Страница:
Во время этих переговоров главнокомандующий объезжал радостные ряды крестоносцев. Он уже знал о смерти дона Педро. Герольды, монахи и лекари еще с ночи искали труп короля. Монфор сам принимал в том участие, чтобы оказать телу героя должные почести. Среди груды убитых, обезображенных и обнаженных тел трудно было признать кого-либо. Сброд бродяг из разных стран жил в лагере крестоносцев только для грабежа; они всегда дожидались лишь окончания сражения, как знака начинать свой промысел; их рук не миновал и король.
«Наши пехотинцы, — простодушно рассказывает очевидец, — лишь только увидели победу рыцарей, выбежали из замка и ограбили все, что только нашли на земле».
Король еще дышал, когда эти злодеи добили его и раздели донага. Труп признали только по величественному росту славного воителя. Подъехав к трупу своего врага, с которым ему не довелось встретиться в честном бою, Монфор сошел с коня и преклонился перед телом королевским, «как второй Давид перед Саулом» [4_61]. Он оплакивал павшее величие знаменитого короля.
Дон Педро не был отлучен от Церкви, он далеко не питал сочувствия к религиозным убеждениям еретиков, сражаясь за них, он думал рыцарски защищать угнетенных и гонимых. Монфор велел с честью похоронить тело короля и передал его на руки госпитальеров. Те привезли его в Арагон и похоронили в сиксенском монастыре. В 1555 году крышку гробницы вскрывали; тело короля сохранилось, только нос был несколько поврежден. Сын его, знаменитый Иаков Завоеватель, очевидец битвы под Мюрэ, посвятил страницу своих воспоминаний личности своего отца.
«Мой отец умер героем и в день битвы явил себя с такой славой, как все мои предки; его девизом было победить или умереть».
Воин, поэт, страстный поклонник женщин, он и на последнюю свою битву смотрел весело. В то время, как его счастливый противник проводил ночь в молитвенном бдении, король от неумеренных чувственных наслаждений был наутро так утомлен, что на мессе не был в состоянии стоя слушать Евангелие [4_62].
Оплакав короля, победитель весьма любезно обошелся с пленным ребенком, сыном покойного, и распорядился пока отправить его в Каркассон. Потом он велел продать своего боевого коня, все доспехи и оружие, какое было на нем, а деньги раздать бедным на поминовение душ. Затем с обнаженной головой он отправился в церковь возблагодарить Бога за такое неожиданное счастье. Тысячи душ надо было замолить этому человеку. Но он не забыл наградить помощников. Так, Балдуин получил все домены в Керси [4_63].
А между тем граф тулузский в это время был уже на пути в Прованс, имея намерение отправиться в Рим. Послы же его пробирались к английскому королю, его зятю, прося у него помощи. По одному свидетельству, король впоследствии явился в Аженуа и, взяв под свою защиту отложившиеся города, одним грозным появлением внушил Монфору некоторые опасения [4_64]. Тулуза отказала в капитуляции после того, как первое потрясение прошло, и Симон, несмотря на прибытие французских подкреплений, не находя достаточных средств взять ее силой, пошел к Роне, будто преследуя одинокого Раймонда, предварительно опустошив замки графа де Фуа.
Здесь его встречает неожиданное противодействие. Города Прованса решаются на новую борьбу. Горькое положение Раймонда только придало им новые силы. Нарбонна затворила перед Симоном ворота; ее примеру последовал и Безьер. Лишь Монпелье не решился на такую смелость. Ним был взят штурмом под тем предлогом, что на основании актов принадлежал некогда каркассонскому графству. Это обстоятельство впоследствии, как увидим, возбудило негодование Иннокентия на насилия Монфора. Теперь Монфор силен был разве одним впечатлением, которое привык производить на альбигойцев и вообще провансальцев. Крестоносцы покидали его с наступлением зимнего времени, при нем остались только немногие бароны, служившие у него на жаловании. Правда, герцог бургундский Оттон заявил о сочувствии крестоносцам, но для католического дела от того, что он вместе с бароном лионским и архиепископом вьеннским явился в лагерь Монфора, пользы было мало. Его прибытие стало предлогом к брачным переговорам. Он был братом герцога Дофинэ, с дочерью которого Симон, умевший закреплять династические связи, собирался обручить своего сына.
В начале 1214 года силы Монфора стали настолько слабыми, что он был не в состоянии защищаться от нападения арагонских отрядов, мстивших за дона Педро. Когда Симон вернулся под Тулузу, то арагонцы своей искусной партизанской назойливостью до того озлобили его, что он велел своим бандам опустошать окрестности столицы.
Арагонцы требовали выдачи молодого Иакова, своего короля, но Монфор распорядился отправить его к французскому двору. Однако потери, наносимые неприятелями, глубоко печалили Монфора, так же как известия о плене и казни его друга, Балдуина Тулузского, изменившего своему брату и отечеству. Всякий провансальски и рыцарь, кому было дорого национальное дело, искал головы Балдуина; знали, что Раймонд будет беспощаден к нему — иначе и не могло быть.
Однажды, а это было на второй неделе поста, Балдуин с небольшим отрядом остановился в замке Ольме. С ним был французский воитель Гильом д'Энконтр, их свита была незначительна. Барон замка принадлежал к альбигойской партии. Он дал знать о гостях в соседний замок Мон-Лео нард, где стояли альбигойцы. Подозрения Балдуина постарались усыпить, а ночью в ворота были пущены альбитом цы во главе со злейшим врагом Балдуина Ратьером де Кастельно. Барон сам предложил ключ Ратьеру и повел его к спальне Балдуина. Чтобы убийство не приняло вид откровенного злодейства, по данному знаку в городе был поднят шум, дабы разбудить французов и приготовить их к бою; на каждый дом, занятый французским постоем, бросались провансальцы и вооруженные жители.
