Носсак Ганс Эрих. Спираль

побелев как полотно.
- Откуда же вы это знаете, если не смотрели официальных бумаг? Потому я
и говорю, может, они и для вас оказались бы интересными.
- Бог не интересен, - прошептал он.
- Ну ладно, мне безразлично. Поступайте, как знаете. Я только
высказываю предположение. Если человек оказался в такой беде, в какой
оказался я, ему приходят в голову смешные мысли.
- Это не смешные мысли. Но вы заблуждаетесь. Вы совершаете ужасную
ошибку.
- Как же мне не заблуждаться, ваше преподобие, если меня без конца
вводят в заблуждение. Я никогда не утверждал, будто все знаю. Наоборот, я
всегда чувствовал себя очень неуверенно. Просто я прятался, возводя между
собой и миром стену молчания. Но заблуждаюсь я или не заблуждаюсь, я не
признаю ни за кем права помиловать меня, прежде чем он объявит - зачем и
почему. Сперва пусть мне покажут предписание.
- Это не имеет отношения к предписаниям.
- К чему же это имеет отношение? Чего мы должны придерживаться?
- Наберитесь терпения. Я подумаю, что для вас можно сделать.
- Хорошо. Я наберусь терпения, ведь я вам доверяю. Вы первый человек, с
которым я вообще говорю по душам. Мне хочется, чтобы вы были счастливы,
ваше преподобие. Простите.
Я предвосхитил события. Вопрос стал для меня по-настоящему
животрепещущим только несколько недель назад, и притом после одного
замечания бухгалтера из отдела снабжения. Меня к нему прикрепили для
оформления новых поступлений. Наш бухгалтер - это пожилой приятный
господин с лысиной и с усами, которые, свисая, закрывают ему верхнюю губу.
Во время короткого перерыва он отделил часть своего завтрака и дал ее мне;
насколько я знаю, это запрещено, но, разумеется, не в моих правилах
обижать бухгалтера. Поэтому я взял предложенный мне бутерброд.
- Если вы и впредь будете себя так вести, - сказал он с набитым ртом, -
вас рано или поздно помилуют.
Да, он обратился ко мне на "вы", с некоторых пор у нас в ходу такое
обращение: наверно, пришло новое предписание, не знаю уж по какому случаю.
Но это никогда не знаешь точно. Правда, когда мы находимся в своей среде,
то, как и прежде, говорим друг другу "ты".
Мне с большим трудом удалось скрыть свое изумление. Я откусил кусок
бутерброда, который он мне дал. То был бутерброд с сыром. И я чуточку
поперхнулся. Это обстоятельство пришлось как нельзя кстати: можно было
ответить не сразу, бухгалтер счел сие проявлением радости.
- Наверняка, - продолжал он, желая сказать мне что-то приятное, - вам
скостят остаток срока, скостят за ваше хорошее поведение. И насколько от
меня зависит, я хочу сказать, что, если ко мне обратятся, тогда... - Он
покровительственно кивнул мне.
Конечно, он здорово задавался, но не это меня насторожило. Чего мне
теперь ждать - вот главное.
Слово "помилование" имеет значение и, так сказать, для внутреннего
потребления. Например, случается, что кого-нибудь из нас запирают в темный
карцер или лишают еды за то, что он нарушил предписания. Повсюду водятся
эдакие растяпа или строптивцы; особенно поначалу люди не могут
приспособиться, хотя, по-моему, наши надзиратели не очень-то рвутся нас
наказывать; единственное, что их беспокоит, - это порядок, и надзирателей
нетрудно понять. Иногда наказания за преступные действия отменяются
досрочно, конечно, если правонарушитель обязуется вести себя впредь
хорошо.
Итак, "наказание" и "помилование"! Но у нас эти понятия касаются, как
говорилось выше, лишь внутреннего распорядка. На моей совести не было
никаких нарушений правил. Бухгалтер подтвердил это, говоря о моем хорошем
поведении. Таким образом, речь шла не о каких-то непредвиденных наказаниях
моей персоны и не о непредвиденном помиловании.
