Пезешк-зод Ирадж. Дядюшка Наполеон

   Услышав голос Асадолла-мирзы, дядюшка приоткрыл глаза:
   – Ну как, Асадолла? Что там?
   – Без задних ног бежал… Позорное отступление. Поносил я его – на чем свет стоит! В пух и прах разнес!
   Тут дядюшка, кажется, опять вспомнил о предательстве своих близких, глаза его снова выкатились из орбит, губы задрожали, и он из последних сил крикнул:
   – Не желаю видеть ваши лица, изменники!..
   Дядя Полковник собирался сказать что-то, но Асадолла мирза опередил его:
   – Ага, клянусь вам… клянусь духом Великого Праотца, он и нас тоже обманул.
   – А вы, значит, такие дураки? Вас, значит…
   – Моменто, – перебил его Асадолла-мирза, – надо ли вам рассказывать о хитрости и коварстве англичан? Да они на чурбан фуражку натянут и… Уж если Гитлера они ухитряются за нос водить, то что говорить о нас?
   Это было прямое заимствование из дядюшкиного репертуара, подействовавшее на него наилучшим образом:
   – Бедняги! Говорил я вам: остерегайтесь коварства этих старых лисиц, а вы все смеялись надо мной!
   Присутствующие облегченно перевели дух. В этот момент у Маш-Касема, который на протяжении всей описанной сцены хранил против обыкновения молчание, развязался язык:
   – Ага, да разве господа когда вас поймут?.. Богом клянусь, был бы я заместо Гитлера этого, сделал бы агу своим полковником, чтобы он англичанов на месте преступления поймал… Защитил бы от хитростей ихних…
   Слава богу, на этот раз и вмешательство Маш-Касема оказалось уместным, так как на лице дядюшки обозначились признаки успокоения. Но Маш-Касем не замолкал:
   – Ей-богу, зачем врать? До могилы-то… В жизни я такого безобразия не видывал, чтоб, значит, вместо главного английского начальника подсунуть поганого индийского ефрейтора.
   Дядюшка, который было закрыл глаза, снова вытаращил их и прохрипел:
   – Умышленно, умышленно…
   И, постепенно распаляясь, продолжал:
   – Хотели вовлечь меня в переговоры с каким-то ефрейтором, чтобы подорвать мою репутацию, честь семьи… Унизить меня хотели. Это тоже один из их способов мести.
   – Братец, братец, успокойтесь, – с тревогой в голосе сказал дядя Полковник. – Не волнуйтесь так, вам опять станет плохо.
   – Как же мне не волноваться?! – воскликнул дядюшка. – Как я могу молчать? Как оставаться спокойным перед лицом этих происков?.. Подсылают ко мне какого-то ефрейтора, чтобы затем записать в историю: «Великий борец позорно сдался на милость ефрейтора-индийца…»
   – Слава богу, теперь их коварные планы провалились, – вставил отец.
   – Это была рука провидения, – немного тише сказал дядюшка. – Бог Марс, видно, не хотел такого унижения старого вояки. Если бы не Дустали…
   – Правда, правда, – вмешался Маш-Касем, – если бы не земляк мой, быть беде! Вот какие молодцы у нас в Гиясабаде!
   Дядюшка остановил взгляд на Дустали-хане и проговорил:
   – Подойди, Дустали… сядь возле меня… Если бог им глаза-то отвел, то тебе непременно знамение послал, чтобы ты пришел мне на помощь в этом водовороте ужасном! Ты мой лоцман!
   Асадолла-мирза сначала с изумлением наблюдал за этой сценой, потом тихонько сказал отцу:
   – Полюбуйтесь… Теперь мы все нехороши стали… А Дустали-хан превратился в любимца Марса, бога войны.
   – Ничего… Лишь бы только ага успокоился, – так же тихо ответил ему отец. – А Дустали-хан пускай хоть в самого бога войны превратится.
   Асадолла-мирза поскорее налил дядюшке еще рюмку коньяку. После бури воцарилось желанное спокойствие. В этот момент в дверях показался Пури. Но, прежде чем дядюшка успел заметить его, Асадолла-мирза подскочил к двери и прошипел:
   – Ступай прочь… Ага тебя увидит и опять все вспомнит. Побудь пока за дверью!
