Страница:
– Представьте, моих чемоданов нет! Я, видите ли, прилетел рейсом Париж—Москва, а чемоданов, представьте, нет!
Елена Сергеевна дала французу такой совет:
– А вы поищите на том конвейере, где выдают багаж прилетевшим из Улан-Батора, – там они, вероятно, и ездят туда-сюда.
Француз подозрительно на нее посмотрел, но все же решил воспользоваться этой верояцией и исчез. Через пять минут он объявился, волоча свои чемоданы, которые были настолько изящны, что мало отвечали существительному «багаж».
– Позвольте задать вам вопрос, – сказал он, – как вы угадали, что именно в секторе Улан-Батор—Москва мои чемоданы ездят туда-сюда?
– Видите ли, я здесь просто давно живу.
– Не понял, но все равно спасибо!
– А теперь позвольте мне вам задать вопрос: зачем вы сюда приехали?
Француз помялся-помялся и говорит:
– У вас такие писатели хорошие...
На эту декларацию Елене Сергеевне было нечего возразить.
23
24
25
26
27
28
29
Елена Сергеевна дала французу такой совет:
– А вы поищите на том конвейере, где выдают багаж прилетевшим из Улан-Батора, – там они, вероятно, и ездят туда-сюда.
Француз подозрительно на нее посмотрел, но все же решил воспользоваться этой верояцией и исчез. Через пять минут он объявился, волоча свои чемоданы, которые были настолько изящны, что мало отвечали существительному «багаж».
– Позвольте задать вам вопрос, – сказал он, – как вы угадали, что именно в секторе Улан-Батор—Москва мои чемоданы ездят туда-сюда?
– Видите ли, я здесь просто давно живу.
– Не понял, но все равно спасибо!
– А теперь позвольте мне вам задать вопрос: зачем вы сюда приехали?
Француз помялся-помялся и говорит:
– У вас такие писатели хорошие...
На эту декларацию Елене Сергеевне было нечего возразить.
23
Писатели у нас точно хорошие, во всяком случае, у них есть ответы на все вопросы, и если даже не на все, то на коренные ответы есть.
Выступал как-то писатель Зуев в библиотеке имени Добролюбова, ему из зала и говорят:
– А чего вы, собственно, занимаетесь ерундой? Какая польза от вашей литературы, если вы все придумываете от себя? Вы нам, товарищ писатель, дайте учебник жизни, укажите средства борьбы со злом! А то они увлекаются описаниями природы, а где искать счастье – про это нет!
Зал возбудился и зашумел.
– Понимаете, какое дело, – сказал Зуев, – или учебник жизни, как, например, «Анти-Дюринг», или литература – это одно из двух. И про счастье ничего определенного не скажу, а вот что литература уберегает читателя от несчастий – тут налицо медицинский факт.
– Как так?
– А так: сидишь себе в уголке, почитываешь книжку, и в это время кирпич тебе на голову не упадет – раз, в милицию по недоразумению не попадешь – два, в семье мир – три, деньги целы – четыре, не обидел никого – пять!
Зал молчал.
Выступал как-то писатель Зуев в библиотеке имени Добролюбова, ему из зала и говорят:
– А чего вы, собственно, занимаетесь ерундой? Какая польза от вашей литературы, если вы все придумываете от себя? Вы нам, товарищ писатель, дайте учебник жизни, укажите средства борьбы со злом! А то они увлекаются описаниями природы, а где искать счастье – про это нет!
Зал возбудился и зашумел.
– Понимаете, какое дело, – сказал Зуев, – или учебник жизни, как, например, «Анти-Дюринг», или литература – это одно из двух. И про счастье ничего определенного не скажу, а вот что литература уберегает читателя от несчастий – тут налицо медицинский факт.
– Как так?
– А так: сидишь себе в уголке, почитываешь книжку, и в это время кирпич тебе на голову не упадет – раз, в милицию по недоразумению не попадешь – два, в семье мир – три, деньги целы – четыре, не обидел никого – пять!
Зал молчал.
24
Актер одного драматического театра Сергей Казюлин на десятом году своей артистической карьеры дождался-таки роли Чацкого из «Горя от ума», о которой мечтает всякий порядочный резонер. Он так мучительно входил в роль, что похудел на два килограмма и стал заговариваться в быту; бывало, идут они с помрежем Кешей Соколовым 3-й улицей Марьиной рощи, мимо убогих домишек, какого-нибудь бесконечного забора, почерневшего от дождей, автобусной остановки, где толпится народ и недоброжелательно смотрит вдаль, несусветной очереди возле винного магазина, и вдруг Казюлина ни с того ни с сего прорвет:
– Ты бы поосторожней, Серега, – говорил ему Соколов. – Не то оглянуться не успеешь, как тебя органы заметут.
– А это не я говорю, – возражал Казюлин. – Это во мне говорит Александр Андреевич Чацкий, нытик, очернитель, вообще паршивый интеллигент.
Он, действительно, настолько вжился в образ своего сценического героя, что уже и сам не разбирал, кто именно говорил в том или ином случае: актер ли Сергей Казюлин или дворянин Александр Чацкий, второе «я». Со временем у него даже прорезались несоветские, изысканные манеры, как то: он приподнимался со стула, если входили дамы, выкал капельдинерам и не употреблял всуе матерные слова. Но это сравнительно еще ничего; некогда тихий и покладистый человек, он теперь норовил, что у нас называется, в каждый горшок плюнуть и оттого постоянно балансировал на грани между неприятностью и бедой. Так, однажды во время политчаса он заявил лектору из общества «Знание», который нес очевидную чепуху:
– Это прямо вылазка какая-то, – с испугом в голосе сказал лектор.
– Пожалуйста, не обращайте внимания, – со своего места выкрикнул Соколов. – Товарищ Казюлин в образе и не ведает, что творит.