Произошла резня, посреди которой Балдуина удалось схватить живым. Сердечно исповедуя католичество, он прежде всего попросил священника приобщиться, ему хотелось уморить себя голодом, но до этого его не допускали. Он знал о своей участи. Раймонду сообщили о пленнике, горого привезли в Монтобан.
Туда поспешили Раймонд, граф де Фуа с сыном и арагонпский предводитель Бернар де Портелес. Как изменник, советом рыцарей Балдуин был приговорен к виселице; Раймонд велел исполнить приговор. Осужденному не дали католического священника. В те дни, если духовенство альбигойское не рисковало показываться, то тем не менее между разгромленными провансальцами господствовало равнодушие к вере. Балдуин, по словам крестоносцев, идя на казнь, заявлял свою преданность Монфору.
Скоро Монфору пришлось перенести еще большее огорчение. Амори, барон Нарбонны, поднял против него оружие; граждане отозвались на его призыв и оказали ему усердную поддержку. Они пустили к себе так называемых рутьеров, которые состояли теперь преимущественно из арагонцев и каталонцев. Примеру нарбоннцев последовали окрестные замки. Восстание охватило всю страну. Монфор собрал крестоносцев и пошел на Нарбонну тремя колоннами; сам он был в авангарде. В узком и малодоступном дефиле его поджидали лучники. Стрелы, выпущенные из засады, пронзили круп его лошади. Симон упал на землю; закованный в железо, он не мог подняться. Около него началась схватка. Копья смельчаков уже доставали до него, когда оруженосцы помогли ему встать. На ногах Монфор был снова страшен и недосягаем благодаря своей секире. Гильом де Бар стремительно ударил на нарбоннцев, которые, будучи не в состоянии выдержать бурного натиска рыцарей, отступили в город [4_65].
Особые обстоятельства не позволили Монфору теперь же овладеть Нарбонной. Эти обстоятельства были новым папским легатом, будущим деятельным помощником государя-графа.
Кардинал-диакон Петр Беневентский получил политическое воспитание в Риме, при папском дворе; он вырос среди борьбы партий. Его способности развились путем политической практики; он привык к государственным делам с легкостью итальянского дипломата Возрождения, когда он был бы более к месту. Про него говорили, что нет препятствий, которых бы не одолело его итальянское искусство; нет людей, самых упорных, которые устояли бы против его убедительного, лукавого красноречия; нет противников, которые не последовали бы его доводам и не принесли бы собственные интересы в жертву его, по видимости простодушным, настояниям. При нем не было ни одной лиры, ни одного рыцаря; но, прибыв с неограниченным полномочием в качестве легата а latеге, он не преминул тотчас же доказать нарбоннскому виконту, что его спасение — в немедленном перемирии с Монфором, а начальников арагонских отрядов убедил в том, что, выручив своего короля, они должны непременно очистить провансальские области.
Архиепископы Арля, Э и Нарбонны должны были повиноваться в силу папских предписаний; следовательно, сам всесильный Арнольд должен был временно склониться перед новым светилом [4_66]. Инструкция, данная Иннокентием кардиналу Петру в январе 1213 года, показывает, что подозрения, под знаком которых составлялись январские распоряжения прошлого года, в папе не исчезли. Симон должен был повиноваться новому легату, относиться к нему с уважением, соответствующим его высокому сану. Иннокентий предписывает Монфору теперь же возвратить малолетнего Иакова, наследника арагонского, которого тот незаконно держал пленником. В противном случае «легат примет меры против тебя, — писал папа, — сообразуясь с теми указаниями, какие мы ему на сей раз словесно дали» [4_67].
Из этого можно заключить, что Иннокентий в это время склонен был отлучить Монфора. Жалобы Раймонда Ту-лузского, графов Комминга и Беарна уже достигли слуха Иннокентия через послов; военные действия изменили планы Раймонда, желавшего отправиться лично жаловаться в Рим, и потому папа приказывает разрешить от отлучения графов Комминга и Беарна. Новый легат имел сверх того повеление защитить город Ним от несправедливых притязаний Монфора, как виконта безьерского, властвовавшего самоуправно, а между тем ссылавшегося на Римскую Церковь. Несчастная Тулуза опять обратила на себя взоры Иннокентия. Послы от капитула ясно представили ему интриги и цели легатов, рьяно поддерживавших Монфора. Папа склоняется на сторону тулузцев, которых велит, по приобретении достаточного ручательства, приобщить к Церкви, так как они много раз просили о том, несмотря на многие их преступления; «ибо нельзя отталкивать тех, кто униженно стучатся во врата церковные» [4_68]. Дело же Раймонда требовало особого рассмотрения.
«Город Тулуза, который будет таким образом принят в лоно Церкви и изъят впредь от угнетения графа Симона или других каких-либо католиков, умиротворенный будет взят под покровительство апостольского престола, где и пребудет, пока не перестанет находиться в вере католическом и мире церковном, — обещает булла. — Если же жители откажутся дать удовлетворение и не отстанут от своих заблуждений, то мы предписываем тебе снова поднять крестоносцев и других верных, возобновить индульгенции и уничтожить эту язву как в самом городе, так и в среде всех иных укрывателей и защитников, которые еще опаснее, чем самые еретики» [4_69].
Перед распоряжениями папы Монфору оставалось только повиноваться. Он без всяких отговорок выдал пленного арагонского короля; то, чего Арагон не добился войною, было достигнуто одним словом папы. Епископ Сеговии, посланник арагонский при римском дворе, мог сказать, что речи Иннокентия острее меча рыцарей руссильонских и испанских. В Нарбонну за своим королем прибыла депутация из знатнейших дворян, здесь Монфор передал ребенка из рук в руки. Вильгельм де Монтредон, магистр арагонских тамплиеров, взял на себя его воспитание. Часть его прав на Прованс, по причине малолетства, была потеряна. Монпелье, например, не хотел признать его государем; но, в то же время опасаясь и Монфора, город отдается французскому королю, который и принял коммуну под свое покровительство со всеми ее правами в апреле 1214 года [4_70]. Коммуна по возможности получала гарантии; король объявлялся только ее протектором, и то на пять лет, но мы знаем, какой политики Филипп держался относительно общин. А принимая в свою державу Монпелье, он прямо высказался, что будет смотреть на горожан «как на прочих своих буржуа».