Что они еще придумали? - спросил я себя. Неужели это был трюк, с
помощью которого они настоятельно хотят поддерживать в нас беспокойство?
Но какая выгода для них в этом нашем беспокойстве? Какая выгода для них в
том, что я с тех пор не могу спать? Разумеется, я лежу, как положено, на
своих нарах, и, когда один из надзирателей, который по ночам ходит взад и
вперед по коридору, чтобы охранять наш сон, заглядывает в "глазок" в
двери, он не видит ничего предосудительного. Я еще могу держать себя в
узде. Но до каких пор! Того и гляди, мои чувства вырвутся наружу, и я
начну барабанить кулаками в дверь. Потеряю голову настолько, что не знаю,
к чему это в конце концов приведет.
Мою жизнь здесь я никогда не воспринимал как наказание. Неужели мне
могла прийти в голову такая шальная мысль? Конечно, у нас случаются всякие
неприятности, но виноват в них всегда ты сам, неприятностей легко
избежать, если ты не будешь нарушать правила.
Здесь живется неплохо. Мы получаем достаточно еды, здания зимой
отапливаются, нам дают работу, и у нас есть врачи, которые заботятся о
нас, когда мы заболеваем. Например, если у меня разыгрывается зубная боль,
надо только сообщить об этом, и мне тут же запломбируют больной зуб.
Волосы тоже можно остричь в любое время, если понадобится; да, нам даже
напоминают о стрижке, если мы сами вовремя не спохватываемся. Я привожу
эти примеры только для того, чтобы показать, до какой степени заботливо к
нам относятся. Перечень таких примеров можно было бы продолжить до
бесконечности. Что же касается наших надзирателей, то и с ними ужиться
очень легко, среди них встречаются веселые, симпатичные люди. Конечно,
есть и ворчуны, но это не столь уж страшно, им велено обращаться с нами
"гуманно", так это называется; посему некоторая излишняя ворчливость ни о
чем не свидетельствует.
Как же можно назвать это наказанием?
Я скорее считал бы, что меня и впрямь надо наказать за неблагодарность,
если бы придерживался такого мнения. В глубине души я рассматриваю жизнь в
этих стенах как своего рода привилегию, хотя вслух я, конечно, не говорю
подобных слов, ведь речь идет о сугубо индивидуальном восприятии. Да, я
горд тем, что мне обеспечено здесь пожизненное пребывание.
А теперь вдруг эту договоренность хотят разорвать. Почему? "Остаток"
они намерены "скостить". Какой "остаток", скажите на милость? И будьте
добры, объясните мне, господа, что я буду делать с этим "остатком"? Я и не
думаю подписывать им какую-либо бумажку. Так легко они от меня не
отделаются.


- Ну вы наконец узнали, что они решили со мной? - крикнул я молодому
священнику, когда он опять явился ко мне.
Священник подождал, пока надзиратель, впустивший его в камеру, не вышел
наружу и не запер за собой дверь.
- Вы правда можете надеяться на скорое помилование, - сказал он.
- Я могу надеяться... О чем вы говорите? На помилование? Вы потешаетесь
надо мной! Я не просил о помиловании, при чем здесь надежда?
- Вы меня неправильно поняли. - Священник защищался как мог.
- Нет, я вас понял совершенно правильно, - прервал я его. - И вы это
сами знаете очень хорошо. Во всяком случае, я понял это еще тогда, когда
вы стояли за дверью. Вы сказали себе: сейчас я его разочарую - и сделали
соответствующее выражение лица, не хотели, чтобы я сразу заметил. Хотя и
знали, что я все равно замечу. Трюк с лицом мы здесь изучили лучше, чем
вы, в любую минуту я могу принять соответствующее выражение, даже если
нахожусь в одиночестве. Это входит у нас в правила хорошего тона. Я
настолько привык к своему сделанному лицу, что уже просто не знаю, есть ли
у меня другое лицо. В лучшем случае - ночью, когда я сплю, у меня меняется
выражение лица. Но кто это видит? Может быть, я и сам бы себя не узнал. Ну
вот, а вы намереваетесь очаровать меня своим лицом. Разочаровать меня
легко, но очаровать нашего брата вам не удастся. Признайтесь хотя бы в
этом.
