Носсак Ганс Эрих. Спираль

подсудимого. Он подошел к столу и взглянул на шубку, которая лежала там
сложенная. Провел по меху рукой, ласково и в то же время испытующе. Потом
взял шубку и, держа ее за вешалку, поднял на уровень глаз. При этом бумага
сползла со стола, но подсудимый не обратил на это внимания, он небрежно
оттолкнул бумагу ногой. Его, видимо, интересовала подкладка; он вертел
шубку во все стороны, даже залез в рукав. Наконец поднял глаза и спросил
прокурора:
- Где вы ее обнаружили?
- Стало быть, вы опознали шубку? Она принадлежит вашей жене? - в свою
очередь спросил прокурор.
- Да, конечно.
- Это то самое пальто, которое она надела в ночь исчезновения?
- А какое же еще? Но что все это значит?
- Мы хотели бы узнать это от вас.
- От меня? Но не я ведь нашел шубку.
- Да, но вы сказали раньше, что вашей жене шуба сейчас нужна самой.
- Разумеется, она ей нужна. Ведь...
- Что?
- Может быть, она купила себе другое меховое пальто. Хотя и это еще
совсем хорошее.
- Разве у вашей жены было с собой так много денег, что она могла купить
себе новую шубку?
- Много денег? При чем здесь деньги?
- А я-то думал, что меховое пальто не дают бесплатно. Или вы
подозреваете, что есть человек, который заботится о вашей жене?
- Человек? Человек?
- Я просто высказываю предположение. Существует и другая возможность:
пальто было потеряно.
- Как же она могла его потерять? Смешное предположение.
- Да, правда, смешное.
- Где же вы его нашли? - спросил подсудимый.
- Думаю, из этого не стоит делать секрета, - сказал прокурор. -
Уголовная полиция конфисковала шубку у одного торговца подержанными вещами
в городе М.
- В М.? Что она делала в М.?
- У вас или у вашей жены есть там знакомые?
- Я никогда не останавливался в М. Был проездом раза два, самое
большее. И у жены нет в М. знакомых. Какая-то загадочная история.
- Нам она кажется менее загадочной, чем многое другое. Шубка была
обнаружена в городе М. через две недели после... после того события.
Торговец подержанными вещами купил ее у другого торговца. И того тоже
допросили. Он - темная личность, связан с укрывателями краденого,
утверждает, будто купил шубку у неизвестного человека в кафе. Это, кстати,
подтверждает хозяин кафе. Дело в том, что торговец краденым одолжил у пего
деньги. Трудно сказать, можно ли полностью положиться на показания сих
субъектов, но в данном случае это не играет роли, алиби торговца краденым
точно установлено. Он не покидал М., стало быть, не был участником событий
той ночи. К нашему величайшему сожалению, историю мехового пальто
проследить дальше не удалось. Не могли бы вы нам помочь? И есть ли у вас
хоть какие-то соображения насчет той неизвестной личности?
Подсудимый покачал головой, но потом вдруг воскликнул, явно
обрадовавшись:
- Зачем вообще такой долгий разговор? Ведь для вас это доказательство
того, что моя жена еще... еще здесь.
- Этого истолкования я ждал, - сказал прокурор с заметным
удовольствием, - но, увы, находка мехового пальто не дает ни малейших
указаний на то, что случилось с вашей женой. Благодарю за внимание.
Подсудимый все еще держал шубку в руках, по-видимому не зная, куда ее
положить. Служитель подошел и взял ее. Правда, в первое мгновение
подсудимый не хотел ее отдавать, считая, наверно, что шубка - его
собственность. Он даже взглянул на председателя суда, ожидая, что тот
вмешается. Еще несколько секунд подсудимый не менял положения руки, словно
пальто еще было перекинуто через нее. Потом рука бессильно упала. Однако
подсудимый не произнес ни слова. Казалось, он углубился в свои мысли.
Председатель суда, наклонившись далеко вперед, спросил примирительным
тоном: почему бы подсудимому не сказать просто и ясно, по какой причине
скрывается его жена? Это ведь очень невинный вопрос.
- Я даже не спрашиваю: где? Ведь вы на самом деле можете этого не
знать. Я спрашиваю только: по какой причине? И если вам неприятно говорить
при всех, я готов удалить публику.
Подсудимый спросил: разве сам факт исчезновения карается законом? Даже
если человек сделал это, не испросив разрешения?
- Смехотворная постановка вопроса, подсудимый.