   С этими словами он закрыл дверь в коридор. Я стоял в сторонке, так что дядюшке меня не было видно, и Асадолла-мирза знаком показал мне, чтобы я там и оставался. Дядя Полковник подошел к князю и шепнул:
   – Асадолла, а как же теперь с моим ковриком?
   – Моменто, моменто, Полковник! Хотите, чтобы все сначала повторилось? Вы, кажется, говорили, что готовы собственную жизнь отдать ради аги…
   – Но, князь, ведь этот шарлатан ничего не сделал! Я такого обета не давал, чтобы ни за что ни про что подарить ефрейтору Эштияг-хану исфаханский ковер!
   Асадолла-мирза поднял брови:
   – Ну, значит, заберете ваш ковер назад. Есть о чем волноваться!
   – Да где же я теперь этого жулика разыщу?
   – Ей-богу, ну я же объясняю вашей милости, что… Правда, ефрейтор согласился принять участие в нашей игре лишь потому, что сегодня вечером они должны были выступить из города. Но вы не беспокойтесь, он дал мне свой адрес. Напишите ему завтра: сардару Эштияг-хану, действующая армия, танк № 238.
   – Чтоб ты провалился со своими княжескими фокусами, – сквозь зубы прорычал Полковник.
   – Моменто, разумеется, если его не убьют, прежде чем письмо дойдет. Конечно, есть и другой путь: скажите, чтобы ага дал вам взамен свой исфаханский ковер!
   – В самом деле! Только и остается сказать братцу, я, мол, дал этому ефрейтору взятку в виде коврика, чтобы он прибыл на переговоры вместо английского генерала! Что мне – жизнь надоела?
   – Э-э, Полковник, жизнь ведь она по-разному поворачивается… То выигрыш, то проигрыш.
   Дядя Полковник свирепо посмотрел на него и направился к остальным родственникам, которые окружили дядюшку Наполеона.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

   Сомкнутые веки дядюшки приоткрылись. Спокойным голосом он произнес:
   – Да, я такого немало повидал… Даже Наполеон, которого всю его жизнь англичане преследовали своей злобой, даже он, когда после Ватерлоо удалился от дел, опять поддался на их обман и доверил им свою судьбу… Они ему много чего наобещали. Но в конце концов несчастный сложил голову на острове Святой Елены. Ну что ж, я ничем не лучше его…
   Затем, как бы желая совершенно переменить тему, он обратился к Дустали-хану:
   – Ну, Дустали, что у вас там вышло с Практиканом Гиясабади?
   Дустали-хан, барабаня пальцами по столу, угрожающе заявил:
   – Вы в семье старший… Или сами разъясните этому козлу поганому его обязательства передо мной, или разрешите мне законным путем пресечь его попытки посягнуть на честь и имущество нашего семейства.
   Практикан Гиясабади, который, очевидно, накурился терьяку и пребывал в полном душевном равновесии, хладнокровно провозгласил:
   – Во-первых, кто так говорит, тот поганый козел и есть, а во-вторых, когда это я нападал на жизнь, имущество и честь аги?
   Тут в разговор влез Маш-Касем:
   – Ей-богу, до сих пор никто не слыхал, чтобы какой-нибудь гиясабадец, отсохни мой язык, на чужую честь замахнулся… И вообще, зачем врать? Да во всей стране никто так честью не дорожит, как гиясабадцы.
   Хотя Дустали-хан старался не терять самообладания, но при этих словах он не выдержал и накинулся на Маш-Касема:
   – А ты бы уж молчал! Чтоб твои гиясабадцы вместе с их честью в аду сгорели!
   Маш-Касем, который редко грубил, на этот раз огрызнулся:
   – А вам так и надо – правильная пословица есть: «По господину и почет!» Про меня чего хотите говорите, а честь гиясабадцев это вам не шутка!
   В этот момент я нечаянно посмотрел в сторону Асадолла-мирзы. К нему вернулась обычная беззаботность, лукавая улыбка снова заиграла на лице.
