Петров (Бирюк). Перед лицом Родины

   - Клеветать?
   - Да.
   - Ни за что не поверю, - горячо возразил Виктор. - Это ложь!.. Ужаснейший обман!.. Разве нашей партии нужна клевета?
   - Говорят, нужно, - пробормотал нерешительно Ведунов. - Да все говорят об этом... Я уже со многими арестованными сидел вместе... Меня только за день до вашего прихода перевели сюда.
   - Нет, Прокопий Сергеевич, не верьте этой глупости, - сказал Виктор. - Наша партия кристально чистая, и ей клевета и ложь не нужны... Только правдивость честная ей нужна. И я верю, убежден в этом, если мы будем говорить только правду, не будем клеветать и лгать, не будем вводить в заблуждение следствие, то правда восторжествует, и нас всех освободят...
   - Не знаю, Виктор Георгиевич, - раздумчиво проговорил Ведунов. Может быть, вы и правильно говорите, но ведь дело-то в том, что следователи знают, что мы не виноваты, а вот, однако, они фабрикуют сознательно ложные на нас обвинения...
   - Эти следователи не советские люди, - сказал Виктор. - Они наши враги, враги нашей партии и Советской власти.
   Такие разговоры все чаще и чаще возникали между ними... И под действием их Ведунов стал задумываться, а может быть действительно он зря наклеветал на себя?
   Виктор голодал и здесь. Свой паек хлеба он съедал тотчас же как только получал его утром, а в обед он довольствовался миской жидкого борща или супа без хлеба.
   Между тем Ведунову приносили на обед ароматный жирный борщ, а на второе - котлеты с жареной картошкой. Вместо черного ему выдавали белый хлеб. К тому же ежедневно получал он по десятку плохоньких папирос.
   От такого обильного вкусного обеда у Виктора слюнки текли.
   - Почему вас так хорошо кормят? - сердито спросил он у архитектора. А меня вот морят голодом.
   - А вы разве не понимаете почему? - горестно усмехнулся Ведунов. Это всех клеветников, давших показания, так кормят. А кто "не раскололся", как они говорят, те лишены таких благ.
   - Не завидую я вам, - сказал мрачно Виктор. - Дорогой ценой вы купили себе право есть котлеты.
   - Что поделать, - вздохнул Ведунов. - Слабый я человек...
   Ведунова иногда вызывал следователь. Приходил он от него какой-то смущенный, часто вздыхал, поглядывая на Виктора. Он как будто порывался сказать что-то ему, но не решался.
   Но однажды, придя от следователя, он сказал грустно:
   - Скоро будут судить меня... Дадут года три... Сошлют в исправительно-трудовой лагерь... Отработаю, вернусь домой...
   Виктор не ответил. Ведунов прошелся по камере и, обращаясь к нему, проговорил:
   - А почему бы вам, Виктор Георгиевич, не дать показания, а?.. Ведь вы известный писатель... Вас бы на много не осудили... Ну, дали б годика два... Поехали б в лагерь, описали труд заключенных... Получили б орден за это. Вас бы досрочно освободили... и судимость сняли б...
   Виктор в гневе подскочил к Ведунову.
   - Негодяй!.. - крикнул он содрогающимся голосом. - На что вы меня наталкиваете?.. Чтобы я, так же, как и вы, наклеветал на себя, на своих товарищей?.. Да как вы смели мне это сказать, мне - коммунисту с первых дней революции?.. Я всегда был честным человеком, преданным коммунистом. Никогда не клеветал и не лгал... Пусть я здесь умру, подохну с голоду, но ни слова клеветы не скажу...
   Ведунов сел на свой топчан и, закрыв лицо руками, заплакал, содрогаясь своими худыми, острыми плечами.
   - Простите! - глухо пробормотал он. - Простите ради бога... Я не хотел причинить вам неприятностей...
   Виктору стало его жалко.
   - Простите и вы меня, что я вас оскорбил, - сказал он, положив руку на плечо Ведунова. - Успокойтесь, пожалуйста... Скажите откровенно, это вы не сами надумали уговаривать меня давать показания?.. Это вас заставили, да?..
