Петров (Бирюк). Перед лицом Родины

   Воробьев взглянул на часы. Надо было уже торопиться к автобусу, и он сообщил об этом Ермакову.
   - Мы благодарны вам, господин Льенар, за ваше внимание к нам, сказал Ермаков. - Когда приедете к нам, в Советский Союз, мы вас отблагодарим тем же.
   Старичок обеими руками начал трясти руку Константину.
   - Я обязательно к вам приеду. Ну, я думаю, что мы встретимся еще здесь. Вы долго будете в Париже?..
   - Да, недели две-три пробудем, - ответил Константин.
   - Ну, так это, значит, увидимся, - уверенно произнес Льенар. - Я вас обязательно познакомлю с сыном. Пожалуйста, вот моя визитная карточка. В любое время заходите, буду рад. Днем я, правда, на набережной Сены, в букинистических рядах. Заходите, там обо всем договоримся! Адье!
   Когда они распрощались с любезным французом и шли к автобусу, Воробьев спросил у Ермакова:
   - Зачем эта комедия, Константин Васильевич? К чему ложь? Ведь старик-то такой хороший...
   - О дорогой мой! - даже приостановился от неожиданности Константин. Вам жалко старика стало? А как же вы, дорогой мой, собираетесь в Россию? Ведь там-то на каждом шагу придется обманывать, лгать, изворачиваться.
   - Там, Константин Васильевич, дело другое, - возразил Воробьев. Необходимость заставит это делать там... Тут же ведь нет такой необходимости. Тем более, старик такой чудесный...
   - Вот этого-то наивного и доброго старика и надо облапошить, - сказал Ермаков. - Познакомит он нас со своим сыном-коммунистом. Мы с вами тоже представимся русскими коммунистами. Всегда надо быть ловким, предприимчивым человеком...
   Они едва успели вскочить в автобус, который повез их в Мурэель.
   XII
   Мурэель - совсем небольшая, вся заросшая садами и цветами тихая деревенька с красными черепичными крышами.
   Когда Константин и Воробьев проходили по вымощенной камнем улице, из калиток выглядывали любопытные Француженки - для них казалось необычным появление в их деревне чужих людей.
   Воробьев спросил у одной из женщин, где живет Свиридов, и она указала на большой, весь увитый лозами дикого винограда, каменный дом.
   Ермаков и Воробьев были удивлены чистотой и опрятностью, которая бросилась им в глаза, когда они вошли во двор к Свиридову. Как и улица, двор был вымощен камнем. Из открытой настежь двери хлева отливали шелком на солнце упитанные спины коров, помахивающих хвостами.
   Паренек лет шестнадцати в пестрой блузе и кепи поил из ведра лоснящуюся от сытости вороную кобылу.
   - Где можно увидеть хозяина? - спросил у него Воробьев, предполагая, что это, видимо, работник.
   - Хозяин? - переспросил юноша, с любопытством оглядывая вошедших во двор людей. На простодушном веснушчатом лице его мелькнула улыбка, серые плутоватые глаза его заискрились. - Хозяин - я... Что вам угодно, мсье?..
   - Нам нужен господин Свиридов. Здесь ли он живет?
   - Он в доме, - махнул рукой юноша на крыльцо. - Это мой отчим. Попросить его сюда?
   - Пожалуйста.
   Юноша поставил ведро на скамейку, отвел кобылу в конюшню, прикрыл дверь и тогда не спеша направился в дом.
   - Солидно себя держит паренек, - засмеялся Ермаков. - С достоинством. Он не очень-то признает здесь хозяином Максима.
   Воробьев не успел ничего ответить. Из дому вышел располневший мужчина лет тридцати пяти. На нем были надеты короткий серый пиджак, коричневые штаны, узконосые штиблеты. На голове - небрежно надвинутая шляпа.
   Константин сразу узнал в нем Максима. Но это уже был не тот стройный подобранный красавец-казак, каким он был десять лет назад. Ничего казачьего в нем не осталось.
   - А-а! - обрадованно вскричал Свиридов, сбегая со ступеней крыльца. Ваше превосходительство! Константин Васильевич!.. Дорогие гости! Вот уж не ждал.