   – Моменто, моменто, Дустали-хан. Маш-Касем прав. Честь гиясабадцев вас не касается. Вы ведь и сами рыцарь чести, так что…
   Дядюшка повелительно возвысил голос:
   – Тихо! Между двумя лицами возник, спор. Они вынесли его на обсуждение старейшин семьи. Надо подойти к их делу справедливо. Прошу дать сторонам возможность говорить. Продолжай, Дустали, но не отвлекайся по пустякам.
   Дядюшкина строгость всех обрадовала. Было ясно, что на время англичане забыты. Дустали-хан, стараясь говорить спокойно, начал снова:
   – Для сохранения чести семьи было решено, что этот, человек придет, женится на девушке, через месяц разведется с ней – и за все это получит две тысячи туманов. Так и сделали. Теперь, не говоря уж о том…
   Практикан Гиясабади, который тем временем лакомился фисташковой халвой, перебил его:
   – Две тысячи туманов вы дали, а я потом кое-что подсчитал… Так с вас еще…
   – Что ты болтаешь, подлец, бесстыжая морда? Чего тебе подсчитывать?
   Практикан невозмутимо ответил:
   – Вы пять лет в доме моей жены прожили. Арендная плата – сто туманов в месяц… Ну, будем считать по пятьдесят. За пять лет набегает три тысячи. Пожалуйте разницу – тысячу туманов.
   Дустали-хан от злости просто онемел. Зато Асадолла-мирза пробормотал:
   – Нет, сто туманов в месяц это вполне умеренная плата. Правильно подсчитали. Шесть тысяч туманов – нормально…
   Гнев Дустали-хана обратился против Асадолла-мирзы:
   – Замолчи хоть ты, Асадолла!
   – Моменто, я ничего не говорил. Господин Практикан допустил ошибку в подсчетах, я ему указал.
   – Тихо, Асадолла, – одернул его дядюшка. Но тут опять вмешался Маш-Касем:
   – Конечно, коли не хочешь дать, и двести туманов много… Вот у меня земляк был…
   – Маш-Касем, дай господину Дустали-хану сказать, – остановил его Асадолла-мирза, – он же изволил говорить о посягательстве на честь.
   Практикан Гиясабади, слегка постукивая по халве ручкой перочинного ножа, чтобы отколоть кусочек, хладнокровно произнес:
   – Да, скажите, пожалуйста, на чью честь я покушался.
   Весь дрожа от возбуждения, Дустали-хан прохрипел:
   – Ага, вы только посмотрите, до чего может наглость дойти!.. Эта невинная дурочка…
   – Сам ты дурак невинный, – тут же вставил Практикан.
   Дядюшка Наполеон воскликнул:
   – Господин Практикан, вы же служите в полиции, вы должны знать, каковы правила судебного заседания! В настоящий момент здесь происходит заседание семейного совета. Пока я не дам вам слова, вы не имеете права говорить! В свое время вы тоже сможете высказаться. Продолжай, Дустали!
   – Обращаю ваше внимание на то, что эту невинную больную девушку обманул какой-то неизвестный негодяй…
   Практикан опять прервал его:
   – Обращаю ваше внимание, ага, он опять попусту болтает! – Воздев глаза к потолку, он продолжил: – Во-первых, негодяй тот, кто такие слова говорит, во-вторых, никого неизвестного не было.
   Дустали-хан угрожающе приподнялся на стуле:
   – Не было? Значит, тебе он известен? Ты знаешь, кто эту непорочную девицу ребенком наградил?
   Положив в рот кусочек халвы, Практикан спокойно ответил:
   – Еще бы не знать. Это я и был.
   – Ты?! Ах ты лгун бессовестный!
   – Нет, я чистую правду говорю.
   Асадолла-мирза, лицо которого так и засияло, сказал:
   – Моменто, господин Дустали-хан, разум и логика тоже иногда полезны. Господин Практикан откровенно признает, что это его ребенок, а вы утверждаете, что это ребенок неизвестного? Тогда либо назовите отца, либо согласитесь со словами господина Практикана.
