Носсак Ганс Эрих. Спираль

Ну да, конечно, зачем иначе люди кричат.
Иными словами, он считал, что его жена еще была где-то поблизости и
могла его услышать?
Да, конечно. Он оглянулся, но ее уже не было рядом. От страха он
закричал.
Оглянулся? Как оглянулся?
Это просто так говорят. Когда идет снег, теряешь ориентировку. И кроме
того, некоторое время он думал о другом. Ну а потом, когда он опять поднял
глаза...
Пусть продолжает, его слушают.
Повсюду был только снег.
Хорошо, значит, снег. А что дальше?
Ему показалось, что он ослеп.
- Потому вы и стали звать?
- Да, может быть, потому, чтобы испробовать и это крайнее средство.
- А почему еще?
- В такую погоду легко замерзнуть, стоит только присесть и задремать.
Вот почему еще.
- Вы, значит, боялись, что с женой случится что-то подобное?
- Да, вероятно.
- И тогда вы стали выкрикивать ее имя?
- Да.
- Часто? Я хочу сказать, вы много раз повторяли ее имя?
- Я недооценил снег. Со мной это случилось в первый раз. Снег поглощает
звуки. А потом теряешь ориентир.
- Какой ориентир?
- Не можешь ориентироваться. Я кричал не в том направлении.
- Вы, стало быть, считаете, - спросил прокурор, - что жена пришла бы к
вам, если бы услышала ваш зов?
- Само собой разумеется.
- Что кажется вам само собой разумеющимся?
- Когда человек слышит свое имя, ему не остается ничего другого, как
вернуться. Но естественно, это должно быть его настоящее имя.
- Что вы хотите этим сказать?
- Я звал неправильно. Выкрикивал имя, на которое она больше не
откликается.
- Означает ли это, что ваша жена живет под чужим именем?
- Ну вот, вы начинаете сначала. Это ведь чисто внешнее обстоятельство,
не имеющее никакого значения. Возможно, материал для полицейского
протокола, но здесь это, ей-богу, неинтересно слушать.
- Что вы! Обвинению это чрезвычайно интересно, гораздо интереснее, чем
рассказ о снеге.
Между прочим, с той ночи прошло уже несколько месяцев. Может быть, за
это время подсудимый вспомнил имя, на которое его жена сейчас откликается?
Подсудимый сказал "нет", но с большими колебаниями, и то сперва
скользнув взглядом по рядам зрителей.
- Мне следовало бы ее увидеть, тогда, наверно, я вспомню имя.
И тут подсудимый неожиданно повернулся к председателю суда.
- По-моему, мы совершаем ошибку, господин председатель суда, если вы
позволите это заметить. Мы говорим здесь о моей жене так, словно она часть
меня, часть моего тела. Теперь это больше не соответствует
действительности. Возможно, что и раньше не совсем соответствовало, но об
этом поздно спорить, теперь, во всяком случае, сама посылка неправильна, я
уверен, мы должны говорить о ней не как о _моей_ жене. Я искал ее следы во
время вьюги, по их занесло снегом. Я звал жену по имени, вероятно часто и
долго - вы утверждаете, что это происходило целых четыре часа, - ничего не
помню, снег поглотил ее имя. Итак, с этим покончено. Таким образом мы не
найдем человека снова. Можно найти пальто. Но даже... аромат носового
платка и тот был уничтожен с помощью химической экспертизы. Вот в чем
заключается наша общая ошибка.
- Вам часто снятся такие сны, как со снегом? - спросил прокурор,
очевидно чтобы помочь председателю суда выйти из затруднительного
положения.
- Это был не сон, это было действительное переживание, - сказал
подсудимый, но без всякой агрессивности.
- Ну хорошо, - сказал председатель суда. Он явно должен был собраться с
духом, чтобы произнести последующие слова. - До сих пор я надеялся, что
уберегу суд от истории со снегом. Но теперь мне ясно, что это никак не
удастся. Правда, я не надеюсь, что суть дела от подобного разбирательства
прояснится - как раз наоборот, нас самих занесет этим злосчастным снегом.
