Страница:
Маш-Касем, видать, только что продравший глаза, открыл нам дверь. На пороге своей комнаты застыли перепуганные Лейли и ее брат.
– Что случилось, Маш-Касем?
– Зачем мне врать?! Я…
– Это ага кричал?
– Вроде как они.
Через анфиладу бесконечных комнат мы бросились к балкону, где на широкой деревянной кровати обычно спал летом дядюшка Наполеон. Но дверь, ведущая из комнаты дядюшки на балкон, была заперта. На наш энергичный стук никто не ответил.
Маш-Касем с силой хлопнул себя по лбу:
– Ох, горе горькое! Украли нашего агу! Мать Лейли, женщина сравнительно молодая, запричитала:
– Ага! Ага! Где же ты?.. Господи, боже мой, похитили его, похитили!
Мой отец попытался успокоить ее.
Мать Лейли была второй женой дядюшки. Со своей первой супругой он прожил тринадцать лет и развелся под тем предлогом, что она не рожала ему детей. Этот развод оставил в жизни дядюшки глубокий след, поскольку он усматривал в нем разительное сходство с разводом Наполеона Бонапарта и Жозефины, расставшихся после тринадцати лет супружеской жизни. Лишь впоследствии мы догадались, что именно это обстоятельство побудило дядюшку в дальнейшем строить свою жизнь, копируя судьбу французского императора.
Отец приказал Маш-Касему принести лестницу и первым полез по ней со двора на балкон. За ним с ружьем в руке последовал дядя Полковник, подоспевший из своего дома в белой ночной рубахе и подштанниках. Пури и я тоже торопливо вскарабкались наверх. Одна из двух веревок, натягивавших москитную сетку над ложем дядюшки Наполеона, была оборвана, и сетка криво свисала прямо на кровать. Но самого дядюшки нигде не было. Мать Лейли спросила из-за двери дрожащим голосом:
– Что там случилось? Где ага?.. Откройте дверь!
– Зачем же врать?! Вроде как сгинул наш ага. Пропал вовсе.
И тут раздался чей-то тихий стон. Мы огляделись по сторонам. Стон доносился из – под кровати. Отец первым нагнулся и заглянул туда.
– Вот – те на! Ага, что это вы там делаете?
Из – под кровати снова раздался слабый голос, но слов было не разобрать, точно у дядюшки отнялся язык. Отец с Маш-Касемом отодвинули кровать от стены и с помощью остальных ухватили дядюшку Наполеона под мышки, подняли с пола и положили на постель.
– Ага, чего это вы вдруг под кровать залезли? Где вор?
Но глаза дядюшки были закрыты, а побелевшие губы дрожали.
Маш-Касем принялся растирать ему руки. Дверь открыли, и на балкон ворвались женщины и дети. Лейли, увидев, в каком плачевном состоянии пребывает ее отец, ударилась в слезы, а ее мать стала исступленно бить себя в грудь.
Маш-Касем пробормотал:
– Похоже, змея агу ужалила!
Мать Лейли крикнула:
– Ну что вы стоите? Сделайте что-нибудь!
– Маш-Касем, беги за доктором Насером оль-Хокама!.. Скажи, пусть немедленно идет сюда!
Вскоре подоспел и доктор Насер оль-Хокама. Он был в нижнем белье, но в руке держал неизменный саквояж. Осмотрев дядюшку, доктор сказал:
– Жить вам не тужить!.. Ничего страшного. Просто он слегка испугался, – и, накапав в стакан с водой несколько капель, влил лекарство в рот дядюшке.
Через минуту – две дядюшка открыл глаза. Первые несколько секунд он недоуменно озирался по сторонам, потом взгляд его остановился на докторе. Неожиданно дядюшка яростно сбросил со своей груди руку доктора и хриплым от злости голосом выдавил:
– Уж лучше умереть, чем видеть перед собой предателя и лжеца!
– Жить вам не тужить!.. Что такое, ага? Шутить изволите?
– Нисколько! Я вполне серьезно говорю!
– Ничего не понимаю, ага… Что, все-таки случилось?
Дядюшка слегка приподнялся на своем ложе и, указывая пальцем на дверь, сказал:
– Вон отсюда!.. Вы что, вообразили, будто я ничего не знаю о заговоре в доме моего брата? Мне не нужен врач, который продает свою совесть! Такому врачу нечего делать в моей семье!
– Ради бога успокойтесь! Вам вредно волноваться, поберегите свое сердце!