- Я признаюсь, - сказал он тихо.
- И притом вы первый человек, для которого я не стал специально делать
соответствующее выражение лица. Почему вы пытаетесь воспользоваться этим и
обмануть меня?
- Прошу прощения.
- Я вас не понимаю. Почему вы вообще встряли в эту историю? Вы ведь
должны были сказать себе... Но, может быть, это объясняется тем, что вы
так молоды. Если бы вы пробыли здесь столько лет, сколько пробыл я...
Видите ли, с тех пор как я очутился здесь, я умалчивал о своих мыслях. А
мысли иногда возникали такие, что молчать о них было трудно. Но я
придерживаюсь правил. Дело в том, что очень легко нарушить распорядок, для
этого ничего особенного не требуется. Надо только высказать неподобающую
мысль, и все пойдет шиворот-навыворот. Поэтому лучше самому управляться со
своими мыслями. Нет никакого резона устраивать беспорядок в собственной
жизни. По моей воле ничего такого и не происходило. Однако для этого были
свои предпосылки, а именно существующие правила и тот факт, что мои
товарищи их тоже выполняли; это играло немаловажную роль. Иначе... Да,
чему же мы должны следовать, если не будем следовать предписаниям? Разве
они там не понимают: ведь тогда начнется бог знает что. Ах, ваше
преподобие, я чувствую, как становлюсь плохим. А ведь меня всегда хвалили
за хорошее поведение. А становлюсь плохим, ибо похвалы оказались всего
лишь хитростью. К тому же и вы пытаетесь меня обмануть, именно вы. Вы,
стало быть, заодно со всеми? Вы даже не догадываетесь, как скверно на душе
у человека, когда его разочаровывают. А до этого хотели очаровать. Мне
кажется, я могу стать ужасно плохим, если не буду следить за собой. Вы
этого добиваетесь? Какая вам польза? Я просто не понимаю вас. Я просил вас
помочь мне... в первый раз я обращаюсь с просьбой о помощи... а вы
воспользовались этим, чтобы превратить меня в негодяя. Зачем, зачем, зачем
вы это делаете?
- Прошу вас, простите меня, - сказал священник тихо. - Только теперь я
осознал, до какой степени нуждаюсь в вашем прощении. Я вам за это
благодарен. Я внушил себе, что сумею вам помочь, но теперь вижу, что я
недостаточно сильный. С моей стороны это было проявлением гордыни. Я
совершил преступление и против вас, и против бога.
- Как так? Разве вам не показали все судебные протоколы? - спросил я.
- Дело вовсе не в протоколах, не в бумагах.
- Не в бумагах? - закричал я. - Откуда же я узнаю, почему со мной так
обращаются? Ведь обычно все записано в официальных бумагах, каждая мелочь.
- В официальных бумагах нет бога, - ответил священник. И опустил глаза.
Пришлось и мне помолчать секунду. Я думал, он заговорит снова, но он не
открыл рта. Все это навело на меня такую грусть, что даже описать трудно.
- Не сердитесь, ваше преподобие, - заговорил я в конце концов. -
Конечно, я могу молчать и дальше, если вам неприятно, но вы настолько
моложе меня, что я...
- Говорите, будьте добры. Я все это заслужил, - сказал он.
- Послушайте, во всей этой истории я кое-чего не понимаю. Или,
правильней сказать, я не понимаю вас. Я просил разузнать, почему они хотят
меня помиловать, и вообще? А вы говорите, что дело не в официальных
бумагах. Вы не сказали, к примеру, что вам не дали заглянуть в бумаги, это
я мог бы легко представить себе, ведь и мне их не показывали. Но вы
говорите, вы делаете вид, будто официальные бумаги - нечто совершенно
несущественное. Как так? Это здесь нельзя произносить вслух. Ибо, если
официальные бумаги - нечто несущественное, что же тогда главное? Вместо
этого вы говорите о боге. Может, мне лучше помолчать? Скажите "да", и я
вас послушаюсь.
