Страница:
Это обстоятельство и самостоятельность Сына, как бы равнозначного Отцу и потому в некоторой степени похожего на второго Бога дуалистов, давали возможность заподозрить непосредственную связь ариан с альбигойскими катарами
[A_91].
Современнику альбигойской войны, английскому летописцу Роджеру Говедену провансальские еретики прямо представлялись потомками ариан [2_24]. Такими же они казались знаменитому автору арианской церковной истории — Христофору Санду [2_25].
Но если в учении Ария скрывается гностический элемент, то далеко не в такой степени, чтобы без особенной натяжки он мог создать абсолютный дуализм, которым отличается главная ветвь катаров, и чтобы можно было находить какую-либо традицию, кроме косвенной, то есть той, какую оказывают на образование религиозных и философских систем события прошлого. В этом смысле арианство заметно повлияло на альбигойских еретиков, хотя ариан, как отдельных сектантов, в XIII столетии в пределах Лангедока не существовало.
Из всех вероисповеданий, уже рассмотренных нами, наиболее широкое влияние на альбигойство оказали манихейство и присциллианство. В средние века многие безусловно верили в тождество религии Мани с либеральными воззрениями провансальцев. Так как это вопрос первой важности, то надо остановиться на свидетельствах источников об отношении манихейской системы к альбигойской.
Роже, епископ Шалонский, живший в середине XI века, пишет об убеждении альбигойцев, что Святой Дух передается только через Мани и что ересиарх этот ниспослан самим Богом [2_26]. По Экберту, писавшему памфлет на катаров, «секта эта несомненно берет начало от еретика Манихея» [2_27]. В Италии полагали, что манихейство никогда не прерывалось и по документам можно проследить историю мер против него от Льва Великого до Бонифация VIII, тем более что другого имени для дуалистов там не существовало. Альбигойство являлось местным термином, вследствие ряда событий сделавшимся родовым названием манихейской секты.
Под именем манихейства дуализм известен в постановлениях ряда пап. Мы знаем о мерах, принятых против манихеев папами Геласием (492—496 гг.), Симмахом (498— 514 гг.) и Гормиздом (514—523 гг.). Григорий Великий (590— 604 гг.) два раза указывал на них в своей переписке и предписывал епископам обращение еретиков в католичество. Столетие спустя то же повторяет Григорий II (715—731 гг.) в послании от 723 года к клиру и народу Тюрингии. В фа-мотах к трем итальянским епископам, Герберту Капуанскому от 978 года, одному из его преемников Атенульфу от 1032 года и Альфану Салернскому от 1066 года, напечатанных в «Священной Италии» Угелли, сектанты называются тем же манихейским именем [2_28].
Наконец, что всего важнее, сам Иннокентий III, искусный в богословии и церковной истории, считает катаров манихеями. В этом же был убежден также автор главнейшего источника в изучении альбигойской догмы — доминиканец, лично допрашивавший еретиков, страстно добивавшийся истины, основательно знавший учение альбигойцев, Монета Кремонский, написавший свою знаменитую книгу в самой середине XIII столетия. Он называет ее «Adversus Catharos et Waldense» («Против Катаров и Вальденсов»), отличая тем самым различные корни еретиков, но решительно признает манихеев за предшественников дуалистов, ему современных, замечая только, что и другие сектанты не остались без влияния на них манихейства [2_29].
Такое же убеждение возникло в Германии, что видно на примере упомянутого Экберта, писавшего после 1163 года и хорошо изучившего рейнских катаров. У Экберта видно даже намерение направить все свои тринадцать речей непосредственно против Мани [2_30]. Во французских хрониках, говоря про еретиков, всегда стараются указать на манихеев, как, например, делает в своих мемуарах аббат Гвиберт [2_31]и другие. Рауль Арденнский, капеллан аквитанских герцогов, в своих проповедях высказывает общее убеждение о происхождении окружных еретиков [2_32]. На рейнском соборе 1157 года за альбигойцами утверждено наименование манихеев [2_33].
Наконец, французский памфлетист, доминиканец Стефан Бурбон, или Бельвиль, инквизитор, действовавший около 1250—1260 годов, в своем сочинении о семи дарах святого Духа говорит, что он старался по возможности точнее изложить заблуждение сектантов и пришел к убеждению, что Мани оказал главное влияние на содержание секты [2_34].
Испанский инквизитор Лука Тюиский, яростно преследовавший катаров в Галиции, во второй части своего сочинения об Исидоре Севильском, рассказывая тоном памфлетиста много интересных подробностей о катарах, главным образом он производит их от манихеев [2_35].
Рим долго был убежден в том и в позднейшее время.