   - А, ваше высокоблагородие! - в тон ему сказал, смеясь, Ермаков. Ну, давай поцелуемся.
   Они обнялись и троекратно расцеловались.
   - Рад тебя видеть, Максим! - сказал Константин. - Но ты совсем изменился, стал французским буржуем.
   Свиридов весело расхохотался.
   - Что же поделаешь, Константин Васильевич, есть пословица: попал к соловьям, по-соловьиному и пой... А я зараз, - меняя разговор, промолвил он, - хотел пойти на вокзал. Ко мне должен дружок из Парижа приехать. Казак из Усть-Хоперской станицы. На заводе Рено работает. Теперь я, конечно, не пойду, пошлю Жана. Жан, - обратился он по-французски к пасынку, - сходи, дружок, на вокзал, встреть там Михаила. Должен приехать из Парижа со своей мадам. Ты ведь его знаешь? Такой большой...
   - Хорошо, отец, - покорно сказал юноша. - Большого Михаила я знаю.
   - Прошу, господа, в дом, - засуетился Свиридов. - Прошу! Никак не ждал вас сегодня. И вдруг такая радость. Очень кстати: у моей дочурки Жанны сегодня день ангела...
   Вошли в застекленный коридор, полный света и приятных запахов стряпни. Мохнатая черная собака, дремавшая на коврике в солнечном квадрате от окна на полу, приоткрыла глаза и заворчала.
   - Вальден, молчать! - прикрикнул на него Максим и засмеялся. - Я с кобелем по-русски объясняюсь. Иной раз зайдем с ним в сад. Сяду на скамейку и начну по-матерному обкладывать его, ну и на душе сразу так полегчает, навроде с русским человеком побеседовал.
   Все рассмеялись.
   - Ну, а кобеля-то ты не научил по-матерному ругаться? - спросил Ермаков.
   - Покель не научил, но, должно, скоро научится. Потому, как зачну я ругаться, то он ворчит, проклятый. Должно, учится... Заходите сюда, господа! Милости прошу! - распахнул Свиридов перед своими гостями дверь в комнату. - Это у нас горница.
   Гостиная была большая, прохладная, хорошо обставленная и оклеенная голубыми с золотыми цветами обоями. Посреди комнаты стоял большой стол, накрытый бордовой бархатной скатертью. У стены - массивный палисандровый буфет с заполненными хрустальной и фарфоровой посудой полками. У противоположной стены - большой диван с разбросанными на нем вышитыми подушками, полумягкие стулья и кресла.
   - Жюльетта! У нас гости! Пойди, милая, сюда, познакомься! - крикнул по-французски Свиридов в открытую дверь другой комнаты.
   - Сейчас, Макс! - отозвался приятный женский голос.
   - Присаживайтесь, дорогие, - пригласил Максим. - Давайте ваши шляпы. Чувствуйте себя, как дома.
   В гостиную, шурша накрахмаленным белоснежным передником, впорхнула хорошенькая, розовая толстушка лет тридцати пяти - семи.
   Оглянув гостей, она смущенно засмеялась и певуче сказала по-русски:
   - Здрасти!
   - Здравствуйте, здравствуйте! - раскланялся Ермаков, встав со стула.
   - Вот это и есть моя дорогая женушка Жюльетта, - любовно обняв ее, горделиво сказал Свиридов. - Она у меня стала донской казачкой. Правда ведь, Жюльетточка?
   - О, да! О, да! - закивала француженка. - Я козочка...
   - Нет!.. Не козочка, - расхохотался Максим, - а казачка... Козочка это, объяснил он ей по-французски, - коза.
   Жюльетта звонко рассмеялась.
   - А это, Жюльетта, знаешь кто? - указал Свиридов на Ермакова. - Это мой односельчанин, сосед. В одной станице жили. Он важный человек генерал.
   - Ой-ой-ой, женераль! - шутливо взвизгнула Жюльетта, кокетливо приседая. - Я простая французская крестьянка. Мне страшно быть вместе с такой важной персоной.
   - Ничего нет страшного, - пожимая ее маленькую, огрубевшую от работы, руку, произнес Константин. - Тем более, я уже теперь не генерал.