   - Ради бога тише! - прошептал Ведунов, озираясь на дверь. - Я вам сейчас скажу все, только пусть это будет между нами... Даете слово?
   - Даю.
   - Они действительно заставляют меня, - заговорил архитектор шепотом, - чтобы я уговорил вас дать показания... обещают мне за это скидку... Есть тут один такой начальник по фамилии Яковлев-Зверь!.. Не дай бог вам попасться к нему... Так вот он все вынуждает меня убедить вас дать показания... Нарочно и питают меня хорошо, чтоб вас соблазнить...
   - Вот сволочи! - вскипел Виктор. - Какой примитив. Что ж, этим меня думают взять?..
   - Ну, других, слабых, как я, они этим и берут, - печально промолвил Ведунов. - Сколько нас таких, несчастных, поддались на их удочку...
   - Ну, я-то им не сдамся... Потягаемся еще...
   - Правильно, Виктор Георгиевич, не поддавайтесь на провокацию, сказал Ведунов. - Держитесь... Я слабый человек, не выдержал... У вас же есть мужество. Боритесь за правду до конца.
   XXII
   Через неделю Ведунова увели на суд, и он в камеру больше не вернулся.
   Но Виктор в одиночестве оставался недолго. Под Новый год его перевели в другую камеру, огромную, теплую, забитую дополна народом. В камере, как после узнал Виктор, было около ста заключенных.
   Его сразу же обступили любопытные.
   - Откуда, товарищ?.. Не с воли ли?
   - Нет, - покачал головой Виктор. - Уже полгода как в тюрьме нахожусь...
   - В каких камерах сидел?.. Кого встречал?..
   - Все время в карцере да вот с месяц-полтора сидел с архитектором Ведуновым...
   - А сам-то откуда будешь?
   - Да здешний я.
   - А чей будешь?.. Где работал?..
   Виктор назвал себя.
   - О, писатель!.. - раздались голоса вокруг него.
   Весть о том, что в камеру привели писателя, среди заключенных вызвала сенсацию. Виктора окружила большая толпа народа, расспрашивали его обо всем, щедро угощали папиросами.
   Был поздний час. Люди в камере устраивались на топчанах, сдвинутых подряд, спать. У Виктора места не было, и он растерянно оглядывался, не зная, куда себя девать.
   - Давайте, товарищ Волков, познакомимся, - подойдя к нему, сказал заросший рыжей щетиной арестант в морской форме. - Я Орлов - староста камеры. Надо вам где-то местечко найти. Шапкин, - обратился он к сидевшему на топчане заключенному. - У вас тут нельзя потесниться? Вот товарища Волкова устроить надо...
   - Да, пожалуй, можно...
   - Можно, - подтвердил и рядом с ним лежавший пухлощекий усатый мужчина лет сорока.
   Люди на топчанах зашевелились, подались и освободили местечко для Виктора.
   Место было просто чудесное - с тюфяком, были и подушка, и одеяло. Кажется, за всю свою тюремную жизнь Виктор не имел еще лучшего места для спанья...
   Здесь, в тюремных условиях, Виктор особенно убедился, как велик авторитет писателя в народе. К нему за все время пребывания в тюрьме заключенные относились с исключительным вниманием, с большим уважением.
   Камера эта представляла собой нечто вроде сортировочного пункта. Сюда почти каждый день поступали партии только что арестованных, и почти каждый день отсюда же выбывали заключенные в разные места - то на суд, то в другие камеры, то в ссылку по приговору особого Совещания, который выносился заочно, без вызова арестованного. Только на волю никто отсюда не выходил...
   Народ в камере был самый разный. Вместе с простыми рабочими и крестьянами были здесь и люди интеллигентные - профессора, научные работники, учителя, инженеры. Были партработники, военные, юристы - Люди разных национальностей. Все они были настоящие советские люди, преданные своему народу и стране. Он убеждался в том, что не было среди них ни одного преступника. А их обвиняли в самых что ни на есть страшных преступлениях - в шпионаже, терроре, вредительстве, измене Родине...
