этого, что замерзающий человек обязательно упадет или ляжет, выбившись из
сил. Как раз от лежанья на снегу нас все предостерегали. И вот, гляди-ка,
человек стоял выпрямившись, на своих ногах, ни к чему не прислонясь. Да и
к чему ему было прислониться? И мы не осмелились положить его
горизонтально, ведь он мог сломаться посередине.
Разумеется, для нас тоже существовала возможность замерзнуть, но кто
думает о такой возможности всерьез?
Я старался освободить голову человека от маски из обледенелого снега,
которая приросла к его шапке, бровям и к щетине на лице; впрочем, и у нас
иногда все лицо было в ледяных сосульках. Мои спутники молча наблюдали за
мной, они ждали, что будет дальше; эту работу не могли делать несколько
человек одновременно, вот они и предоставили ее мне. Я должен был
соблюдать сугубую осторожность, чтобы ничего не повредить. Чуть
дотрагиваясь, я похлопывал варежкой по лицу замерзшего. Глаза у него были
закрыты, глазные яблоки твердые, как мраморные шарики.
- Ничего удивительного, - сказал я. - Он даже не надел темных очков, а
снег такой слепящий, поневоле зажмуришься.
И тут вдруг мы обнаружили, что человек этот улыбался. Нет, он не
насмехался над нами - что за чепуха! - он улыбался еще с тех самых пор.
Это не был оскал мертвеца, ничего общего с улыбкой не имеющий.
Обледеневший человек улыбался по-настоящему, улыбка притаилась в уголках
его глаз, растянула тонкие бескровные губы. Он улыбался едва заметно,
сперва казалось даже, ты ошибся. Но когда ты вглядывался внимательней,
улыбка была видна отчетливо. Так улыбаются люди, которые вспоминают о
чем-то приятном, как бы про себя, даже не подозревая, что на их лице
блуждает улыбка. И более того, если кто-либо посторонний ее замечает,
улыбка исчезает сразу. Ведь посторонние люди спрашивают, в чем дело, и
человеку становится неприятно - он не может дать вразумительного ответа.
Однако этот человек оледенел, и потому все мы увидели его улыбку. Не знаю,
что думали другие. Но по всей вероятности, ход их мыслей совпадал с моим.
Почему бы и нет? Лучше всего наше состояние можно было определить словами:
внезапно ситуация, в какой мы очутились, показалась нам довольно
бессмысленной. И это было скверно, несравнимо хуже, чем если бы мы просто
испугались. Словно по уговору, мы держались тише обычного. Например, в
характере Патрика было бы отмочить какую-нибудь глупую шутку. Скажем,
хлопнуть мертвеца по плечу и громко воскликнуть: "Привет, старик,
наконец-то мы тебя настигли. Тебе хорошо смеяться, а каково нам!" Подобным
образом он должен был бы себя повести. Но ничего такого не произошло. И не
из-за невольного почтения к умершему или к смерти, как это считалось в
давние времена. За свою жизнь мы успели навидаться мертвецов и привыкнуть
к этому зрелищу. По-моему, дело было лишь в улыбке оледеневшего человека.
Она сковывала нас; не надо забывать также, что позади были чрезвычайно
трудные недели и что нам вообще было не до смеха. Хотя до этого мы часто
отпускали остроты. Это уж как водится.
В тот памятный день мы не пошли дальше. Как раз наступил полдень -
обеденный час, обычно мы не разрешали себе заканчивать в это время наш
дневной переход. Но на сей раз не пришлось даже принимать решения, все
произошло само собой.
Оставив мертвеца стоять, как он стоял, мы разбили в ста метрах от него
лагерь. Точно так же, как всегда. Каждый из нас делал определенное
количество заученных движений, работа продвигалась быстро, времени на
праздные мысли не оставалось. Мы поставили палатку и зажгли спиртовку.
Собакам бросили сушеные рыбины, и после того, как каждая из них, урча,
сожрала свою порцию, они свернулись калачиком на снегу. Наши собаки
пользовались буквально каждой свободной минутой, чтобы поспать, уткнувшись
мордой в задние лапы. За это время поспела и наша еда. Разогрелись
консервные банки с бобами в сале. Кто-то, как всегда, раздал капсулы с
рыбьим жиром, и, проглотив их, мы уселись в палатке и принялись за еду.
Ели мы обычно не торопясь, медленно, так лучше отдыхается. За едой не вели
длинных разговоров. В общем, все шло своим чередом. Только когда бутылка
рома, пущенная по кругу, вернулась на прежнее место и каждый сделал
глоток, кто-то - не помню теперь кто, - помедлив немного, сказал: "Ему
тоже не мешало бы согреться", он словно бы из вежливости произнес нечто
вроде тоста за того человека на снегу. И тут мы все почувствовали: нам
неприятно, что он стоит на морозе и улыбается, в то время как мы сидим в
теплой палатке и едим горячий суп, запивая его ромом. Но никто не
поддержал разговора. Да и что мы могли, в сущности, сделать? В конце
концов, нашей вины здесь не было. Пусть бы лучше сидел дома.
После еды и после того, как мы почистили тарелки и ложки снегом, а
потом уложили их опять, трое моих спутников, как ни в чем не бывало,
залезли в свои спальные мешки. А Блез взялся за приборы, которые он тащил
всю дорогу, чтобы ежедневно измерять температуру и влажность воздуха и,
разумеется, точно определять долготу и широту. И еще бог его знает что. Я
не очень-то разбирался в этой премудрости, но всегда помогал ему,
записывая цифры, которые он мне диктовал в специальную тетрадь с
соответствующими графами. Так мы поступили и в тот день.
Блез относился к своим измерениям весьма серьезно. Я часто поддразнивал
его. Спрашивал: какая нам разница, в какой точке мы находимся? В сущности,
это нас не должно занимать. Предположим даже, что тетрадка Блеза в один
прекрасный день попадет в руки исследователя, хотя это совсем не входит в
паши намерения. Что тогда? Люди занесут новые данные в свои справочники и
энциклопедии и раздуются от гордости, решат, что они сделали еще шажок
вперед. Но это коснется только чистой науки. Простой смертный не
продвинется с этими данными даже на полшажка, ведь, когда дело принимает
серьезный оборот, никто не знает, зачем ему вся эта писанина. Я высмеивал
также наши витаминные таблетки. Говорил, что они призваны предохранять нас
от действительности, от которой не спасешься.