   - А кто же вы? - поинтересовалась Жюльетта.
   - Трубочист.
   Француженка весело захохотала, хлопнув себя руками по бедрам:
   - Ой, как интересно! Трубочист.
   Она протянула руку Воробьеву и мило улыбнулась ему. Воробьев с удовольствием пожал ее руку. Француженка ему понравилась. У нее такие ласковые темные глаза с длинными черными ресницами! На розовых щеках ее играли ямочки.
   - Пардон, мсье, - сказала она, обращаясь ко всем, - разрешите мне накрывать стол. Сегодня у нас семейный праздник. У нашей Жанны день ангела... Жанна! Приведи ее сюда, Макс. Покажи нашу прелестницу. Ведь она тоже казачка? Так?
   - Да, она французская казачка, - сказал Воробьев, не спуская с хозяйки восхищенных глаз.
   Жюльетта, сверкнула на него глазами и опустила их. Видимо, красивый молодой человек тоже произвел на нее впечатление.
   Свиридов привел в гостиную свою разряженную, как куколка, похожую на мать, дочку. Девочка была ласковая, забавная. Гости занялись ею. Жюльетта, накрывая на стол, с улыбкой поглядывала на Воробьева, игравшего с ее дочуркой.
   С вокзала вернулся Жан и привел Михаила с женой. Михаил был высоченного роста, плечистый и широкогрудый детина лет тридцати двух, в берете и зеленой вельветовой куртке. Жена же его, Маргарита, светловолосая блондинка, была тоненькая и вертлявая. И сразу же, судя по обращению Маргариты с мужем, все заключили, что она всецело господствовала над этим огромным человеком.
   Жюльетта рассадила всех за стол, причем сделала так, что Ермаков сел рядом с Маргаритой, а около себя она устроила Воробьева. Жанне, в ее маленьком высоком креслице, предоставили самое почетное место за столом. Перед именинницей пылал жаром только что вынутый из печки пышный, поджаристый именинный пирог с двумя зажженными свечами.
   - Дорогие друзья! - поднялся Максим с бокалом вина. - Сегодня у нас много приятных событий. Ну, во-первых, день ангела Жанночки. А во-вторых, приехали дорогие наши гости: генерал Ермаков со своим бывшим адъютантом Воробьевым. Ну, и Миша вот с Маргаритой своей. В общем, друзья, выпьем за эти хорошие события!..
   Все выпили. Разговорились. Михаил, по виду довольно тупой, ограниченный человек, на самом деле оказался остроумным, разговорчивым. Он рассказал много интересного о своей работе на автомобильном заводе Рено.
   - Надо отдать должное французам, - говорил Михаил. - Люди они внимательные, чуткие и отзывчивые... Но, прямо скажу, больно уж наивные... Сейчас на заводе много работает русских и казаков в том числе. Но когда я поступал, - было это в начале двадцать второго года, - то на заводе не было еще ни одного казака. Так вот, когда французы узнали, что к ним на завод поступил работать казак, так они за мной прямо-таки ордой ходили. Осматривают со всех сторон: какой же это, дескать, казак, когда бороды нет? Непорядок!.. Почему нет? Так некоторое время я ходил по заводу со свитой. Бывало, окружат меня, спрашивают: "Скажи, казак, а что, правда, что у вас по улицам медведи и волки бродят?" - "Правда", - отвечаю. В ужас приходят. Просят, умоляют рассказать об этом подробнее, ну и начинаешь им такую ахинею пороть, что самому впору в это поверить. Вот так однажды окружили: расскажи да расскажи, как вы с медведями живете. Христом-богом прошу их отпустить меня, говорю, дескать, некогда. "Расскажи, а потом пойдешь". Ну, и начал плести я им небылицу, лишь бы отвязаться от них. "Жил, говорю, в нашей станице один казак с семейством своим. А по соседству с ним в берлоге проживал медведь с медведицей. Жили дружно, друг дружку не трогали... Дело даже доходило до того, что иной раз казак сам напьется пьяным и медведя напоит... А опосля оба довольные бывают... Повадился казак в берлогу к медведю ходить. Придет, водки принесет, сам напьется и медведя напоит... Медведь напьется да захрапит, спит, а казак с медведицей играть. Так продолжалось некоторое время... Все оно так и было бы ничего. Да вот как-то произошел такой случай: храпел, храпел однажды пьяный медведь, да вдруг и проснись. Глядь, а казак-то с медведицей забавляется. Взревел тут медведь от ревности, да и съел казака..."