   Виктор морально поддерживал слабых духом, воодушевлял их, не советовал клеветать на себя и других...
   - Правда восторжествует, - говорил он. - Обязательно восторжествует. Потерпите... Этому безобразию должен быть положен конец... Наша партия вмешается в это дело, наведет порядок...
   Мужественные слова его действовали ободряюще на несчастных узников. Зная, что Виктор твердо держится, не дает ложных показаний, многие и в камере на требования следователей тоже отказывались давать ложные показания.
   Но среди таких заключенных были и "котлетники". Это те, которые смалодушничали и на допросах принуждены были дать следователям ложные показания на себя и на других. За это они получали на обед белый хлеб, вкусный борщ и котлеты.
   Люди эти чувствовали себя смущенно, как бы переживая свою вину перед камерой за свое падение. Но, к чести заключенных, никто их не упрекал за это. Выдержать все испытания мог не каждый.
   Так как заключенных на прогулку не водили, Виктор придумал проводить ее в камере. По его предложению топчаны расставили так, что вокруг них можно было ходить свободно.
   Все, один за другим, зашагали вокруг топчанов. Потом на ходу стали делать легкие размахивания руками. И так по нескольку раз в день. И потом такие прогулки вошли в быт камеры, и без них жизнь в ней стала уже немыслима...
   Натура у Виктора была деятельная, энергичная. Он никак не мог примириться с тем, чтобы целые дни, длинные вечера пропадали зря. Он стал рассказывать своим товарищам по несчастью о советской литературе, о выдающихся советских писателях. Его внимательно слушали, а потом его попросили рассказать о своей творческой работе. Он рассказал и об этом. Слушатели, которые не читали романа Виктора, попросили его рассказать им его содержание. Виктор охотно согласился это сделать. Рассказ его продолжался неделю, по часу-полтора в день. Когда он закончил, заключенные устроили обсуждение романа. Эта читательская тюремная конференция на всю жизнь запомнилась Виктору.
   После Виктора в камере стали читать самые разнообразные лекции научные работники, инженеры, врачи. Воспоминаниями о гражданской войне, о встречах с Лениным и его соратниками делились бывалые люди.
   * * *
   Рядом с топчаном Виктора стоял топчан инженера молкомбината Александра Львовича Катуновича. Это был приятный пухлощекий мужчина лет сорока. Он много читал, много знал, и Виктору доставляло большое удовольствие беседовать с ним.
   Александр Львович до ареста интересовался упражнениями по индусской системе "хатха-йога". Будучи последователем этой системы оздоровления организма и продления жизни, он имел неосторожность горячо рекомендовать ее своим друзьям и знакомым. Кто-то донес на него, что он якобы проповедует реакционное, шарлатанское индийское религиозно-философское учение...
   Проснувшись однажды, Виктор сказал Катуновичу:
   - Странный сон я сегодня видел.
   - Что за сон? - поинтересовался тот. - Расскажите.
   - Будто сижу я в карцере, стою у окна. Влетает огромная оса, чуть ли не с кулак, и пытается меня ужалить... Страшно жужжит: жж... ж-ж-ж... А сама жалом жалит, жалит меня в руку... Я ее указательным пальцем правой руки так придавил к стеклу, что все ее косточки хрустнули, и она, закружив, с жужжанием упала на подоконник и застыла...
   - Это вещий сон, - многозначительно сказал Катунович. - Честное слово, вещий... Кто-то будет пытаться ужалить вас, а вы своей правотой заметьте, правой рукой придавил осу - побьете его...
   - Ну, это вы уж чепуху говорите, - рассмеялся Виктор. - Я в сны не верю.
   - Я тоже не особенно верю, - сказал несколько сбитый с толку смехом Виктора Катунович. - Но бывает, что и сбываются...
   - Это признак суеверия, мистики...
   - Да это-то, может быть, и верно. Я вот замечаю, что в наших условиях, в беде, люди очень склонны к мистике, к религии. Даже - большие люди...