В новой литературе ученый издатель Монеты, Риччини, столько же влияния на альбигойских катаров приписывает Мани, сколько и Присциллиану, но больше родства он находит с манихеями. Французские ученые не проводят глубокой параллели и, не утруждаясь полным изложением той и другой системы, ограничиваются указанием видимого сходства. Но такие немецкие исследователи, как Гизелер, Ган, Баур, склоняются на сторону непосредственного влияния манихейства на альбигойскую ересь.
Что касается преимущественного влияния присцилли-анства, черты подобия альбигойцев которому мы имели случай отметить, то в его пользу если и нет указаний источников, мало вникавших в догматические подробности ересей, то имеются суждения таких компетентных критиков, как бенедиктинские авторы знаменитой истории Лангедока [2_36]. Представляется, что этот вопрос заслуживает гораздо большего внимания историков. Следует заметить, что не всегда отличают точным образом манихеев от присциллиан, хотя такой прием нельзя назвать чисто научным. Во всяком случае, мысли Мани являются существенным источником, если не первообразом дуалистических воззрений.
Разобрав обстоятельно альбигойскую систему, мы окончательно подтвердим нашу мысль о близких соотношениях между присциллианами и альбигойцами; теперь же покажем верность основного положения о том, что формации всех дуалистических систем, а следовательно и альбигойской, коренятся в манихействе.
Мы видели, какое множество свидетельств, взятых из самых разнообразных источников, говорит в пользу этого вывода. Это не могло бы произойти без серьезных причин. Впоследствии мы покажем, что в систему альбигойцев вошло из манихейства отвержение Ветхого Завета, осуждение брака, вообще аскетический и пуританский принцип, теория традуционизма и метемпсихоза [A_92], наконец, деление сектантов на два разряда по степени большего или меньшего знакомства с верой. Если мифологический характер манихейства исчез у средневековых катаров, то это естественно объясняется условиями иной цивилизации, тогда как астрологическое начало, присущее присциллианству, удержано было вообще согласно идеям, господствовавшим в средние века.
Одним из решительных моментов в истории образования альбигойской дуалистической догмы было обращение ее в греческие формы «павликиан и эвхитов» и славянские тенденции «богомилов». В этих своих обликах манихейство еще на одну ступень приблизилось к альбигойству. Между собой оба названных явления находились в тесном взаимодействии и возникли в соседних географических регионах. Рожденный на Востоке, распространившись оттуда на Запад, дуализм на своей родине искал запаса новых сил и, обновленный, спешил совершить вторичное шествие по тому же пути. Теперь он приносит на Запад мысли молодого племени, только что вступившего тогда на историческую сцену, племени славянского.
Византийская империя, сумевшая сохранить свою внутреннюю государственную целостность, часто стояла на краю гибели от борьбы политических партий в государстве и в столице. Скоро к политическим фракциям присоединились церковные; они также не замедлили начать не менее жестокую междоусобную борьбу. Богословское состязание стало обычным занятием жителей Царьграда и предметом любопытства для народа. Еретиков в Восточной империи распространилось более, чем в Западной. Что они там составили политическую фракцию, это видно из истории восточных павликиан, которых следует отличать от западных, где эта секта далеко не имела такого значения [2_37].
Павликиане вышли из Армении. Когда часть их исчезла на Западе Европы, остальные представили тем более грозную силу в пределах Византийской империи. Они рано создали структуру своей религии под влиянием теологических идей Востока и позже своих западных братьев выступили на сцену истории. Некогда они называли себя детьми солнца, то есть его слугами. Их проповедники, Константин (в VII веке) и его преемники Симеон, Павел, Иосиф (в VIII веке), постепенно распространили павликианскую догму в Малой Азии, учредив административный центр своего общества в Фанорее на Геллеспонте. Они прекрасно умели ладить с арабами и греками; пользуясь тогдашними политическими событиями, они приобрели себе самостоятельность. Когда императоры приказали преследовать павликиан, то встретили в лице их вождя и пророка Карвеаса энергичное сопротивление. Все мелкие секты соединились вокруг него и сделались даже нападающей стороной.
Исповедники павликианства составляли как бы государство в государстве, они имели своего вождя, свое почти независимое общество, свою землю для поселения. Они вели прямую войну с императором Василием, но их полководцы, после многих неудач, подчинились правительству [A_93].
Позже император Иоанн Цимисхий дал им землю для поселения, обязав защищать ее от набегов скифов, предоставляя за то павликианам свободу веры. Это была большая страна во Фракии, около Филиппополя, имевшая особенное значение в глазах альбигойцев как центральный источник еретического учения. «Скоро, — говорит Анна Комнина, — все вокруг Филиппополя стало еретическим» [2_38]. Страна эта стала местом спасения всех преследуемых и гонимых за убеждения, преимущественно религиозные.