Бедняга и сам был не рад, что в него до такой степени въелся грибоедовский персонаж, но поделать с собой ничего не мог. Уже спектакль изъяли из репертуара, хотя он давал неплохие сборы, работу Казюлина сочувственно отметили театральные рецензенты, и его даже чуть было не выдвинули на Сталинскую премию II степени, а он по-прежнему гнул свое: то вызовет на дуэль заведующего постановочной частью, то разоблачит ни к селу ни к городу адюльтер. Кеша Соколов сводил его в театральную поликлинику, что в начале Пушкинской улицы, но там ничего опасного не нашли.
В конце концов Сергей Казюлин вынужден был оставить родной театр, поскольку он так и не смог выйти из образа Чацкого и ему не давалась другая роль. Но это еще сравнительно ничего; некогда видного резонера московской сцены весной пятьдесят первого года действительно замели. Прогуливался он как-то по Арбату, зашел в книжный магазин, взял в руки сталинскую работу касательно значения географического фактора в истории, полистал ее и сказал:
– Скажи, мужик, какое сегодня у нас число?
– Ага? – воскликнул Казюлин в едкой интонации и завел:
Понятное дело, прохожие на него оборачивались, потому что по тем временам удивителен и опасен был человек, недовольный не в частности, а более или менее широко. Времена, заметим, стояли какие-то неподвижные и глухие: еще сидели на кильке с вермишелью целые города, кругом сновали враги народа, прилично одеться-обуться можно было разве что по знакомству, и на всякое едкое слово имелась своя статья.
– Душа здесь у меня каким-то горем сжата,
И в многолюдстве я потерян, сам не свой.
Нет, недоволен я Москвой...
– Ты бы поосторожней, Серега, – говорил ему Соколов. – Не то оглянуться не успеешь, как тебя органы заметут.
– А это не я говорю, – возражал Казюлин. – Это во мне говорит Александр Андреевич Чацкий, нытик, очернитель, вообще паршивый интеллигент.
Он, действительно, настолько вжился в образ своего сценического героя, что уже и сам не разбирал, кто именно говорил в том или ином случае: актер ли Сергей Казюлин или дворянин Александр Чацкий, второе «я». Со временем у него даже прорезались несоветские, изысканные манеры, как то: он приподнимался со стула, если входили дамы, выкал капельдинерам и не употреблял всуе матерные слова. Но это сравнительно еще ничего; некогда тихий и покладистый человек, он теперь норовил, что у нас называется, в каждый горшок плюнуть и оттого постоянно балансировал на грани между неприятностью и бедой. Так, однажды во время политчаса он заявил лектору из общества «Знание», который нес очевидную чепуху:
Потом обернулся к своим товарищам и сказал:
– Послушай! ври, да знай же меру;
Есть от чего в отчаянье прийти...
Высказавшись, Казюлин сложил на груди руки и сумрачно замолчал.
– Желаю вам дремать в неведеньи счастливом...
Так! отрезвился я сполна,
Мечтанья с глаз долой – и спала пелена...
– Это прямо вылазка какая-то, – с испугом в голосе сказал лектор.
– Пожалуйста, не обращайте внимания, – со своего места выкрикнул Соколов. – Товарищ Казюлин в образе и не ведает, что творит.
Бедняга и сам был не рад, что в него до такой степени въелся грибоедовский персонаж, но поделать с собой ничего не мог. Уже спектакль изъяли из репертуара, хотя он давал неплохие сборы, работу Казюлина сочувственно отметили театральные рецензенты, и его даже чуть было не выдвинули на Сталинскую премию II степени, а он по-прежнему гнул свое: то вызовет на дуэль заведующего постановочной частью, то разоблачит ни к селу ни к городу адюльтер. Кеша Соколов сводил его в театральную поликлинику, что в начале Пушкинской улицы, но там ничего опасного не нашли.
В конце концов Сергей Казюлин вынужден был оставить родной театр, поскольку он так и не смог выйти из образа Чацкого и ему не давалась другая роль. Но это еще сравнительно ничего; некогда видного резонера московской сцены весной пятьдесят первого года действительно замели. Прогуливался он как-то по Арбату, зашел в книжный магазин, взял в руки сталинскую работу касательно значения географического фактора в истории, полистал ее и сказал:
Не отошел он от магазина и на пятьдесят метров, как его нагнали двое молодых людей в одинаковых серых кепках, посадили в машину и увезли. На месте его первым делом спросили:
– В России, под великим штрафом,
Нам каждого признать велят
Историком и географом!
– Скажи, мужик, какое сегодня у нас число?
– Ага? – воскликнул Казюлин в едкой интонации и завел:
С тех пор никто в театральном мире о Сергее Казюлине не слыхал.
– Безумным вы меня прославили всем хором.
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет...
25
А вот еще эпизод из российской жизни, в котором фигурирует как бы умалишенный, то есть вовсе не умалишенный, а на общем фоне даже наоборот.
Уже совсем в другую эпоху, когда страну нежданно-негаданно подкосила свобода слова и по городам и весям пошла пальба, в районном центре Улыбинске столкнулись с такой оригинальной незадачей, что с течением времени ее отчаялись разрешить. Именно, требовалось найти в районе человечка на вакантную должность заведующего Бюро технической инвентаризации, причем в известном роде блаженного, который отродясь не лукавил, не воровал. Уж больно хлебное это было место, обыкновенному гражданину не устоять, между тем над городом нависла угроза, реальная, как инфаркт: еще немного, и весь Улыбинск, от водонапорной башни до рабочей столовой № 1, будет поделен между бандами Ваньки Власова и одного темного дельца из соседней области по прозвищу Паровоз.