Тем не менее, не действуя в этом случае помимо крестоносцев, на этот раз он тесно примкнул к римской курии. В его уме уже созревал план приобретения Юга и уничтожения провансальской национальности, а в крестовом походе он видел удобнейшее средство к достижению своих целей. Он боялся оскорбить Иннокентия своим вмешательством в арагонское дело.
«Если папа, — пишет он в хартии, — в продолжение этого времени известит нас своими грамотами, что Иаков, сын покойного короля арагонского, должен наследовать Монпелье с его доменами, то жители этого города воспользуются всеми своими правами, не лишаясь нашей защиты и покровительства. Если же случится, что Петр, который теперь исправляет обязанности легата в тех провинциях, передаст город возлюбленному и первородному сыну нашему Людовику, как бы завоеванный крестоносцами и от их имени, то в таком случае мы будем считать себя осво божденными от всех обязательств, которые заключили с депутатами этой коммуны» [4_71].
Смысл последней фразы очень ясен. Ясно и то, что если бы судьба позволила Филиппу занять место Монфора, то Лангедоку не было бы от того ни лучше, ни хуже. Так или иначе, он неминуемо попал бы под ту же французскую власть. Филипп при первом же дележе добычи выступает с претензиями неограниченного монарха.
Казалось, альбигойская драма близилась к завершению. Получив в свои руки малолетнего Иакова, новый легат достиг вместе с тем и других целей своего посольства. Он имел свидание с Раймондом VI и его гонимыми друзьями, феодалами Юга. К общему удивлению, кардинал своим дипломатическим искусством, путем компромисса, примирил их с Церковью. Никто не полагал, что все это лишь жестокое коварство кардинала, смело злоупотреблявшего авторитетом папы. Нарбонна и даже неодолимая Тулуза изъявляют ему покорность. Тот граф тулузский, который имел столько причин ненавидеть Церковь и крестоносцев, который в последнее время, казалось, мог быть более всего несговорчивым, преклонился пред судьбой. Разгадка отчасти лежала и в том, что красноречие легат было поддержано слухами о приближении со стороны Лиона и Пенни чуть не стотысячной армии крестоносцен, поднятой на ноги проповедью известного нам Якова Виг рийского и предводимой кардиналом Робертом, легатом французским, и Гюи, епископом Каркассона [4_72]. Тон актом отчасти объясняется этим обстоятельством; в них, однако, гонимый государь Лангедока не отказывается от своих прав.
«Я, Раймонд, божией милостью герцог нарбоннский, граф тулузский и маркиз провансальский,— так гласил договор его с легатом, — не будучи вынуждаем ни угроза ми, ни обманом, по доброй воле, вручаю вам, господин кардинал, мое тело со всеми доменами, которыми я владею теперь ли или когда-либо прежде и которые желал бы передать сыну моему Раймонду. Если бы последовало ваше приказание, то я обязан даже отказаться от всего имущества моего и удалиться к королю английскому или в какую-либо иную землю и прожить там до тех пор, пока будет позволено мне приблизиться в престолу апостольском у и испросить там благости и милосердия. Сверх того, я согласен передать вам или вашим посланным все земли, ко торыми владею, и тем предоставить все мои домены в пол ную власть господина первосвященника, Церкви Римской и вашу. Если же кто-либо из тех, кто чем-либо владеют от меня или для меня (то есть из вассалов тулузских), не согласится на вышесказанное, то, в силу повелений ваших и моей сюзеренской власти, я отрекаюсь от него. Наконец, я поручаю вам моего сына со всеми его доменами и вассалами, полагаясь на милосердие и повеления господина папы и ваши, господин легат, обещаясь, со своей стороны, употреблять все усилия, чтобы склонить к таким условиям советников сына и чтобы заставить их повиноваться такому решению» [4_73].
Примеру Раймонда должны были последовать и его друзья. Они боролись с Церковью больше из-за него, так как собственно альбигойский, религиозный интерес постепенно исчез. Наконец, можно было надеяться что-нибудь выговорить этой своевременной покорностью. С такой целью капитул послал к легату семерых консулов, снабдив их договорными условиями и поручив им присягнуть от имени своих товарищей и всего города. Присягу эту легат принимал в Нарбонне, где он представлял собой повелителя провансальских государей, окружавших его раболепной толпой, как наместника того халифа христианского мира, который именовал себя Иннокентием III. Условия, на которых присягали тулузские консулы, были унизительны: город отказывался от всей своей прежней политики, от прозелитизма альбигойства, даже от своего графа, становясь одним из орудий католической теократии. Но что же было делать, когда самые напряженные усилия не вели ни к чему, когда новая сотня тысяч крестоносцев шла почти на явный грабеж? К чему была борьба теперь, когда виновник ее склонялся в прахе у ног посла Иннокентия? Униженные консулы несчастного города думали выиграть дело полной покорностью.
«Мы проклинаем всякую ересь и торжественно отрекаемся от всякого исповедания, которое в чем-либо несогласно со святой католической Церковью, — говорили они, — и принимаем и одобряем учение этой Церкви Римской. Мы добровольно, на святых мощах, на Причастии и древе креста Господня, положив руки на святое Евангелие Его, без обмана и всякой дурной мысли, клянемся, что впредь ни мы, ни сограждане наши не будем ни еретиками, ни сектантами, ни покровителями, ни единомышленниками, ни защитниками еретиков и что всем таковым, а также наказанным Церковью Римской рутьерам или другим врагам ее, мы никогда ни окажем помощи, совета или защиты».