   Лицо Дустали-хана стало красным, как помидор. Он едва мог выговорить:
   – Да когда же?.. Где?.. Этот человек вообще не был знаком с Гамар. Как это могло случиться, что мы ничего не знали?
   Практикан все так же невозмутимо ответил:
   – Эка, хватился, дядя! Да я с прошлого года, когда еще с инспектором Теймур-ханом приходил ваше тело искать, по Гамар сохну. Полюбили мы друг друга… Ах, что за ночки были! Лунные ночи!
   Асадолла-мирза, едва сдерживая смех, сказал:
   – Ну что выспрашивать, когда и где, – не у вас же на глазах им любовью заниматься. В этом деле – третий лишний. Или вы другого мнения?
   Дустали-хан, которого душила ярость, завопил:
   – Асадолла, это ведь при тебе было, когда он сказал, что вообще ни к чему не пригоден… Что ему, проклятому, причинное место пуля в бою отстрелила!
   – Это у вашей милости причинное, место проклятое! – с полным ртом парировал Практикан.
   – Моменто, теперь состав суда должен высказаться по поводу причинного места каждой из тяжущихся сторон. Я голосую за господина Практикана.
   Дядюшка Наполеон стиснул зубы. Он порывался положить конец этому зубоскальству, но не мог вставить ни слова. Асадолла-мирза, которому хотелось раззадорить спорщиков, с притворным удивлением повернулся к Практикану:
   – Моменто, господин Практикан, я что-то не помню, чтобы вы называли место ранения…
   – Нет, тут он как раз правильно говорит, – усмехнулся Практикан. – Я сам так сказал.
   – Вы слышали? – заорал Дустали-хан, обращаясь к дядюшке. – Обратите внимание, он сам признал!
   Но прежде чем дядюшка успел задать вопрос, Практикан все так же хладнокровно заявил:
   – Клянусь богом, дело вот как было. В тот день меня с инспектором Теймур-ханом отрядили к вам под предлогом расследования о пропаже часов… А я думал, вам стало известно, что это я Гамар ребенка сделал, и вы хотите заставить меня сознаться, а потом отдадите под суд и засадите в тюрьму… Знаю я, как это делается, сам тысячу преступников задержал… Ну, я и сказал, будто у меня ранение такое, чтобы вы меня не схватили и не передали в руки полиции…
   Тут Маш-Касем, который непривычно долго молчал, так и подпрыгнул:
   – Ай, молодец, брат! Ну и голова!.. Господи, благослови Гиясабад! Это я к тому, значит, что в мужской силе и удальстве никому с гиясабадцами не равняться.
   Асадолла-мирза не мог больше сдерживаться. Он раскатисто захохотал, а потом проговорил, то и дело прерывая свои слова взрывами смеха:
   – Да здравствует… Практикан Гиясабади!.. С сегодняшнего дня объявляю тебя почетным гражданином Сан-Франциско!
   – Рад стараться, ваше высочество, – ответил Практикан, присоединяясь к его веселью, – вы-то меня любите, я знаю.
   – Господа, вы затягиваете заседание вашим смехом и шутками, – прикрикнул дядюшка. – Асадолла! Практикан! Тихо!
   Он опять повернулся к Дустали-хану:
   – Продолжай, Д устали!
   Но Дустали-хан, словно громом пораженный, не говорил ни слова. Молчал и дядя Полковник, сидевший опустив голову. Как я догадывался, сожаления об исфаханском коврике отвлекли его от семейного совета. Зато у отца вид был веселый и довольный.
   Между тем Практикан Гиясабади начал контратаку:
   – Я свою жену люблю. И она меня любит. Дитя у нас любимое… и еще одно на подходе… На взгляд господина Дустали-хана это все неприличие одно, а вот когда он сам в среду заявился в дом замужней женщины, а муж, между прочим, в это время отсутствовал, это прилично…
   Дустали-хан, выйдя из охватившего его оцепенения, завопил:
   – Я… Я ходил к замужней женщине?..
   – Разрешите крикнуть Фати? – мягко осведомился Практикан. – Фати – дочка кормилицы Гамар. Если желаете, спросим у нее, кто в среду выходил, крадучись, из дома мясника Ширали?