Прошу соблюдать тишину! Раньше, когда мы вас спрашивали, подсудимый, зачем
вы подали своей жене меховое пальто - я имею в виду минуты перед самым
вашим уходом из дома, - вы сказали, будто боялись, что станет холодно.
Ваши опасения подтвердились? Стало и впрямь холодно?
- Да, очень. Меня всего трясло.
- Это не обязательно связано с температурой воздуха. И вот, значит,
пошел снег.
- Да.
- Снег сразу пошел? Я хочу сказать, сразу после того, как вы с женой
вышли из дома?
- Теперь я это уже не помню точно.
- Может быть, снежинки падали вам прямо на лицо и вы удивлялись?
- Да, может быть. Но я не удивлялся.
- Нет? Не удивлялись, что в конце сентября вдруг ни с того ни с сего
пошел снег?
- Да, насколько я помню, я не удивлялся.
- А ваша жена тоже не удивлялась?
- Наверно, нет. Она не проронила ни слова. Шла рядом со мной, но мы не
разговаривали.
- Гм! Ваша жена, значит, шла рядом с вами. И куда вы оба шли?
- То есть как - куда?
- У вас была определенная цель? Или вы хотя бы придерживались
определенного направления?
- Мы просто шли вперед.
- Вперед? Если учесть местоположение вашего дома и входной двери, то
вы, значит, шли по направлению к озеру. Я правильно говорю?
- Да, возможно, так и было.
- Итак, вы прошли через палисадник, а потом направились по дороге к
парку на берегу?
- Да, возможно, так и было.
- Ну а что вы увидели, когда подошли к озеру?
- Я не обращал особого внимания на окружающее. Наверно, озеро замерзло.
- Но это уж и вовсе невероятно. Как вы заметили сперва, что идет снег?
Увидели? Почувствовали?
- Заметил, вот и все. Это сразу заметно. Не могу сейчас объяснить
почему.
- Лежал ли снег, к примеру, на ваших плечах или на плечах жены?
- Да нет же. Впрочем, может, он и лежал у нас на плечах. Разве такие
мелочи запоминаются?
- Ваш костюм был совершенно сухой... Я говорю, конечно, об утре
следующего дня. Чем вы объясняете такой феномен?
- Чем я могу это объяснить? Бывает, наверно, и такой снег.
- Странный снег, так мне по крайней мере кажется, - сказал председатель
суда. - И несмотря на все эти несообразности, вы по-прежнему утверждаете,
что шел снег?
- Никаких несообразностей не было. Позже вы это сами поймете.
- Позже? - спросил председатель суда.
- В один прекрасный день. Может, уже тогда, когда вернетесь домой.
- Сомневаюсь. Кроме того, задача суда - разобраться в данном деле
сейчас. Хотелось бы, чтобы вы нам помогли по мере сил. Рассказывайте
дальше.
- Что мне рассказывать?
- О том, как шел снег.
- Большие хлопья, очень большие, и снег шел густо. Он падал отвесно,
очень медленно и совершенно бесшумно. Очень густой снег. Ветра совсем не
было. Да, конечно, ведь ветер не мог проникнуть туда.
- Куда?
- Туда, где шел снег.
- Ну ладно. А как вы вели себя?
- Как я себя вел? Мы шли дальше, жена рядом со мною. Мы не произносили
ни звука. Гробовая тишина. Даже собственные шаги не были слышны.
Чрезвычайно приятное чувство.
- Но почему же? Я хочу сказать, почему вам казалось это таким уж
приятным?
- Не слышать самого себя всегда приятно. А потом вокруг все вдруг стало
мягким, может быть, поэтому.
- Следственно, и на земле уже лежал снег?
- Ну конечно же! Я же говорю: шел снег. И какой! При ходьбе надо было
разгребать ногами, как ребятишки делают. Снег был совсем рыхлый. И идти
оказалось нетрудно.