   Константин и Воробьев расхохотались. Жюльетта потребовала, чтоб Максим перевел, что рассказал Михаил. Тот подчинился требованию жены и перевел. Женщины завизжали от восторга.
   - Ну и что же, поверили французы этой басне? - спросил, смеясь, Воробьев, раскрасневшийся от вина и успехов у хозяйки, которая как бы невзначай раза два наступила своей туфелькой ему на ногу.
   - Когда я им рассказал эту побасенку, - засмеялся Михаил, - то они на меня обиделись: брешешь... Ну, тогда и я рассерчал: "Чего вы от меня требуете? - говорю. - Такие же русские люди, как и вы. Ничуть не хуже. Останьте, - говорю, - от меня". После этого отстали.
   - Ну как, Максим Андрианович, - спросил Константин у Свиридова, теперь ты уже, вероятно, совсем офранцузился и не мечтаешь о своем тихом Доне?
   - Да где уж теперь думать о нем? - отмахнулся Свиридов. - Все! Посмотрите вон на них, - указал он на жену и дочь. - Куда теперь от них денешься?.. Правда, что офранцузился. Меня и в деревне-то зовут не Максимом Свиридовым, а по-своему, Макс Свирдьен, - засмеялся он. - Иной раз бывает, так взгрустнется по родной сторонушке, что прямо-таки сердце вскипит, так слезами бы и залился... Конечно, хочется поехать, поглядеть, что там делается на Дону. С родителями да с родными, ежели живы, повидаться бы. Но только поехал бы на время, а вовсе жить там не остался бы. Сюда тянет семья, что ни говори. Я, братцы, как затоскую по дому, так зараз же жбан вина на стол, зову жену Жюльетту, пасынка своего Жана. Садимся за стол, наливаем вина в стаканы и начинаем песни казачьи петь...
   - А разве они умеют казачьи песни петь? - удивился Воробьев.
   - Эге! - усмехнулся Максим. - Еще как. Я их научил. Они, конешное дело, смысла слов-то не понимают, но заучили слова и мотивы песен уловили. Слух у них есть. Вот мы и поем! Пою я, пью вино да слезами обливаюсь. Ежели желаете, зараз споем. Жюльетта! - обратился он к жене. - Споем песню. Жан, давай!
   И Максим, приложив ладонь к щеке, высоким голосом начал:
   За Ура-алом, за рекой
   Ка-азаки гуляют...
   Жюльетта с Жаном звонко подхватили:
   Эй! Эй! Пит-гулат
   Казаки гу-ула-ают...
   И снова Максим тонко заводил:
   На них шапки-тумаки,
   Хра-абрые ребята-а...
   И тут уже не только Жюльетта с сыном Жаном, но и Михаил, и Константин, и Воробьев - все дружно гаркнули:
   Эй! Эй! Жить-гулять,
   Хра-абрые ребята...
   Разудалая донская песня, стройная, горячая, далеко разносилась по маленькой французской деревушке, вызывая добродушные улыбки у соседей.
   XIII
   Никогда еще в своей жизни Виктор не чувствовал такой нравственной и физической усталости. Да, он устал, очень устал от той злостной склоки, которая развернулась вокруг него, вокруг его творчества. Он ходил по квартире хмурый, ожесточенный. Марина видела, что муж чем-то расстроен, но не могла дознаться о причинах его переживаний.
   - Витенька, в чем дело? - не раз спрашивала она его. - Чем ты огорчен?.. Кто тебя обидел?.. Скажи.
   - Чепуха, - отмахнулся тот. - Так это... Небольшие неприятности...
   - Ну, расскажи, что за неприятности...
   Но ему не хотелось ее огорчать.