Эвхиты [A_94]или мессалиане были одним из таких обществ, ветвью павликиан. Лукапетра и его ученика Сергия они считали своими ересиархами, создавшими их догму. Сергий считался также общественным реформатором. Для доказательства своих убеждений еретики перетолковывали некоторые места Евангелия от Матфея. Новый Завет они принимали не вполне, офаничиваясь четвероевангелием, четырьмя посланиями Павла, посланиями Иакова, Иоанна, Иуды и Деяниями. Скорее католики, чем дуалисты, они не остались, однако, чуждыми некоторых обрядов и обычаев манихейства и магии. Их упрекали между прочим в сношениях с духами, которых они истребляли молитвой и изгоняли, совершая различные телодвижения. Но, придя в страну дуализма, они вынуждены были заимствовать элементы чужого учения, смешать с ним свое и составить систему, которая вышла в некоторых частях мистической, в остальных же манихейской. Крещение они отвергнули, церковная обрядность была для них делом посторонним. В каждом человеке, по убеждению эвхитов, присутствуют демоны, с самого дня рождения — исцелиться от них можно только неустанной молитвой. Потому качество пищи не казалось важным, воздержание от мяса не было обязательным. Но аскетизм, иноческая жизнь требовались этой системой более, чем какой-либо из манихейских. Страна скоро покрылась монастырями, около которых стали появляться отшельники. Догматика секты состояла в той же борьбе Сатанаила с добрым Богом, в исчезновении души на звездных сферах, в необходимости отчуждения злого духа. Православные феки рассказывали про их тайные собрания много ужасного, упоминали про свальный фех, про умерщвление младенцев, кровь и золу которых они-де истребляли, но подобные рассказы передавались и про первых христиан, и про другие общины, уклонившиеся от правоверия, если только оба пола участвовали в таких собраниях.
Зороастрийцы, сирийский гностицизм, манихейство — все эти стороны азиатской мудрости оказали влияние на фанатическое учение эвхитов, этот плод богомильства Болгарии [2_39]. С ними мы вступаем во второй период альбигойства, период славянский.
Третьим и последним периодом будет альбигойство собственно провансальское.
Возникновение дуализма богомилов находится в тесной связи как с историей взаимных отношений между Римом и Византией, так и с существованием самостоятельной болгарской Церкви.
Сам склад первобытных религиозных верований древних славян-язычников безусловно повлиял на дальнейшую судьбу христианства в Болгарии. Нельзя объяснить распространения ереси между славянами исключительно одной пропагандой павликиан. Во многих частях Балканского полуострова, не только в окрестностях Филиппополя, дуалисты имели свои церкви, имели их еще раньше. Так было в западной Македонии, в городах Колонии и Кавоссе, в городе Филиппах, даже в Ахайе, то есть собственно Греции. Но тем не менее манихейство упрочилось в Болгарии и переплавилось там в новую систему. Более того, существуя в стране издавна, оно противодействовало введению в ней христианского вероучения. Великие просветители и апостолы славянские, даже по обращении царя Бориса, оставили в некоторых местах Болгарии язычество не искорененным. Так оно продолжало существовать до самого царя Петра Симеоновича [A_95].
Это было результатом деятельности манихеев, имевших своих проповедников и влиятельных представителей во всех пределах империи. Еретики отличались радушием, общительностью, красноречием.
Иоанн, известный экзарх болгарский, в своем Четвертом Слове смешивает язычников с еретиками: «Да ся срамляют убо вси пошибени исквернии Манихеи и вси погани Словени и вси языцы зловернии», — говорит он [2_40].
Не успел еще умолкнуть последний звук поучения просветителей Болгарии, как туда прибыли павликианские миссионеры из Армении [2_41]. Они повели дело с необыкновенным успехом, и скоро их заблуждения стали грозить православию. Если не стало язычников, то появилось несравненно более опасное и страшное общество, члены которого обладали большими средствами и нравственным авторитетом.
Еще опаснее стали павликиане, когда в их среде появился один из тех вождей, которые призваны быть ересиархами. Он совершил реформу в манихействе и создал особый вид этой ереси, названный по его имени. Это был поп Богоумил, о котором заметил православный обличитель: «а по истине Богу не мил» [2_42].