Они поклялись никогда, без особых папских приказаний, не занимать и не отнимать земель, приобретенных крестоносцами. Они отказались от права войны и мира. Они обязались слушаться только повелений римского правительства. Они предоставляли в распоряжение папы и легата заложников, уже не шестьдесят, как прежде, а сколько угодно будет кардиналу; издержки на их содержание город принимал на свой счет, а легату предоставлял держать их, сколько заблагорассудится. Наконец, консулы обещали, что они принудят каждого из тулузцев свыше четырнадцатилетнего возраста порознь принести такую же присягу [4_74].
Чего недоставало для полной покорности? Развенчанная Тулуза отказывалась от всякой самостоятельности, признавая себя побежденной. Риму оставалось праздновать победу. Но крестоносным легатам этого было мало. Легатам нужны были богатства жителей, а Монфору слава государя и повелителя Тулузы.
Графы Фуа и Комминга также полагали, что все бедствия их кончатся, если они примирятся с Церковью и изъявят эту покорность перед лицом легата. Каждый из них клялся в тех же выражениях, но по разным документам, обещая повиноваться легату во всех делах, касающихся веры, мира и общественной безопасности. Они с соблюдением всех должных обрядов поклялись не оказывать какого-либо покровительства еретикам и отказались от союза с врагами Церкви и рутьерами, обязавшись вести беспощадную войну с ними. Граф де Фуа теперь же отдавал кардиналу Петру в залог Фуа, а коммингский граф — замок Салье; оба обещали на будущее время уступить легату все, чего он потребует, хотя бы даже в собственность Римской Церкви. Вместе с покорившимися графами клялись в такой же покорности их наследники. Граф коммингский обязался, кроме того, дать легату в заложники одного из своих сыновей, по выбору кардинала [4_75].
Нарбонна принесла такую же повинную, отказавшись от всяких прав на замки, которые будут находиться в руках крестоносцев. Она искала того же мира, необходимость которого признавал весь Лангедокский Юг.
Но все эти трактаты, заключенные так торжественно, были не чем иным со стороны католиков, как кощунством над святыней, над которой присягали побежденные. Крестоносцы хотели только выждать время, когда подойдет новая стотысячная армия, и потому предоставили легату право заключать какие угодно трактаты. Может быть, и сам кардинал Петр не был чужд такого коварства.
По крайней мере, участник и историк похода, апологет Монфора, монах Петр Сернейский разделяет такие мысли. «О неистощимое обилие благодати божественной! -восклицает он с иезуитским простодушием. — По признанию многих, ни крестоносцы не сделали бы ничего важного без легата, ни он без них». Вся эта проделка была не чем иным, как... «благочестивым обманом» [4_76], этим верным средством к достижению политических целей вождя крестоносцев, т. е. к порабощению Юга.
Ни Раймонд Тулузский, ни граф де Фуа, ни граф коммингский не хотели понять, что Монфору и его французам нужно не укрощение их, но свержение и уничтожение. Неужели ни Нарбонна, ни развенчанная Тулуза не осознали еще, что составляют для Монфора слишком ценную добычу?
Как только новые десять тысяч крестоносцев, возбужденные фанатизмом и проповедью Якова Витрийского и Вильгельма Парижского, стали приближаться к Роне, а с другой стороны к Аженуа, легаты попрали мир и война началась снова. Требовалось добить умирающего.
Для летописей теперь уже теряет интерес личность Раймонда. Один из современников глухо замечает, что Раймонд с сыном и семейством избрал местом жительства Тулузу, но поселился не во дворце, а в частном доме. Он был, следовательно, по договору лишен престола, по крайней мере временно [4_77]. Легат Петр уехал умиротворять Арагон, считая, может быть, дела Лангедока оконченными. Но они еще далеко не закончились.
Лангедок не воспользовался даже тем незначительным промежутком спокойного времени, которое один историк называет перемирием [4_78]. Легат, может быть с коварством, а может быть с искренним желанием дать покой стране в ожидании утверждения мира, распорядился, чтобы крестоносцы не занимали силой тех городов, которые им еще не принадлежат, и чтобы всадники ездили не в полном вооружении и не на боевых конях. Все это не исполняли, да и исполнять было некогда.
Как только открылась возможность начать кампанию, Гюи и Монфор получили приказание ехать в Руэрг и принять там начальство над прибывшими из Франции войсками, с тем чтобы осадить замок Марильок. Видя многочисленность неприятеля, замок сдался в первый же день осады. Крестоносцы замучили и сожгли там «с превеликой радостью» семерых вальденсов, которые отказались отречься от своей веры.
Мы заметили уже, что католики смешивали их с альбигойцами-катарами. В то же время Симон Монфор бросился на земли Ратье де Кастельно, чтобы «опустошить их, в возмездие за казнь Балдуина». Во время военных действий Симон успел побывать со своим сыном Амори при бургундском дворе. Как ни молода была невеста, но Монфор дорожил временем и спешил закрепить свои связи с Бургундией. Беатриса была отпущена, и в Каркассоне молодые были обвенчаны под шум военной тревоги, хотя невеста еще долго не могла быть способна к брачной жизни [4_79].
Теперь Монфор пошел на Аженуа. Уже давно ходили слухи, что английский король Иоанн намерен поддержать своего племянника, тулузского графа. Но те подчиненные отношения к Риму, в которых привык находиться этот бесхарактерный государь, несколько успокоили Монфора. В последнее время король действительно прибыл в Аженуа и открыто начал поддерживать Раймонда. Это обстоятельство было в связи с переменой, совершившейся в прихотливой политике Иоанна. После унизительной для короля сцены в Дувре 15 мая 1213 года папа снял с Англии отлучение. Прелаты, изгнанные Иоанном, возвратились, и Лангтон занял архиепископскую кафедру в Кентербери. Иоанн догадывался, до чего дойдут требования светской и духовной аристократии. Бароны готовились вынудить короля дать гарантию гражданской свободы. Иоанн понимал, что исходной причиной его унижения является Иннокентий III, который так тяжело дал ему почувствовать свою силу.