- Но ведь у вас и обувь была совершенно неподходящая для такого
стихийного бедствия.
- Да, вы правы. Об этом я еще не подумал.
- Вот видите. Тем более плохо пришлось вашей жене. Дамы любят надевать
легкие, вырезанные со всех сторон туфельки. Часто даже без пяток. Если
снега, правда, намело столько, сколько вы говорите, то, уж во всяком
случае, у вашей жены сразу должны были промокнуть ноги.
- Да, вполне возможно.
- Прошу прекратить смех! - раздраженно крикнул в зал председатель суда.
- Они несколько разнервничались, - сказал подсудимый, кивком головы
показывая на зрителей.
- По-моему, это не ваше дело. Скажите лучше, что было с обувью и
промокли ли у нее ноги?
- Забавная штука. Но на такие вещи человек иногда не обращает внимания.
- Вы хотите сказать, когда он решил уйти совсем?
- Да, примерно так.
- А улиц там не было?
- Улиц?
- Да, улиц или дорог? Ведь в большинстве случаев люди ходят по дорогам.
Вы, очевидно, тоже. Ну а если там не было улиц, может, вы заметили дома?
Или деревья? И еще что-то другое? Возможно, также фонарные столбы или
садовые решетки. Или живые изгороди. Безразлично какие предметы.
Подсудимый покачал головой.
- Да, вот что мне как раз сейчас пришло в голову. Ведь была ночь и шел
снег, небо, значит, было затянуто тучами. Одним словом, на земле воцарился
абсолютный мрак. Как вы вообще могли разглядеть снежинки?
- На самом деле странно.
- Да и нам это кажется странным.
- Впрочем, может быть, это не так уж и странно. Прошу вас, господин
председатель суда, подумайте вот о чем: откуда проникает свет, когда
человек видит сон? Это ведь тоже неизвестно, и все же ты различаешь
предметы совершенно отчетливо, иногда даже отчетливей, чем среди бела дня.
- Иными словами, было как во сне?
- Да, очень похоже. Но только, когда видишь сон, потом просыпаешься, и
все оказывается на своих местах.
- Вы совершенно уверены, что это все же не был сон?
Подсудимый опять покачал головой, слегка улыбаясь.
- Из-за сна я навряд ли стоял бы сейчас в этом зале перед вами, -
сказал он.
Председатель суда, как видно, слегка растерялся.
- Да, правильно. Задавая эти вопросы, я хотел помочь вам вспомнить те
необычайные события, которые с вами приключились. Ну хорошо, когда вы шли,
увязая в снегу, вам не казалось, что вы можете встретить других людей? Во
время сильного снегопада иногда случается, что вдруг перед вами вырастает
какая-то неясная фигура. Человек чуть ли не сталкивается с другим
путником.
- Нет, мы никого не встретили.
- Жаль. Хорошо было бы, если бы у вас нашелся хоть один свидетель.
Ладно, ну а о чем вы, собственно, думали? Вы ведь должны были о чем-то
думать в такой ситуации? Нельзя же просто так идти неизвестно куда. И к
тому же с женщиной. Либо у человека есть какое-то намерение, либо
определенная цель, либо... Да, либо он должен встревожиться. Ведь при
таких обстоятельствах легко заблудиться, не найти дорогу обратно. Видите,
я изо всех сил стараюсь представить себе эту снежную вьюгу.
- Но это невозможно, господин председатель суда.
- Помогите же мне, пожалуйста. Вы взяли свою жену под руку?
- Нет, мы шли рядом, на известном расстоянии.
- Жена ваша могла споткнуться.
- Мы шли по ровной земле. По широкой бескрайней равнине. Она была
похожа на замерзшее озеро.
- На озеро? Очень интересно. Почему вам на ум пришло озеро?
- Наверно, потому, что где-то поблизости было озеро, пусть раньше. Я
просто привел сравнение. Может, это и не было замерзшее озеро. Просто
равнина, широкая равнина, у которой не видно ни конца ни края. Так мне
кажется.
- А ваша жена не испугалась?