В этом случае речь может идти самое большее о нарушении полицейских
правил, к примеру правила о том, что каждый человек обязан сообщать о
своем прибытии или убытии из данного пункта. Наказуемо также проживание
под чужой фамилией. Но все это не касается слушаемого дела.
- А может, я должен воспринять ваш вопрос как признание того, что вы
знаете причину, по какой жена оставила вас и скрывается? И по вашему
мнению, она вовсе не пропала? - спросил председатель суда.
- Сейчас у нее есть шанс, - вполголоса сказал подсудимый.
- Будьте добры говорить громче.
- Возможно, у нее есть шанс.
- Подсудимый, вы и впрямь злоупотребляете нашим терпением. И если
разрешите, я прибавлю к этому, что вы непозволительно пользуетесь моей
добротой. Я явно превышаю свои полномочия как судья, разговаривая с вами в
таком тоне. Я буквально стараюсь вложить вам в рот приемлемые ответы. Я
даже дал понять, что лично я ни в коем случае не считаю, будто разбираю
то, что мы, юристы, именуем особо тяжким преступлением. Однако при этом
никто не заставит меня поверить, что вы не скрываете сознательно какой-то
важный факт, пусть даже из соображений высокой порядочности. Однако суд не
может терпеть, чтобы его намеренно вводили в заблуждение. Вам давно пора
решиться и говорить со мной откровенно. Я жду.
- Все это очень прискорбно для меня, господин председатель суда. Я имею
в виду возникшее недоразумение. Я ничего не утаиваю, да, это сущая правда.
Мне кажется, я сказал решительно все, но, быть может, чересчур неясно.
Однако не по злой воле, а только... Я никогда об этом не рассказываю
иначе... Как-то раз я читал, что люди, приговоренные к смерти, сильно
потеют. Пот выступает у них под мышками и на всем теле. Не знаю, правду ли
пишут, но мне легко это представить себе. И я иногда потею, очень
неприятное чувство. И никакие средства не помогают. Когда это случилось в
первый раз, я тут же понял, в чем дело. С того времени много воды утекло,
это произошло давным-давно, еще до того, как я трясся в поезде всю ночь,
чтобы забрать с собой жену. Я сидел в пивной, где считался вроде бы
постоянным посетителем. Тогда я еще числился простым служащим. По вечерам
мы встречались в этой пивной. Там собирались молодые люди, точно такие же
служащие, как и я. Все мы были холостяки. Пили мы немного, у нас и
денег-то не водилось. Просто разговаривали, острили. Ничего особенного,
обычное времяпрепровождение, да и молодые люди подобрались симпатичные. Я
смеялся над их остротами, а когда задумывался и не слышал, сосед толкал
меня в бок, и я быстро начинал хохотать. Все ко мне хорошо относились, и я
к ним тоже хорошо относился. Летом мы совершали прогулки, ездили купаться.
А когда у кого-нибудь из нас было рождение, уж тут он раскошеливался. День
моего рождения они узнали, подсмотрев в личном деле. Уклониться я не мог,
да и не хотел вовсе. В тот праздничный вечер это случилось в первый раз. Я
заказал для всех сосиски, официант принес их, а заодно горчицу и булочки.
Все принялись за еду, я тоже хотел приняться, по тут вдруг... Это очень
трудно объяснить, господа. Вам волей-неволей придется меня простить.
Словом, внезапно мне расхотелось есть. Или, точнее говоря, мне еще
хотелось есть, но я не мог проглотить ни куска. Что-то сдавило мне горло,
и я начал потеть. Лихорадочным жестом я отодвинул тарелку, она стукнулась
о пивную кружку. Я сказал молодым людям: "Ешьте, ешьте, друзья, у меня
просто нет аппетита". И добавил: "Потом мы закажем еще". Они подумали, что
я слишком поторопился и перепил. Но не в том была суть. Впервые я
почувствовал, что не такой, как все. Впрочем, я надеялся, что на следующий
день это ощущение пройдет, ведь я так завидовал своим товарищам. Я охотно
остался бы на всю жизнь простым служащим, но судьба этого не захотела.
Люди и впредь не должны были ничего замечать, их бы это очень оскорбило.