Злостный передел собственности зашел так далеко именно потому, что прежде в БТИ верховодили либо прямые жулики, либо люди слабые, не способные противиться соблазну, которые даже против убеждений наживались за счет казны. Первый заведующий новейшего времени Воробьев сдался на третьем месяце своего владычества, построил за рекой дворец с зимним садом, был уличен и покончил жизнь самоубийством, застрелившись из охотничьего ружья. Второй заведующий – Либерман, торговец цветным металлом, с тем только и занявший хлебное место, чтобы поправить свои дела, – вступил в сговор с обеими бандами, но не сумел соблюсти баланса и был утоплен в колодце на православное Рождество. Третьего и четвертого заведующих посадили. Пятый успел бежать и, по слухам, осел в Канаде, где открыл свое дело, именно: гнал из стружки древесный спирт.
Когда окончательно стало ясно, что вот-вот Улыбинск окажется частной собственностью двух воровских домов, что в дальнейшем не исключены сепаратистские поползновения, но главное, что районное начальство в скором времени останется не у дел, глава администрации Востряков собрал экстренное совещание, переждал неизбежные в таких случаях покашливание, скрежет стульями, бумажный шелест, посторонние реплики и сказал:
– Так что, господа-товарищи, настали последние времена! Того и гляди район отойдет Ваньке Власову с Паровозом, и тогда будет поставлена под сомнение сама государственность на местах!
– Так что же делать? – с наивным ужасом в голосе воскликнула заведующая отделом народного образования Куликова и глупо выкатила глаза.
– А ничего! – сказал первый районный милиционер. – У нас испокон веков воруют, и стоит Россия, как это самое... как скала! Не берите в голову, товарищи, как-нибудь это дело рассосется само собой.
Востряков сказал:
– Боюсь, на этот раз не рассосется, а как бы нам с вами на всю державу – это в отрицательном, конечно, смысле – не прогреметь! Поэтому я вам такую даю установку: где хотите, а найдите мне такого отщепенца, про которого точно можно сказать – этот не украдет. Иначе столько прибавится безработных в районе, сколько вас здесь сидит.
Эта грозная перспектива ужаснула совещание, и в течение двух недель весь район был прочесан в надежде выявить хоть одного неподкупного земляка. Одного действительно выявили: это был древний старик, чуть ли не последний представитель захудалого княжеского рода Коломейцевых, которые в разное время дали двух полных генералов, одного сенатора, одного члена Государственного совета и одного видного большевика, которого посадили еще в двадцать восьмом году. Впрочем, старик Коломейцев ни в какую не соглашался возглавить Бюро технической инвентаризации и на все заискивания отвечал:
– А за что вы моего дедушку упекли?!
Тогда вдругорядь собирает совещание Востряков: все сидят, тупо уставившись в столешницу, и молчат. Руководители среднего звена трепещут, предвкушая отставку, а Востряков перебирает бумаги, делая вид, будто собирается подписывать приказы об увольнении по статье. Тут-то главврач районной больницы и говорит:
– Сидит у меня в нервном отделении один субъект. Не то чтобы он полностью сумасшедший, но все-таки не в себе. Свихнулся он, прошу обратить внимание, вот на каком пункте: что он последний честный человек от Мурманска до Читы.
Востряков сказал:
– Ты мне дай исчерпывающий ответ: этот не украдет?
– Этот точно не украдет.
Сколько ни поразительной, даже ни скандальной представилась совещанию такая кандидатура, а делать было нечего, и сумасшедшего назначили заведовать БТИ, правда, на всякий случай приставили к нему санитара под видом секретаря.
В первый же рабочий день к новому заведующему наведался Паровоз.
– Давайте знакомиться, – сказал он и выложил на стол аккуратную пачку банковских билетов достоинством в сто рублей.
Сумасшедший сказал:
– Уберите свои деньги и подите, голубчик, вон.
– А если ты будешь кобениться, сучонок, то я тебя замочу!
Сумасшедший сказал:
– Значит, такая моя судьба.
Уже совсем в другую эпоху, когда страну нежданно-негаданно подкосила свобода слова и по городам и весям пошла пальба, в районном центре Улыбинске столкнулись с такой оригинальной незадачей, что с течением времени ее отчаялись разрешить. Именно, требовалось найти в районе человечка на вакантную должность заведующего Бюро технической инвентаризации, причем в известном роде блаженного, который отродясь не лукавил, не воровал. Уж больно хлебное это было место, обыкновенному гражданину не устоять, между тем над городом нависла угроза, реальная, как инфаркт: еще немного, и весь Улыбинск, от водонапорной башни до рабочей столовой № 1, будет поделен между бандами Ваньки Власова и одного темного дельца из соседней области по прозвищу Паровоз.
Злостный передел собственности зашел так далеко именно потому, что прежде в БТИ верховодили либо прямые жулики, либо люди слабые, не способные противиться соблазну, которые даже против убеждений наживались за счет казны. Первый заведующий новейшего времени Воробьев сдался на третьем месяце своего владычества, построил за рекой дворец с зимним садом, был уличен и покончил жизнь самоубийством, застрелившись из охотничьего ружья. Второй заведующий – Либерман, торговец цветным металлом, с тем только и занявший хлебное место, чтобы поправить свои дела, – вступил в сговор с обеими бандами, но не сумел соблюсти баланса и был утоплен в колодце на православное Рождество. Третьего и четвертого заведующих посадили. Пятый успел бежать и, по слухам, осел в Канаде, где открыл свое дело, именно: гнал из стружки древесный спирт.
Когда окончательно стало ясно, что вот-вот Улыбинск окажется частной собственностью двух воровских домов, что в дальнейшем не исключены сепаратистские поползновения, но главное, что районное начальство в скором времени останется не у дел, глава администрации Востряков собрал экстренное совещание, переждал неизбежные в таких случаях покашливание, скрежет стульями, бумажный шелест, посторонние реплики и сказал:
– Так что, господа-товарищи, настали последние времена! Того и гляди район отойдет Ваньке Власову с Паровозом, и тогда будет поставлена под сомнение сама государственность на местах!
– Так что же делать? – с наивным ужасом в голосе воскликнула заведующая отделом народного образования Куликова и глупо выкатила глаза.