Богоумил жил в конце X века, в царствование Самуила. Успехам этого славянского Мани способствовали те самые политические обстоятельства, о которых мы говорили выше. Болгары и прочие славяне стали предметом столкновения претензий двух церковных властей — папы римского и патриарха константинопольского. Польский историк права Мациёвский убедительно доказал, что первый свет на славян был пролит с Востока и что они издавна вошли в состав восточного патриархата, но папы со своими светскими устремлениями насильственно вовлекали их в лоно римско-католической Церкви [2_43]. Характер проповедей тех и других миссионеров значительно различался в приемах. Речь западных проповедников была на непонятном языке, она часто приносила с собой только притеснения и нищету для обращаемых, в то время как греческая проповедь обладала тайной успеха. Славяне, обитавшие близ границ Греции, охотно принимали христианство, потому что святые апостолы объясняли им таинства веры на понятном для них языке. Хотя они и любили языческие обряды, продолжая следовать им даже будучи христианами, но никогда не защищали их с оружием в руках. Потому арена проповеди греческих монахов расширялась до далеких пределов. Католическим же ученым, и особенно Мациёвскому, принадлежит честь осознания, что во всех славянских землях, до гор Татры, первоначальным христианством было восточное и что только искусством и политикой Рима оно заменилось латинским. Оно первым было посеяно в Моравии, Чехии, Хорватии, Силе-зии, даже в Польше и, наконец, в Венгрии. Но зато римская курия отличалась удивительною прозорливостью. Она не только уничтожила здесь следы греческого миссионерства, но даже умела склонить болгар к отторжению от восточной Церкви, только что усыновившей их.
Едва успел император Михаил удалить римско-католи-ческого епископа [A_96], как поспешил дать большие права болгарской Церкви, чтобы удержать ее за собой. Болгарский архиерей получил второе место после константинопольского, а около середины X века стал независимым патриархом, но, впрочем, ненадолго [2_44]. Болгария, возбуждавшая зависть пап, долго была предметом вражды двух великих Церквей, она послужила, наконец, одной из причин их разделения. Важно то, что в отношении Болгарии столько же играли роль экономические интересы пап, сколько претензии германских императоров. В болгарской стране, где дьявол и немец стали синонимами, вместе с римской пропагандой грозило и онемечение, уничтожение национальной культуры. Папская политика заключалась в упорном сопротивлении введению отечественного языка в богослужение в то время, когда немецкая цивилизация напрягала со своей стороны усилия к уничтожению славянского языка и народности между западными славянами [A_97].
Поспешим заметить, что такая неприязненная политика, как мы увидим далее, должна была сильно способствовать образованию славянского дуализма, кототый в свою очередь был непосредственным предшественником альбигойско-манихейского верования. Принятие славянами из Царьграда христианства вызывалось характером византийской церковной пропаганды, которая никогда не претендовала на полное уничтожение местной самостоятельности. «Восточное христианство никогда не превращало обращаемых в рабов, проповедуя слово Бога на их языке и охотно дозволяя перелагать его на всевозможные глаголы человеческие» [2_45].
Не так поступала Римская Церковь имевшая, на основании исторических традиций великие унитарные цели.
Когда в результате разногласий с греками болгары стали колебаться между верховными Церквями, а чехи и мораване совершенно подчинились Риму, эта политика пап, проводимая со всем искусством, послужила причиной зарождения оппозиции, отклонявшейся от чистого христианства и ради любви к национальному культу выбравшей сторону манихеиского вероучения, которое не переставало до и после богомилов вести свою пропаганду.
Ряд папских грамот был направлен против славянских языков. Первые из них еще делают некоторые уступки, тогда еще живы были просветители [A_98], тогда необходимо было заручиться расположением новообращаемого племени и отвратить его от враждебных греков. Такой снисходительной политики держались Адриан II [2_46]и Иоанн VIII, из которых последний сперва запретил славянский язык, но потом, после принесения оправдания, защитил Мефодия от постоянных нападок немецкого духовенства [2_47]. Стефан V (885—891 гг.) восстает против местного языка с такой решительностью, которая показывает всю важность его для славянского населения, неправильно понимавшего догмат о Троице.
Культ славянского богослужения был распространен даже в тех странах, которые всегда имели связь с Римом своим духовным просвещением. Иоанн X (914—928гг.) в послании к спалатрскому духовенству требует непременного употребления латинского языка и в грамоте к Томи-славу, королю хорватскому, замечает, что в славянских книгах много неправильных толкований [2_48].
Далмация и Славония, о которых папа так заботился, действительно служили позже посредствующим звеном в передаче богомильских воззрений в Италию к патаренам и в Лангедок к альбигойцам. Рим, таким образом, давно предчувствовал опасность. В той же Далмации сплитский собор в 925 году постановил, что «епископ не может посвящать в какой-либо церковный сан того, кто знает только славянский язык» [2_49]. Иоанн XIII (964—972 гг.) в послании к Болеславу II Чешскому, разрешая ему учредить свою епископию, обязывает его непременным условием совершать богослужение «не по обряду и секте народов болгарского или русского, и притом не на славянском языке, а следуя в точности учреждениям и постановлениям апостольским» [2_50].
В середине следующего столетия новый сплитский собор считает должным подтвердить запрет славянского цер-ковнослужения, постановив при этом, что ни один славянин не может быть возведен в священнический сан. Столь же серьезные причины для оппозиции латинству должны были существовать в славянских странах и при Гильдеб-ранде, который исходил из воззрений о католической исключительности.