Дело дошло до того, что я чувствовал боль, когда кто-то протягивал мне
руку. И все время я ждал, что человек, подавший руку, будет потом с
изумлением разглядывать ее и быстро отдернет назад. Люди были как бы
отделены от меня стеклянной перегородкой. Нет, не стеклянной перегородкой,
ведь тогда бы они не сумели жать мне руку. Между нами образовалось
безвоздушное пространство. Оно окружало меня со всех сторон, я оказался в
нем, как в невидимом футляре; оно было со мной везде: на работе, на улице,
в пивных. Я не хотел пугать окружающих, но лишь только я пытался разбить
футляр, как на меня нападала дрожь, я начинал потеть и мерзнуть. Лучше уж
было покориться неизбежности; я думал не о себе, самым неприятным это
стало бы для других, приходилось щадить их по мере сил. В этом, пожалуй,
заключалась причина того, что я имел позже такой успех в страховом
обществе. Страхование людей таких, как я, было прямо-таки моим призванием.
Единственной задачей, которая еще оставалась мне. Но я не хотел касаться
всего этого здесь, извините меня. Я говорю только по одной причине: все,
что я хочу выразить, ужасно трудно облечь в слова. Много лет я старался
оценить свое положение совершенно трезво, быть искренним с самим собой. Я
не намеревался противиться тому, что случилось, заранее зная - это
бесполезно. Мне хотелось принять все, как есть, без громких фраз, без
показухи, незаметно. Это было единственным правильным решением. Но как
можно что-то принимать или не принимать, если ты даже не знаешь точно
причины случившегося? Или той ошибки, которую ты совершил? А может, ее
совершили другие и тебе приходится расхлебывать эту кашу? Я знал, что
приговорен к смертной казни, в этом не было никаких сомнений. Прошу вас,
не придирайтесь к словам. Мне известно, что смертная казнь у нас
официально отменена. И все же я приговорен к смерти, такова истина.
Говорят, заключенные знают, кого из них ждет смертная казнь. Конечно,
каждый из них тоже ожидает приговора - кто пять лет тюрьмы, кто десять лет
или даже пятнадцать, безразлично сколько. Но тот один все равно стоит
особняком. Он вроде бы больной или святой, он уже не принадлежит к кругу
живых, по еще находится среди них. Люди хотели бы его не замечать, но у
них ничего не выходит, вот они и обращаются с ним подчеркнуто естественно,
как с больным, которого врачи признали безнадежным. Приходя к нему в
больницу, знакомые говорят: подожди, дружище, как только ты поправишься,
мы с тобой напьемся до бесчувствия, чертям тошно станет. И больной и
посетитель улыбаются, но оба они понимают: эти слова - ложь, их говорят
только для проформы, для очистки совести. Ну а когда улыбается человек,
приговоренный к смерти, то у всех остальных заключенных улыбка застывает
на губах. Они отворачиваются, стыдятся, и им кажется в эту минуту, что они
в чем-то виноваты. Это, однако, надо предотвратить, при всех
обстоятельствах предотвратить. Возбуждать такие чувства - подлость.
Подлость, которая может длиться целый век. Да, я все ясно понимал. Понимал
также, что мне не к кому апеллировать, такой инстанции нет и не будет. Не
знал я лишь одного - когда приговор приведут в исполнение. Часто я с
удивлением спрашивал себя: чего они еще ждут? Приговор уже подписан, и
никто его не обжаловал. А эта бесконечная тягомотина изнуряет не меня
одного, но и всех. Но, быть может, они медлили из-за характера
преступления. Это, кстати, единственное объяснение, которое я считаю
логичным, хотя, в сущности, это даже не объяснение. Что же касается моего
преступления, то насчет его у меня не было никаких сомнений: я знал, что
его совершил, потому-то я и не сопротивлялся с самого начала. Но только...
Не думайте, господа, подхватить это словечко. Вы, конечно, сразу
оживились: ага, наконец-то он сказал "преступление"; но это "ага" не
приведет вас к желанной цели. Я хочу предупредить суд заранее, иначе этот
процесс продлится еще дольше, ему вообще конца не будет. Я утверждаю - не
сочтите это за нескромность, - я утверждаю, исходя из опыта всей жизни,
что вам никогда не удастся обнаружить совершенное мной преступление и
доказать, что я его совершил. Ведь и мне это не удалось, хотя я имел куда
больше времени на розыски, а главное, был больше заинтересован, чем любой
следователь или служащий уголовной полиции. Ах, если бы все было так
просто! Я знаю, что совершил преступление. В этом зале и так уже было
сказано многое такое, о чем бы лучше умолчать, поэтому я и признаюсь во
всем открыто. И самое главное, для того, чтобы помочь вам, господа. Более
того, мне известно, что преступление было очень тяжелым, иначе меня не
приговорили бы к смертной казни и я не стал бы изгоем до приведения
приговора в исполнение. Да, со мной долгие годы поступали жестоко,
наверно, чтобы защитить окружающих. Все это мне ясно, но неясно, в чем
состоит преступление, неясно, когда оно совершено, как совершено и зачем
совершено. Что и говорить, состояние мало приятное. И если понаблюдать за
всеми так пристально, как наблюдал я - ведь в этом мой долг, - можно с
уверенностью сказать, что и другие знают о совершенном преступлении, по
они затаились, они держат язык за зубами, ибо тоже не могут ничего
доказать. Очевидно, это было ужасное преступление. Вы, наверно, спросите
меня, откуда я все это знаю. Возможно, вы решите, что это не что иное, как
игра воображения. Очень мило с вашей стороны, большое спасибо, но... да,
ваши утешения были бы приблизительно как разговор у постели умирающего. Я
ведь уже упоминал о таких разговорах. Давайте все же вернемся к первому
вопросу. Откуда мне это известно? Трудно сказать. Известно, вот и все. Это
знаешь наяву и во сне. Знание происшедшего вошло тебе в плоть и кровь.