– А ничего! – сказал первый районный милиционер. – У нас испокон веков воруют, и стоит Россия, как это самое... как скала! Не берите в голову, товарищи, как-нибудь это дело рассосется само собой.
Востряков сказал:
– Боюсь, на этот раз не рассосется, а как бы нам с вами на всю державу – это в отрицательном, конечно, смысле – не прогреметь! Поэтому я вам такую даю установку: где хотите, а найдите мне такого отщепенца, про которого точно можно сказать – этот не украдет. Иначе столько прибавится безработных в районе, сколько вас здесь сидит.
Эта грозная перспектива ужаснула совещание, и в течение двух недель весь район был прочесан в надежде выявить хоть одного неподкупного земляка. Одного действительно выявили: это был древний старик, чуть ли не последний представитель захудалого княжеского рода Коломейцевых, которые в разное время дали двух полных генералов, одного сенатора, одного члена Государственного совета и одного видного большевика, которого посадили еще в двадцать восьмом году. Впрочем, старик Коломейцев ни в какую не соглашался возглавить Бюро технической инвентаризации и на все заискивания отвечал:
– А за что вы моего дедушку упекли?!
Тогда вдругорядь собирает совещание Востряков: все сидят, тупо уставившись в столешницу, и молчат. Руководители среднего звена трепещут, предвкушая отставку, а Востряков перебирает бумаги, делая вид, будто собирается подписывать приказы об увольнении по статье. Тут-то главврач районной больницы и говорит:
– Сидит у меня в нервном отделении один субъект. Не то чтобы он полностью сумасшедший, но все-таки не в себе. Свихнулся он, прошу обратить внимание, вот на каком пункте: что он последний честный человек от Мурманска до Читы.
Востряков сказал:
– Ты мне дай исчерпывающий ответ: этот не украдет?
– Этот точно не украдет.
Сколько ни поразительной, даже ни скандальной представилась совещанию такая кандидатура, а делать было нечего, и сумасшедшего назначили заведовать БТИ, правда, на всякий случай приставили к нему санитара под видом секретаря.
В первый же рабочий день к новому заведующему наведался Паровоз.
– Давайте знакомиться, – сказал он и выложил на стол аккуратную пачку банковских билетов достоинством в сто рублей.
Сумасшедший сказал:
– Уберите свои деньги и подите, голубчик, вон.
– А если ты будешь кобениться, сучонок, то я тебя замочу!
Сумасшедший сказал:
– Значит, такая моя судьба.
26
Медицинский вытрезвитель в районе Новодевичьего монастыря, палата на десять коек, светает, под потолком горит лампочка матового стекла. То ли водка чище стала, то ли по бедности пить начали ужимистей, то ли прошла мода пьянствовать безвылазно, по углам, но в палате заняты только две койки из десяти: один страдалец лежит возле двери, другого пристроили у окна. Оба давно проснулись; они кашляют, вздыхают и время от времени говорят.
Тот, что у двери:
– Я бы, может быть, и не пил, да одиночество замучило, то есть самая поганая его разновидность – одиночество на двоих. Ну чужой человек у меня баба! Точно она другой расы или женское в ней так, для отвода глаз. Представь себе: она даже зарплату за меня получает, колесо поменять может, ругается с соседями, как мужик!.. А ведь я воспитан на поэзии Серебряного века, я знаю всего Анненского наизусть!..
…………………………………..………………………………………………………………...
Тот, что у окна:
– А я пью, так сказать, на общенациональных основаниях, потому что душа у меня густа. У меня душа до того густая, что без растворителя – ну никак!
– А я пью потому, что у меня такое ощущение, как будто я не дома, а на луне. В другой раз посмотрю на свою бабу: плечищи – во! ручищи – во! и сразу потянет залить глаза.
…………………………………..………………………………………………………………...
Тот, что у окна:
– Вообще-то история знает немало примеров, когда вторичные половые признаки вводили людей в обман. Была такая мужеподобная папесса Иоанна, у поэтессы Сафо, по непроверенным данным, был сорок пятый размер обуви... Или вот: в Египте есть такой Карнакский храм, а перед ним – два колосса, которые изображают царственную чету. Она – знаменитая царица Нефертити, он – фараон по имени Эхнатон...
В палату, широко распахнув дверь, вошел милицейский прапорщик и сказал:
– Эй, алкаши, подъем! Забираем вещички – и по домам.
– Да погоди ты! – цыкнул на него тот, что полеживал у двери.
– Ну так вот... Вся загвоздка состоит в том, что у царицы и у фараона одинаковые фигуры: плечи маленькие, талии узкие, а бедра бочонком, как у матрон... Историки с самого Геродота головы ломают: а может быть, это были две женщины, которые морочили древний Египет, или просто Эхнатона символически изобразили, потому что он родил новую религию, которая впрочем, не привилась...
…………………………………..………………………………………………………………...
Тот, что у двери:
– Действительно, сколько на свете тайн! Опять же загадочно, почему у древних египтян были такие причудливые имена?
– Ничего загадочного: Эхнатон означает – угодный солнцу, а Нефертити – прекрасная пришла.
– Стало быть, «нефер» – это прекрасная, а «тити», по-нашему, – приходить?
– Совершенно верно, только в пассе-парфе.
…………………………………..………………………………………………………………...
Тот, что у двери:
– Стало быть, если моя фамилия Смирнов и я куда-то пришел, то это «Смирновтити» по-древнеегипетски будет?..
– Ну.
– Умора, ей-богу! Сейчас приду домой, жена мне открывает, а я ей прямо с порога: «Смирновтити!» – дескать, «Смирнов пришел!». Она, конечно, подумает, что это уже белая горячка, а я на самом деле по-древнеегипетски говорю!