«Наши пехотинцы, — простодушно рассказывает очевидец, — лишь только увидели победу рыцарей, выбежали из замка и ограбили все, что только нашли на земле».
Король еще дышал, когда эти злодеи добили его и раздели донага. Труп признали только по величественному росту славного воителя. Подъехав к трупу своего врага, с которым ему не довелось встретиться в честном бою, Монфор сошел с коня и преклонился перед телом королевским, «как второй Давид перед Саулом» [4_61]. Он оплакивал павшее величие знаменитого короля.
Дон Педро не был отлучен от Церкви, он далеко не питал сочувствия к религиозным убеждениям еретиков, сражаясь за них, он думал рыцарски защищать угнетенных и гонимых. Монфор велел с честью похоронить тело короля и передал его на руки госпитальеров. Те привезли его в Арагон и похоронили в сиксенском монастыре. В 1555 году крышку гробницы вскрывали; тело короля сохранилось, только нос был несколько поврежден. Сын его, знаменитый Иаков Завоеватель, очевидец битвы под Мюрэ, посвятил страницу своих воспоминаний личности своего отца.
«Мой отец умер героем и в день битвы явил себя с такой славой, как все мои предки; его девизом было победить или умереть».
Воин, поэт, страстный поклонник женщин, он и на последнюю свою битву смотрел весело. В то время, как его счастливый противник проводил ночь в молитвенном бдении, король от неумеренных чувственных наслаждений был наутро так утомлен, что на мессе не был в состоянии стоя слушать Евангелие [4_62].
Оплакав короля, победитель весьма любезно обошелся с пленным ребенком, сыном покойного, и распорядился пока отправить его в Каркассон. Потом он велел продать своего боевого коня, все доспехи и оружие, какое было на нем, а деньги раздать бедным на поминовение душ. Затем с обнаженной головой он отправился в церковь возблагодарить Бога за такое неожиданное счастье. Тысячи душ надо было замолить этому человеку. Но он не забыл наградить помощников. Так, Балдуин получил все домены в Керси [4_63].
А между тем граф тулузский в это время был уже на пути в Прованс, имея намерение отправиться в Рим. Послы же его пробирались к английскому королю, его зятю, прося у него помощи. По одному свидетельству, король впоследствии явился в Аженуа и, взяв под свою защиту отложившиеся города, одним грозным появлением внушил Монфору некоторые опасения [4_64]. Тулуза отказала в капитуляции после того, как первое потрясение прошло, и Симон, несмотря на прибытие французских подкреплений, не находя достаточных средств взять ее силой, пошел к Роне, будто преследуя одинокого Раймонда, предварительно опустошив замки графа де Фуа.
Здесь его встречает неожиданное противодействие. Города Прованса решаются на новую борьбу. Горькое положение Раймонда только придало им новые силы. Нарбонна затворила перед Симоном ворота; ее примеру последовал и Безьер. Лишь Монпелье не решился на такую смелость. Ним был взят штурмом под тем предлогом, что на основании актов принадлежал некогда каркассонскому графству. Это обстоятельство впоследствии, как увидим, возбудило негодование Иннокентия на насилия Монфора. Теперь Монфор силен был разве одним впечатлением, которое привык производить на альбигойцев и вообще провансальцев. Крестоносцы покидали его с наступлением зимнего времени, при нем остались только немногие бароны, служившие у него на жаловании. Правда, герцог бургундский Оттон заявил о сочувствии крестоносцам, но для католического дела от того, что он вместе с бароном лионским и архиепископом вьеннским явился в лагерь Монфора, пользы было мало. Его прибытие стало предлогом к брачным переговорам. Он был братом герцога Дофинэ, с дочерью которого Симон, умевший закреплять династические связи, собирался обручить своего сына.
В начале 1214 года силы Монфора стали настолько слабыми, что он был не в состоянии защищаться от нападения арагонских отрядов, мстивших за дона Педро. Когда Симон вернулся под Тулузу, то арагонцы своей искусной партизанской назойливостью до того озлобили его, что он велел своим бандам опустошать окрестности столицы.
Арагонцы требовали выдачи молодого Иакова, своего короля, но Монфор распорядился отправить его к французскому двору. Однако потери, наносимые неприятелями, глубоко печалили Монфора, так же как известия о плене и казни его друга, Балдуина Тулузского, изменившего своему брату и отечеству. Всякий провансальски и рыцарь, кому было дорого национальное дело, искал головы Балдуина; знали, что Раймонд будет беспощаден к нему — иначе и не могло быть.
Однажды, а это было на второй неделе поста, Балдуин с небольшим отрядом остановился в замке Ольме. С ним был французский воитель Гильом д'Энконтр, их свита была незначительна. Барон замка принадлежал к альбигойской партии. Он дал знать о гостях в соседний замок Мон-Лео нард, где стояли альбигойцы. Подозрения Балдуина постарались усыпить, а ночью в ворота были пущены альбитом цы во главе со злейшим врагом Балдуина Ратьером де Кастельно. Барон сам предложил ключ Ратьеру и повел его к спальне Балдуина. Чтобы убийство не приняло вид откровенного злодейства, по данному знаку в городе был поднят шум, дабы разбудить французов и приготовить их к бою; на каждый дом, занятый французским постоем, бросались провансальцы и вооруженные жители.
Произошла резня, посреди которой Балдуина удалось схватить живым. Сердечно исповедуя католичество, он прежде всего попросил священника приобщиться, ему хотелось уморить себя голодом, но до этого его не допускали. Он знал о своей участи. Раймонду сообщили о пленнике, горого привезли в Монтобан.