- Я все это заслужил. Говорите дальше.
- Не в том вопрос, что вы упоминаете бога... такова уж ваша профессия,
не знаю, как это назвать, меня это, во всяком случае, не касается...
Вопрос в том, что вы говорите о боге именно сейчас, говорите мне... От
этого меня охватывает грусть. Ведь речь идет теперь обо мне, а не о вашей
профессии. Нет, так нельзя обходиться с людьми, негоже. Вы сами вредите
себе, поверьте. Прошу вас, не сердитесь на меня. Вашему предшественнику я
всего этого не сказал бы. Вы знали вашего предшественника? Ходят слухи,
что он заболел. Он был толстяк, самодовольный, румяный господин. Совсем
другого склада человек. И голос у него был громоподобный. Раскатистый и,
пожалуй, веселый. Я очень обстоятельно исследовал предписания, чтобы
приноровиться к ним. И вот я занялся проблемой; почему, собственно, к нам
допускают таких людей, как вы или ваш предшественник? Они не нашего сорта,
и они не надзиратели. Каково же их назначение? В предписаниях говорится,
что нам разрешено просить о беседе со священником. Но это отнюдь не
принудительная беседа. Поскольку, однако, это вносит небольшое
разнообразие в нашу жизнь, мы иногда и впрямь просим о беседе с вами.
Других причин искать не следует. А для того, чтобы не быть вам в тягость,
мы пытаемся отвечать на вопросы так, чтобы доставить некоторое развлечение
и вам. Когда ваш предшественник спрашивал: "Ну, сын мой, уповаешь ли ты на
бога?", я отвечал: "Так точно, ваше преподобие". И на этом все кончалось.
И вам я так отвечу в любое время, если пожелаете. Ведь я не вкладываю в
это особого содержания. Но понимаете, с вашим предшественником я никогда
не говорил бы так, как я сейчас говорю с вами. Он был настолько доволен
жизнью и настолько верил в свое призвание, что не имело никакого смысла
быть с ним откровенным. Впрочем, я не против вашей профессии, как таковой.
И вот в один прекрасный день явились вы. Когда вы в первый раз проходили
по двору, мои товарищи шепотом сказали друг другу: "Гляди-ка, новенький.
Похож на тощую ворону!" Извините, речь у нас довольно грубая. А потом один
заметил: "Ничего, скоро и он разжиреет". Но я-то понял сразу, что вы
никогда не разжиреете. Вы догадываетесь, что я хочу сказать? Мне было вас
даже жалко, ведь я знаю, здесь не так-то легко живется, конечно, если не
облегчить себе жизнь раз и навсегда. И вдруг вы стали говорить со мной,
как ваш предшественник. Неужели вы и впрямь хотите, чтобы я отвечал вам,
как отвечал бы ему? "Так точно, ваше преподобие" и так далее. Вас бы это
удовлетворило? Вас? Все дело только в вас, поймите. Не качайте головой. Я
знаю, вас это не может удовлетворить. Вас - не может. Даже если вы сочтете
сейчас, что вас это удовлетворит, то уже ночью это вас удовлетворять
перестанет, и тогда... Не пытайтесь, пожалуйста, повторять
предшественника, ваше преподобие. Это опасно, поверьте, я знаю. Говорите о
боге, раз этого требует профессия, здесь никто не возражает против таких
разговоров. Они привносят, как я уже отмечал, некоторое разнообразие в
нашу монотонную жизнь, равно как и фильмы с воли, которые показывают нам
три-четыре раза в год. Мы бы, конечно, обошлись и без них, но пусть. Все
это входит в понятие образцового распорядка, в том числе и вы. Но вам-то
не следует слишком привыкать к такому положению вещей. Никогда не
забывайте, что это всего-навсего образцовый распорядок, не имеющий ничего
общего с действительностью, о которой следует всегда помалкивать. И прежде
всего... Ах, вы еще так молоды, поэтому мне страшно за вас, и я вас
предостерегаю: прежде всего никогда не употребляйте слово "бог", если вы
чувствуете, что человек в беде. Иначе вы сами попадете в такую беду, что,
быть может, так и не сумеете спастись от нее. Я хочу вам помочь, ваше
преподобие, вот и все. Вчера я смотрел через отверстие в крыше на волю.