– Чтобы доставить ей максимум удовольствия, нужно несколько расширить вокабуляр. Сейчас я вам скажу, как по-древнеегипетски будет «дура», «проститутка» и «пошла вон»...
В палату опять заявился милицейский прапорщик и сказал:
– Эй, алкаши! Вы по домам собираетесь или нет?
– Да погоди ты!..
Тот, что у двери:
– Я бы, может быть, и не пил, да одиночество замучило, то есть самая поганая его разновидность – одиночество на двоих. Ну чужой человек у меня баба! Точно она другой расы или женское в ней так, для отвода глаз. Представь себе: она даже зарплату за меня получает, колесо поменять может, ругается с соседями, как мужик!.. А ведь я воспитан на поэзии Серебряного века, я знаю всего Анненского наизусть!..
…………………………………..………………………………………………………………...
Тот, что у окна:
– А я пью, так сказать, на общенациональных основаниях, потому что душа у меня густа. У меня душа до того густая, что без растворителя – ну никак!
– А я пью потому, что у меня такое ощущение, как будто я не дома, а на луне. В другой раз посмотрю на свою бабу: плечищи – во! ручищи – во! и сразу потянет залить глаза.
…………………………………..………………………………………………………………...
Тот, что у окна:
– Вообще-то история знает немало примеров, когда вторичные половые признаки вводили людей в обман. Была такая мужеподобная папесса Иоанна, у поэтессы Сафо, по непроверенным данным, был сорок пятый размер обуви... Или вот: в Египте есть такой Карнакский храм, а перед ним – два колосса, которые изображают царственную чету. Она – знаменитая царица Нефертити, он – фараон по имени Эхнатон...
В палату, широко распахнув дверь, вошел милицейский прапорщик и сказал:
– Эй, алкаши, подъем! Забираем вещички – и по домам.
– Да погоди ты! – цыкнул на него тот, что полеживал у двери.
– Ну так вот... Вся загвоздка состоит в том, что у царицы и у фараона одинаковые фигуры: плечи маленькие, талии узкие, а бедра бочонком, как у матрон... Историки с самого Геродота головы ломают: а может быть, это были две женщины, которые морочили древний Египет, или просто Эхнатона символически изобразили, потому что он родил новую религию, которая впрочем, не привилась...
…………………………………..………………………………………………………………...
Тот, что у двери:
– Действительно, сколько на свете тайн! Опять же загадочно, почему у древних египтян были такие причудливые имена?
– Ничего загадочного: Эхнатон означает – угодный солнцу, а Нефертити – прекрасная пришла.
– Стало быть, «нефер» – это прекрасная, а «тити», по-нашему, – приходить?
– Совершенно верно, только в пассе-парфе.
…………………………………..………………………………………………………………...
Тот, что у двери:
– Стало быть, если моя фамилия Смирнов и я куда-то пришел, то это «Смирновтити» по-древнеегипетски будет?..
– Ну.
– Умора, ей-богу! Сейчас приду домой, жена мне открывает, а я ей прямо с порога: «Смирновтити!» – дескать, «Смирнов пришел!». Она, конечно, подумает, что это уже белая горячка, а я на самом деле по-древнеегипетски говорю!
– Чтобы доставить ей максимум удовольствия, нужно несколько расширить вокабуляр. Сейчас я вам скажу, как по-древнеегипетски будет «дура», «проститутка» и «пошла вон»...
В палату опять заявился милицейский прапорщик и сказал:
– Эй, алкаши! Вы по домам собираетесь или нет?
– Да погоди ты!..
27
По-хорошему, литературе следовало остановиться что-нибудь на заре новой эры, потому что человеческая порода консервативна и с евангельских времен не произвела ни одного по-настоящему свежего действующего лица. Уж на что, кажется, оригинальна чеховская Мерчуткина, а на поверку оказывается, что и предшественники у нее были, и последователей не счесть.
Старуха Бугаева жила в поселке Октябрьский под Коломной, в двухэтажном бараке, который строили еще пленные итальянцы, на втором этаже, в комнатке рядом с кухней, – лет двадцать она тут жила, и, по крайней мере, пять из них у нее постоянно капало с потолка. Куда старуха только не ходила, куда не писала, вплоть до московского уголовного розыска, но ни одна служба не пожелала заняться ее бедой.
В конце концов старухино терпение лопнуло и она решила обратиться совсем уж в фантастическую инстанцию – видимо, в ее сознании произошел какой-то зловещий сдвиг. В один прекрасный день села старуха Бугаева в электричку Голутвин—Москва и поехала в Первопрестольную искать управы на поселковое начальство, по ее глубокому убеждению, бездельников и рвачей. Долго ли, коротко ли, вышла она на площадь трех вокзалов, выяснила у постового милиционера, что ближайшим иностранным представительством будет посольство Швейцарской конфедерации, и в скором времени была уже в Старопанском переулке, над которым реял отчасти медицинский, отчасти родственный красный флаг.
Лейтенантик, охранявший посольство, ни за что бы старуху не пропустил, но она навела такую драматургию, с воплями, срыванием головного платка и попытками рухнуть на мостовую, что посольские заинтересовались Бугаевой и велели ее впустить. По всей видимости, они рассчитывали на беседу с престарелым борцом за гражданские права и надеялись после подпустить шпильку большевикам.
Действительность оказалась нелепее и смешней. Когда старуха Бугаева напилась чаю, какого она сроду не пивала, и поведала дипломатам о протекающем потолке, те застенали от умиления и немедленно принялись названивать кто куда. Того и следовало ожидать, что не успела старая доехать домой электричкой Москва—Голутвин, как ей уже был выписан ордер на отличную комнату в новой коммунальной квартире, на первом этаже, который ни при какой погоде не протекал.