Туда поспешили Раймонд, граф де Фуа с сыном и арагонпский предводитель Бернар де Портелес. Как изменник, советом рыцарей Балдуин был приговорен к виселице; Раймонд велел исполнить приговор. Осужденному не дали католического священника. В те дни, если духовенство альбигойское не рисковало показываться, то тем не менее между разгромленными провансальцами господствовало равнодушие к вере. Балдуин, по словам крестоносцев, идя на казнь, заявлял свою преданность Монфору.
Скоро Монфору пришлось перенести еще большее огорчение. Амори, барон Нарбонны, поднял против него оружие; граждане отозвались на его призыв и оказали ему усердную поддержку. Они пустили к себе так называемых рутьеров, которые состояли теперь преимущественно из арагонцев и каталонцев. Примеру нарбоннцев последовали окрестные замки. Восстание охватило всю страну. Монфор собрал крестоносцев и пошел на Нарбонну тремя колоннами; сам он был в авангарде. В узком и малодоступном дефиле его поджидали лучники. Стрелы, выпущенные из засады, пронзили круп его лошади. Симон упал на землю; закованный в железо, он не мог подняться. Около него началась схватка. Копья смельчаков уже доставали до него, когда оруженосцы помогли ему встать. На ногах Монфор был снова страшен и недосягаем благодаря своей секире. Гильом де Бар стремительно ударил на нарбоннцев, которые, будучи не в состоянии выдержать бурного натиска рыцарей, отступили в город [4_65].
Особые обстоятельства не позволили Монфору теперь же овладеть Нарбонной. Эти обстоятельства были новым папским легатом, будущим деятельным помощником государя-графа.
Кардинал-диакон Петр Беневентский получил политическое воспитание в Риме, при папском дворе; он вырос среди борьбы партий. Его способности развились путем политической практики; он привык к государственным делам с легкостью итальянского дипломата Возрождения, когда он был бы более к месту. Про него говорили, что нет препятствий, которых бы не одолело его итальянское искусство; нет людей, самых упорных, которые устояли бы против его убедительного, лукавого красноречия; нет противников, которые не последовали бы его доводам и не принесли бы собственные интересы в жертву его, по видимости простодушным, настояниям. При нем не было ни одной лиры, ни одного рыцаря; но, прибыв с неограниченным полномочием в качестве легата а latеге, он не преминул тотчас же доказать нарбоннскому виконту, что его спасение — в немедленном перемирии с Монфором, а начальников арагонских отрядов убедил в том, что, выручив своего короля, они должны непременно очистить провансальские области.
Архиепископы Арля, Э и Нарбонны должны были повиноваться в силу папских предписаний; следовательно, сам всесильный Арнольд должен был временно склониться перед новым светилом [4_66]. Инструкция, данная Иннокентием кардиналу Петру в январе 1213 года, показывает, что подозрения, под знаком которых составлялись январские распоряжения прошлого года, в папе не исчезли. Симон должен был повиноваться новому легату, относиться к нему с уважением, соответствующим его высокому сану. Иннокентий предписывает Монфору теперь же возвратить малолетнего Иакова, наследника арагонского, которого тот незаконно держал пленником. В противном случае «легат примет меры против тебя, — писал папа, — сообразуясь с теми указаниями, какие мы ему на сей раз словесно дали» [4_67].
Из этого можно заключить, что Иннокентий в это время склонен был отлучить Монфора. Жалобы Раймонда Ту-лузского, графов Комминга и Беарна уже достигли слуха Иннокентия через послов; военные действия изменили планы Раймонда, желавшего отправиться лично жаловаться в Рим, и потому папа приказывает разрешить от отлучения графов Комминга и Беарна. Новый легат имел сверх того повеление защитить город Ним от несправедливых притязаний Монфора, как виконта безьерского, властвовавшего самоуправно, а между тем ссылавшегося на Римскую Церковь. Несчастная Тулуза опять обратила на себя взоры Иннокентия. Послы от капитула ясно представили ему интриги и цели легатов, рьяно поддерживавших Монфора. Папа склоняется на сторону тулузцев, которых велит, по приобретении достаточного ручательства, приобщить к Церкви, так как они много раз просили о том, несмотря на многие их преступления; «ибо нельзя отталкивать тех, кто униженно стучатся во врата церковные» [4_68]. Дело же Раймонда требовало особого рассмотрения.
«Город Тулуза, который будет таким образом принят в лоно Церкви и изъят впредь от угнетения графа Симона или других каких-либо католиков, умиротворенный будет взят под покровительство апостольского престола, где и пребудет, пока не перестанет находиться в вере католическом и мире церковном, — обещает булла. — Если же жители откажутся дать удовлетворение и не отстанут от своих заблуждений, то мы предписываем тебе снова поднять крестоносцев и других верных, возобновить индульгенции и уничтожить эту язву как в самом городе, так и в среде всех иных укрывателей и защитников, которые еще опаснее, чем самые еретики» [4_69].
Перед распоряжениями папы Монфору оставалось только повиноваться. Он без всяких отговорок выдал пленного арагонского короля; то, чего Арагон не добился войною, было достигнуто одним словом папы. Епископ Сеговии, посланник арагонский при римском дворе, мог сказать, что речи Иннокентия острее меча рыцарей руссильонских и испанских. В Нарбонну за своим королем прибыла депутация из знатнейших дворян, здесь Монфор передал ребенка из рук в руки. Вильгельм де Монтредон, магистр арагонских тамплиеров, взял на себя его воспитание. Часть его прав на Прованс, по причине малолетства, была потеряна. Монпелье, например, не хотел признать его государем; но, в то же время опасаясь и Монфора, город отдается французскому королю, который и принял коммуну под свое покровительство со всеми ее правами в апреле 1214 года [4_70]. Коммуна по возможности получала гарантии; король объявлялся только ее протектором, и то на пять лет, но мы знаем, какой политики Филипп держался относительно общин. А принимая в свою державу Монпелье, он прямо высказался, что будет смотреть на горожан «как на прочих своих буржуа».