Но Блеза мои разговоры отнюдь не смущали; он считал необходимым
использовать любые достижения современной науки, даже если в каждом
отдельном случае ты знаешь - польза от этого будет лишь относительная. В
качестве аргумента он приводил такой пример: люди, называемые сейчас
дикарями, тоже обладали разными секретами, которые помогали им переносить
невероятные перегрузки. Но я никак не мог отделаться от впечатления: Блез
только потому так добросовестно относился к своим измерениям, что это
вселяло в него некоторую дополнительную бодрость. Лично я был убежден, что
мы будем скорее продвигаться вперед, если не станем беспрерывно
оглядываться назад. Что касается Блеза, то он называл эго "романтикой
навыворот".
Впрочем, обо всем этом было говорено-переговорено, наш спор стал чуть
ли не такой же непременной принадлежностью послеобеденного времени, как
пищеварение... Но на сей раз я не произнес ни слова. Не сомневаюсь, что
Блез это заметил, по и он не проронил ни слова.
- Погода все время улучшается, - только и сказал он, когда мы закончили
свою работу.
И впрямь, теперь это стало ясно без всяких приборов. На замерзшего
человека мы не обращали внимания. Довольно медленно мы побрели к своим
тюкам с продовольствием; как всегда, мы обложили ими палатку, чтобы
придать ей устойчивость. Кроме того, если бы собаки накинулись на тюки, мы
заметили бы это своевременно. Набега собак нельзя было полностью
исключить. Блез несколько раз пнул ногой тюки, и я последовал его примеру.
При этом опять-таки не было сказано ни слова. Потом мы залезли в палатку и
закурили. Эта сигарета была, что называется, незаконная, у нас их вообще
оставалось немного, по две штуки на человека в день. В первое время мы
были чересчур расточительны.
Я и Блез считали, что наши спутники спят, но мы ошиблись. А может, они
проснулись, почуяв запах табака. Внезапно раздался чей-то голос из
спального мешка:
- Ну, а что мы будем делать с тем парнем на снегу? - Голос звучал
сердито. И спрашивающий несколько раз откашлялся, сказав это.
Было ясно, что все остальные прислушиваются. Стало быть, нам так и не
удалось избежать разговора об обледеневшем человеке.
Блез ответил не сразу. Довольно долго в палатке стояла гробовая тишина.
Никто не торопил Блеза, да и он, очевидно, не рвался в бой.
- Завтра мы его сфотографируем, - сказал он наконец.
- А потом? - спросил тот же голос из спального мешка.
- Можно попытаться расколоть лед у него под ногами и уложить парня на
снег. Для него теперь безразлично - стоит ли он или лежит. Но порядка
ради, наверно, стоило бы попробовать. Впрочем, не надо притворяться. -
Помолчав немного, он добавил: - Сам человек не так уж важен.
- Что же важно? - спросил тот же настойчивый голос.
- Мы могли его вообще не встретить! - взорвался Блез.
Он потерял терпение, но сразу же опомнился. Его восклицание звучало в
самом деле глупо, ведь, как-никак, мы встретили этого человека. И Блез
заговорил снова, пытаясь вести беседу своим обычным спокойным, деловым
тоном.
- Важно только то, что мы сидим у себя в палатке, сохранили здравый
смысл и способны размышлять. Мы понимаем, что немало сделали.
- Повод для таких размышлений довольно странный - обледенелый человек.
- На этот раз заговорил Патрик. В свои слова он вложил бездну сарказма.
- Именно потому, что он обледенел, а мы нет. Конечно, я не собираюсь
его упрекать, бедняге не повезло. Но как бы то ни было, мы убедительно
доказали, что до этой точки можно дойти, не обледенев. Это не так уж
много, но многого мы и не ждали. Если вспомнить все, что нам наговорили,
мы уже давным-давно должны были погибнуть.
- Но каким образом он попал сюда? - спросил кто-то.
- А как сюда попали мы? Если нас обнаружат здесь лет через десять или
через сто, то зададут тот же дурацкий вопрос. Он добрался на санях или
пришел своим ходом. Скорее всего - своим ходом. Этот человек не может
служить для нас примером. Вероятно, возомнил о себе невесть что и,
поскольку никто не принимал его всерьез, ринулся в эту авантюру. Дешевые
штучки, но нас не проведешь. Несмотря на то, что он стоит во весь рост.
Все это сплошные сантименты. Если бить на такие эффекты, то уж лучше
сидеть дома. Там найдется достаточно людей, которые примут эту чушь за
чистую монету.
Участвуй я в разговоре, я бы обязательно вставил словечко об улыбке
человека, мне это казалось самым важным. Но поскольку другие не упоминали
о ней, я тоже не стал вылезать, мне хотелось выслушать мнение моих
спутников.
- Может быть, следует растопить лед, который его покрывает? - спросил
кто-то.
- У нас не так уж много сухого спирта, и он нужен нам самим.
- Я как-то читал историю про одну женщину, вмерзшую в лед, - сказал
Патрик. - Она пролежала в глыбе льда аж со времени ледникового периода.
Когда лед растопили, чтобы освободить труп женщины, он растаял, от него
осталось буквально мокрое место.
- Но возможно, у этого человека в кармане лежит блокнот с записями, -
сказал кто-то.
- И что мы сделаем с его записями? - спросил Блез.
- Они могли бы нам кое-что объяснить.
- В судьбе этой ледяной сосульки?
- Мы узнали бы его имя, как все произошло и почему. Не исключено, что
он стоит здесь не так уж долго. Тогда мы сообщили бы о нем.
- Кому, скажи на милость? - спросил Патрик.
- Его близким. К примеру, невесте.
- Нынешние девицы практичней тебя, - с иронией сказал Патрик. - Они не
долго льют слезы. Если жених не возвращается вовремя, сразу ищут замену.
Они правы. Иначе ничего хорошего не получилось бы.