- Навряд ли. Когда женщины решаются на что-то, они менее пугливы, чем
мужчины. Впрочем, мы не разговаривали друг с другом.
- Не сказали ни слова. Почему же?
- Слова уже были не нужны.
- Но послушайте, подсудимый, предположим, я очутился бы в вашем
положении, а жена моя шла бы рядом... Нет, это невозможно представить
себе. Неужели вам не кажется, что это было жестоко?
Подсудимый не отвечал. Он напряженно думал, лоб его прорезали морщины.
- Вы это признаете? - спросил председатель суда, помолчав немного.
- Признаю? Что?
- Что это было с вашей стороны жестоко.
- Вот оно что. Нет. Или да, признаю. Может быть, немного жестоко. Но
разве от этого есть средства... Похоже, как при головной боли. Глотаешь
таблетки, когда нет сил выдержать, и тогда кажется, что тебе стало легче.
Но головная боль все равно осталась. Притаилась где-то в глубине. И ты это
чувствуешь очень хорошо, но, поскольку благодаря таблеткам острота прошла,
надеешься, что избавился от своего недуга.
- У вас часто бывают головные боли? - быстро спросил председатель суда.
- Не чаще, чем у других людей.
- И тогда вы принимаете таблетки?
- Конечно. Зачем же мучиться?
- А сейчас у вас тоже болит голова?
- Нет, по я немного устал.
- А как было в ту ночь? У вас болела голова? Вы принимали таблетки?
Подсудимый улыбнулся.
- Ах, господин председатель суда, даже проводить аналогии мне и то не
разрешается, меня сразу ловят на слове. Ведь правда? Но не все же можно
перевести на язык юриспруденции. Если настаивать на этом, недоразумений не
оберешься. Да и обычный язык не в силах многое выразить: слова подобны
таблеткам от головной боли. Просто мне кажется, что нам с женой уже не
было необходимости беседовать. Мы оставили позади мир с его головной болью
- словами. И то была не моя заслуга, а заслуга жены, ведь я оказался
несостоятельным. Все равно, снег был само совершенство: прохладный,
мягкий, бесшумный и одинокий! Ах, боже, как легко довериться снегу! Нет,
не надо было бояться, что ты встретишься с кем-нибудь и столкнешься с ним.
Вот в чем дело. Но я оказался несостоятельным, еще не созрел для счастья.
Я оглянулся, сам не знаю почему. Впрочем, может быть, знаю, ведь у меня
теперь появилось много времени, чтобы осознать свое тогдашнее поведение,
хотя осознание плохо помогает, - наверно, мне тоже следовало до этого
плакать по вечерам. Тогда и от меня остался бы лишь носовой платок со
следами слез. Но я был чересчур труслив, чтобы открыто отказаться от
всяких страховок. Вот почему я нахожусь здесь и причиняю вам столько
хлопот, - сказал подсудимый, улыбаясь. - Люди, которые оглядываются назад,
по справедливости садятся на скамью подсудимых.
- Когда вы говорите, что оглянулись назад, вы имеете в виду какое-то
определенное происшествие, которое случилось в ту ночь? - спросил
председатель суда. - Или точнее: вы оглянулись, бредя по снегу? И при этом
выпустили из глаз жену? Я прав? Она, стало быть, прошла дальше, пока вы
оглядывались? Так прикажете вас понять?
- Не исключено, что я и не оглядывался вовсе. Кто это может сейчас
вспомнить? Ведь снег - повсюду. Даже моих следов уже там нет, их сразу же
замело снегом. И это самое восхитительное. Все вокруг бело: наверху и
внизу, слева и справа, - и хлопья валят не переставая. Меня спрашивали,
сколько часов это продолжалось. Спрашивал полицейский и засекал время,
глядя на часы. И следователь спрашивал, чтобы занести в протокол. Но снег
идет уже целую вечность и никогда не перестает идти. Большие белые хлопья.