   Весь день Виктор был сам не свой. У него из головы не выходил этот странный сон с осой... Он как будто и в самом деле ждал чего-то...
   Поздно вечером, когда все камеры уже приготовились ко сну, открылась фортка в двери.
   - Кто есть на букву "В"? - спросил вахтер.
   - Великанов, - ответил кто-то.
   - Нет, - отмахнулся вахтер.
   - Вершинин.
   - Нет.
   - Веткин.
   - Нет.
   Ему назвали еще несколько фамилий, начинавшихся на "В". Все было не то, вахтер отрицательно качал головой.
   - Волков, - решил назвать себя Виктор.
   - Во! - обрадовался вахтер. - Правильно. Выходи без вещей.
   Это значило на допрос. "Вот она, оса-то", - подумал Виктор и почувствовал, как у него беспокойно забилось сердце.
   Его привели к Картавых.
   - Здорово, писатель, - весело встретил тот его. - Давно не виделись. Ну что, будешь раскалываться или нет?..
   - Вы же отлично знаете, гражданин следователь, - четко, точно диктуя, произнес Виктор, - что я ни в чем не виноват.
   - Ну, ты брось, - протянул Картавых. - Я другое знаю, что ты виноват... И очень виноват... Последний раз с тобой вожусь... Я с тобой гуманничаю. Попадешь к другому следователю, он с тебя шкуру сдерет...
   - Не сомневаюсь. А я вам заявляю, да вы и сами знаете, что я ни в чем не виноват...
   - Откуда я знаю? - изумленно посмотрел на Виктора Картавых. - Что ты плетешь-то?..
   - Я буду на вас жаловаться в ЦК.
   - Гм... в ЦК?.. А ты знаешь, кто возглавляет ЦК?
   - Сталин.
   - А кроме Сталина?
   - !?
   - Да сам же Николай Иванович Ежов! - радостно выпалил следователь. Он секретарь ЦК, он же и Нарком внутренних дел. А мы, да будет тебе известно, работаем по указанию Николая Ивановича... И он нас за нашу работу награждает. Вот, пожалуйста, - указал он на свой орден Красной Звезды, красовавшийся на его груди, и который до этого Виктор не видел у него... - Так что жалуйся. Пожалуйста. Жалоба твоя ко мне же и попадет. Ха-ха!.. Впрочем, мне с тобой беседовать некогда. Не хочешь по доброй воле давать показания - не надо. Мы заставим тебя их дать... Сейчас сделаем тебе очную ставку с профессором Карташовым.
   - С Карташовым? - удивился Виктор. - Чепуха!.. Какое он Отношение имеет ко мне?.. А впрочем, если б такая очная ставка и состоялась, то грош цена ей... Карташов - мой враг. По злобе он может все наговорить...
   - Глупости говоришь, - усмехнулся следователь. - Враг. Какой там враг?.. Друг твой - одна чашка-ложка была...
   Картавых взял телефонную трубку.
   - Следователя Марковича, - сказал он. - Маркович?.. Веди Карташова... Да, привели.
   Виктор был поражен. Он никак не мог поверить, чтобы Карташов мог согласиться на очную ставку с ним. Какая там может быть очная ставка, если он, Виктор, ни в чем не виноват?
   Минут через пять в комнату вошел профессор Карташов, а за ним рыжий, плюгавенький следователь, тоже с орденом Красной Звезды на груди. Следователь пошел к столу, за которым сидел Картавых, а Карташов направился к Виктору, сидевшему на стуле у стены.
   - Здравствуй, Виктор Георгиевич! - протянул ему руку Карташов.
   Виктор хотел сделать вид, что не замечает его руки, но потом подумал, что Карташов ведь тоже в сущности несчастный человек, такой же страдалец, как и он, и он пожал ему руку.
   Профессор одет в прекрасный свежий костюм, чисто выбрит, подстрижен, и от него даже пахнет одеколоном. Виктор невольно оглянул свой грязный костюм и вздохнул. Каким оборванцем он, видимо, выглядит по сравнению с этим щеголем. Но он понял, почему это делалось. Этим контрастом следователи хотели показать, дескать, смотри, Волков, человек дал показания, и вот он теперь сыт, прекрасно одет и всем доволен, а ты не даешь показаний, будь же грязным, запаршивленным, голодным...