Совершил ли я преступление в бессознательном состоянии? Но ведь в это
довольно трудно поверить. Я еще никогда не терял сознания, мне даже
оскорбительно предположить, что такое обо мне подумают. А может,
преступление было столь чудовищное, столь ужасное, что я и сам ужаснулся и
не смог этого вынести и единственное мое спасение оказалось в том, что я
забыл детали? Я как-то читал, что такое случается; человеку кажется, будто
все приснилось ему в страшном сне, и это правда становится сном, который
постепенно выветривается, остается лишь тяжесть под ложечкой. Но... но...
если это и так, то что я еще должен забыть? Жуть, господа, кошмар. И кто
поручится, что я и впрямь все окончательно и бесповоротно забыл? Совсем
некстати, когда я совершенно расслаблюсь, я, возможно, кое-что вдруг
вспомню, и тогда меня, абсолютно беззащитного, затянет назад в прошлое. И
еще соображение: кто даст гарантию, что при моей забывчивости улики
надежно ликвидированы, так надежно, что никто их никогда не найдет?
Какую-нибудь мелочь я свободно мог упустить. Тогда она показалась мне,
вероятно, несущественной, и только со временем выяснится - она-то и есть
самая главная среди остальных улик. Я без конца ломаю себе голову над
этим, но ломаю голову напрасно - ведь мне не за что уцепиться. Меня вовсе
не страшит мысль, что преступление когда-нибудь откроется, это, наверно,
спасло бы меня. Гораздо опасней другое: вдруг кто-нибудь посторонний
узнает, в чем дело, узнает раньше меня. Допустим, речь идет об убийстве...
Пожалуйста, не ловите меня на слове, не старайтесь на основании одного
лишь слова подвести меня под монастырь, с той же вероятностью это могло
быть тяжкое телесное повреждение, в результате которого наступила смерть,
или даже просто преступная неосторожность... Ну а если это правда
убийство? И если неожиданно настанет засушливое лето, пруд высохнет и все
обнаружится? Или, может, постепенно сгниют веревки, которыми привязаны
камни, и тело всплывет на поверхность? Или там начнут подниматься пузыри,
кто-нибудь обратит внимание и, взяв шест, пошарит по дну? Но ведь убийство
вовсе не обязательно связано с водоемом. Не правда ли? Может, я зарыл
труп. А как раз на том месте городские власти решили провести газопровод,
или дети стали играть в индейцев, вырыли пещеру и с криком кинулись домой,
рассказать матерям. Иногда мне чудится, что преступление уже раскрыто или
почти раскрыто. Я стою на краю тротуара и жду, когда загорится зеленый
свет и я смогу перейти на другую сторону. И вот мимо меня проезжает
трамвай с прицепом, он несется быстро и здорово громыхает, вагоны
переполнены, пассажиры как сельди в бочке; невидящим взглядом они смотрят
на пешеходов, а потом внезапно один из них свободной рукой - другой рукой
он держится за поручень, - свободной рукой показывает на меня и кричит:
"Это он!" Но, конечно же, трамвай из-за незнакомца не затормозил, более
того, остальные пассажиры даже не успели обернуться и взглянуть на меня;
трамвай едет быстро, да и как тут обернешься, в такой давке. И что скажет
тот человек пассажирам? Ведь меня там нет. Для меня все тоже чересчур
скоро промелькнуло, не успел я осознать слова незнакомца, как трамвай уже
проскочил вниз по улице и исчез из глаз. Я слышу треньканье трамвайного
звонка, стою на том же месте и так же растерян, как и раньше. Вот в такие
секунды и покрываешься потом с ног до головы. Мир вовне вертится, несется
с востока на запад, а я пригвожден к месту. Голова кружится, когда
подумаешь обо всем этом, и сон уже не в сон. Однажды вечером я решил
разыскать мою жену. Всю ночь я трясся в вагоне, но это я уже рассказывал.