И здесь, где мы сейчас находимся, тоже идет снег. Мы говорим и говорим, но
слова не проникают вглубь. Они замерзают и в конце концов падают на землю
в виде все умиротворяющего снега. Надо только научиться смотреть. Неужели
вы этого не понимаете, господа? Снег засыпает людей, которые сидят за
одним столом и пытаются беседовать друг с другом поверх белой скатерти.
Один спрашивает: вкусный ли сегодня суп? Другой, он сидит напротив,
отвечает: да, он на редкость вкусный. А пар от тарелок с супом поднимается
к потолку и падает вниз в виде снежинок. А потом приносят второе блюдо -
мясо. Когда мясо режут, нож соскальзывает и издает неприятный звук, в это
время сидящие за столом беседуют о мяснике, о том, что он говорит, и о
цепах на мясо. Обсуждают газетные новости и изрекают: те или эти знакомые
делают то или это, и живут они, пожалуй, не по средствам, зато в свое
удовольствие, и если опять начнется война, то они по крайней мере будут
знать, что успели кое-что урвать от жизни, в этом смысле им не в чем будет
раскаиваться. Но самое главное - это здоровье. И так продолжалось без
конца, семь лет подряд, целую вечность. Слова! Слова! И непрестанно шел
снег. Снежные хлопья падали все гуще. Люди за столом уже давно не видят
сотрапезников. Тем не менее они не встают, чтобы обойти вокруг стола и
приблизиться друг к другу. Они говорят, не обращая внимания на снег,
каждый на своей стороне стола. Слова, слова. Снег хочет подарить им
одиночество, но они не принимают его подарка. Не примут до тех пор, пока
не задохнутся... Может быть, я по старой привычке выкликал неправильное
имя? Может быть, мне и вовсе не надо было ее звать? Неужели и я оказался
недостойным одиночества? Неужели и я предал, пропустил свой единственный
шанс? Тогда меня следовало бы...

На этом запись обрывается, обрывается на середине страницы, на середине
фразы.

ВИТОК СПИРАЛИ 4. ПОМИЛОВАНИЕ

Я готов ко всему, сказал я молодому священнику. Ничего другого мне и не
оставалось сказать, но, надеюсь, слова мои все-таки прозвучали достойно.
По мере сил мне хотелось помочь ему уверовать в то, во что он старался
верить. Ведь он был намного моложе меня, очень намного.
Да, наконец-то я подпишу прошение с просьбой о помиловании, подпишу,
так сказать, ради него, хотя сам я не знаю, зачем и почему меня надо
помиловать и кто в этом, собственно, заинтересован. Но всего этого
священник, надо думать, не заметит. Я пойду туда, они положат передо мной
бумагу, которую сочинят за меня. Потом, явно обрадовавшись, похлопают меня
по плечу и скажут:
- Ну вот, видите. Почему же вы так долго тянули?
Какие легковесные слова! Меня это даже немного трогает. Я должен был бы
им ответить:
- Как я могу не оттягивать то, чего вообще не в силах себе представить?
Но что я таким образом выиграю? Ничего, отниму у них детскую надежду на
мое исцеление и заставлю разделить со мной отчаяние.
Ничего! Ничего!
Разумеется, я уже и до сегодняшнего дня думал иногда на эту тему,
думал, что будет, если я выйду отсюда. Нет, я не собираюсь бежать,
зачем?.. Я знаю, что кое-кто из моих товарищей замышляет побег, это
заметно по их беспокойно бегающим глазам. Я знаю также, они считают, что я
замышляю то же. Я никогда не спорю с ними, и это только укрепляет их
уверенность в том, что и я такой, как они. По-видимому, теоретически побег
возможен, хотя и с опасностью для жизни. Не знаю, так это или не так, но
каждые пятьдесят лет кому-нибудь будто бы удается бежать. Такие слухи
ходят и дают пищу для разных планов. Но куда бежал тот человек? И куда
хотят бежать люди, которые носятся с этой мыслью? Никто этого не знает.
Они не могут даже членораздельно объяснить, от чего они бегут. Поэтому мне
кажется, что идея побега своего рода праздное времяпрепровождение.