   Дустали-хан снова остолбенел. Асадолла-мирза широко улыбнулся. Он достал из кармана свои очки, надел их и, пристально глядя на Дустали-хана, сказал с плутовской улыбкой:
   – Дустали, неужели?.. Наконец решился съездить в Сан-Франциско с Тахирой, женой Ширали? Ну и как – добрались?
   – Замолчи, Асадолла!
   – Моменто, Дустали! Откровенное признание смягчает вину! Повинись, не то Практикан пошлет за Фати.
   – Асадолла, если я что-нибудь с тобой сделаю, потом не жалуйся!
   – Моменто, моменто, моментиссимо! Господи помилуй! Мало ему жены Ширали, теперь он со мной хочет что-то сделать! Каких ты пилюль наглотался, что тебе удержу нет?
   – Асадолла, Асадолла! – крикнул дядюшка. В этот момент Дустали-хан схватил банку с халвой и, угрожающе занеся ее над головой, как бы собираясь швырнуть в Асадолла-мирзу, зарычал:
   – Как дам сейчас – башку расшибу!
   – Что-что? Не понял! – перестав смеяться, сказал Асадолла-мирза и тут же, вскочив с места, ринулся к окну. Высунувшись во двор, он закричал:
   – Ширали! Эй, Ширали!
   Дядюшка Наполеон и все остальные во весь голос воскликнули:
   – Асадолла!.. Прекрати!!
   Но Асадолла-мирза продолжал:
   – Ширали, если не трудно, принеси наверх чаю.
   В комнате воцарилась тишина. Этим воспользовался Маш-Касем:
   – Ей-богу, зачем врать?! До могилы-то… Да я за все сорок лет такого безобразия не видал… Господь защитник, да если этот Ширали пронюхает… Знаете, господин Дустали-хан, Ширали нынче баранью ногу прихватил с собой…
   Минуту спустя на пороге выросла исполинская фигура Ширали, который держал в руках поднос с чаем.
   – Доброго здоровья всем!
   Пока все молча разбирали с подноса стаканы и сыпали в чай сахар, Асадолла-мирза с серьезным видом заговорил, как бы продолжая прерванную беседу:
   – Так, значит, как я вам уже докладывал, дела принимают скверный оборот… Понятно, что люди, которые дорожат своей честью, весьма озабочены. И тут уж не имеет значения, какое положение человек занимает, богач он или скромный ремесленник. Возьмем, к примеру, того же господина Ширали…
   Выдержав паузу, он обратился к Ширали:
   – Вот вы, господин Ширали… Я вас спрашиваю… Допустим, есть у вас друг, приятель какой-нибудь. И вот вы видите, как в его отсутствие чужой человек заходит к нему в дом. Как вам это понравится?
   Ширали сквозь зубы прорычал:
   – Ваше высочество, не надо при аге такие речи заводить! Я когда такое слышу, у меня аж в глазах темнеет, так и хочется все вокруг переломать, окна-двери повышибать…
   При этих словах Ширали, совершенно забыв про поднос с последним стаканом чая, так потряс ручищами, что стакан соскользнул прямо на голову дяде Полковнику, а тот истошно завопил: «Ошпарили!»
   Губы дядюшки Наполеона опять затряслись, он побледнел и, пытаясь подняться, устрашающим голосом вскрикнул:
   – Я сказал, хватит! Довольно! Опять заговор… Теперь с другой стороны зашли… Хотят внести раскол в мою семью… Меня боятся, так за семью принялись… Боже, до чего эти подлецы, трусы эти докатились!
   И под шум и гам собравшихся дядюшка Наполеон снова без чувств свалился в кресло.
   Пури, который на крик отца вбежал в комнату, как заведенный, твердил:
   – Кто это сделал? Кто обварил папочку?
   – Чем реветь, как осел, ты бы лучше за доктором сходил, – наконец рявкнул на него Асадолла-мирза. – Кто сделал, тот и сделал. Не нарочно ведь. Ну, стакан из руки Ширали выпал, на папочку твоего чаем плеснуло. Принеси-ка полотенце или салфетку да оботри его.