   "Боже мой! - думал Виктор. - Как это все убого и примитивно. Как будто блестящий вид Карташова так на меня подействует, что я мгновенно же брошусь клеветать на себя, на всех... Недалекие вы людишки, если так думаете..."
   Карташов сел на диван, почти рядом с Виктором, и сказал тихо:
   - Виктор Георгиевич, не упорствуй, давай показания...
   Следователи у стола заговорили между собой, как будто не слыша, о чем разговаривают Карташов и Виктор. Виктор отлично понимал, что все это нарочно подстроено.
   - Какие же я могу дать показания, гражданин Карташов? - спросил он. Что я был с вами в какой-нибудь контрреволюционной организации или что?
   - Пиши, что требует от тебя следователь.
   - Клевету?.. Ложь?..
   - Даже и клевету... Так надо... Надо для партии...
   - Клевета! - негодующе вскричал Виктор. - Партии не нужна ложь...
   - Напиши, что ты выезжал в районы, встречался там с разным народом.
   - Разве это преступление?
   - Ты бывал у Марконина, у Варина... Дарил им свои книги.
   - А это тоже разве преступление?
   - Но они враги народа.
   - А я разве знал об этом?
   "Вот она, оса-то, - усмехнулся про себя Виктор. - Как все это нелепо".
   - Гражданин Карташов, - вмещался в их разговор следователь, - вы подтверждаете свои показания в отношении Волкова?
   - Да-да, - пряча свои глаза от Виктора, как-то очень торопливо сказал профессор и поднялся с дивана. - Подтверждаю.
   - Позвольте, - вскрикнул Виктор. - О каких показаниях идет речь? О том, что я в районы на читательские конференции ездил?.. Или о том, что я книги свои дарил руководителям края?.. Так этого я не скрываю...
   - Ладно, - с досадой сказал Картавых. - Мы с тобой, писатель, поговорим об этом, Маркович, уводи Карташова.
   - Нет, позвольте, - бурно запротестовал Виктор, вскакивая со стула. Разве это очная ставка?.. Я же ничего не слышал из уст Карташова... Пусть скажет, в чем он меня обвиняет. Я все решительно опровергну, потому что ни в чем не виноват. Я коммунист!.. Слышите, я коммунист!.. Разве ж это обвинение, что я ездил в районы к своим читателям и дарил книги председателю крайисполкома и секретарю крайкома? Карташов - мой личный враг... Слышите вы - он мой враг!..
   Карташов, нагнув голову, вышел из комнаты. Маркович последовал за ним. Виктор, потрясая кулаками, кричал им вслед:
   - Не удастся вам оклеветать честного коммуниста!.. Не удастся!..
   - Сядь! - строго прикрикнул на него Картавых. - Что разошелся-то?
   - Предъявите обвинение! - кричал Виктор. - Предъявите!.. Прошло уже более полугода, как я сижу, и вы до сих пор не предъявляете... Вы не имеете права этого делать!
   - Слушай, замолчишь ты или нет? - заорал на него следователь. - Если не замолчишь, так я тебя живо успокою... Сейчас скажу, в чем ты обвиняешься. Слушай.
   Виктор замолчал.
   - Профессор Карташов показывает, - продолжал следователь, - но ты являлся руководителем правых уклонистов. Был связан с врагами народа Маркониным и Вариным... В свою организацию ты завербовал его, Карташова, Апухтина, Прохора Ермакова, Меркулова, Смокова, инженера Федорова...
   Виктор слушал следователя с таким вниманием, словно тот рассказывал ему какую-то весьма интересную, занимательную сказку.
   - Ты хотел поднять восстание белогвардейцев... против Советской власти, - продолжал Картавых, - для этого дела ты связался с белогвардейцами, шпионами и диверсантами Воробьевым и генералом Ермаковым, специально прибывшими для этого из Парижа... Ты хотел быть министром просвещения Донского правительства. Организовывал террористический акт против вождя нашего, товарища Сталина...