А может, я просто слишком стар, чтобы думать о побеге. Но если я и
впрямь чересчур стар, то почему меня до сих пор посещает отчаяние?
Конечно, существуют и другие варианты; можно, наверно, иначе сократить
свое пребывание здесь. С этим фактом обязательно надо считаться. К
примеру, произойдет какое-нибудь стихийное бедствие. В наших палестинах не
бывает землетрясений, это я вычитал в одной из географических книг,
которую взял у нас в библиотеке; во всяком случае, в обозримый
исторический период таких событий, как землетрясение, не случалось. Ну
хорошо! И все же меня удивляет, что люди столь беспечны; сама посылка
кажется мне чрезвычайно ненадежной. Разве не могут вдруг настать
доисторические времена? А если так, то почему администрация, насколько мне
известно, не предпринимает никаких мер? Какими бы скромными ни были ее
возможности, пренебречь ими - значит жить сегодняшним днем, и только.
При землетрясении, как я это представляю себе, все наши здания здорово
пострадают, хотя они построены очень надежно, но, быть может, это и
приведет к обратным результатам. Если они сразу рухнут, то все вопросы
снимаются; я, следовательно, буду похоронен под обломками. Но мне хочется
рассмотреть другой вариант: стены треснут и сдвинутся с места. Балки, на
которых держится крыша, полетят, кровля обвалится, и дождь будет литься
вовнутрь. Двери с их крепкими засовами и замками сорвутся с петель и
вывалятся из проемов; возможно также, что железные решетки, которыми
забраны наши окна, сами выскочат из кирпичной кладки. Наверно, также
лопнут водопроводные трубы, и прекратится подача тока. Более того,
разрушатся стены почти четырехметровой высоты, которыми обнесена вся наша
территория; поверх этих стен идет колючая проволока, и они утыканы
осколками стекла; навряд ли эти стены выдержат. В каком-нибудь месте
наверняка образуется пролом, через который можно будет выйти наружу, не
отпирая главных ворот.
Но где же надзиратели? Я нарочно рисую себе такое землетрясение,
которое только слегка повредило бы наши здания, нанесло бы им ущерб, но не
полностью уничтожило бы их. Мне было бы жаль, если бы надзиратели при этом
погибли. Конечно, можно сказать, что мы не причиняем им особых хлопот.
Распорядок дня раз и навсегда установлен - на это потребовались долгие
годы, за короткое время такого не придумаешь, - итак, распорядок дня
установлен, и никому не нужно чрезмерно напрягаться, если исполнять все
предписания. Правда, по ночам нас мучит бессонница, но нас пытаются спасти
и от нее, заставляя трудиться днем, дабы почувствовать себя утомленными.
Что же касается наших надзирателей, то их главная задача - следить за тем,
чтобы никто из нас не убежал. Для того они и существуют, и, даже если ни
один человек не будет помышлять о побеге, они обязаны не спускать с нас
глаз; потому у них и нет времени оглядываться по сторонам. В этом
отношении существование надзирателей труднее, нежели наше. Им даже дали в
руки оружие и приказали стрелять, если мы вздумаем покинуть территорию.
Вот уж действительно, их профессию приятной не назовешь. Кому охота по
доброй воле заниматься такими делами?
Как уже говорилось выше, я рассчитываю на землетрясение средней силы,
но и при нем наши здания станут непригодными для жилья. Тогда надзиратели
наверняка скажут: "Вы сами понимаете, что нам в данный момент не до вас.
Стало быть, придется вам самим пораскинуть мозгами. А там поглядим -
увидим..."
Вот когда мы оказались бы вне стен.
Вне стен. Да! Значит, у нас уже не было бы предписаний и установленного
порядка. Я и впрямь не могу себе представить, как бы я себя повел.
Разумеется, можно просто сказать - все будет зависеть от обстоятельств, от
того, что попадется тебе на пути. Лучше всего положиться на волю случая...