В ближайщее воскресенье старуха Бугаева переехала в новый дом, самосильно расставила мебель, села передохнуть у окна и вдруг ее лицо озарила хищная улыбка, – это ей явилась одна отчаянная мечта. Грезилось старухе, как она опять садится в электричку Голутвин—Москва, является в Первопрестольную, добредает до Старопанского переулка, урезонивает милиционера, пьет марсианский чай с посольскими и в заключение говорит: «А нельзя ли мне сосватать какого-нибудь благоприятного старичка?»
Старуха Бугаева жила в поселке Октябрьский под Коломной, в двухэтажном бараке, который строили еще пленные итальянцы, на втором этаже, в комнатке рядом с кухней, – лет двадцать она тут жила, и, по крайней мере, пять из них у нее постоянно капало с потолка. Куда старуха только не ходила, куда не писала, вплоть до московского уголовного розыска, но ни одна служба не пожелала заняться ее бедой.
В конце концов старухино терпение лопнуло и она решила обратиться совсем уж в фантастическую инстанцию – видимо, в ее сознании произошел какой-то зловещий сдвиг. В один прекрасный день села старуха Бугаева в электричку Голутвин—Москва и поехала в Первопрестольную искать управы на поселковое начальство, по ее глубокому убеждению, бездельников и рвачей. Долго ли, коротко ли, вышла она на площадь трех вокзалов, выяснила у постового милиционера, что ближайшим иностранным представительством будет посольство Швейцарской конфедерации, и в скором времени была уже в Старопанском переулке, над которым реял отчасти медицинский, отчасти родственный красный флаг.
Лейтенантик, охранявший посольство, ни за что бы старуху не пропустил, но она навела такую драматургию, с воплями, срыванием головного платка и попытками рухнуть на мостовую, что посольские заинтересовались Бугаевой и велели ее впустить. По всей видимости, они рассчитывали на беседу с престарелым борцом за гражданские права и надеялись после подпустить шпильку большевикам.
Действительность оказалась нелепее и смешней. Когда старуха Бугаева напилась чаю, какого она сроду не пивала, и поведала дипломатам о протекающем потолке, те застенали от умиления и немедленно принялись названивать кто куда. Того и следовало ожидать, что не успела старая доехать домой электричкой Москва—Голутвин, как ей уже был выписан ордер на отличную комнату в новой коммунальной квартире, на первом этаже, который ни при какой погоде не протекал.
В ближайщее воскресенье старуха Бугаева переехала в новый дом, самосильно расставила мебель, села передохнуть у окна и вдруг ее лицо озарила хищная улыбка, – это ей явилась одна отчаянная мечта. Грезилось старухе, как она опять садится в электричку Голутвин—Москва, является в Первопрестольную, добредает до Старопанского переулка, урезонивает милиционера, пьет марсианский чай с посольскими и в заключение говорит: «А нельзя ли мне сосватать какого-нибудь благоприятного старичка?»
28
Дело было в двадцать шестом году. Еще здравствовали современники Льва Толстого и царские генералы, еще стояли посреди Садовой улицы монументальная Сухарева башня и действительно красные Красные ворота в конце Мясницкой, но, с другой стороны, еще не существовало поэтической секции Союза писателей СССР, равно как и самого Союза писателей СССР, однако поэты были, и даже во множестве, если не сказать – в избытке, и даже их было, по европейским понятиям, чересчур.
Одним словом, поэт Иван Холеный попал под трамвай; случилось это в День коммунальника, около полудни, в том месте, где пересекаются Петровский бульвар и Каретный ряд. Тогда это было дело обыкновенное, даже в художественной среде, но Иван Холеный и тут отличился, то есть он таким футуристическим манером угодил под трамвай, что оказался на рельсах ровно посередине моторного вагона и при этом остался жив. Вернее, сравнительно жив: лежал он ничком без шапки, с раздробленной кистью правой руки и частично придавленный колесом. Вытащить его не было никакой возможности, подать первую медицинскую помощь – тоже, так что ему оставалось медленно истекать кровью, которая уже обильно сочилась сквозь драповое пальто.
Покуда пострадавший был в сознании и связно отдавал из-под трамвая последние распоряжения, видимо, предчувствуя, что помрет. На счастье, случилось так, что поблизости фланировал скетчист Бровкинд, который в числе первых прибежал на место происшествия, – ему-то поэт Холеный и отдавал из-под трамвая последние распоряжения на тот случай, если он не выдюжет и помрет.
– Ты вот что, Бровкинд, – говорил он, – передай, чтобы деньги за два стихотворения в альманахе «Серп и молот» отослали моей супружнице в Калужскую губернию, по-старому, Жиздринский уезд, деревня Малы Гребешки.
Бровкинд в ответ:
– Ага!
– Не ага, а ты давай записывай!
Бровкинд послушно вытащил из пистолетного кармана блокнотик и карандаш.
– Дальше чего?..
– Дальше вот чего... Новые сапоги с запасными колодками отдать дворнику Еремееву, который всю дорогу провожал меня из пивной. Французскую шелковую рубашку ненадеванную – Мариенгофу, пускай форсит. Взыскать с машинистки Поповой трешницу. Мой архив передать на всякий случай в ОГПУ. Это чтобы не было потом никаких кривотолков, чтобы коню было ясно, что я чист перед нашим рабоче-крестьянским знаменем, как дитя.
– А по поэтической линии чего?
– По поэтической линии вот чего... Дискуссию с лефовцами завещаю свернуть. Довести до сведения широкой литературной общественности мой протест против подвижной цезуры в трехстопном ямбе. Критику Маевскому передать, что я с того света буду вести с ним непримиримую борьбу, что я покоя ему не дам. Рапповцев к моему гробу не подпускать.
Публика мало-помалу начала расходиться, потому что холодно было и потерпевший долго не помирал. Уже и Холеный стал заговариваться, верно сказалась потеря крови, и отсюда неудивительно, что последние слова его бы похожи на тяжкий бред:
– А все-таки хорошо, – проговорил он, – что случился этот несчастный случай. Потому что поэтов у нас, как собак нерезаных, а таких, чтобы трамваем переехало, – я один!