   - Ладно, Мариночка, - махнул он рукой. - После расскажу. - Он уселся в кресло перед письменным столом и начал выдвигать один ящик за другим, роясь в каких-то пожелтевших бумагах, что-то разыскивая. На самом же деле ему ничего не нужно было. Он рылся в ящиках просто лишь для того, чтобы занять себя чем-то, чтобы хоть немного забыться и успокоиться.
   Марина это отлично понимала и, не желая его расстраивать, пошла на кухню, принялась готовить обед. Она знала Виктора: скоро он позовет ее и все расскажет. Но она ошиблась. Виктор стал одеваться, собираясь куда-то идти. Она вышла из кухни.
   - Ты хочешь идти, Виктор? - спросила она.
   - Хочу пройтись.
   - Что с тобой? Почему ты не скажешь мне, чем ты огорчен? Что случилось?
   Она его усадила на стул.
   - Вчера на собрании писателей обсуждали мою повесть "Ветер в лицо" и разнесли ее в пух и прах, - тихо проронил он. - Сказали, что я не писатель, а... бумагомаратель... А все мое творчество - галиматья.
   - Ах, боже мой! - возмутилась Марина. Ей казалось это просто кощунством. - Кто так мог говорить?
   - Многие.
   - Ну, все-таки?
   - Сизолобов, Сурынин...
   - Неужели даже Сурынин?
   - Как я в нем ошибался! - с горечью воскликнул Виктор. - На днях в газете должен быть дан отчет об этом собрании... Мое имя будут склонять по-всячески. Стыдно будет на улицу выйти.
   Несколько мгновений Марина стояла молча, ошеломленная тем, что услышала от мужа.
   - Ведь это же ложь!.. - вскричала она. - Клевета!.. Ты талантливый человек, очень талантливый!.. Ведь Маяковский даже сказал об этом.
   - Никто не придает значения тому, что он сказал, - горестно усмехнулся Виктор. - Меня здесь ненавидят и желают, чтобы я голову себе сломал.
   - А я думаю, что ненавидят тебя потому, что завидуют тебе... Ты ведь талантливее их.
   - Пойду, - сказал Виктор.
   - Ты куда собрался? Сегодня выходной, побыл бы с нами.
   - Пройтись немного.
   - Возьми тогда с собой Ольгуню.
   - Одевай ее.
   Девочка, услышав, что отец намеревается взять ее с собой гулять, бурно стала проявлять свой восторг, захлопала в ладоши.
   - Гулять!.. Гулять с папочкой!..
   Оленьке теперь шел пятый год. Это была прелестная девчушка, белокурая, с большими голубыми глазами. Одевая девочку в новое красненькое платьице, Марина спросила у мужа:
   - Ты ведь с Бадаевым и Словским был, кажется, дружен?
   - Отношения у нас были неплохие.
   - Словский ведь, кажется, в Москве где-то работает? И Бадаев там выдвинулся. Ты бы им написал, чтобы они защитили тебя от несправедливых нападок.
   - Словскому я обязательно напишу. Вот только посмотрю, что они опубликуют обо мне в газете... Посмотрим еще, на чьей стороне будет правда...
   - Правильно! - поддержала его Марина. - Не отчаивайся.
   Виктор был прав. В среду в краевой газете появилась подвальная статья за подписью Сиволобова и Сурынина "Бульварщина". В статье живым, хлестким языком, причем, казалось бы, довольно убедительно, доказывалось, что повесть Виктора Волкова "Ветер в лицо" - не художественное произведение, а бульварщина, перемешанная с пошлостью и рассчитанная на отсталые вкусы. "Судя по этой повести, - писалось в статье, - молодой автор не обладает необходимыми данными для творческой деятельности. Мы рекомендовали бы ему не растрачивать напрасно свои силы и время на то, к чему у него нет способностей".
   К такой обидной, а главное, несправедливой статье, к счастью, Виктор уже был подготовлен, и ее появление на страницах газеты не так уж сильно его огорчило, как огорчила маленькая заметка, опубликованная на следующий день в той же газете.
   Заметку эту опубликовал хороший друг Виктора, тоже начинающий писатель, причем весьма одаренный, Смоков. Он работал в местном издательстве и редактировал Викторову повесть.