Могло случиться, что я и не нашел бы ее, но я ее нашел. Искал потому, что
мы были с ней знакомы, очевидно, еще до того времени, о котором я забыл.
Странно, правда? Мою жену я помнил, а более близкое событие начисто
вылетело из головы. Нашел я ее по одной причине: с ней происходило нечто
подобное тому, что происходило со мной. Да нет же, жена моя не совершила
преступления, которое покрыто мраком неизвестности, не подумайте. Просто
врачи сочли ее безнадежной, вот как бы я выразился. У нее не было никакой
определенной болезни, которую лечат в больницах. Может, вообще это не
имело отношения к болезни, слово "болезнь" только запутывает. Наверно, с
ней стряслось нечто другое. По-моему, господа, на свете существует гораздо
больше, чем мы думаем, людей, от которых отказались врачи. И как ни
удивительно, эти люди обладают огромной притягательной силой для здоровых,
для тех, от кого еще не отказались врачи. Почему, я и сам не знаю, но
из-за этого постоянно происходят несчастья и разброд. Однако с нами дело
обстояло иначе, мы оба с женой были уже по ту сторону, а с той стороны
можно лишь взирать на здоровых. Семь лет подряд мы с ней взирали, будучи
на той стороне. И когда люди обращались к нам за советом, мы давали
правильный совет, тот, какой требовался им. Ведь постороннему зрителю все
куда виднее. И конечно, мы никогда не давали совета, который оказался бы
правильным для нас. Я, например, страховал клиентов, да. Извините, что
задержал вас долгими рассуждениями. Для вашего процесса от моих признаний
все равно не будет проку, это-то мне ясно. Просто я счел своей
обязанностью сообщить о фактах - да, это факты, безусловно. Не хочу, чтобы
меня обвинили в злом умысле по отношению к суду, поскольку мои ответы
звучат иначе, чем ваши вопросы. Я имею в виду ту ночь, вокруг которой все
вертится... Напрасно, господа. К сожалению, мне не удалось вас ни в чем
убедить... О той ночи я пытался рассказывать в вашем ключе. Как-никак, я
был деловым человеком и имел дело с деловыми людьми. Однако что касается
ухода моей жены... Странное чувство, иногда мне кажется, будто она сидит
здесь, среди публики. Или читает газеты, рубрику "Из зала суда", и
смеется... Этот ее уход изменил меня до неузнаваемости, изменил даже мой
язык. Человек, попавший в снежную вьюгу, говорит иначе, чем хотелось бы
вам, официальной инстанции. Но и этот человек ничего не может с собой
поделать, не то он сойдет с ума.
Председатель суда, по-видимому, счел правильным на первых порах вообще
никак не касаться речи подсудимого.
- До этого вы сказали: не исключено, что вашей жене представился шанс,
- начал он. - Значит ли это, что вы помогли жене воспользоваться ее
шансом? Нет уж, пожалуйста, не качайте головой, сперва подумайте. Я хочу
сказать, что ваша жена, возможно, рассталась с вами по заранее достигнутой
обоюдной договоренности. При известных обстоятельствах вы могли даже -
ничто ведь этому не препятствует? - проводить жену, ну, скажем, на
вокзал... Приблизительно до часу ночи пригородные поезда еще ходят... Или
вы довели ее до машины, которую она заказала предварительно и которая
ждала ее неподалеку. Прошу вас не перебивать меня, это только
предположение. За те четыре часа, о которых мы не имеем никаких сведений,
могло многое случиться. Я просто хочу помочь вам выйти из затруднительного
положения, напрягите вашу память. Кстати, я даже намерен вас успокоить:
сама собой напрашивалась догадка о том, что вы с женой сели за весла и
поплыли по озеру и что именно тогда произошло нечто непредвиденное. Но это
предположение окончательно опровергнуто, доказано, что в ту ночь ни одна
из лодок, находящихся поблизости, не была использована посторонним лицом.