Одним словом, поэт Иван Холеный попал под трамвай; случилось это в День коммунальника, около полудни, в том месте, где пересекаются Петровский бульвар и Каретный ряд. Тогда это было дело обыкновенное, даже в художественной среде, но Иван Холеный и тут отличился, то есть он таким футуристическим манером угодил под трамвай, что оказался на рельсах ровно посередине моторного вагона и при этом остался жив. Вернее, сравнительно жив: лежал он ничком без шапки, с раздробленной кистью правой руки и частично придавленный колесом. Вытащить его не было никакой возможности, подать первую медицинскую помощь – тоже, так что ему оставалось медленно истекать кровью, которая уже обильно сочилась сквозь драповое пальто.
Покуда пострадавший был в сознании и связно отдавал из-под трамвая последние распоряжения, видимо, предчувствуя, что помрет. На счастье, случилось так, что поблизости фланировал скетчист Бровкинд, который в числе первых прибежал на место происшествия, – ему-то поэт Холеный и отдавал из-под трамвая последние распоряжения на тот случай, если он не выдюжет и помрет.
– Ты вот что, Бровкинд, – говорил он, – передай, чтобы деньги за два стихотворения в альманахе «Серп и молот» отослали моей супружнице в Калужскую губернию, по-старому, Жиздринский уезд, деревня Малы Гребешки.
Бровкинд в ответ:
– Ага!
– Не ага, а ты давай записывай!
Бровкинд послушно вытащил из пистолетного кармана блокнотик и карандаш.
– Дальше чего?..
– Дальше вот чего... Новые сапоги с запасными колодками отдать дворнику Еремееву, который всю дорогу провожал меня из пивной. Французскую шелковую рубашку ненадеванную – Мариенгофу, пускай форсит. Взыскать с машинистки Поповой трешницу. Мой архив передать на всякий случай в ОГПУ. Это чтобы не было потом никаких кривотолков, чтобы коню было ясно, что я чист перед нашим рабоче-крестьянским знаменем, как дитя.
– А по поэтической линии чего?
– По поэтической линии вот чего... Дискуссию с лефовцами завещаю свернуть. Довести до сведения широкой литературной общественности мой протест против подвижной цезуры в трехстопном ямбе. Критику Маевскому передать, что я с того света буду вести с ним непримиримую борьбу, что я покоя ему не дам. Рапповцев к моему гробу не подпускать.
Публика мало-помалу начала расходиться, потому что холодно было и потерпевший долго не помирал. Уже и Холеный стал заговариваться, верно сказалась потеря крови, и отсюда неудивительно, что последние слова его бы похожи на тяжкий бред:
– А все-таки хорошо, – проговорил он, – что случился этот несчастный случай. Потому что поэтов у нас, как собак нерезаных, а таких, чтобы трамваем переехало, – я один!
29
Чета Скородумовых справляла золотую свадьбу в банкетном зале ресторана «Речной вокзал». Гости чинно расселись за столами, поставленными буквой «твердо», и, как это всегда бывает до первой стопки, некоторое время разговаривали полушепотом, глядели стеклянно и производили механические движения, точно внутри каждого имелся стальной каркас.
Первое слово попросили произнести старика Плотвичкина, златоуста, бывшего бригадира наладчиков на Шелкопрядильной фабрике «Красный мак». Старик Плотвичкин, как полагается, поломался немного, потом поднялся со своего стула и завел речь:
– Вот некоторые лица, наверное, думают, что дотянуть до золотого юбилея – это раз плюнуть. А я вам так скажу, дорогие товарищи и товарки: чудно́, что у нас люди до пенсии доживают, что они уходят с производства еще на своих ногах! Потому что наша жизнь – это сплошной вредный цех, вроде красильного, только что молока бесплатного не дают. Кто в этом виноват – всеобъемлющего мнения пока нет, но точно известно, что внешний враг не дремлет и от века вредит нам на все лады. Ну, словно медом в России намазано для всяких иноземцев, и они постоянно лезут к нам хозяйничать и вредить!
Вот, спрашивается, зачем пошел на нас войной император Наполеон? А хрен его знает, зачем, в худшем случае – сдуру, в лучшем случае – ни за чем. Тем не менее полумиллионную армию собрал человек, до четырехсот единиц артиллерии приволок, и в результате разорил четыре губернии и к чертовой матери сжег Москву! Правда, мы тоже хороши: оборону доверили немцу Пфулю, зачем-то построили Дрисский лагерь, происками иноземцев раздробили армию на три части, и, конечно, первое время французы давили нас, как котят. Я так думаю, дорогие товарищи и товарки: если бы не русская зима, сидели бы под лягушатниками до самого Великого Октября!
Нашей зимой я тем не менее недоволен. Ну куда, к черту: семь месяцев в году знай сиди на печи, валенок не напасешься, помидоры вызревают не каждый год. Это же надо было поселиться в таком климате, где помидоры вызревают не каждый год! Нет, прямо зло берет: существовали себе славяне под южным небом, на тучных черноземах, вдруг заявляется иностранная династия Рюриковичей и переселяет нас чуть не за Полярный круг, тем самым обрекая на рискованное земледелие и семимесячное сидение на печи!
Правда, не все зависит от капризов природы, кое-что зависит и от тебя. Если ты хочешь, чтобы у тебя регулярно вызревали помидоры, то первым делом грядку нужно по осени унавозить. После добавляешь в землю универсальное удобрение и рыхлишь хорошенько, – но это уже весной. Тоже весной, что-нибудь в конце марта, занимаешься рассадой, предварительно закупив жизнестойкие семена. Тут главное дело – грунт. Берешь три части промытого песку, одну часть торфа, одну перегноя, перемешиваешь до однородного состояния, и тогда у тебя такая вырастет рассада, что будь спокоен за урожай…
Кто-то крикнул из-за стола:
– Вредное производство-то тут при чем?