   Во время редактирования рукописи он беспрестанно твердил Виктору:
   - Знаешь, Витя, по-дружески тебе скажу: замечательная будет повесть... Ты - талантливейший человек!.. Ей-богу, правда! Тебе от бога дано.
   И теперь этот Смоков открещивался от всего - и от Виктора и от его повести. Он писал в заметке, что, когда он прочитал повесть Волкова "Ветер в лицо", он отнесся к ней отрицательно. Но Виктор Волков, кичась-де своими революционными заслугами, чуть ли не с кулаками лез к нему, заставляя редактировать повесть. И он, дескать, Смоков, смалодушничал, испугался угроз Волкова и стал редактировать его повесть, хотя заведомо считал ее порочной.
   Эта ложь человека, которого Виктор считал своим другом, его особенно опечалила и возмутила.
   - Ну как после этого верить людям! - жаловался Виктор Марине. - Как будто прекрасный человек, этот Иван Смоков, и вот на тебе! Любопытно, что его заставило лгать?.. Неужели страх?..
   - Да, именно боязнь, - заметила Марина. - Он, ничтожнейший человек, испугался после опубликования статьи как бы чего не вышло... Лучше признать себя виновным заранее и откреститься от тебя, а то ведь вдруг возьмут его за жабры.
   - Ну как ты думаешь, могу ли я после этого подать ему руку? посмотрел Виктор на Марину.
   - Да он тебе ее сам подаст, - усмехнулась Марина. - Вот посмотришь. Скажет: "Витя, не сердись, я вынужден был так сделать. Иначе могли бы для меня быть неприятности..."
   Слова Марины были пророческими. В тот вечер как ни в чем не бывало к Волковым пришел Смоков.
   - Здраствуйте, Мариночка, - благоговейно склонился он перед супругой Виктора, лобызая ее руку. - Здорово, Витенька!.. Ты что, неужто дуешься на меня?.. Чудак!.. Чего серчаешь-то?.. Неужели из-за этой злосчастной заметки?.. Пойми, иначе я не мог поступить...
   Марина не выдержала и захохотала. Виктор взорвался:
   - Идиот!.. Зачем ты солгал?.. Разве я подступал к тебе с кулаками?.. Ты скажешь, что может быть не хвалил мою повесть?..
   - Хвалил, - твердо заявил Смоков. - И буду хвалить. Замечательная повесть!..
   - Зачем же ты солгал в газете?
   - Заставили.
   - Врешь! Кто тебя мог заставить?..
   - Издательство. Да не только в издательстве, но и...
   - Не поверю.
   - Как хочешь.
   Иван Евстратьевич Смоков был примерно одних лет с Виктором. Они даже и внешне несколько походили друг над руга. Только Смоков был несколько ниже ростом, плотнее. По натуре своей он хотя был и добродушен, но временами на него нападала желчность, раздражительность. В такие минуты он был несносен. Он прилично одевался, следил за собой. Всегда был чисто выбрит, опрятен. Светло-русые волосы носил длинными, зачесывал их назад, прикрывая раннюю плешь. На лице его часто блуждала масляная улыбочка. Особенно она появлялась тогда, когда перед его взором вдруг возникали хорошенькие женщины. Женщин он любил до самозабвения. Не проходило и недели, чтобы он не влипал в какую-нибудь любовную историю...
   В таких случаях жена Смокова - крупная женщина с крестьянским лицом Анастасия Никитична, или Настюка, как нежно называл ее Иван Евстратьевич, устраивала своему неверному супругу грандиозные баталии. В пылу ревности она, как утверждают, даже бивала его.
   Иван Евстратьевич, обливаясь слезами, стоял перед женой на коленях, вымаливая прощение. Он каялся в своих прегрешениях, клялся и заверял, что теперь он даже и не взглянет на женщин, какими бы обольстительными они ни были. Сердце у Настюки было мягкое, она сдавалась, и супруги примирялись. Неделю-другую Иван Евстратьевич, как напроказивший и побитый щенок, юлил перед женой, был с ней приторно ласков. И стоило Настюке несколько успокоиться, как Смоков снова попадался с поличным. И снова между супругами скандал, драка, клятвы, заверения.