Современнику альбигойской войны, английскому летописцу Роджеру Говедену провансальские еретики прямо представлялись потомками ариан [2_24]. Такими же они казались знаменитому автору арианской церковной истории — Христофору Санду [2_25].
Но если в учении Ария скрывается гностический элемент, то далеко не в такой степени, чтобы без особенной натяжки он мог создать абсолютный дуализм, которым отличается главная ветвь катаров, и чтобы можно было находить какую-либо традицию, кроме косвенной, то есть той, какую оказывают на образование религиозных и философских систем события прошлого. В этом смысле арианство заметно повлияло на альбигойских еретиков, хотя ариан, как отдельных сектантов, в XIII столетии в пределах Лангедока не существовало.
Из всех вероисповеданий, уже рассмотренных нами, наиболее широкое влияние на альбигойство оказали манихейство и присциллианство. В средние века многие безусловно верили в тождество религии Мани с либеральными воззрениями провансальцев. Так как это вопрос первой важности, то надо остановиться на свидетельствах источников об отношении манихейской системы к альбигойской.
Роже, епископ Шалонский, живший в середине XI века, пишет об убеждении альбигойцев, что Святой Дух передается только через Мани и что ересиарх этот ниспослан самим Богом [2_26]. По Экберту, писавшему памфлет на катаров, «секта эта несомненно берет начало от еретика Манихея» [2_27]. В Италии полагали, что манихейство никогда не прерывалось и по документам можно проследить историю мер против него от Льва Великого до Бонифация VIII, тем более что другого имени для дуалистов там не существовало. Альбигойство являлось местным термином, вследствие ряда событий сделавшимся родовым названием манихейской секты.
Под именем манихейства дуализм известен в постановлениях ряда пап. Мы знаем о мерах, принятых против манихеев папами Геласием (492—496 гг.), Симмахом (498— 514 гг.) и Гормиздом (514—523 гг.). Григорий Великий (590— 604 гг.) два раза указывал на них в своей переписке и предписывал епископам обращение еретиков в католичество. Столетие спустя то же повторяет Григорий II (715—731 гг.) в послании от 723 года к клиру и народу Тюрингии. В фа-мотах к трем итальянским епископам, Герберту Капуанскому от 978 года, одному из его преемников Атенульфу от 1032 года и Альфану Салернскому от 1066 года, напечатанных в «Священной Италии» Угелли, сектанты называются тем же манихейским именем [2_28].
Наконец, что всего важнее, сам Иннокентий III, искусный в богословии и церковной истории, считает катаров манихеями. В этом же был убежден также автор главнейшего источника в изучении альбигойской догмы — доминиканец, лично допрашивавший еретиков, страстно добивавшийся истины, основательно знавший учение альбигойцев, Монета Кремонский, написавший свою знаменитую книгу в самой середине XIII столетия. Он называет ее «Adversus Catharos et Waldense» («Против Катаров и Вальденсов»), отличая тем самым различные корни еретиков, но решительно признает манихеев за предшественников дуалистов, ему современных, замечая только, что и другие сектанты не остались без влияния на них манихейства [2_29].
Такое же убеждение возникло в Германии, что видно на примере упомянутого Экберта, писавшего после 1163 года и хорошо изучившего рейнских катаров. У Экберта видно даже намерение направить все свои тринадцать речей непосредственно против Мани [2_30]. Во французских хрониках, говоря про еретиков, всегда стараются указать на манихеев, как, например, делает в своих мемуарах аббат Гвиберт [2_31]и другие. Рауль Арденнский, капеллан аквитанских герцогов, в своих проповедях высказывает общее убеждение о происхождении окружных еретиков [2_32]. На рейнском соборе 1157 года за альбигойцами утверждено наименование манихеев [2_33].
Наконец, французский памфлетист, доминиканец Стефан Бурбон, или Бельвиль, инквизитор, действовавший около 1250—1260 годов, в своем сочинении о семи дарах святого Духа говорит, что он старался по возможности точнее изложить заблуждение сектантов и пришел к убеждению, что Мани оказал главное влияние на содержание секты [2_34].
Испанский инквизитор Лука Тюиский, яростно преследовавший катаров в Галиции, во второй части своего сочинения об Исидоре Севильском, рассказывая тоном памфлетиста много интересных подробностей о катарах, главным образом он производит их от манихеев [2_35].
Рим долго был убежден в том и в позднейшее время.
В новой литературе ученый издатель Монеты, Риччини, столько же влияния на альбигойских катаров приписывает Мани, сколько и Присциллиану, но больше родства он находит с манихеями. Французские ученые не проводят глубокой параллели и, не утруждаясь полным изложением той и другой системы, ограничиваются указанием видимого сходства. Но такие немецкие исследователи, как Гизелер, Ган, Баур, склоняются на сторону непосредственного влияния манихейства на альбигойскую ересь.
