Нет, это звучит слишком торжественно.
Слишком пышно. Дело не в его желании что-то скрыть. Суд не должен так
думать. Просто он боится быть превратно понятым. Ведь несколько раз его
превратно поняли. И это вызывает досаду, вот и все.
Пусть тем не менее выскажется, настаивал председатель суда.
Ошибка заключается в том... Нет, не ошибка... Он просит извинения за
это слово у суда и у господина прокурора... Разница заключается в
толковании понятия "естественно", которое употребил господин прокурор.
Считает ли он детей или желание иметь детей неестественным?
Да нет, вовсе нет. Он считает это очень даже естественным, до ужаса
естественным.
Ну и что же? А дальше?
Дальше ничего нет. В том-то и дело.
Не может ли он выразиться яснее?
Может, но тогда его снова призовут к порядку. Дети - это шаг назад.
- Назад? - вырвалось у председателя.
В том-то и заключается естественность.
- Мы все здесь придерживаемся иного мнения: для нас дети - шаг вперед,
связь с будущим.
Обвиняемый грустно усмехнулся.
Естественно как раз обратное, то, что утверждает он. Смыкание с
природой, ибо ничего другого не остается. Своего рода бегство в прошлое. И
пусть суд не сердится - кратковременная страховка.
Председатель сделал жест рукой сперва в сторону прокурора, потом в
сторону публики и быстро спросил подсудимого:
- Неужели ваша жена придерживалась того же мнения?
Точно он сказать не может, о таких мнениях лишь догадываются. Кроме
того, мысли людей зависят от настроений, у женщин в еще большей степени,
чем у мужчин; вот и получается, что мир и жизнь отдельного человека
строятся на настроениях, которые чаще всего ведут к безнадежности.
Додумать это до конца трудно даже мужчине, а женщине просто невмоготу; это
и вызывает у мужчин растерянность, заставляет их совершать ложные
поступки, они хотят спасти женщину от отчаяния, а в результате женщина как
раз и попадает в убийственный круговорот.
В какой такой убийственный, круговорот?
В круговорот, подобный непрерывно движущемуся лифту, который называют
патерностером. Ты вошел в этот лифт, чтобы выйти на другом этаже. Таково
было твое первоначальное намерение. Видимо, ты точно знал, зачем сел в
лифт и где хотел сойти. Во всяком случае, ты поднимался вверх! Все было
так естественно. Но это уже давно забылось, теперь ты никак не припомнишь
своих побуждений, да это и не имеет смысла. И ты просто повторяешь: зачем
я только связался с этим лифтом, зачем я это сделал? Ибо против всякого
ожидания оказалось: лифт поднимается чересчур быстро, так быстро, что
трудно решиться и выйти. Это открытие настолько удивило тебя, что сперва
ты даже не почувствовал страха. Когда ты садился в лифт, то ничего не
заметил, иначе ты наверняка поостерегся бы. Можно ведь подняться по
лестнице, как-никак это куда безопасней. Но почему, собственно? Неужели
внезапно сломался какой-нибудь зубчик в колесе, который замедлял ход? Или