Все засмеялись и завели разговор о женщинах, как это водится в подобных
случаях. Блез и я залезли в свои спальные мешки. Все постепенно смолкли,
ибо люди устали; в палатке воцарилась тишина.
Снаружи тоже было очень тихо. Я прождал много часов, пока не решил, что
уже наступила ночь. Тогда я сдвинул с ушей капюшон и стал прислушиваться.
По-видимому, все спали. В том месте, где спал Блез, тоже не слышно было
шорохов. Я осторожно вылез из спального мешка, на что потребовалось
довольно много времени: из-за тесноты и ради экономии тепла мы
укладывались впритык друг к другу. Все же мне удалось никого не разбудить.
Откинув полотнище палатки, закрывавшее вход, я в испуге отпрянул, выпустив
полотнище из рук. Снаружи было светло, как днем. Светила луна. Я никак не
рассчитывал на это. Но очевидно, мои спутники ничего не заметили, и,
помедлив секунду, я быстро выскользнул из палатки. К счастью, собаки никак
не отреагировали на мое появление. Я был с ними в дружбе.
Стояло полное безветрие. Семь недель подряд мы, ни на минуту не
переставая, боролись с буранами, иногда они были сильнее, иногда слабее,
но ветер завывал и снежные вихри кружились все время. Тем более поразила
меня тишина. Трудно было представить себе, что такое вообще возможно. Я
едва не потерял равновесие, потому что по привычке нагнулся, чтобы устоять
против ветра. На небе светила чуть ущербная луна, она была недвижима.
Казалось, лунный диск вобрал в себя все облака и теперь переваривает их.
Я подошел к человеку-знаку и сел на снег напротив него. Мне хотелось в
полном одиночестве рассмотреть его улыбку, таков был мой замысел.
Теперь человек отбрасывал хорошо очерченную тень, ледяные кристаллы на
его небритых щеках блестели. Он по-прежнему улыбался, улыбка была видна
еще отчетливей, чем днем. Лицо его показалось мне похожим на пейзаж, на
знакомый пейзаж. Долы и кусты и все такое прочее, что всегда бывает.
Вот-вот раздастся соловьиная трель или закричит филин. Я размышлял, где я
все это видел. Ведь тогда, не заглядывая ни в какой блокнот, я сумел бы
сказать, откуда взялся этот человек. Хотя Блез был прав: это совсем не
важно. Для таких, как мы, происхождение не играет роли. Прошлое только
мешает идти вперед. Да этот человек и не оглядывался назад. Улыбка его
была направлена в те дали, куда стремились мы.
Неужели он что-нибудь видит впереди? - подумал я, поднимаясь. Например,
там, вдали, возможно, стоит еще множество таких же людей-знаков, как он.
Стоит на определенном расстоянии друг от друга, подобно телеграфным
столбам. Целая цепь знаков, по которым можно выверить свой путь. Но я
ничего не различал впереди, кроме голой, нескончаемой снежной равнины.
Я представил себе, что тоже стою, но только перед ним, на несколько сот
метров дальше. Разумеется, и я обледенел, но это ничего не значит. Я
попытался улыбнуться, мне это не удалось. И все это время я лихорадочно
думал, напряженно думал, мысли все убыстрялись; я понимал, что ни в коем
случае не имею права прекращать думать, это означало бы конец, но в
глубине души я знал, что думать больше не о чем. Я даже вспотел под
мышками, несмотря на холод. Мне хотелось закричать, наверняка это принесло
бы мне большое облегчение.
И тут я развернулся, чтобы уничтожить гнусную улыбку этого типа; у меня
не оказалось ничего под рукой, я мог только разбить его лицо кулаком -
развернулся и чуть было не сшиб Блеза, который стоял у меня за спиной.
Удар не попал в цель. А я еле-еле устоял на ногах, Блезу пришлось меня
подхватить.
- Оставь меня в покое, - закричал я в ярости.
- Я тебя не держу. Откуда ты взял? Даже не думаю держать, - сказал он и
отпустил меня. - Быть может, я даже не стал бы противиться твоим ударам.
Из-за той животной теплоты, которая при этом возникнет. Но разве ее
надолго хватит? Все наши поступки на этой равнине не что иное, как бегство
в деятельную жизнь ради чего-то, что мы должны сами выдумывать. Мы должны
сами выдумывать точку приложения сил, в которую, впрочем, не поверим. И
это результат того, что мир перестал сопротивляться, окончательно изнурив
нас. Конечно, мы приобрели кое-какой опыт, и это тоже входило в наши
намерения.
- Лучше бы ты не болтал столько, - сказал я.
- Конечно, это было бы лучше, но за кого ты меня принимаешь? Я ведь не
такой, как этот улыбающийся тип. Нет, не надо разбивать ему физиономию. Он
ни в чем не виноват. Кроме того, ты испортишь мне фотоснимок, я ведь решил
его завтра щелкнуть. Мне кажется, что этот человек сделан из того теста,
из какого с давних пор делают богов. А в богах всегда есть нужда. Мы
предъявим людям его фотографию и скажем: глядите-ка, мы открыли
обледенелого бога. Он ушел от вас, потому что вы недостаточно верили в
него. Но он на вас не сердится, видите - он улыбается. Благодаря вашему
неверию он получил возможность стать богом... Да нет, последнюю фразу,
пожалуй, надо опустить. Красивая легенда, не правда ли? Поистине
достаточная причина, чтобы улыбаться. Но для нас ее недостаточно, мой
ледяной идол! Ибо утешений, какими утешают себя боги, для людей маловато.
Ведь сладость, какую дает чувство самопожертвования ради других, нельзя
сравнить с той сладостью, которую испытываем мы, добравшиеся до этих мест.
Мы хотим пожертвовать всем без остатка не ради других, а ради самих себя.
- Помолчи немного. Я знаю заранее все, что ты скажешь, - попросил я
Блеза, пытаясь отвлечь его от навязчивых мыслей.