Что касается преимущественного влияния присцилли-анства, черты подобия альбигойцев которому мы имели случай отметить, то в его пользу если и нет указаний источников, мало вникавших в догматические подробности ересей, то имеются суждения таких компетентных критиков, как бенедиктинские авторы знаменитой истории Лангедока [2_36]. Представляется, что этот вопрос заслуживает гораздо большего внимания историков. Следует заметить, что не всегда отличают точным образом манихеев от присциллиан, хотя такой прием нельзя назвать чисто научным. Во всяком случае, мысли Мани являются существенным источником, если не первообразом дуалистических воззрений.
Разобрав обстоятельно альбигойскую систему, мы окончательно подтвердим нашу мысль о близких соотношениях между присциллианами и альбигойцами; теперь же покажем верность основного положения о том, что формации всех дуалистических систем, а следовательно и альбигойской, коренятся в манихействе.
Мы видели, какое множество свидетельств, взятых из самых разнообразных источников, говорит в пользу этого вывода. Это не могло бы произойти без серьезных причин. Впоследствии мы покажем, что в систему альбигойцев вошло из манихейства отвержение Ветхого Завета, осуждение брака, вообще аскетический и пуританский принцип, теория традуционизма и метемпсихоза [A_92], наконец, деление сектантов на два разряда по степени большего или меньшего знакомства с верой. Если мифологический характер манихейства исчез у средневековых катаров, то это естественно объясняется условиями иной цивилизации, тогда как астрологическое начало, присущее присциллианству, удержано было вообще согласно идеям, господствовавшим в средние века.
Одним из решительных моментов в истории образования альбигойской дуалистической догмы было обращение ее в греческие формы «павликиан и эвхитов» и славянские тенденции «богомилов». В этих своих обликах манихейство еще на одну ступень приблизилось к альбигойству. Между собой оба названных явления находились в тесном взаимодействии и возникли в соседних географических регионах. Рожденный на Востоке, распространившись оттуда на Запад, дуализм на своей родине искал запаса новых сил и, обновленный, спешил совершить вторичное шествие по тому же пути. Теперь он приносит на Запад мысли молодого племени, только что вступившего тогда на историческую сцену, племени славянского.
Византийская империя, сумевшая сохранить свою внутреннюю государственную целостность, часто стояла на краю гибели от борьбы политических партий в государстве и в столице. Скоро к политическим фракциям присоединились церковные; они также не замедлили начать не менее жестокую междоусобную борьбу. Богословское состязание стало обычным занятием жителей Царьграда и предметом любопытства для народа. Еретиков в Восточной империи распространилось более, чем в Западной. Что они там составили политическую фракцию, это видно из истории восточных павликиан, которых следует отличать от западных, где эта секта далеко не имела такого значения [2_37].
Павликиане вышли из Армении. Когда часть их исчезла на Западе Европы, остальные представили тем более грозную силу в пределах Византийской империи. Они рано создали структуру своей религии под влиянием теологических идей Востока и позже своих западных братьев выступили на сцену истории. Некогда они называли себя детьми солнца, то есть его слугами. Их проповедники, Константин (в VII веке) и его преемники Симеон, Павел, Иосиф (в VIII веке), постепенно распространили павликианскую догму в Малой Азии, учредив административный центр своего общества в Фанорее на Геллеспонте. Они прекрасно умели ладить с арабами и греками; пользуясь тогдашними политическими событиями, они приобрели себе самостоятельность. Когда императоры приказали преследовать павликиан, то встретили в лице их вождя и пророка Карвеаса энергичное сопротивление. Все мелкие секты соединились вокруг него и сделались даже нападающей стороной.
Исповедники павликианства составляли как бы государство в государстве, они имели своего вождя, свое почти независимое общество, свою землю для поселения. Они вели прямую войну с императором Василием, но их полководцы, после многих неудач, подчинились правительству [A_93].
Позже император Иоанн Цимисхий дал им землю для поселения, обязав защищать ее от набегов скифов, предоставляя за то павликианам свободу веры. Это была большая страна во Фракии, около Филиппополя, имевшая особенное значение в глазах альбигойцев как центральный источник еретического учения. «Скоро, — говорит Анна Комнина, — все вокруг Филиппополя стало еретическим» [2_38]. Страна эта стала местом спасения всех преследуемых и гонимых за убеждения, преимущественно религиозные.