   Виктор, не выдержав, расхохотался.
   - Это все или нет? - смеясь, спросил он.
   - Ты что?.. Что?.. - опешил следователь. - С ума сошел? Не веришь?.. На тебя ведь вот есть пять показаний. Кроме Карташова, на тебя показания дали инженер Федоров, профессор Белявский, адвокат Кисляков, Концов...
   - Ого! - воскликнул удивленно Виктор. - Федоров ко мне заходил раз или два как читатель мой... Остальных никогда не видел и совершенно не знаю...
   - А это неважно, что не знаешь...
   - А это какой же Концов, уж не тот ли, что в нашей камере сейчас находится?..
   - Тот. Он на тебя камерное дело создал...
   - Какое?
   - А вот в том, что ты народ призываешь не давать показания следователям, - сказал Картавых. - Хочешь написать книгу о том, что сейчас делается на допросах, и издать ее за границей...
   - Нет, - покачал головой Виктор. - Я ее не за границей, а здесь, в Советском Союзе, издам... Слушайте, Картавых, вы, смотрю я на вас, неглупый человек... Ведь вы сами не верите в тот бред, который вы мне здесь плели... Зачем вы это делаете?.. Неужели вы не понимаете, что это долго не может так быть. Правда восторжествует. Клевета, которую вы здесь стряпаете, лопнет как мыльный пузырь... Ее партия не потерпит... Я вам советую бежать из этого бедлама... Уходите, пока не поздно... Уходите!.. А то ведь плохо вам будет...
   Картавых молча слушал его, опустив глаза. Потом вдруг взорвался:
   - Пошел ты к чертовой матери!.. Учитель!.. Что я, без тебя не знаю, что мне делать?.. Ты вот скажи, будешь подписывать протокол очной ставки?
   - Какой очной ставки? - пожал плечами Виктор. - Разве она была?..
   - А вот сейчас с Карташовым проходила...
   - Да разве это очная ставка?.. Фарс.
   - Ну, черт с тобой, убирайся в камеру. Мне с тобой больше не о чем говорить...
   Он позвонил, вызывая солдата из надзора. Когда тот пришел, Картавых велел отвести Виктора в камеру.
   После этого Виктор никогда больше не видел Картавых. Ходили слухи, что его освободили от работы в органах НКВД.
   XXIII
   После ареста жены профессор Мушкетов сразу же как-то потускнел. Куда только и девалась его молодцеватость. Он по-стариковски ссутулился, похудел, в волосах его засеребрилась обильная седина. Всегда, бывало, щепетильно, с неким щегольством, одевавшийся, чистоплотный и опрятный, теперь он стал небрежен в своей одежде, неряшлив. Иногда даже забывал вовремя побриться. И что особенно бросалось в глаза со стороны, так это то, что он стал какой-то рассеянный, невнимательный к своей работе. Сотрудники клиники, в которой он работал, с удивлением замечали, что профессор стал делать непростительные ошибки и промахи, иногда влекшие к серьезным последствиям, как, например, смерть одного оперируемого. Если б профессор не ошибся, то, возможно, больного еще можно бы спасти.
   И, видимо, только то, что Аристарх Федорович пользовался огромным авторитетом и уважением среди сотрудников, ему все его ошибки и промахи прощались. Все понимали, что он был душевно надломлен арестом своей жены.
   Да, профессор сильно переживал. Ночами он спал плохо. Он все расхаживал и расхаживал по кабинету, все думал о Наде, о милой своей жене. Но и не только одни лишь думы о жене заставляли его не смыкать очей всеми ночами напролет. Он ждал: не подъехал ли к подъезду дома "воронок"? Профессор был убежден, что должны арестовать и его... На всякий случай он подготовил небольшой узелок с бельем, сухарями, мылом, полотенцем и тремя сотнями рублей...
   Вины за собой Аристарх Федорович никакой не чувствовал. Он во всем был чист перед Советской властью, предан ей, но ареста своего ждал.