– Мое сердце вас больше не касается! Так же как не касается вас, пучит ли живот у Гамар!
Столпившиеся на балконе уже догадались, куда клонит дядюшка. Мы поглядывали друг на друга, пытаясь определить доносчика. Я увидел, что Маш-Касем с подозрением смотрит на Пури. А Пури с некоторым беспокойством отводил глаза в сторону, стараясь ни с кем не встречаться взглядом.
Дядюшка, повысив голос, заявил:
– И вообще, я прекрасно себя чувствую!.. И в докторах не нуждаюсь!.. Извольте удалиться, господин доктор!.. Разводите свое вранье и плетите свои интриги в другом месте!
Дядя Полковник, чтобы сменить тему, спросил:
– Братец, что все-таки случилось? В дом воры залезли?
Дядюшка Наполеон, который, увидев доктора, напрочь забыл о причине переполоха, тотчас спохватился и, в ужасе оглядевшись по сторонам, кивнул головой:
– Да, да, вор… Я сам слышал, как он тут ходил… своими глазами видел его тень… Эй, быстро закройте все двери!
Неожиданно дядюшка заметил моего отца. Гневно поджав губы, дядюшка уставился в пустоту и закричал:
– А этому-то что здесь надо? Превратили мой дом в караван – сарай! – и, указав длинным костлявым пальцем на дверь, рявкнул: – Вон!
Отец пронзил его взглядом и, направляясь к двери, вполголоса заметил:
– Ну и дураки же мы все! Спали бы себе спокойно до утра… Так нет ведь – ринулись спасать знаменитого героя Казерунекой битвы, который от страха чуть не окочурился под кроватью.
Дядюшка рывком вскочил и хотел вырвать ружье из рук дяди Полковника, но тот успел спрятать его за спиной.
Доктор, подхватив саквояж, в ужасе почти бегом кинулся к двери. Я тоже двинулся к выходу вслед за матерью. Уже с порога я бросил прощальный взгляд на Лейли и ушел, унося в памяти ее заплаканные глаза.
Голос дядюшки Наполеона, громко излагавшего стратегический план поимки вора, провожал меня до самого дома.
Однако розыски, предпринятые дядюшкой и его соратниками, ничего не дали. Вор как сквозь землю провалился. Через полчаса в саду снова воцарилась тишина.
Я был настолько взбудоражен, что никак не мог заснуть. Я ничуть не сомневался, что именно Пури свел на нет усилия всей семьи, пытавшейся помирить дядюшку с моим отцом. По тому, как Пури вел себя на балконе, было ясно, что это он донес дядюшке Наполеону о разговоре с доктором Насером оль-Хокама. Ух, с каким удовольствием я бы выбил Пури его длинные зубы! Вот ведь подлец! Вот ябеда! Хорошо бы дядя Полковник догадался о предательстве собственного сына. А если он до сих под ничего не понял, я должен ему об этом рассказать!
Хотя я не спал почти всю ночь, наутро я поднялся раньше всех и бесшумно выскользнул в сад.
Маш-Касем поливал цветы. Его вид привел меня в изумление: штаны его были, как обычно, закатаны до колен, но на плече висела дядюшкина двустволка.
– Маш-Касем! Чего это ты с ружьем? Он беспокойно огляделся, потом сказал:
– Беги-ка, милок, обратно! Домой к себе беги!
– Но почему, Маш-Касем? Что случилось?
– Черный сегодня день, дурной! Самый что ни на есть настоящий день Страшного суда. Ты и отцу своему скажи, и матушке, чтоб сюда не ходили.
– А в чем дело-то?
– Э-э! Зачем мне врать?! Тяжело у меня сегодня на душе, ох как тяжело! Ага приказ отдали, ежели кто из вашей семьи хоть на шаг зайдет вот за это дерево, стрелять такому прямо в самое сердце!
Если бы не понурый, насупленный вид Маш-Касема, я бы подумал, что это шутка. Поправив на плече ружье, Маш-Касем продолжал:
– Сегодня спозаранку Аббас-ага… ну тот, который голубей разводит, вчерашнего вора поймал, когда тот через крышу нашу лез.
– Ну и что с ним сделали?
– Зачем мне врать?! Ага поначалу хотел прикончить его прямо на месте, да я за беднягу заступился… Связали его, сейчас сидит под арестом в подвале. Меня приставили к нему караульным…
– В подвале?.. А почему не сдали его в полицию?