- Тем лучше. Можно обойтись и без длинных речей, которые человек-знак
все равно не поймет. Итак, ближе к делу. Наших запасов продовольствия
хватит на две недели, не больше. До последнего склада, который мы оставили
позади, ходу тоже две недели, если, конечно, не случится ничего
непредвиденного. Впрочем, вероятно, дневной паек все равно придется
сократить. Знаю, ты был против того, чтобы устраивать позади склады
продовольствия. Но ведь и дотащить такой груз с собой не удалось бы, в
этом случае мы не дошли бы и досюда. А с теми припасами, какие у нас
остались, мы можем продвигаться вперед еще недели две или даже три. Как ты
считаешь, это имеет смысл?
- Для нас возврата нет, - сказал я.
- Не отвечай, не подумав. Сказанное мною я уже не сумею повторить. То,
что мы думали вчера, сегодня отпало само собой. Меня меньше ставит в тупик
этот человек, нежели абсолютная тишь, которая внезапно воцарилась окрест.
Это нечто совершенно неожиданное. Никакого сопротивления вообще больше
нет. И это ужасно... Я говорю: ужасно. Мой трезвый ум заставляет меня
признать это. Тишина, очевидно, угробила и улыбающегося человека. Впрочем,
до того он, наверно, сбрендил. Конечно, такое может случиться с любым.
Наверно, он убежал от своих спутников, как только на него накатило... А
почему ты, собственно, не убежал? Когда ты вылезал из палатки, я был
уверен, что ты задумал бежать. И я дал тебе время для этого, достаточно
времени. Тогда все было бы намного проще. Ну ладно. Вероятно, свою роль
сыграли витаминные таблетки, которые ты так хаял, они тебе и помешали.
Этот шанс уже упущен. Для нас обоих. Как бы то ни было, мы обязаны теперь
принять решение. Остальные поступят так, как решим мы. Иначе они не спали
бы сейчас. Да, они с удовольствием повернут обратно. Они стали чересчур
много говорить о бабах, а это совершенно безошибочный признак. Однако я
считаю их достаточно порядочными людьми, готовыми из чувства солидарности
пойти с нами и дальше, а потом замерзнуть, как замерз этот человек-знак.
Обледенеем, конечно, мы все впятером. Стоит ли это делать после того, как
парень с улыбкой нас опередил? Выкидывать дважды такие коленца нет смысла.
Даже если нас будет пятеро, это тоже ничего не прибавит.
- Все остальное немыслимо, - сказал я.
- Что именно? Возвращение домой?
- Да.
- Потрясающая новость, - сказал Влез с иронией. - Можно подумать, что
мы этого раньше не знали. Можно подумать, что не потому мы добровольно
покинули нерестилища высоких чувств, поверхность которых покрыта сплошной
тиной. Таким толстым слоем, что уже ничего нельзя различить. Возвращение
домой - стимулирующее средство. Приползти обратно к покинутым алтарям и к
бабам в постель. Кто говорит о возвращении домой? Я говорю о поражении...
Ты считаешь, у нашего Деда Мороза и впрямь есть блокнот в кармане? Нет, я
ему не очень-то доверяю. По виду он похож на человека, который ни за что
не признается себе в том, что потерпел поражение. А такие люди любят
отягощать мир рассказом о своем незначительном прошлом. Разве все, что
говорится, и все, что написано, не было создано неудачниками? Возьмем, к
примеру, меня. Главное, надо позабыть об этом мертвеце. Пытаясь объяснить
его поступок, мы все время объясняем себе свои собственные поступки. Даже
в том, что он стоит стоймя, нет ничего нового. Ведь и мы тысячу раз
упражнялись в этом ночью у себя в комнате, когда не было ничего другого,
что могло бы нас отвлечь. А в это время вокруг нас люди согревались от
испарений собственного тела. Хватит! Что нам еще остается? Потерять
голову? Давным-давно это могло принести пользу: человек делал
соответствующие выводы, ему везло, и он становился святым. Но к сожалению,
это уже не соответствует той ступени развития, на которой находится наш
мозг. Сейчас это - шарлатанство. Вот почему я решил признать свое
поражение. Все остальное кажется мне настолько достижимым, что невольно
вызывает подозрение. Таким образом, остается только самое недостижимое -
вернуться к той точке, где можно вести жизнь человека, потерпевшего
крушение, не заставляя страдать других людей. Пусть этой точкой будут
алтари и бабы, не возражаю. Если я нужен им, чтобы самоутвердиться, то я
готов. Зачем отказываться? Ведь от нас хотят только одного - того, что
может пригодиться в жизни, - а давать это легче легкого. Впрочем, не знаю,
способен ли я и на это. Если способен, стало быть, мы уже созрели для
абсолютной тишины, царящей здесь. Но на душе у меня такой ужасающий холод,
что мне страшно! Боюсь, все, до чего я буду потом дотрагиваться, начнет
превращаться в лед.
- Пошли, - сказал я, помогая ему подняться с сугроба.
Потом я сказал еще, что не сбежал, наверно, из-за него. Но по-моему, он
меня не услышал; само собой разумеется, эти слова я произнес тихо.
- Знаешь ли, - начал он снова, - наш друг, наверно, вовсе даже не
улыбается. Скорее всего, это просто непроизвольное сокращение мускула. А
может, впрочем, он собрался спеть детскую песенку, например: "Свет мой,
зеркальце! Скажи..." - или что-нибудь в этом роде. Хотел услышать
собственный голос. И тут ему упали снежные хлопья на язык. Ах, с каким
удовольствием я отодвинул бы этот знак на несколько сот метров дальше.
Лупа сияла теперь позади обледеневшего человека, освещая лицо Блеза.
- Это еще что такое?! - вскричал я.
Я здорово испугался, ибо Блез корчил глупые гримасы.
- Стараюсь запомнить его улыбку, - ответил он. - На фотографии она,
возможно, не выйдет или выйдет плохо. А как знать, не понадобится ли эта
улыбка мне, чтобы осчастливить какое-нибудь бедное создание.
Я взял Блеза под руку. На нас было наверчено столько шерсти, кожи и
меха, что на ощупь мы походили на матерчатые куклы, набитые тряпьем. До
теплой плоти, которая скрывалась под всем этим, никто не добрался бы при
всем желании. Но движения наши были почти одинаковыми. Так мы дошли до
палатки. Завтра ветер будет дуть нам в спину, подумал я. И Блез наверняка
подумал о том же. Когда люди так понимают друг друга, слова излишни.