Голос был дерзкий, разгоряченный – это, по всей видимости, оттого, что гости замучились слушать Плотвичкина и давно уже налегали на водку, которая потихоньку разливалась и выпивалась под прикрытием рукава.
– Вредное производство у нас при том, – продолжал Плотвичкин, – что наш народ какой-то отравленный, точно он купороса нанюхался и не ведает, что творит. Ну как же так: древняя культурная нация, самая многочисленная в Европе, а чужаки над нами изгаляются как хотят! Например, грузин и еврей десять лет грызлись за господство над русским народом, а мы глядели – и хоть бы хны! Как известно, дорогие товарищи и товарки, в конце концов к власти пришел грузин. Поскольку он был величайший полководец всех времен и народов, немцы в сорок первом году давили нас, как котят. И в сорок втором году тоже давили, потому что Ставка сосредоточила основные силы на центральном направлении, а немцы ударили с юга, опрокинули два фронта, перерезали коммуникации и ко всему прочему посадили наше войско на лебеду.
А после войны что вытворял этот праведник и титан?! Тут тебе и налог на яблони, и людоедские нормы выработки, и твердые поставки, и высылка за козу!.. Например, с каждого двора полагалось сдать в казну пятьдесят килограммов мяса и полторы шкуры в год, а где я, спрашивается, возьму эти полторы шкуры, если я сроду досыта не едал?! Если мы тогда изо дня в день поступали так: наберем возле чайной картофельных очисток, обмоем, провернем через мясорубку, поджарим на мазуте – и это у нас заместо хлеба к крапивным щам!
Первое слово попросили произнести старика Плотвичкина, златоуста, бывшего бригадира наладчиков на Шелкопрядильной фабрике «Красный мак». Старик Плотвичкин, как полагается, поломался немного, потом поднялся со своего стула и завел речь:
– Вот некоторые лица, наверное, думают, что дотянуть до золотого юбилея – это раз плюнуть. А я вам так скажу, дорогие товарищи и товарки: чудно́, что у нас люди до пенсии доживают, что они уходят с производства еще на своих ногах! Потому что наша жизнь – это сплошной вредный цех, вроде красильного, только что молока бесплатного не дают. Кто в этом виноват – всеобъемлющего мнения пока нет, но точно известно, что внешний враг не дремлет и от века вредит нам на все лады. Ну, словно медом в России намазано для всяких иноземцев, и они постоянно лезут к нам хозяйничать и вредить!
Вот, спрашивается, зачем пошел на нас войной император Наполеон? А хрен его знает, зачем, в худшем случае – сдуру, в лучшем случае – ни за чем. Тем не менее полумиллионную армию собрал человек, до четырехсот единиц артиллерии приволок, и в результате разорил четыре губернии и к чертовой матери сжег Москву! Правда, мы тоже хороши: оборону доверили немцу Пфулю, зачем-то построили Дрисский лагерь, происками иноземцев раздробили армию на три части, и, конечно, первое время французы давили нас, как котят. Я так думаю, дорогие товарищи и товарки: если бы не русская зима, сидели бы под лягушатниками до самого Великого Октября!
Нашей зимой я тем не менее недоволен. Ну куда, к черту: семь месяцев в году знай сиди на печи, валенок не напасешься, помидоры вызревают не каждый год. Это же надо было поселиться в таком климате, где помидоры вызревают не каждый год! Нет, прямо зло берет: существовали себе славяне под южным небом, на тучных черноземах, вдруг заявляется иностранная династия Рюриковичей и переселяет нас чуть не за Полярный круг, тем самым обрекая на рискованное земледелие и семимесячное сидение на печи!
Правда, не все зависит от капризов природы, кое-что зависит и от тебя. Если ты хочешь, чтобы у тебя регулярно вызревали помидоры, то первым делом грядку нужно по осени унавозить. После добавляешь в землю универсальное удобрение и рыхлишь хорошенько, – но это уже весной. Тоже весной, что-нибудь в конце марта, занимаешься рассадой, предварительно закупив жизнестойкие семена. Тут главное дело – грунт. Берешь три части промытого песку, одну часть торфа, одну перегноя, перемешиваешь до однородного состояния, и тогда у тебя такая вырастет рассада, что будь спокоен за урожай…
Кто-то крикнул из-за стола:
– Вредное производство-то тут при чем?
Голос был дерзкий, разгоряченный – это, по всей видимости, оттого, что гости замучились слушать Плотвичкина и давно уже налегали на водку, которая потихоньку разливалась и выпивалась под прикрытием рукава.
– Вредное производство у нас при том, – продолжал Плотвичкин, – что наш народ какой-то отравленный, точно он купороса нанюхался и не ведает, что творит. Ну как же так: древняя культурная нация, самая многочисленная в Европе, а чужаки над нами изгаляются как хотят! Например, грузин и еврей десять лет грызлись за господство над русским народом, а мы глядели – и хоть бы хны! Как известно, дорогие товарищи и товарки, в конце концов к власти пришел грузин. Поскольку он был величайший полководец всех времен и народов, немцы в сорок первом году давили нас, как котят. И в сорок втором году тоже давили, потому что Ставка сосредоточила основные силы на центральном направлении, а немцы ударили с юга, опрокинули два фронта, перерезали коммуникации и ко всему прочему посадили наше войско на лебеду.
А после войны что вытворял этот праведник и титан?! Тут тебе и налог на яблони, и людоедские нормы выработки, и твердые поставки, и высылка за козу!.. Например, с каждого двора полагалось сдать в казну пятьдесят килограммов мяса и полторы шкуры в год, а где я, спрашивается, возьму эти полторы шкуры, если я сроду досыта не едал?! Если мы тогда изо дня в день поступали так: наберем возле чайной картофельных очисток, обмоем, провернем через мясорубку, поджарим на мазуте – и это у нас заместо хлеба к крапивным щам!