–. Да какое там! Ага, чего доброго, сегодня же его и повесит, прямо тут, в саду.
Я оторопело молчал, Маш-Касем снова огляделся по сторонам.
– Ты, милок, того… не нужно тебе со мной разговаривать, а то, если ага узнает, что я с тобой разговоры разговариваю, глядишь, и меня заодно прикончит.
– Маш-Касем, но при чем тут наша семья? Почему дядюшка на нас сердится?
Маш-Касем покачал головой:
– Ты вот, голубчик, спрашиваешь, при чем тут ваша семья… Да, ежели б ты знал, кто вором-то оказался, тогда бы понял, что дело дрянь… Ой – ё – ёй… Дай-то бог, чтоб все обошлось!..
Теряя голову от тревоги, я спросил:
– А кто же этот вор, Маш-Касем? Что он украл?
– Э-э! Зачем мне врать?! До могилы-то… Ох, ты ж господи! Смотри-ка! Ага идет!.. Беги отсюда быстро! Беги! Пожалей свои годы молодые, беги!.. Или хоть спрячься куда!
Поняв, что убежать я уже не успею, Маш-Касем подтолкнул меня к большому самшитовому дереву, в густой листве которого можно было легко спрятаться, а сам отошел в сторону и продолжал поливать цветы. На дорожке показался дядюшка Наполеон. При виде его хмурого лица меня охватил ужас.
А когда дядюшка заговорил, я понял, что он страшно разгневан.
– Касем! Разве тебе не было приказано караулить вора?! Нашел время цветами заниматься!
– Не извольте беспокоиться, ага! Я и отсюда за ним слежу.
– Это как же ты отсюда следишь за вором, который в подвале сидит?
– А я то и дело бегаю, его проверяю… Что решили-то с ним делать, ага? Кормить ведь его придется… в расход он вас введет… Может, лучше сдадите в полицию – нам же спокойнее будет.
– В полицию? Пока он во всем не признается, я его не отпущу. Тем более, что я и так почти наверняка знаю – его это происки! – И дядюшка махнул рукой в сторону нашего дома.
МапьКасему было явно не по себе: он тайком посматривал на самшит, укрывший меня густыми ветвями.
– Этот Хамадолла слугой у него был несколько лет, – продолжал дядюшка. – Вроде и не воровал никогда. Работящий был, набожный… А теперь – нате вам! – в дом мой залез. Не – е – т, дело ясное, подучили его! Это все заговор против меня!
– Да вы лучше меня послушайте, ага. Зачем мне врать?! До могилы-то… Без работы он сидел, обнищал. Хотел небось дела свои поправить.
Дядюшка задумался и молчал. Маш-Касем продолжал поливать цветы, изредка посматривая в сторону моего убежища.
Неожиданно дядюшка хрипло сказал:
– Знаешь, Касем, меня сейчас больше всего беспокоит длинный язык этого мерзавца.
– Вы о ком, ага?
Дядюшка снова махнул рукой на наш дом.
– Кто свою честь не бережет, тот и другого ославит почем зря. Боюсь, распустит он сплетни по всей округе.
Маш-Касем покачал головой:
– Что ж, ага, в драке халву не раздают, – и, наверняка, вспомнив о невидимом, но все слышащем свидетеле, решил сменить тему, чтобы дядюшка не углубился в опасные дебри. – А почему бы вам не забыть все обиды. Взяли бы да и расцеловали друг друга! Глядишь, ссоры как не бывало.
– Чтоб я помирился с этим человеком?! В дядюшкином голосе звучали такая злоба и ярость, что Маш-Касем перепугался:
– Да я ничего и не сказал, ага… Оно конечно, мириться, с ним никак нельзя… Уж больно он вас обидел…
– Одним словом, боюсь я, начнет он распускать сплетни, наговорит людям ерунду всякую.
– Чего ж тут бояться, ага? По моему разумению, вы с ним все, что хотели, уже друг другу сказали.
Потеряв терпение, дядюшка раздраженно проворчал:
– Неужто ты так ничего и не понимаешь?! Забыл, что ли, что вчера случилось? Нездоровилось мне слегка, не по себе было… Ты помнишь, что он сказал уходя?
– Зачем мне врать?! До могилы-то… Нет, не помню.
– Как это не помнишь? В общем, из того, что он сказал, можно было попять, будто я вора испугался.
– Господи помилуй! Вы?! Испугались?! Да вам страх и неведом!