Эвхиты [A_94]или мессалиане были одним из таких обществ, ветвью павликиан. Лукапетра и его ученика Сергия они считали своими ересиархами, создавшими их догму. Сергий считался также общественным реформатором. Для доказательства своих убеждений еретики перетолковывали некоторые места Евангелия от Матфея. Новый Завет они принимали не вполне, офаничиваясь четвероевангелием, четырьмя посланиями Павла, посланиями Иакова, Иоанна, Иуды и Деяниями. Скорее католики, чем дуалисты, они не остались, однако, чуждыми некоторых обрядов и обычаев манихейства и магии. Их упрекали между прочим в сношениях с духами, которых они истребляли молитвой и изгоняли, совершая различные телодвижения. Но, придя в страну дуализма, они вынуждены были заимствовать элементы чужого учения, смешать с ним свое и составить систему, которая вышла в некоторых частях мистической, в остальных же манихейской. Крещение они отвергнули, церковная обрядность была для них делом посторонним. В каждом человеке, по убеждению эвхитов, присутствуют демоны, с самого дня рождения — исцелиться от них можно только неустанной молитвой. Потому качество пищи не казалось важным, воздержание от мяса не было обязательным. Но аскетизм, иноческая жизнь требовались этой системой более, чем какой-либо из манихейских. Страна скоро покрылась монастырями, около которых стали появляться отшельники. Догматика секты состояла в той же борьбе Сатанаила с добрым Богом, в исчезновении души на звездных сферах, в необходимости отчуждения злого духа. Православные феки рассказывали про их тайные собрания много ужасного, упоминали про свальный фех, про умерщвление младенцев, кровь и золу которых они-де истребляли, но подобные рассказы передавались и про первых христиан, и про другие общины, уклонившиеся от правоверия, если только оба пола участвовали в таких собраниях.
Зороастрийцы, сирийский гностицизм, манихейство — все эти стороны азиатской мудрости оказали влияние на фанатическое учение эвхитов, этот плод богомильства Болгарии [2_39]. С ними мы вступаем во второй период альбигойства, период славянский.
Третьим и последним периодом будет альбигойство собственно провансальское.
Возникновение дуализма богомилов находится в тесной связи как с историей взаимных отношений между Римом и Византией, так и с существованием самостоятельной болгарской Церкви.
Сам склад первобытных религиозных верований древних славян-язычников безусловно повлиял на дальнейшую судьбу христианства в Болгарии. Нельзя объяснить распространения ереси между славянами исключительно одной пропагандой павликиан. Во многих частях Балканского полуострова, не только в окрестностях Филиппополя, дуалисты имели свои церкви, имели их еще раньше. Так было в западной Македонии, в городах Колонии и Кавоссе, в городе Филиппах, даже в Ахайе, то есть собственно Греции. Но тем не менее манихейство упрочилось в Болгарии и переплавилось там в новую систему. Более того, существуя в стране издавна, оно противодействовало введению в ней христианского вероучения. Великие просветители и апостолы славянские, даже по обращении царя Бориса, оставили в некоторых местах Болгарии язычество не искорененным. Так оно продолжало существовать до самого царя Петра Симеоновича [A_95].
Это было результатом деятельности манихеев, имевших своих проповедников и влиятельных представителей во всех пределах империи. Еретики отличались радушием, общительностью, красноречием.
Иоанн, известный экзарх болгарский, в своем Четвертом Слове смешивает язычников с еретиками: «Да ся срамляют убо вси пошибени исквернии Манихеи и вси погани Словени и вси языцы зловернии», — говорит он [2_40].
Не успел еще умолкнуть последний звук поучения просветителей Болгарии, как туда прибыли павликианские миссионеры из Армении [2_41]. Они повели дело с необыкновенным успехом, и скоро их заблуждения стали грозить православию. Если не стало язычников, то появилось несравненно более опасное и страшное общество, члены которого обладали большими средствами и нравственным авторитетом.
Еще опаснее стали павликиане, когда в их среде появился один из тех вождей, которые призваны быть ересиархами. Он совершил реформу в манихействе и создал особый вид этой ереси, названный по его имени. Это был поп Богоумил, о котором заметил православный обличитель: «а по истине Богу не мил» [2_42].