Тем не менее, не действуя в этом случае помимо крестоносцев, на этот раз он тесно примкнул к римской курии. В его уме уже созревал план приобретения Юга и уничтожения провансальской национальности, а в крестовом походе он видел удобнейшее средство к достижению своих целей. Он боялся оскорбить Иннокентия своим вмешательством в арагонское дело.
«Если папа, — пишет он в хартии, — в продолжение этого времени известит нас своими грамотами, что Иаков, сын покойного короля арагонского, должен наследовать Монпелье с его доменами, то жители этого города воспользуются всеми своими правами, не лишаясь нашей защиты и покровительства. Если же случится, что Петр, который теперь исправляет обязанности легата в тех провинциях, передаст город возлюбленному и первородному сыну нашему Людовику, как бы завоеванный крестоносцами и от их имени, то в таком случае мы будем считать себя осво божденными от всех обязательств, которые заключили с депутатами этой коммуны» [4_71].
Смысл последней фразы очень ясен. Ясно и то, что если бы судьба позволила Филиппу занять место Монфора, то Лангедоку не было бы от того ни лучше, ни хуже. Так или иначе, он неминуемо попал бы под ту же французскую власть. Филипп при первом же дележе добычи выступает с претензиями неограниченного монарха.
Казалось, альбигойская драма близилась к завершению. Получив в свои руки малолетнего Иакова, новый легат достиг вместе с тем и других целей своего посольства. Он имел свидание с Раймондом VI и его гонимыми друзьями, феодалами Юга. К общему удивлению, кардинал своим дипломатическим искусством, путем компромисса, примирил их с Церковью. Никто не полагал, что все это лишь жестокое коварство кардинала, смело злоупотреблявшего авторитетом папы. Нарбонна и даже неодолимая Тулуза изъявляют ему покорность. Тот граф тулузский, который имел столько причин ненавидеть Церковь и крестоносцев, который в последнее время, казалось, мог быть более всего несговорчивым, преклонился пред судьбой. Разгадка отчасти лежала и в том, что красноречие легат было поддержано слухами о приближении со стороны Лиона и Пенни чуть не стотысячной армии крестоносцен, поднятой на ноги проповедью известного нам Якова Виг рийского и предводимой кардиналом Робертом, легатом французским, и Гюи, епископом Каркассона [4_72]. Тон актом отчасти объясняется этим обстоятельством; в них, однако, гонимый государь Лангедока не отказывается от своих прав.
«Я, Раймонд, божией милостью герцог нарбоннский, граф тулузский и маркиз провансальский,— так гласил договор его с легатом, — не будучи вынуждаем ни угроза ми, ни обманом, по доброй воле, вручаю вам, господин кардинал, мое тело со всеми доменами, которыми я владею теперь ли или когда-либо прежде и которые желал бы передать сыну моему Раймонду. Если бы последовало ваше приказание, то я обязан даже отказаться от всего имущества моего и удалиться к королю английскому или в какую-либо иную землю и прожить там до тех пор, пока будет позволено мне приблизиться в престолу апостольском у и испросить там благости и милосердия. Сверх того, я согласен передать вам или вашим посланным все земли, ко торыми владею, и тем предоставить все мои домены в пол ную власть господина первосвященника, Церкви Римской и вашу. Если же кто-либо из тех, кто чем-либо владеют от меня или для меня (то есть из вассалов тулузских), не согласится на вышесказанное, то, в силу повелений ваших и моей сюзеренской власти, я отрекаюсь от него. Наконец, я поручаю вам моего сына со всеми его доменами и вассалами, полагаясь на милосердие и повеления господина папы и ваши, господин легат, обещаясь, со своей стороны, употреблять все усилия, чтобы склонить к таким условиям советников сына и чтобы заставить их повиноваться такому решению» [4_73].
Примеру Раймонда должны были последовать и его друзья. Они боролись с Церковью больше из-за него, так как собственно альбигойский, религиозный интерес постепенно исчез. Наконец, можно было надеяться что-нибудь выговорить этой своевременной покорностью. С такой целью капитул послал к легату семерых консулов, снабдив их договорными условиями и поручив им присягнуть от имени своих товарищей и всего города. Присягу эту легат принимал в Нарбонне, где он представлял собой повелителя провансальских государей, окружавших его раболепной толпой, как наместника того халифа христианского мира, который именовал себя Иннокентием III. Условия, на которых присягали тулузские консулы, были унизительны: город отказывался от всей своей прежней политики, от прозелитизма альбигойства, даже от своего графа, становясь одним из орудий католической теократии. Но что же было делать, когда самые напряженные усилия не вели ни к чему, когда новая сотня тысяч крестоносцев шла почти на явный грабеж? К чему была борьба теперь, когда виновник ее склонялся в прахе у ног посла Иннокентия? Униженные консулы несчастного города думали выиграть дело полной покорностью.
«Мы проклинаем всякую ересь и торжественно отрекаемся от всякого исповедания, которое в чем-либо несогласно со святой католической Церковью, — говорили они, — и принимаем и одобряем учение этой Церкви Римской. Мы добровольно, на святых мощах, на Причастии и древе креста Господня, положив руки на святое Евангелие Его, без обмана и всякой дурной мысли, клянемся, что впредь ни мы, ни сограждане наши не будем ни еретиками, ни сектантами, ни покровителями, ни единомышленниками, ни защитниками еретиков и что всем таковым, а также наказанным Церковью Римской рутьерам или другим врагам ее, мы никогда ни окажем помощи, совета или защиты».