Это я записал много позже, записал, как умел.
сил. Как раз от лежанья на снегу нас все предостерегали. И вот, гляди-ка,
человек стоял выпрямившись, на своих ногах, ни к чему не прислонясь. Да и
к чему ему было прислониться? И мы не осмелились положить его
горизонтально, ведь он мог сломаться посередине.
Разумеется, для нас тоже существовала возможность замерзнуть, но кто
думает о такой возможности всерьез?
Я старался освободить голову человека от маски из обледенелого снега,
которая приросла к его шапке, бровям и к щетине на лице; впрочем, и у нас
иногда все лицо было в ледяных сосульках. Мои спутники молча наблюдали за
мной, они ждали, что будет дальше; эту работу не могли делать несколько
человек одновременно, вот они и предоставили ее мне. Я должен был
соблюдать сугубую осторожность, чтобы ничего не повредить. Чуть
дотрагиваясь, я похлопывал варежкой по лицу замерзшего. Глаза у него были
закрыты, глазные яблоки твердые, как мраморные шарики.
- Ничего удивительного, - сказал я. - Он даже не надел темных очков, а
снег такой слепящий, поневоле зажмуришься.
И тут вдруг мы обнаружили, что человек этот улыбался. Нет, он не
насмехался над нами - что за чепуха! - он улыбался еще с тех самых пор.
Это не был оскал мертвеца, ничего общего с улыбкой не имеющий.
Обледеневший человек улыбался по-настоящему, улыбка притаилась в уголках
его глаз, растянула тонкие бескровные губы. Он улыбался едва заметно,
сперва казалось даже, ты ошибся. Но когда ты вглядывался внимательней,
улыбка была видна отчетливо. Так улыбаются люди, которые вспоминают о
чем-то приятном, как бы про себя, даже не подозревая, что на их лице
блуждает улыбка. И более того, если кто-либо посторонний ее замечает,
улыбка исчезает сразу. Ведь посторонние люди спрашивают, в чем дело, и
человеку становится неприятно - он не может дать вразумительного ответа.
Однако этот человек оледенел, и потому все мы увидели его улыбку. Не знаю,
что думали другие. Но по всей вероятности, ход их мыслей совпадал с моим.
Почему бы и нет? Лучше всего наше состояние можно было определить словами:
внезапно ситуация, в какой мы очутились, показалась нам довольно
бессмысленной. И это было скверно, несравнимо хуже, чем если бы мы просто
испугались. Словно по уговору, мы держались тише обычного. Например, в
характере Патрика было бы отмочить какую-нибудь глупую шутку. Скажем,
хлопнуть мертвеца по плечу и громко воскликнуть: "Привет, старик,
наконец-то мы тебя настигли. Тебе хорошо смеяться, а каково нам!" Подобным
образом он должен был бы себя повести. Но ничего такого не произошло. И не
из-за невольного почтения к умершему или к смерти, как это считалось в
давние времена. За свою жизнь мы успели навидаться мертвецов и привыкнуть
к этому зрелищу. По-моему, дело было лишь в улыбке оледеневшего человека.
Она сковывала нас; не надо забывать также, что позади были чрезвычайно
трудные недели и что нам вообще было не до смеха. Хотя до этого мы часто
отпускали остроты. Это уж как водится.
В тот памятный день мы не пошли дальше. Как раз наступил полдень -
обеденный час, обычно мы не разрешали себе заканчивать в это время наш
дневной переход. Но на сей раз не пришлось даже принимать решения, все
произошло само собой.
Оставив мертвеца стоять, как он стоял, мы разбили в ста метрах от него
лагерь. Точно так же, как всегда. Каждый из нас делал определенное
количество заученных движений, работа продвигалась быстро, времени на
праздные мысли не оставалось. Мы поставили палатку и зажгли спиртовку.
Собакам бросили сушеные рыбины, и после того, как каждая из них, урча,
сожрала свою порцию, они свернулись калачиком на снегу. Наши собаки
пользовались буквально каждой свободной минутой, чтобы поспать, уткнувшись
мордой в задние лапы. За это время поспела и наша еда. Разогрелись
консервные банки с бобами в сале. Кто-то, как всегда, раздал капсулы с
рыбьим жиром, и, проглотив их, мы уселись в палатке и принялись за еду.
Ели мы обычно не торопясь, медленно, так лучше отдыхается. За едой не вели
длинных разговоров. В общем, все шло своим чередом. Только когда бутылка
рома, пущенная по кругу, вернулась на прежнее место и каждый сделал
глоток, кто-то - не помню теперь кто, - помедлив немного, сказал: "Ему
тоже не мешало бы согреться", он словно бы из вежливости произнес нечто
вроде тоста за того человека на снегу. И тут мы все почувствовали: нам
неприятно, что он стоит на морозе и улыбается, в то время как мы сидим в
теплой палатке и едим горячий суп, запивая его ромом. Но никто не
поддержал разговора. Да и что мы могли, в сущности, сделать? В конце
концов, нашей вины здесь не было. Пусть бы лучше сидел дома.
После еды и после того, как мы почистили тарелки и ложки снегом, а
потом уложили их опять, трое моих спутников, как ни в чем не бывало,
залезли в свои спальные мешки. А Блез взялся за приборы, которые он тащил
всю дорогу, чтобы ежедневно измерять температуру и влажность воздуха и,
разумеется, точно определять долготу и широту. И еще бог его знает что. Я
не очень-то разбирался в этой премудрости, но всегда помогал ему,
записывая цифры, которые он мне диктовал в специальную тетрадь с
соответствующими графами. Так мы поступили и в тот день.
Блез относился к своим измерениям весьма серьезно. Я часто поддразнивал
его. Спрашивал: какая нам разница, в какой точке мы находимся? В сущности,
это нас не должно занимать. Предположим даже, что тетрадка Блеза в один
прекрасный день попадет в руки исследователя, хотя это совсем не входит в
паши намерения. Что тогда? Люди занесут новые данные в свои справочники и
энциклопедии и раздуются от гордости, решат, что они сделали еще шажок
вперед. Но это коснется только чистой науки. Простой смертный не
продвинется с этими данными даже на полшажка, ведь, когда дело принимает
серьезный оборот, никто не знает, зачем ему вся эта писанина. Я высмеивал
также наши витаминные таблетки. Говорил, что они призваны предохранять нас
от действительности, от которой не спасешься.