Понятно, для вас это исключительно важная деталь, во многом снимающая с
вас подозрение. Однако вернемся к моей версии. Вы с женой могли совершенно
внезапно решить расстаться, и притом принять решение почти безмолвно. Но
до того должна была произойти очень болезненная сцена, на этот счет ни у
кого здесь нет сомнений, особенно после недавнего вашего рассказа. Сцена
эта, очевидно, поразила вас в самое сердце, вы не выдержали, и на время
сознание у вас выключилось. Образовался провал в памяти, отсюда и ваше
утверждение о снежной буре, - утверждение, которое суд, увы, не может
принять к сведению. Но, исходя из вышесказанного, мы по крайней мере
сумеем его объяснить.
- Снежная вьюга - непреложный факт, - закричал подсудимый. - Я помню
все точно.
- Оставим это сейчас. Я хотел бы, чтобы вы высказали свое отношение к
моей версии.
- А как же меховое пальто?
- Ваша жена могла отдать пальто, чтобы не быть из-за него опознанной. В
полицейских сообщениях шубка описывалась чрезвычайно подробно.
- Но разве у нее были деньги купить себе другое пальто?
Адвокат обратил внимание судей на то, что приходно-расходные книги его
подзащитного были тщательно проверены приведенным к присяге ревизором;
проверка показала, что ни перед печальным событием, ни непосредственно
после него не были изъяты суммы, превышающие обычные, причем все расходы
имеют свое объяснение. Что касается банковских вкладов, то суд и сам
знает, что его клиент ими не распоряжался, он был всего лишь доверенным
лицом, все деньги были на имя жены подсудимого.
Прокурор в шутливой форме заметил, что женщины склонны, так сказать,
прятать деньги в чулок, тайные сбережения доставляют им особое
удовольствие. Кроме того, жене подсудимого кто-нибудь мог дать
соответствующую сумму.
- Да, кстати, подсудимый, не скажете ли вы, что вы намереваетесь
делать, если суд вынесет вам оправдательный приговор?
Подсудимый объяснил, что страховым обществом он уже не сможет
руководить. И вообще, поскольку дом и все имущество принадлежат жене...
Конечно, он имеет от нее доверенность, но сам он считает, что доверенность
уже недействительна.
- Да, правда, чем мне заняться? Во всяком случае, я постараюсь никому
не быть в тягость.
Прокурор возразил, что, задавая этот вопрос, он, собственно, имел в
виду иное, хотя надо признать, что и эта проблема, то есть проблема денег
жены и доверенности, нуждается в дальнейших уточнениях. Однако смысл его,
прокурора, вопроса заключается в другом: что намерен предпринять
подсудимый в отношении своей исчезнувшей жены?
Трудно ответить. Ведь если он скажет: ничего, его в этом зале опять
неправильно поймут. Да и самому ему тяжко будет сидеть, сложа руки; это
нелегкая задача.
Стало быть, он не станет искать жену?
Не станет, это было бы бесполезно.
Почему бесполезно?
Если полиция не в состоянии ее найти, то как же он... Нет, это привело
бы к обратным результатам. Ведь она не хочет, чтобы ее нашли.
Разве он не испытывает желания опять воссоединиться со своей женой?
Ну да, желание! Но вовсе не в этом дело.
А в чем же?
Даже если он и испытывает желание, то это не играет никакой роли. Более
того, так он может только навредить жене.
Почему, собственно?
Когда человек открыто выражает свои желания, он невольно подбивает
другого на ложные шаги.
Ну а если он, подсудимый, узнает, что его жене плохо живется, что
тогда?
Зачем думать, что ей плохо живется? Она ушла, прямо в снежную вьюгу...
Пора оставить в покое снег, закричал прокурор.
Но снег шел, ничего не попишешь. И такова была воля жены. Наверно,
сейчас она находится по ту сторону... Извините, пожалуйста... По ту
сторону снега.
- Итак, коротко говоря, вы, значит, ничего не собираетесь предпринять,
чтобы найти свою жену?
- Я буду стараться ничего не предпринимать. Запрещу это себе.
- Спасибо. По крайней мере вы ответили прямо и ясно, - сказал прокурор.
- Впрочем, вы не всегда придерживались такого мнения. Раньше вы
действовали иначе. Полицейский, который нашел вас тогда на берегу озера, в
своих официальных показаниях сообщил, что он слышал ваши призывы. Вы
припоминаете? Вы призывали на помощь?
Нет, он не призывал на помощь.
Звал ли он свою жену?
Да, звал, старался перекричать снежную вьюгу.
Его покорнейше просят забыть пока о снеге. Стало быть, он хотел, чтобы
его услышала жена?