Совершенно случайно. Мне и еще нескольким моим товарищам приказали убрать
рухлядь на чердаке. У нашего брата редко появляется возможность взглянуть
на мир божий, окна у нас выходят во внутренний двор. От меня, стало быть,
хотят избавиться, услать туда, думал я, стоя у открытого люка. А что я там
буду делать? Наши здания находятся в такой отдаленной местности, что даже
с крыши не видно ровным счетом ничего. Куда ни кинешь взор, все голо;
таким образом, ничто враждебное не сумеет притаиться, чтобы внезапно
напасть на нас. Приближение человека можно заметить за много километров.
Сверх того, нас охраняют надзиратели, и у них есть оружие. Я видел только
шоссе, неправдоподобно гладкое и какое-то ненастоящее, оно, делая виток,
убегало вдаль. По нему шел человек, он казался меньше муравья. И еще: над
горизонтом возвышалась фабричная труба. Из нее поднимался черный дым. Под
прямым углом к трубе дым прочерчивал на небе черную линию. Длинный вымпел,
который был поднят неизвестно зачем. Откуда взялась эта труба? И что
обозначал дымовой сигнал? Все пустое. "Нет, это не стоит", - сказал один
из парней, что работал со мной на чердаке. И я так думал, но он
подразумевал совсем другое. "Даже если у тебя будет очень длинная веревка,
ты спустишься прямо к ним в объятья". Он подумал, что я хочу бежать,
поскольку стоял у самого люка. "А тебе это уж и вовсе не стоит", - добавил
он злобно. "Почему, собственно?" - спросил я. "Они ведь и так скоро
отпустят тебя". - "Откуда ты это взял?" - "Не прикидывайся, все это
знают". - "Давай поменяемся", - сказал я. Тут он сплюнул. Стало быть, все
уже знают, что меня избрали для этого. У нас тайное сразу становится
явным. Наверно, потому, что нам не разрешено говорить друг с другом, слухи
распространяются еще быстрее, чем где бы то ни было. Да, все знают о моей
участи, и наверху, и внизу. Только я ничего не знаю. Это ужасно. И притом
надо делать вид, будто я тоже все понимаю. И еще: я должен делать вид,
будто я радуюсь, чтобы доставить радость тем, кто все это придумал.
Догадываетесь, что я предполагаю? Они только болтают о помиловании, на
самом деле хотят меня наказать. И знаете за что? За то, что я так привык
выполнять все предписания, что для меня нельзя изобрести никакой другой
кары. Да, они куда более коварны, чем я полагал. Не надо мне было верить
им с самого начала. Но сейчас уже слишком поздно. Для нас обоих. Слезами
горю не поможешь. Не правда ли? Одно я вам обещаю: я буду бороться против
помилования, всеми средствами бороться, пока не узнаю правды. Не только
ради меня самого, но и ради вас. Ибо простите меня, но, быть может, ни
один человек больше не сумеет вам помочь. Это вообще редкий случай. Вы не
должны стыдиться моей помощи.


...Я рассказываю обо всем не по порядку. В таких случаях это почти
невозможно. Одно событие во времени предшествовало другому, но доходило до
меня только тогда, когда я о нем вспоминал и пугался. В промежутке меня
вызвали к начальнику тюрьмы, и мне стало совершенно ясно, что, прикрываясь
словом "помилование", они измываются надо мной. Они бросаются этим словом
как попало, особенно когда не могут придумать ничего другого, но всегда,
так сказать, за наш счет.