– А я тебе про что толкую! Уж кто – кто, а ты-то лучше других знаешь – ведь ты был рядом со мной и в битвах, и в походах, и в разных опасных передрягах. Тебе-то уж должно быть известно, что для меня самого слова «страх» но существует.
– Ей – богу, зачем мне врать? До могилы-то… Аллах свидетель, никак невозможно о вас такое сказать! Еще до Казерунской кампании покойный Солтан Али-хан говорил, что второго такого смельчака, как ага, поискать надо!.. Помните ту ночь, когда в нашу палатку ворвались бандиты?.. Господи, прямо будто вчера это было! Как сейчас помню… Вы тогда одной пулей троих наповал уложили…
– Да, в те времена бандиты свирепые были, грозные… Нынешние воры против них, что младенцы грудные.
Маш-Касем взволнованно воскликнул:
– Я-то сам, хоть тоже был смельчак и сорвиголова, но, чего греха таить, в ту ночь здорово перетрухнул… А потом атаман ихний в ноги вам как кинется и давай умолять о пощаде!.. Ну прямо как сейчас помню!.. Его, случаем, не Сеид-Морадом звали?
– Да… мы на своем веку много таких Сеид-Морадов повидали.
– Ни дна ему ни покрышки!.. До чего ж подлый был, до чего свирепый!
Маш-Касем пришел в неописуемое волнение и, казалось, напрочь забыл о моем присутствии. У дядюшки Наполеона настроение тоже вроде бы поднялось. Лица обоих были в эту минуту такими просветленными и вдохновенными, что чувствовалось: и тот, и другой безоговорочно верят в собственные сочинения и сейчас перед ними словно оживают яркие картины далекого прошлого.
Несколько минут они оба молчали. Глаза их смотрели куда-то вдаль, на сияющих лицах играла улыбка. Дядюшка первым вернулся из мира грез и, вновь нахмурившись, сказал:
– Так-то так, Маш-Касем, но об этом только ты да я знаем. А если… если этот клеветник начнет вместе с простофилей доктором людям рассказывать, что дескать кое – кто от страху чуть богу душу не отдал… что тогда останется от моей репутации?
– Да кто им поверит, ага? Кто в этой стране не знает о вашей отваге, о мужестве вашем?!
– Если б люди головой думали! А то ведь только ушам своим да глазам верят. Что ни говори, а я убежден: этот человек на все пойдет, только бы подорвать мой авторитет, только бы ославить на всю округу.
Тут Маш-Касем вроде бы снова вспомнил, что я прячусь рядом, за ветвями самшита. Он покосился в мою сторону:
– Об этом сейчас не время говорить, ага. Пока ведь ничего такого не случилось.
– Не соображаешь, что ли?! Да они уже сегодня начнут языками чесать!
– А мы скажем, что вранье это… Скажем, что аге, мол, нездоровилось…
– Да, конечно, но… – Дядюшка ушел в раздумья и замолчал.
– Можно, к примеру, сказать, что вас змея ужалила.
– Не городи вздор! Где это видано, чтобы человека змея у жалила, а наутро он уже здоровый был?
– А что тут такого?.. Один мой земляк…
– Да провались ты вместе с твоим земляком!.. В общем, история со змеей нам не годится.
Маш-Касем тоже погрузился в мысли.
– Кажется, придумал! А что, если сказать, что вы дыню с медом кушали, а потому у вас живот схватило?
Дядюшка ничего не ответил, но по всему было видно, что эта идея его тоже не вдохновила. Немного помолчав, Маш-Касем сказал:
– Ага, знаете что?
– Что?
– Ежели б вы у меня совета спросили, так, по-моему, лучше вам отпустить вора подобру-поздорову.
– Отпустить? Вора?!
– Потому что, ежели вокруг узнают, что вы поймали вора, разговоры пойдут: что да как? А там и про вчерашнее припомнят.
– Ерунда!
– Я-то что… мое дело сторона. Да только, ежели вы его отпустите, разговоры сами собой и утихнут. Сейчас ведь никто, кроме Аббаса-голубятника, и знать не знает, что мы вора поймали… Другими словами, никто чужой про это пока не прослышал… А голубятник, он и пикнуть не посмеет.
Дядюшка долго молчал. Потом сказал:
– Ты прав, Касем… Нашей семье всегда были присущи великодушие и благородство. Может, этот бедняга и в самом деле от нищеты на такое решился. Простим ему, детей его пожалеем… – и после паузы добавил: – Ты твори добро, о себе забудь, и господь тебе твой укажет путь!.. Иди, Касем, развяжи его и скажи, чтобы бежал без оглядки. А самое главное, скажи ему, что это ты сам решился его отпустить и что, если, мол, ага прослышит, шкуру с тебя сдерет!