Но Блеза мои разговоры отнюдь не смущали; он считал необходимым
использовать любые достижения современной науки, даже если в каждом
отдельном случае ты знаешь - польза от этого будет лишь относительная. В
качестве аргумента он приводил такой пример: люди, называемые сейчас
дикарями, тоже обладали разными секретами, которые помогали им переносить
невероятные перегрузки. Но я никак не мог отделаться от впечатления: Блез
только потому так добросовестно относился к своим измерениям, что это
вселяло в него некоторую дополнительную бодрость. Лично я был убежден, что
мы будем скорее продвигаться вперед, если не станем беспрерывно
оглядываться назад. Что касается Блеза, то он называл эго "романтикой
навыворот".
Впрочем, обо всем этом было говорено-переговорено, наш спор стал чуть
ли не такой же непременной принадлежностью послеобеденного времени, как
пищеварение... Но на сей раз я не произнес ни слова. Не сомневаюсь, что
Блез это заметил, по и он не проронил ни слова.
- Погода все время улучшается, - только и сказал он, когда мы закончили
свою работу.
И впрямь, теперь это стало ясно без всяких приборов. На замерзшего
человека мы не обращали внимания. Довольно медленно мы побрели к своим
тюкам с продовольствием; как всегда, мы обложили ими палатку, чтобы
придать ей устойчивость. Кроме того, если бы собаки накинулись на тюки, мы
заметили бы это своевременно. Набега собак нельзя было полностью
исключить. Блез несколько раз пнул ногой тюки, и я последовал его примеру.
При этом опять-таки не было сказано ни слова. Потом мы залезли в палатку и
закурили. Эта сигарета была, что называется, незаконная, у нас их вообще
оставалось немного, по две штуки на человека в день. В первое время мы
были чересчур расточительны.
Я и Блез считали, что наши спутники спят, но мы ошиблись. А может, они
проснулись, почуяв запах табака. Внезапно раздался чей-то голос из
спального мешка:
- Ну, а что мы будем делать с тем парнем на снегу? - Голос звучал
сердито. И спрашивающий несколько раз откашлялся, сказав это.
Было ясно, что все остальные прислушиваются. Стало быть, нам так и не
удалось избежать разговора об обледеневшем человеке.
Блез ответил не сразу. Довольно долго в палатке стояла гробовая тишина.
Никто не торопил Блеза, да и он, очевидно, не рвался в бой.
- Завтра мы его сфотографируем, - сказал он наконец.
- А потом? - спросил тот же голос из спального мешка.
- Можно попытаться расколоть лед у него под ногами и уложить парня на
снег. Для него теперь безразлично - стоит ли он или лежит. Но порядка
ради, наверно, стоило бы попробовать. Впрочем, не надо притворяться. -
Помолчав немного, он добавил: - Сам человек не так уж важен.
- Что же важно? - спросил тот же настойчивый голос.
- Мы могли его вообще не встретить! - взорвался Блез.
Он потерял терпение, но сразу же опомнился. Его восклицание звучало в
самом деле глупо, ведь, как-никак, мы встретили этого человека. И Блез
заговорил снова, пытаясь вести беседу своим обычным спокойным, деловым
тоном.
- Важно только то, что мы сидим у себя в палатке, сохранили здравый
смысл и способны размышлять. Мы понимаем, что немало сделали.
- Повод для таких размышлений довольно странный - обледенелый человек.
- На этот раз заговорил Патрик. В свои слова он вложил бездну сарказма.
- Именно потому, что он обледенел, а мы нет. Конечно, я не собираюсь
его упрекать, бедняге не повезло. Но как бы то ни было, мы убедительно
доказали, что до этой точки можно дойти, не обледенев. Это не так уж
много, но многого мы и не ждали. Если вспомнить все, что нам наговорили,
мы уже давным-давно должны были погибнуть.
- Но каким образом он попал сюда? - спросил кто-то.
- А как сюда попали мы? Если нас обнаружат здесь лет через десять или
через сто, то зададут тот же дурацкий вопрос. Он добрался на санях или
пришел своим ходом. Скорее всего - своим ходом. Этот человек не может
служить для нас примером. Вероятно, возомнил о себе невесть что и,
поскольку никто не принимал его всерьез, ринулся в эту авантюру. Дешевые
штучки, но нас не проведешь. Несмотря на то, что он стоит во весь рост.
Все это сплошные сантименты. Если бить на такие эффекты, то уж лучше
сидеть дома. Там найдется достаточно людей, которые примут эту чушь за
чистую монету.
Участвуй я в разговоре, я бы обязательно вставил словечко об улыбке
человека, мне это казалось самым важным. Но поскольку другие не упоминали
о ней, я тоже не стал вылезать, мне хотелось выслушать мнение моих
спутников.
- Может быть, следует растопить лед, который его покрывает? - спросил
кто-то.
- У нас не так уж много сухого спирта, и он нужен нам самим.
- Я как-то читал историю про одну женщину, вмерзшую в лед, - сказал
Патрик. - Она пролежала в глыбе льда аж со времени ледникового периода.
Когда лед растопили, чтобы освободить труп женщины, он растаял, от него
осталось буквально мокрое место.
- Но возможно, у этого человека в кармане лежит блокнот с записями, -
сказал кто-то.
- И что мы сделаем с его записями? - спросил Блез.
- Они могли бы нам кое-что объяснить.
- В судьбе этой ледяной сосульки?
- Мы узнали бы его имя, как все произошло и почему. Не исключено, что
он стоит здесь не так уж долго. Тогда мы сообщили бы о нем.
- Кому, скажи на милость? - спросил Патрик.
- Его близким. К примеру, невесте.
- Нынешние девицы практичней тебя, - с иронией сказал Патрик. - Они не
долго льют слезы. Если жених не возвращается вовремя, сразу ищут замену.
Они правы. Иначе ничего хорошего не получилось бы.
Все засмеялись и завели разговор о женщинах, как это водится в подобных
случаях. Блез и я залезли в свои спальные мешки. Все постепенно смолкли,
ибо люди устали; в палатке воцарилась тишина.