К начальнику меня привел надзиратель. Нам пришлось некоторое время
ждать в приемной. Там сидит один из наших, он ведет переписку начальника и
разбирает его бумаги. Мы его не любим, ребята считают, что он науськивает
на нас начальника. Пожалуй, все дело в его внешности: он очень маленького
роста, лицо у него сморщенное и желтое. Да и на его руки противно
смотреть. Вероятно, он болен. Неужели начальник позволяет такому человеку
науськивать себя на нас? У начальника тоже есть предписания, навряд ли он
может отступить от них.
Я заговорил с этим бедолагой, надзиратель был человек добродушный, и,
поскольку мы находились в приемной начальника, он не стал мне ничего
запрещать.
- Скажи, пожалуйста, может, все-таки произошла ошибка? - спросил я.
- Ошибка? Где, по-твоему, произошла ошибка? У нас не бывает ошибок.
Заруби это себе на носу. - Говоря это, писарь обрызгал меня слюной, он
буквально кипел от злости.
Я явно зашел не с того конца.
- Но ведь должна же существовать причина, по которой меня хотят
помиловать, - заметил я.
- Вот ханжа, - сказал он с издевкой. - Тебя-то уж ни в коем случае не
следовало помиловать. Но они полные идиоты. Когда такая дрянь якшается с
попом, то...
- Якшается с попом?
- Да, лижет попу зад. Ты еще тот типчик, свое дело туго знаешь. Разве я
не прав? - Он обратился к заспанному надзирателю, сидевшему на стуле у
стены: - К тому же ему здорово фортит, что да, то да. С самого начала. -
Он ударил своим тощим кулачком по столу, но не очень громко, боялся, что
услышит начальник.
- Почему с самого начала? - спросил я. - Ты знаешь что-нибудь
конкретное?
- Ишь какую рожу корчит! Невинный ягненок, да и только. На это все и
попадаются, - сказал он, задыхаясь от ярости. - Но передо мной бесполезно
притворяться. Да, не на таковского напал. Я тебя насквозь вижу. Если бы
они только послушались меня. Разве я не прав? Зато перед попом они
развешивают уши. Вот идиоты!
Мой надзиратель, к которому он обращался, отрезал кусок жевательного
табака и сунул его себе в рот.
- Я не знаю, о чем ты говоришь, - сказал я.
- Он не знает, о чем я говорю. Вы слышите? - Теперь он кричал.
- Потише, - предупредил его надзиратель.
- Я хочу тебе кое-что объяснить, парень. Того, кто там в кабинете,
можешь водить за нос, сколько хочешь. Но со мной это не пройдет. Я не
такой дурак, как ты думаешь. Я вижу тебя насквозь. Я вижу лучше, чем все
они, вместе взятые. Что? Разве я не прав? - Он опять обратился к моему
стражу: - Я же читал его дело собственными глазами. Там все написано
черным по белому. На две недели раньше... Что я говорю? На несколько дней
раньше, и приговор гласил бы - отрубить голову! Тогда не стали бы
нянчиться с таким молодчиком, как ты. Тогда не было этих сладких слюней!
Отрубить голову - вот и все. Ясный случай! Тех нельзя было провести! Их и
попы не провели бы. Ну а ты? Как вы считаете? - спросил он надзирателя. В
его голосе звучала явная обида. - Такие штуки проходят не чаще, чем раз в
сто лет. И он выбрал себе как раз этот единственный благоприятный момент.
Внезапно им там взбрело на ум, что надо поступать гуманно и запретить
рубить головы. Их, видите ля, уговорили попы. Тьфу, черт! И вот вместо
смертной казни ему дали "пожизненно". В следующий раз они наградят тебя за
ото орденом. Но я в эти игры не играю. Меня пусть оставят в покое.
В той приемной висело зеркало. Я глядел на себя в зерцало и удивлялся.
По мне не было видно, как я испуган. И хотя сам я знаю себя досконально, я
ничего не замечал. Лицо у меня было довольное. На лице блуждала любезная
улыбка. Уже немолодое лицо, на висках седина, но во всем остальном... Да,
предельно вежливое лицо! Я очень удивлялся. Неужели это правда мое лицо?