Ну а вдруг мне ничего не попадется на пути? Кроме того, этот вопрос нельзя
выкинуть из головы, коли он уже однажды возник у тебя.
Хочу также признаться, почему на этом месте меня всегда заклинивает.
Ночью, когда я стараюсь рассуждать обо всем логично, я неизбежно натыкаюсь
на другой вопрос, который непосредственно связан с первым: как я вообще
здесь очутился? Ведь, насколько мне помнится, я ничего не подписывал.
Самое странное, что именно этот вопрос принадлежит у нас к числу тех,
которые нельзя открыто задавать. Не то чтобы он был официально запрещен -
иными словами, определенного закона, согласно которому человека за это
наказывают, нет, но каждый сам чувствует, что поднимать этот вопрос
означает нарушить правила приличия; поэтому молча, с обоюдного согласия,
мы на эти темы не разговариваем. Надо обладать большой наблюдательностью,
чтобы сделать из этого молчания свои выводы. Да и выводы эти не
обязательно соответствуют истине.
А может, каждый, думая о другом, считает, что уж тот-то наверняка все
знает о своем деле и потому бесполезно и даже неприлично будет проронить
хотя бы словечко о нем. Что касается меня, то это предположение слишком
поспешно, и мне претит мысль рассматривать себя как некое исключение.
Как бы то ни было, затрагивая сей вопрос даже вскользь, надо соблюдать
сугубую осторожность. Люди либо вообще не верят, что тебя это интересует,
либо пытаются уклониться от прямого ответа. Даже молодой викарий, который
настолько печется об искренности, что это просто губит его - конечно, я не
показываю виду, будто знаю эту его слабость и будто она беспокоит меня, -
даже наш викарий изумился и постарался как-то обойти мой вопрос.
Внутреннее чувство подсказывало мне, что я причинил ему боль.
- Если вы и правда не знаете... - сказал он и поглядел на меня с
сомнением.
- Я знаю все, что произошло со мной с тех пор, как я нахожусь здесь, -
ответил я. - Я знаю также все, что я сделал неправильно и за что,
соответственно, несу наказание. У меня хорошая память. Почему вы во мне
сомневаетесь? Но как я могу знать, что было раньше? Я принял все как
должное, никогда ничего не старался толковать вкривь и вкось. Да и зачем,
собственно? Только сейчас, честно говоря, я стал интересоваться моим
делом. Ведь если я вдруг окажусь здесь не нужен больше и под предлогом
помилования меня отсюда выгонят... Неужели вы это не понимаете? Не
понимаете, как я ненавижу слово "помилование"! До сих пор мне казалось,
что под этим скрывается нечто хорошее. А теперь... да, я подозреваю всех
людей, которые примеривают это слово ко мне. Поверьте, у меня есть свои
причины, подозрения мои не напрасны. Я оказался здесь лишним, вот в чем
суть, мое место понадобилось кому-то другому, потому и приняли решение:
гнать его отсюда! Помилуем этого малого и избавимся от него раз и
навсегда. Разве это не так?
- Нет, это не так, - сказал викарий печально.
- Тогда, будьте добры, посмотрите еще раз мое дело. Все важное
находится в этом деле. Но, разумеется, мне не позволят заглянуть в него. А
вам это, конечно, разрешат. Может быть, это будет интересно.
- Официальные бумаги не моя стихия, - заметил он.
- Окажите любезность, - попросил я. - От этого для меня многое зависит.
Вероятно, мне тогда будет легче переварить это дурацкое помилование. Все
равно я соглашусь на него только в самом крайнем случае. Не хочу
пользоваться своей властью. Не хочу открыто демонстрировать ее. Нехорошо
это. Всегда лучше, когда люди считают, будто только им принадлежит власть.
Для них это такая большая радость. Но скажите мне, пожалуйста, совершенно
честно только одно; имеет ли все это отношение - не знаю, как правильно
сказать, простите меня, - имеет ли это отношение к богу?
- О боге ничего не говорится в официальных бумагах, - ответил он,