Снаружи тоже было очень тихо. Я прождал много часов, пока не решил, что
уже наступила ночь. Тогда я сдвинул с ушей капюшон и стал прислушиваться.
По-видимому, все спали. В том месте, где спал Блез, тоже не слышно было
шорохов. Я осторожно вылез из спального мешка, на что потребовалось
довольно много времени: из-за тесноты и ради экономии тепла мы
укладывались впритык друг к другу. Все же мне удалось никого не разбудить.
Откинув полотнище палатки, закрывавшее вход, я в испуге отпрянул, выпустив
полотнище из рук. Снаружи было светло, как днем. Светила луна. Я никак не
рассчитывал на это. Но очевидно, мои спутники ничего не заметили, и,
помедлив секунду, я быстро выскользнул из палатки. К счастью, собаки никак
не отреагировали на мое появление. Я был с ними в дружбе.
Стояло полное безветрие. Семь недель подряд мы, ни на минуту не
переставая, боролись с буранами, иногда они были сильнее, иногда слабее,
но ветер завывал и снежные вихри кружились все время. Тем более поразила
меня тишина. Трудно было представить себе, что такое вообще возможно. Я
едва не потерял равновесие, потому что по привычке нагнулся, чтобы устоять
против ветра. На небе светила чуть ущербная луна, она была недвижима.
Казалось, лунный диск вобрал в себя все облака и теперь переваривает их.
Я подошел к человеку-знаку и сел на снег напротив него. Мне хотелось в
полном одиночестве рассмотреть его улыбку, таков был мой замысел.
Теперь человек отбрасывал хорошо очерченную тень, ледяные кристаллы на
его небритых щеках блестели. Он по-прежнему улыбался, улыбка была видна
еще отчетливей, чем днем. Лицо его показалось мне похожим на пейзаж, на
знакомый пейзаж. Долы и кусты и все такое прочее, что всегда бывает.
Вот-вот раздастся соловьиная трель или закричит филин. Я размышлял, где я
все это видел. Ведь тогда, не заглядывая ни в какой блокнот, я сумел бы
сказать, откуда взялся этот человек. Хотя Блез был прав: это совсем не
важно. Для таких, как мы, происхождение не играет роли. Прошлое только
мешает идти вперед. Да этот человек и не оглядывался назад. Улыбка его
была направлена в те дали, куда стремились мы.
Неужели он что-нибудь видит впереди? - подумал я, поднимаясь. Например,
там, вдали, возможно, стоит еще множество таких же людей-знаков, как он.
Стоит на определенном расстоянии друг от друга, подобно телеграфным
столбам. Целая цепь знаков, по которым можно выверить свой путь. Но я
ничего не различал впереди, кроме голой, нескончаемой снежной равнины.
Я представил себе, что тоже стою, но только перед ним, на несколько сот
метров дальше. Разумеется, и я обледенел, но это ничего не значит. Я
попытался улыбнуться, мне это не удалось. И все это время я лихорадочно
думал, напряженно думал, мысли все убыстрялись; я понимал, что ни в коем
случае не имею права прекращать думать, это означало бы конец, но в
глубине души я знал, что думать больше не о чем. Я даже вспотел под
мышками, несмотря на холод. Мне хотелось закричать, наверняка это принесло
бы мне большое облегчение.
И тут я развернулся, чтобы уничтожить гнусную улыбку этого типа; у меня
не оказалось ничего под рукой, я мог только разбить его лицо кулаком -
развернулся и чуть было не сшиб Блеза, который стоял у меня за спиной.
Удар не попал в цель. А я еле-еле устоял на ногах, Блезу пришлось меня
подхватить.
- Оставь меня в покое, - закричал я в ярости.
- Я тебя не держу. Откуда ты взял? Даже не думаю держать, - сказал он и
отпустил меня. - Быть может, я даже не стал бы противиться твоим ударам.
Из-за той животной теплоты, которая при этом возникнет. Но разве ее
надолго хватит? Все наши поступки на этой равнине не что иное, как бегство
в деятельную жизнь ради чего-то, что мы должны сами выдумывать. Мы должны
сами выдумывать точку приложения сил, в которую, впрочем, не поверим. И
это результат того, что мир перестал сопротивляться, окончательно изнурив
нас. Конечно, мы приобрели кое-какой опыт, и это тоже входило в наши
намерения.
- Лучше бы ты не болтал столько, - сказал я.
- Конечно, это было бы лучше, но за кого ты меня принимаешь? Я ведь не
такой, как этот улыбающийся тип. Нет, не надо разбивать ему физиономию. Он
ни в чем не виноват. Кроме того, ты испортишь мне фотоснимок, я ведь решил
его завтра щелкнуть. Мне кажется, что этот человек сделан из того теста,
из какого с давних пор делают богов. А в богах всегда есть нужда. Мы
предъявим людям его фотографию и скажем: глядите-ка, мы открыли
обледенелого бога. Он ушел от вас, потому что вы недостаточно верили в
него. Но он на вас не сердится, видите - он улыбается. Благодаря вашему
неверию он получил возможность стать богом... Да нет, последнюю фразу,
пожалуй, надо опустить. Красивая легенда, не правда ли? Поистине
достаточная причина, чтобы улыбаться. Но для нас ее недостаточно, мой
ледяной идол! Ибо утешений, какими утешают себя боги, для людей маловато.
Ведь сладость, какую дает чувство самопожертвования ради других, нельзя
сравнить с той сладостью, которую испытываем мы, добравшиеся до этих мест.
Мы хотим пожертвовать всем без остатка не ради других, а ради самих себя.
- Помолчи немного. Я знаю заранее все, что ты скажешь, - попросил я
Блеза, пытаясь отвлечь его от навязчивых мыслей.
- Тем лучше. Можно обойтись и без длинных речей, которые человек-знак
все равно не поймет. Итак, ближе к делу. Наших запасов продовольствия
хватит на две недели, не больше. До последнего склада, который мы оставили
позади, ходу тоже две недели, если, конечно, не случится ничего
непредвиденного. Впрочем, вероятно, дневной паек все равно придется
сократить. Знаю, ты был против того, чтобы устраивать позади склады
продовольствия. Но ведь и дотащить такой груз с собой не удалось бы, в
этом случае мы не дошли бы и досюда. А с теми припасами, какие у нас
остались, мы можем продвигаться вперед еще недели две или даже три. Как ты
считаешь, это имеет смысл?