   – Так мне за доктором идти?
   – Куда хочешь иди, только подальше – все меньше крику будет, глядишь, больные сами по себе поправятся.
   Пури поспешил за помощью, а Асадолла-мирза и Маш-Касем занялись дядюшкой Наполеоном. На ожог дяди Полковника никто не обращал внимания. Только Дустали-хан взволнованно сказал:
   – Во всем этот проходимец виноват… Мало того, что он вор и мошенник, он еще и убийца. Видали – Полковнику глаза выжег!
   На что Практикан Гиясабади с полным самообладанием ответил:
   – Опять на меня свалить хотите, уважаемый! Нет, вам меня…
   – Сейчас я тебе докажу, кто отец!!! – прервал его вопль Дустали-хана. – Это ты господину Полковнику все лицо обварил…
   – Жду не дождусь ваших доказательств, – сказал Практикан и как бы про себя добавил: – Очень даже удивительно, что общего между беременностью моей жены и ожогом господина Полковника? Что у меня там – самоварный кран, что ли?..
   – Господин Практикан прав, – подхватил Асадолла-мирза. – Разве там бывает самоварный кран? Ну пусть даже бывает – каким образом туда попала голова господина Полковника? Если только, не дай бог…
   – Да заткнись ты, Асадолла, – истошно заорал Дустали-хан.
   Вместо ответа Асадолла-мирза повернулся к Ширали:
   – Ширали, оставьте нас ненадолго одних… Но мне еще нужно вам кое-что сказать, если вас не затруднит, подождите внизу, пока я вас позову.
   Дустали-хан, который от силы нахлынувших на него чувств совсем забыл о Ширали, опять позеленел.
   – Асадолла, ты меня погубить хочешь, – пролепетал он.
   Тут наконец вмешался мой отец.
   – Успокойтесь, Дустали-хан, – решительно сказал он и, обращаясь к Асадолла-мирзе, мягко добавил:
   – Асадолла, угомонись. Ты же видишь, что аге дурно… А Полковника обварили!
   Ширали вышел из комнаты, дядя Полковник, громко охая, простонал!
   – Кто же мной, несчастным, займется? Вспомнит обо мне хоть кто-нибудь?..
   – Потерпите немного, господин Полковник, мы все о вас помним, но аге плохо… Надо сначала привести его в чувство.
   – А мне, значит, хорошо?.. – чуть ли не плача протянул Полковник. – У меня все лицо горит, словно его в печь засунули…
   – Да вы руки-то примите, поглядим, что там случилось…
   Тут прибежал Пури и, задыхаясь, объявил, что доктора Насера оль-Хокама нет дома. Пока мой отец и Маш-Касем вливали дядюшке в рот шербет, Асадолла-мирза почти силой отвел руки Полковника от лица. Подбородок и губы у него чуть покраснели. Асадолла-мирза насмешливо произнес:
   – О-о! Смотрите, кожа вся слезла, мясо видно!
   Маш-Касем, приняв всерьез его слова и даже не взглянув на Полковника, заголосил:
   – Ой, родимые вы мои, это что же творится!.. У господина Полковника вместо лица, извиняюсь…
   Асадолла-мирза, догадавшись, с чем Маш-Касем хотел сравнить лицо Полковника, оборвал его:
   – Что ты шум поднимаешь, Маш-Касем? Я пошутил. Смотри, только чуть-чуть покраснело.
   Но Маш-Касема нелегко было унять:
   – Ей-богу, ваша милость, зачем врать? До могилы-то… Я насчет ожогов этих прямо мастер, лекарь то есть. От такого ожога только одно средство есть.
   – Какое средство? – оживился дядя Полковник. – Что нужно сделать?
   – Ей-богу, зачем врать? Вы, конечно, не обессудьте… Надо взять мочу от дитя малого и этой мочой полить…
   Асадолла-мирза хотел было возразить, но передумал и после секундного колебания подхватил:
   – Я тоже об этом слышал. Только где нам искать это дитя малое?
   – Ничего, ежели какой побольше, тоже сгодится. Лишь бы совсем старый не был… Коли меня спросить, то, по моему разумению, Пури-ага для этого дела подойдет, не пропадать же добру.