Маш-Касем рысцой побежал выполнять приказ, а дядюшка принялся в задумчивости расхаживать по дорожке.
Через несколько минут Маш-Касем вернулся. На плече у него по-прежнему болталась двустволка. С довольной улыбкой он приблизился к дядюшке, успевшему присесть на скамейку в увитой шиповником беседке.
– Воздай вам господь за ваше благородство, ага! Уж как он благодарил! Я так скажу: благородство это у вас в крови! Помните, когда Сеид-Морад начал вас о пощаде молить, вы его на все четыре стороны отпустили, да еще и еды ему дали на дорогу?
Дядюшка, вперив глаза в ветви орехового дерева, с грустью сказал:
– Ах, Касем, кто нынче ценит доброту и благородство?! Может, лучше было бы, если бы я действовал круто и беспощадно, как все остальные… Может, именно из-за собственной мягкости и не преуспел я в жизни…
– Зачем же вы так, ага?! И я, и все вокруг знают, что вы тут ни при чем. Иностранцы окаянные во всем виноваты. Да вот даже третьего дня на базаре мы про вас разговорились, так я прямо и сказал, что, ежели б, говорю, англичаны против моего аги зла не затаили, ага бы таких делов понаделали!..
– Да если б не англичане и их пособники, я бы далеко пошел…
Маш-Касем, тысячу раз слышавший из уст дядюшки историю его вражды с англичанами и давно знавший наизусть все подробности, не преминул спросить:
– А правда, ага, почему англичаны так на вас взъелись?
– Волки они двуличные, англичане эти! Ненавидят каждого, кто родину свою любит. Что такого Наполеон сделал, что они его на горе обрекли? За что с женой и детьми разлучили? За что заставили на чужбине чахнуть? Только за то, что он родину свою любил! А это для них самое тяжкое преступление!
Дядюшка говорил взволнованно, с пафосом. Маш-Касем, слушая его, кивал головой и посылал проклятья англичанам.
– Разрази их громом! Да чтоб они провалились!
– Как поняли они, что я родину свою люблю, что о свободе ее пекусь, что за Конституцию[8] жизнь готов положить, так с той минуты и превратились во врагов моих заклятых…
Я устал стоять в одной позе, ноги у меня затекли, и я попробовал осторожно переступить с ноги на ногу. Но тут произошло нечто, заставившее меня замереть от страха: к увитой шиповником беседке медленно приближался мой отец, вероятно, заслышавший голоса дядюшки и Маш-Касема. Сердце у меня ушло в пятки. О господи! Что же теперь будет? Из своего укрытия я хорошо видел отца, а дядюшка и Маш-Касем, отделенные от него кустами шиповника, не замечали его. Без сомнения, отец вознамерился подслушать их разговор, потому что он подобрался к беседке совершенно бесшумно… Господи, сохрани и помилуй!
Дядюшка тем временем продолжал расписывать свои подвиги во имя торжества Конституции:
– Теперь-то все у нас патриоты… Все кричат, что за независимость боролись… А я что? Я молчу, вот обо мне и забыли.
Неожиданно отец громко расхохотался и сквозь свой нарочито пронзительный смех выкрикнул:
– Теперь и казаки полковника Ляхова[9] стали героями борьбы за Конституцию!
Отца отделяла от дядюшки лишь живая изгородь из шиповника. Дрожа от ужаса, я вытянул шею, чтобы увидеть, как поведет себя дядюшка. Лицо у него исказилось и посинело. На какое-то мгновенье он застыл, потом сорвался с места и ринулся к Маш-Касему, сдавленным от гнева голосом выкрикивая:
– Ружье!.. Касем, ружье!
Он протянул руку, чтобы выхватить у Маш-Касема двустволку.
– Я кому сказал! Ружье!
Маш-Касем рывком скинул ружье с плеча и немедленно спрятал за спину. Свободную руку он выставил вперед и уперся ею в грудь дядюшки.
Гневный крик дядюшки, вероятно, заставил отца задуматься о последствиях своей выходки, и он поспешно ретировался. Дядюшка в ярости взревел:
– Предатель безмозглый! Тебе говорю – дай мне ружье!