- Для нас возврата нет, - сказал я.
- Не отвечай, не подумав. Сказанное мною я уже не сумею повторить. То,
что мы думали вчера, сегодня отпало само собой. Меня меньше ставит в тупик
этот человек, нежели абсолютная тишь, которая внезапно воцарилась окрест.
Это нечто совершенно неожиданное. Никакого сопротивления вообще больше
нет. И это ужасно... Я говорю: ужасно. Мой трезвый ум заставляет меня
признать это. Тишина, очевидно, угробила и улыбающегося человека. Впрочем,
до того он, наверно, сбрендил. Конечно, такое может случиться с любым.
Наверно, он убежал от своих спутников, как только на него накатило... А
почему ты, собственно, не убежал? Когда ты вылезал из палатки, я был
уверен, что ты задумал бежать. И я дал тебе время для этого, достаточно
времени. Тогда все было бы намного проще. Ну ладно. Вероятно, свою роль
сыграли витаминные таблетки, которые ты так хаял, они тебе и помешали.
Этот шанс уже упущен. Для нас обоих. Как бы то ни было, мы обязаны теперь
принять решение. Остальные поступят так, как решим мы. Иначе они не спали
бы сейчас. Да, они с удовольствием повернут обратно. Они стали чересчур
много говорить о бабах, а это совершенно безошибочный признак. Однако я
считаю их достаточно порядочными людьми, готовыми из чувства солидарности
пойти с нами и дальше, а потом замерзнуть, как замерз этот человек-знак.
Обледенеем, конечно, мы все впятером. Стоит ли это делать после того, как
парень с улыбкой нас опередил? Выкидывать дважды такие коленца нет смысла.
Даже если нас будет пятеро, это тоже ничего не прибавит.
- Все остальное немыслимо, - сказал я.
- Что именно? Возвращение домой?
- Да.
- Потрясающая новость, - сказал Влез с иронией. - Можно подумать, что
мы этого раньше не знали. Можно подумать, что не потому мы добровольно
покинули нерестилища высоких чувств, поверхность которых покрыта сплошной
тиной. Таким толстым слоем, что уже ничего нельзя различить. Возвращение
домой - стимулирующее средство. Приползти обратно к покинутым алтарям и к
бабам в постель. Кто говорит о возвращении домой? Я говорю о поражении...
Ты считаешь, у нашего Деда Мороза и впрямь есть блокнот в кармане? Нет, я
ему не очень-то доверяю. По виду он похож на человека, который ни за что
не признается себе в том, что потерпел поражение. А такие люди любят
отягощать мир рассказом о своем незначительном прошлом. Разве все, что
говорится, и все, что написано, не было создано неудачниками? Возьмем, к
примеру, меня. Главное, надо позабыть об этом мертвеце. Пытаясь объяснить
его поступок, мы все время объясняем себе свои собственные поступки. Даже
в том, что он стоит стоймя, нет ничего нового. Ведь и мы тысячу раз
упражнялись в этом ночью у себя в комнате, когда не было ничего другого,
что могло бы нас отвлечь. А в это время вокруг нас люди согревались от
испарений собственного тела. Хватит! Что нам еще остается? Потерять
голову? Давным-давно это могло принести пользу: человек делал
соответствующие выводы, ему везло, и он становился святым. Но к сожалению,
это уже не соответствует той ступени развития, на которой находится наш
мозг. Сейчас это - шарлатанство. Вот почему я решил признать свое
поражение. Все остальное кажется мне настолько достижимым, что невольно
вызывает подозрение. Таким образом, остается только самое недостижимое -
вернуться к той точке, где можно вести жизнь человека, потерпевшего
крушение, не заставляя страдать других людей. Пусть этой точкой будут
алтари и бабы, не возражаю. Если я нужен им, чтобы самоутвердиться, то я
готов. Зачем отказываться? Ведь от нас хотят только одного - того, что
может пригодиться в жизни, - а давать это легче легкого. Впрочем, не знаю,
способен ли я и на это. Если способен, стало быть, мы уже созрели для
абсолютной тишины, царящей здесь. Но на душе у меня такой ужасающий холод,
что мне страшно! Боюсь, все, до чего я буду потом дотрагиваться, начнет
превращаться в лед.
- Пошли, - сказал я, помогая ему подняться с сугроба.
Потом я сказал еще, что не сбежал, наверно, из-за него. Но по-моему, он
меня не услышал; само собой разумеется, эти слова я произнес тихо.
- Знаешь ли, - начал он снова, - наш друг, наверно, вовсе даже не
улыбается. Скорее всего, это просто непроизвольное сокращение мускула. А
может, впрочем, он собрался спеть детскую песенку, например: "Свет мой,
зеркальце! Скажи..." - или что-нибудь в этом роде. Хотел услышать
собственный голос. И тут ему упали снежные хлопья на язык. Ах, с каким
удовольствием я отодвинул бы этот знак на несколько сот метров дальше.
Лупа сияла теперь позади обледеневшего человека, освещая лицо Блеза.
- Это еще что такое?! - вскричал я.
Я здорово испугался, ибо Блез корчил глупые гримасы.
- Стараюсь запомнить его улыбку, - ответил он. - На фотографии она,
возможно, не выйдет или выйдет плохо. А как знать, не понадобится ли эта
улыбка мне, чтобы осчастливить какое-нибудь бедное создание.
Я взял Блеза под руку. На нас было наверчено столько шерсти, кожи и
меха, что на ощупь мы походили на матерчатые куклы, набитые тряпьем. До
теплой плоти, которая скрывалась под всем этим, никто не добрался бы при
всем желании. Но движения наши были почти одинаковыми. Так мы дошли до
палатки. Завтра ветер будет дуть нам в спину, подумал я. И Блез наверняка
подумал о том же. Когда люди так понимают друг друга, слова излишни.
Это я записал много позже, записал, как умел.