   Тут дядя Полковник завопил во всю мочь:
   – Да прекратите вы наконец! Вы уж готовы всякую пакость мне на голову лить!.. Чем глупости болтать, Маш-Касем, принес бы масла немного. Миндального принеси или касторового… Ступай, чего ждешь!
   – Слушаюсь, бегу… Но только мое средство все равно лучше.
   – Ну так попробуйте, большого вреда не будет, – предложил Асадолла-мирза, но Пури, по обыкновению шепелявя, бурно запротестовал:
   – Что за невежество! И потом мне сейчас не хочется…
   Дядя Полковник готов был опять поднять крик, но тут вернулся Маш-Касем с большой деревянной ложкой в руках:
   – Ей-богу, ваша милость, ни миндального, ни касторового масла нет. Вот я с кухни немного подсолнечного принес…
   Делать нечего, пришлось смазать кожу дяди Полковника подсолнечным маслом. После этого он немного успокоился и заявил:
   – Ладно, наплевать, если и помру… Вы бы лучше о братце позаботились.
   – Не тревожьтесь, – раздался голос отца, – ага начал дышать ровнее… Скоро придет в себя… Только, пожалуй, лучше вам перейти в другую комнату, чтобы ага мог здесь немного полежать, пока окончательно не оправится.
   – Я тоже думаю, лучше было бы нам уйти отсюда, – поддержал его Асадолла-мирза, – здесь будет потише… Давай, Пури. Пошли, Дустали!
   Но Дустали-хан, плотнее усевшись в кресло, заявил:
   – Я дал клятву, пока не кончится разбирательство, шага отсюда не сделаю. Останусь здесь, пока ага в себя не придет. Пусть рассудит меня с дорогим зятьком!
   Тут же подал голос и Практикан:
   – И я тоже. Буду дожидаться, пока ага своего родственника не укротит.
   – Выходи, Дустали, – повелительно сказал Асадолла-мирза.
   – Говорю тебе, с места не двинусь!
   – Ах, не двинешься?.. Моменто, моменто… Эй, Ширали!
   – Ох, пожалеешь, да поздно будет… Давай, зови его, а я погляжу, как ты при нем про его жену речь поведешь.
   – Ваше высочество, бога за вас молить буду, – вмешался Маш-Касем, – если этот Ширали до сих пор своей жене окорот не сделал, так это потому, что никто ему сказать не решается, чего она тут проделывает. А как решишься-то? Вы про Уста-Гуляма забыли?.. А про подручного пекаря?.. От того, кто ему слово скажет, мокрое место останется… Да он и дом, где такое услышит, спалит начисто!
   Прежде чем Асадолла-мирза успел возразить, сквозь плотно сжатые губы дядюшки Наполеона прорвался стон. Все столпились вокруг него.
   Несколько мгновений спустя дядюшка открыл глаза. Он долго озирался по сторонам, потом слабым голосом произнес:
   – Не понимаю, почему это я…
   Затем он, видимо, вспомнил, что произошло:
   – Ефрейтор… Вместо полковника – ефрейтор-индиец!
   Асадолла-мирза поспешно сказал:
   – Моменто, ага… с ним мы счеты сведи, прогнали прочь с позором. Что о нем вспоминать.
   Дядюшка некоторое время отрешенно молчал, потом проговорил как бы про себя:
   – Выгнали его… выгнали… Это хорошо… Хорошее дело… Мне уж недолго осталось, но вы не должны терпеть позор! Мы вместе сражались, рука об руку, плечом к плечу… А теперь вместе будем в плену.
   – Братец, братец, – с беспокойством окликнул его дядя Полковник. Но дядюшка Наполеон, казалось, не слышал его. Все с тем же отрешенным видом он продолжал:
   – Да, мы оказались в плену, но в плену почетном… Мы сберегли свое доброе имя, свою честь! В истории будет записано: великий полководец сопротивлялся до последней возможности…
   – Братец, братец!
   Дядюшка Наполеон повернулся к нему, минутку рассматривал, потом ласково спросил:
   – Почему у тебя все лицо в масле?