Богоумил жил в конце X века, в царствование Самуила. Успехам этого славянского Мани способствовали те самые политические обстоятельства, о которых мы говорили выше. Болгары и прочие славяне стали предметом столкновения претензий двух церковных властей — папы римского и патриарха константинопольского. Польский историк права Мациёвский убедительно доказал, что первый свет на славян был пролит с Востока и что они издавна вошли в состав восточного патриархата, но папы со своими светскими устремлениями насильственно вовлекали их в лоно римско-католической Церкви [2_43]. Характер проповедей тех и других миссионеров значительно различался в приемах. Речь западных проповедников была на непонятном языке, она часто приносила с собой только притеснения и нищету для обращаемых, в то время как греческая проповедь обладала тайной успеха. Славяне, обитавшие близ границ Греции, охотно принимали христианство, потому что святые апостолы объясняли им таинства веры на понятном для них языке. Хотя они и любили языческие обряды, продолжая следовать им даже будучи христианами, но никогда не защищали их с оружием в руках. Потому арена проповеди греческих монахов расширялась до далеких пределов. Католическим же ученым, и особенно Мациёвскому, принадлежит честь осознания, что во всех славянских землях, до гор Татры, первоначальным христианством было восточное и что только искусством и политикой Рима оно заменилось латинским. Оно первым было посеяно в Моравии, Чехии, Хорватии, Силе-зии, даже в Польше и, наконец, в Венгрии. Но зато римская курия отличалась удивительною прозорливостью. Она не только уничтожила здесь следы греческого миссионерства, но даже умела склонить болгар к отторжению от восточной Церкви, только что усыновившей их.
Едва успел император Михаил удалить римско-католи-ческого епископа [A_96], как поспешил дать большие права болгарской Церкви, чтобы удержать ее за собой. Болгарский архиерей получил второе место после константинопольского, а около середины X века стал независимым патриархом, но, впрочем, ненадолго [2_44]. Болгария, возбуждавшая зависть пап, долго была предметом вражды двух великих Церквей, она послужила, наконец, одной из причин их разделения. Важно то, что в отношении Болгарии столько же играли роль экономические интересы пап, сколько претензии германских императоров. В болгарской стране, где дьявол и немец стали синонимами, вместе с римской пропагандой грозило и онемечение, уничтожение национальной культуры. Папская политика заключалась в упорном сопротивлении введению отечественного языка в богослужение в то время, когда немецкая цивилизация напрягала со своей стороны усилия к уничтожению славянского языка и народности между западными славянами [A_97].
Поспешим заметить, что такая неприязненная политика, как мы увидим далее, должна была сильно способствовать образованию славянского дуализма, кототый в свою очередь был непосредственным предшественником альбигойско-манихейского верования. Принятие славянами из Царьграда христианства вызывалось характером византийской церковной пропаганды, которая никогда не претендовала на полное уничтожение местной самостоятельности. «Восточное христианство никогда не превращало обращаемых в рабов, проповедуя слово Бога на их языке и охотно дозволяя перелагать его на всевозможные глаголы человеческие» [2_45].
Не так поступала Римская Церковь имевшая, на основании исторических традиций великие унитарные цели.
Когда в результате разногласий с греками болгары стали колебаться между верховными Церквями, а чехи и мораване совершенно подчинились Риму, эта политика пап, проводимая со всем искусством, послужила причиной зарождения оппозиции, отклонявшейся от чистого христианства и ради любви к национальному культу выбравшей сторону манихеиского вероучения, которое не переставало до и после богомилов вести свою пропаганду.
Ряд папских грамот был направлен против славянских языков. Первые из них еще делают некоторые уступки, тогда еще живы были просветители [A_98], тогда необходимо было заручиться расположением новообращаемого племени и отвратить его от враждебных греков. Такой снисходительной политики держались Адриан II [2_46]и Иоанн VIII, из которых последний сперва запретил славянский язык, но потом, после принесения оправдания, защитил Мефодия от постоянных нападок немецкого духовенства [2_47]. Стефан V (885—891 гг.) восстает против местного языка с такой решительностью, которая показывает всю важность его для славянского населения, неправильно понимавшего догмат о Троице.
Культ славянского богослужения был распространен даже в тех странах, которые всегда имели связь с Римом своим духовным просвещением. Иоанн X (914—928гг.) в послании к спалатрскому духовенству требует непременного употребления латинского языка и в грамоте к Томи-славу, королю хорватскому, замечает, что в славянских книгах много неправильных толкований [2_48].
Далмация и Славония, о которых папа так заботился, действительно служили позже посредствующим звеном в передаче богомильских воззрений в Италию к патаренам и в Лангедок к альбигойцам. Рим, таким образом, давно предчувствовал опасность. В той же Далмации сплитский собор в 925 году постановил, что «епископ не может посвящать в какой-либо церковный сан того, кто знает только славянский язык» [2_49]. Иоанн XIII (964—972 гг.) в послании к Болеславу II Чешскому, разрешая ему учредить свою епископию, обязывает его непременным условием совершать богослужение «не по обряду и секте народов болгарского или русского, и притом не на славянском языке, а следуя в точности учреждениям и постановлениям апостольским» [2_50].
В середине следующего столетия новый сплитский собор считает должным подтвердить запрет славянского цер-ковнослужения, постановив при этом, что ни один славянин не может быть возведен в священнический сан. Столь же серьезные причины для оппозиции латинству должны были существовать в славянских странах и при Гильдеб-ранде, который исходил из воззрений о католической исключительности.