   - Да уж скорее бы свершилось это, - тяжко вздыхал профессор, вышагивая бессонной ночью по кабинету. - Я измучился от ожидания.
   А тут еще угнетали страдания дочери. Лида извелась от тоски по Воробьеву. С того вечера в станичном клубе, откуда он исчез бесследно, словно провалился сквозь землю, она никаких известий о нем не получала. Она даже точно не знала, арестован ли он?.. Может быть, и не арестован, а убит или похищен. Кто-то из станичников видел, что его какие-то люди увезли на машине. Но что это за люди и куда они могли его увезти?..
   От переживаний Лида даже как-то почернела. Ее лицо, когда-то такое прелестное, такое розовое и цветущее, сейчас стало желто-зеленым с землистым оттенком. Под глазами и у висков появились преждевременные морщинки. А в глазах такая тоска, такая печаль.
   Но, однако, несмотря на свое такое большое горе, она прилежно ходила на лекции, заканчивала университет.
   ...Однажды утром, проводив Лиду на занятия, Харитоновна нерешительно подошла к кабинету профессора:
   - Можно к вам, Аристарх Федорович?
   - Пожалуйста, Харитоновна, пожалуйста... Входите.
   Профессор одевался, собираясь уходить на работу. Старуха переступила порог кабинета с каким-то таинственным видом.
   - Садитесь, Харитоновна, - подвинул ей кресло Аристарх Федорович и сам сел на другое. - Вы что-то хотели мне сказать? - с тревогой спросил он. - Что-нибудь неприятное, наверное?.. Сейчас ведь столько горя, столько горя... Радостного ничего и не ждешь...
   Старуха вместо ответа, жалостливо глянув на него, всхлипнула.
   - Ну, что такое?.. Не томите ж ради бога.
   - Родимый вы мой, Аристарх Федорович, душа моя изболелась, глядючи на вас... Пожелтели из себя ажно, похудели... Сколько уж годов я живу у вас, родными вы мне все стали...
   - Успокойтесь, голубушка, - стал утешать старуху Аристарх Федорович, - не плачьте...
   - Да не хотела я вас расстраивать, родной мой, своими слезами... У вас их и своих много... Да что поделать, видно, глаза у меня на мокром месте, - попробовала пошутить старуха. - Хочу вам, Аристарх Федорович, об одном деле рассказать, да уж и не знаю, с какого конца и начать.
   - Ну, уж рассказывайте с какого удобнее.
   - Да дело-то такое уж...
   - Ничего... Какое бы ни было, рассказывайте.
   - Убивается наша Лидушка уж очень, - вздохнув, сказала старуха. Зеленая вся стала... Глаза красные от слез... И уж невдомек мне, отчего бы так?
   - Не хитрите, Харитоновна, - укоризненно сказал Аристарх Федорович. Вы отлично знаете, отчего... Зачем вы так говорите?.. А говорите, вы родная нам...
   - Уж простите, Аристарх Федорович, меня, старую, - стыдливо проговорила Харитоновна. - Ну, конешно же, я знаю, отчего она страдает и убивается так, голубушка. Давно я смикитила, в Чем дело... Да навроде неудобно мне вам об этом говорить... А раз вы об этом тоже знаете и догадываетесь, то нам с вами об этом легче будет и поговорить... Гляжу я на Лидушку, и у меня прямо сердце кровями обливается... Потому как я ее ж, чадушку, своими руками выпестовала.
   - Тороплюсь я, Харитоновна, - сказал профессор. - Что вы мне хотели сказать?..
   - Хочу я вам сказать, Аристарх Федорович, что скоро вам придется быть дедом...
   - Что-о? - привскочил профессор. - Дедом?.. Каким дедом?..
   - Ну, каким дедом бывают... Самым обыкновенным дедом... Дедушкой.
   - Что вы этим хотите сказать? - схватил за руку старуху Аристарх Федорович.
   - Ну, что вы, не понимаете, что ли, Аристарх Федорович?.. Лидушка-то скоро родит... Скоро опростается... Поглядите, какая она тяжелая-то ходит...