Почему же на нем не видны все те мысли, которые меня обуревали и которые я
пытался скрыть? Почему на моем лице не написаны те ужасающие муки, которые
я испытываю по ночам? И тот страх, который нагнал на меня злобный писарь?
Неужели это и впрямь моя физиономия? Невозможно поверить, хотя все другие
в это верят. Где же то выражение лица, которое появилось бы у меня, если
бы я был заперт в темном карцере?


Потом нас позвали к начальнику.
- Садитесь, дорогой мой, - пригласил он, показывая на стул, стоявший
около стола.
Я сел, раз он этого желал, а надзиратель остался стоять.
- Ну вот, я, значит, могу сделать вам приятное сообщение... - И так
далее и так далее.
Он рассказал, что у них есть надежда на мое помилование, что он со
своей стороны приветствует это и они составили соответствующее прошение,
которое мне остается только подписать. С этими словами он подвинул ко мне
через стол лист бумаги и протянул ручку. Да, он хотел меня одурачить.
Повернуть дело так, словно помилование - его заслуга и я должен быть
благодарен ему. Благодарность и есть та ловушка, которую мне расставили. Я
это сразу понял. Но, конечно, не должен был подавать виду, что раскусил
их.
Ну, заметил он нетерпеливо, поскольку я не взял ручку и не взглянул на
бумагу. Ведь мне было совершенно безразлично, что там сказано. Меня
занимало лишь одно! Надо подписывать или не надо? Если уж я решусь
подписать, то подпишу не глядя все, что они потребуют. Зачем мне читать их
писанину?
- Это новое предписание? - спросил я, не поднимая глаз.
- Предписание? При чем здесь предписание? - воскликнул он и сделал вид,
будто поражен до глубины души. - Речь идет о помиловании, а это не имеет
отношения к предписаниям. Помилование происходит всегда помимо
предписаний. Вот в чем суть.
Вот в чем суть, подумал я. Вы себя невольно выдали этим словечком
"помимо"! Что общего я имею с вашим "помимо"?
- А если я не подпишу? - спросил я.
- Если вы не?.. Господи, и чего только люди не придумывают, - обратился
он к надзирателю, который стоял позади меня.
- Тогда вы запрете меня в темный карцер? - продолжал я спрашивать.
- Куда?.. Куда?.. - удивился он еще больше, но потом взял себя в руки.
- Послушайте, от радости вы, кажется, совсем потеряли голову.
- Да, я потерял голову, - признался я. - Если это... это помилование
происходит помимо предписаний, господин начальник, то тогда... Я не хочу
себя хвалить, но я всегда старался действовать согласно предписаниям, даже
в тех случаях, когда мне приходилось трудно. Однако раз мне было
обеспечено здесь пожизненное пребывание... а это я знаю совершенно точно,
у меня хорошая память, я помню все с первого дня, как очутился в этих
стенах... то я и старался приноровиться к здешним условиям с самого
начала.
- Ну конечно же, кто спорит. Именно потому, дорогой мой. Благодаря
вашему хорошему поведению, - согласился он.
- Но если это, как вы говорите, происходит помимо предписаний, то
возникает опасность впасть в ошибку.
- В ошибку? Но послушайте! - с возмущением воскликнул начальник. Он
рассердился на меня точно так же, как писарь в приемной.
- Я хочу объяснить вот что, господин начальник. Извините, ради бога. До
тех пор пока действуют предписания, известно, что требуется от каждого.
Это довольно-таки ясно, надо просто все выучить наизусть. Но коль скоро
речь заходит о том, чтобы делать "помимо", не знаешь, как вести себя.
Что-то не сходится. И начинаешь блуждать в темноте. Поэтому я не понимаю,
зачем надо отклоняться от прямой дороги. Не понимаю не только из-за себя,
но также из-за здешних порядков. И знаете ли, как можно решить, является