   Вот таким по натуре своей был Иван Евстратьевич Смоков.
   Когда по поводу многочисленных любовных приключений Смокова его приятели подшучивали над ним, Иван Евстратьевич не обижался, он тоже весело смеялся.
   - Что поделать друзья, - говорил он. - До чертиков люблю женщин. Как увижу хорошенькую женщину, так от восторга замираю. Так бы и задушил ее в своих объятиях... Да надо прямо сказать, что и они меня любят...
   - До самой старости, наверно, будешь их любить? - допрашивал Смокова какой-нибудь его приятель.
   - Ей-богу, правда! - обрадованно подтверждал Иван Евстратьевич. - Я буду, как Франсуа Видок...
   - Кто это?
   - О, это был замечательный человек! - воскликнул Смоков. - Жил он в прошлом веке во Франции. С него Виктор Гюго писал своего Жана Вольжана в "Отверженных", а Бальзак - Вотрена в одноименной пьесе... Всю жизнь свою Франсуа Видок любил женщин и они его. В семьдесят лет он был еще настолько бодр душой и телом, что имел нескольких молодых любовниц... Умирая в 1857 году, он сказал: "Я мог бы в жизни много достигнуть, даже маршальского жезла и быть таким, как Мюрат... Но увы!.. Я слишком любил женщин. Ах, если бы не женщины да не дуэли!.." На его похоронах присутствовала какая-то пышно разодетая молодая прекрасная дама под траурной вуалью. Склонившись над гробом старого Видока, она горько рыдала. Никто не знал, кто она... Но догадывались, что дама эта из знатнейшей во Франции фамилии. Может быть, какая-нибудь герцогиня. Вот это я понимаю, - восторженно потирал руки Иван Евстратьевич. - Обаятельнейшая и знатнейшая дама во Франции из-за любви к старому хрычу Видоку не побоялась скомпрометировать себя. Вот я и хочу взять пример с этого Видока...
   Родился Иван Евстратьевич где-то под Воронежем в семье крестьянина. Поэтому Смоков со дня рождения запечатлел в своей памяти крестьянскую жизнь, быт земледельцев.
   Крестьянская тема была основной в его творчестве. На тему деревенской жизни он написал несколько превосходных рассказов и повесть "Лемехи", пользовавшихся успехом у читателей.
   Разговор, который сейчас затеял Виктор, Ивану Евстратьевичу, видимо, не нравился.
   - Витенька, ну зачем нам ссориться?
   Виктор был мягким, отходчивым человеком. Обидел его Смоков очень, но стоило тому же Смокову прийти сюда, поболтать, попаясничать, и вот у Виктора уже не осталось и крупицы зла на него.
   - А я и не хочу ссориться, - ответил Виктор. - Я только хочу сказать тебе, что поступил ты подло, гадко.
   - Допустим, что подло, - согласился Смоков. - Я понимаю. Так давай все это задушим в зародыше. Не серчай. Я уже не такой плохой, как ты думаешь...
   В тот вечер они еще долго беседовали.
   XIV
   Однажды, возвращаясь с черноморского курорта, Аристарх Федорович и Надя решили заехать на несколько дней в Дурновскую станицу. Надо же было, наконец, когда-нибудь познакомиться профессору с родителями жены. О своем приезде Надя заранее уведомила родных телеграммой.
   Телеграмма эта в доме Ермаковых произвела переполох. Ехал-то ведь не кто-нибудь, а сам зять - профессор. Нельзя было перед ним ударить в грязь лицом. Надо было подготовиться к встрече как следует. В доме поднялась суматоха. Женщины стали мыть и скоблить полы, двери, окна.
   Василий Петрович зарезал молодого барашка, индюка и пару кур. Комнаты заполнились чадом. Значительно постаревшая за последние годы, но по-прежнему еще крепкая и бодрая, Анна Андреевна, не отходя от пылающей печки, стала готовить всевозможные яства к приезду дорогих столичных гостей.
   Василий Петрович выкатил из-под сарая давно уже не используемый тарантас, отмыл его от куриного помета. Высушив на солнце, подкрасил его кое-где черной краской, подновил, подмазал оси дегтем.