Они поклялись никогда, без особых папских приказаний, не занимать и не отнимать земель, приобретенных крестоносцами. Они отказались от права войны и мира. Они обязались слушаться только повелений римского правительства. Они предоставляли в распоряжение папы и легата заложников, уже не шестьдесят, как прежде, а сколько угодно будет кардиналу; издержки на их содержание город принимал на свой счет, а легату предоставлял держать их, сколько заблагорассудится. Наконец, консулы обещали, что они принудят каждого из тулузцев свыше четырнадцатилетнего возраста порознь принести такую же присягу [4_74].
Чего недоставало для полной покорности? Развенчанная Тулуза отказывалась от всякой самостоятельности, признавая себя побежденной. Риму оставалось праздновать победу. Но крестоносным легатам этого было мало. Легатам нужны были богатства жителей, а Монфору слава государя и повелителя Тулузы.
Графы Фуа и Комминга также полагали, что все бедствия их кончатся, если они примирятся с Церковью и изъявят эту покорность перед лицом легата. Каждый из них клялся в тех же выражениях, но по разным документам, обещая повиноваться легату во всех делах, касающихся веры, мира и общественной безопасности. Они с соблюдением всех должных обрядов поклялись не оказывать какого-либо покровительства еретикам и отказались от союза с врагами Церкви и рутьерами, обязавшись вести беспощадную войну с ними. Граф де Фуа теперь же отдавал кардиналу Петру в залог Фуа, а коммингский граф — замок Салье; оба обещали на будущее время уступить легату все, чего он потребует, хотя бы даже в собственность Римской Церкви. Вместе с покорившимися графами клялись в такой же покорности их наследники. Граф коммингский обязался, кроме того, дать легату в заложники одного из своих сыновей, по выбору кардинала [4_75].
Нарбонна принесла такую же повинную, отказавшись от всяких прав на замки, которые будут находиться в руках крестоносцев. Она искала того же мира, необходимость которого признавал весь Лангедокский Юг.
Но все эти трактаты, заключенные так торжественно, были не чем иным со стороны католиков, как кощунством над святыней, над которой присягали побежденные. Крестоносцы хотели только выждать время, когда подойдет новая стотысячная армия, и потому предоставили легату право заключать какие угодно трактаты. Может быть, и сам кардинал Петр не был чужд такого коварства.
По крайней мере, участник и историк похода, апологет Монфора, монах Петр Сернейский разделяет такие мысли. «О неистощимое обилие благодати божественной! -восклицает он с иезуитским простодушием. — По признанию многих, ни крестоносцы не сделали бы ничего важного без легата, ни он без них». Вся эта проделка была не чем иным, как... «благочестивым обманом» [4_76], этим верным средством к достижению политических целей вождя крестоносцев, т. е. к порабощению Юга.
Ни Раймонд Тулузский, ни граф де Фуа, ни граф коммингский не хотели понять, что Монфору и его французам нужно не укрощение их, но свержение и уничтожение. Неужели ни Нарбонна, ни развенчанная Тулуза не осознали еще, что составляют для Монфора слишком ценную добычу?
Как только новые десять тысяч крестоносцев, возбужденные фанатизмом и проповедью Якова Витрийского и Вильгельма Парижского, стали приближаться к Роне, а с другой стороны к Аженуа, легаты попрали мир и война началась снова. Требовалось добить умирающего.
Для летописей теперь уже теряет интерес личность Раймонда. Один из современников глухо замечает, что Раймонд с сыном и семейством избрал местом жительства Тулузу, но поселился не во дворце, а в частном доме. Он был, следовательно, по договору лишен престола, по крайней мере временно [4_77]. Легат Петр уехал умиротворять Арагон, считая, может быть, дела Лангедока оконченными. Но они еще далеко не закончились.
Лангедок не воспользовался даже тем незначительным промежутком спокойного времени, которое один историк называет перемирием [4_78]. Легат, может быть с коварством, а может быть с искренним желанием дать покой стране в ожидании утверждения мира, распорядился, чтобы крестоносцы не занимали силой тех городов, которые им еще не принадлежат, и чтобы всадники ездили не в полном вооружении и не на боевых конях. Все это не исполняли, да и исполнять было некогда.
Как только открылась возможность начать кампанию, Гюи и Монфор получили приказание ехать в Руэрг и принять там начальство над прибывшими из Франции войсками, с тем чтобы осадить замок Марильок. Видя многочисленность неприятеля, замок сдался в первый же день осады. Крестоносцы замучили и сожгли там «с превеликой радостью» семерых вальденсов, которые отказались отречься от своей веры.
Мы заметили уже, что католики смешивали их с альбигойцами-катарами. В то же время Симон Монфор бросился на земли Ратье де Кастельно, чтобы «опустошить их, в возмездие за казнь Балдуина». Во время военных действий Симон успел побывать со своим сыном Амори при бургундском дворе. Как ни молода была невеста, но Монфор дорожил временем и спешил закрепить свои связи с Бургундией. Беатриса была отпущена, и в Каркассоне молодые были обвенчаны под шум военной тревоги, хотя невеста еще долго не могла быть способна к брачной жизни [4_79].
Теперь Монфор пошел на Аженуа. Уже давно ходили слухи, что английский король Иоанн намерен поддержать своего племянника, тулузского графа. Но те подчиненные отношения к Риму, в которых привык находиться этот бесхарактерный государь, несколько успокоили Монфора. В последнее время король действительно прибыл в Аженуа и открыто начал поддерживать Раймонда. Это обстоятельство было в связи с переменой, совершившейся в прихотливой политике Иоанна. После унизительной для короля сцены в Дувре 15 мая 1213 года папа снял с Англии отлучение. Прелаты, изгнанные Иоанном, возвратились, и Лангтон занял архиепископскую кафедру в Кентербери. Иоанн догадывался, до чего дойдут требования светской и духовной аристократии. Бароны готовились вынудить короля дать гарантию гражданской свободы. Иоанн понимал, что исходной причиной его унижения является Иннокентий III, который так тяжело дал ему почувствовать свою силу.