Маш-Касем проворно высвободился из дядюшкиных объятий и, не выпуская ружья из рук, ударился в бегство. Дядюшка, словно обезумев, погнался за ним по саду, не разбирая дороги.
Маш-Касем на бегу заорал:
– Ага, всеми святыми заклинаю, простите вы его!.. Ага, жизнью детей ваших заклинаю! Глупость он сказал! Сдуру!
Я выскочил из-за самшита и остолбенело наблюдал за происходящим, не в силах сдвинуться с места и ничего не соображая.
Сад у нас был очень большой, и бегать по нему можно, было долго. Маш-Касем удирал с неожиданным проворством, дядюшка, тяжело дыша, гнался за ним по пятам. Вдруг Маш-Касем зацепился ногой за какой-то сучок и грохнулся на землю. В тот же миг раздался выстрел.
– Ой, помираю!.. Ой, господи, боже мой!..
Крики Маш-Касема вывели меня из оцепенения, и я кинулся к нему. Дядюшка ошеломленно застыл над неподвижным телом Маш-Касема, свалившегося прямо на винтовку.
Дядюшка нагнулся, чтобы поднять Маш-Касема с земли, но тот с душераздирающим стоном запротестовал:
– Нет, нет, не трогайте меня, ага… Позвольте мне прямо здесь умереть.
Дядюшка отдернул руку и, увидев меня рядом с собой, крикнул:
– А ну давай, беги скорее за доктором Насером оль-Хакама!.. Беги же! Скорее!
Я со всех ног помчался к дому доктора, чувствуя, как к горлу подкатывает комок. К счастью, доктор как раз в этот момент выходил из дома со своим саквояжем – вероятно, направлялся к больному.
– Господин доктор, скорей бегите со мной. Маш-Касема ранило!
Слуга дяди Полковника стоял у ворот сада и объяснял любопытным прохожим, что ничего страшного не случилось, просто в руках у одного из мальчишек разорвалась петарда.
Мы с доктором вбежали в сад и закрыли за собой ворота.
Домочадцы окружили толпой Маш-Касема и утешали его, а он жалобно постанывал:
– Ой – ё – ёй! Больно-то как!.. Жжет до чего!.. Так и умру, не побывав в Мекке!..
Прорвавшись вместе с доктором сквозь кольцо зрителей, я увидел заплаканную Лейли. Она прикладывала ко лбу Маш-Касема мокрый платок.
– Ага, дайте слово, что похороните меня возле мечети святой Масуме.
Доктор опустился на колени возле Маш-Касема. Но едва он попытался перевернуть его на спину, тот пронзительно вскрикнул:
– Не трогайте меня!
– Маш-Касем, это же доктор!
Маш-Касем, который лежал, припав щекой к земле, чуть повернул голову вбок и, увидев доктора, все тем же грустным стонущим голосом произнес:
– Здравствуйте, доктор… Пусть сначала господь со мной разберется, а потом уж вы приступайте.
– Жить вам не тужить! Жить не тужить! Что случилось, Маш-Касем? Куда тебя ранило? Кто в тебя стрелял?
Отец, стоявший неподалеку от Маш-Касема, показал пальцем на дядюшку и громко заявил:
– Это он! Он – убийца. Даст бог, своими руками на виселицу его отправлю!
Дядюшка не успел ничего на это ответить, потому что моя мать, причитая, оттащила отца подальше.
– Жить вам не тужить!.. Маш-Касем, скажи, куда пуля попала?
Маш-Касем, неподвижно лежа на животе, плаксиво ответил:
– Ей – богу, зачем мне врать… Прямо в бок угодила…
Доктор Насер оль-Хокама махнул рукой дядюшке, чтобы тот ему помог, и снова попытался перевернуть Маш-Касема на спину.
– Жить вам не тужить! Только очень осторожно… полегоньку… потихоньку…
– Ой!.. Господи!.. Ведь сколько кампаний пережил, сколько в бой ходил, так надо же было, чтоб смерть настигла меня в саду моего аги!.. Господин доктор, ради всего святого… ежели увидите, что рана смертельная, так прямо и скажите, чтоб я успел отходную по себе прочитать.
Когда доктор разорвал на Маш-Касеме рубаху, все от удивления разинули рты: на теле Маш-Касема не было ни царапины.
– Так куда все-таки тебя ранило?
Маш-Касем, не открывая глаз, ответил:
– Э-э! Зачем же врать?! Я и сам толком не знаю. А вам разве не видно?
– Жить вам не тужить!.. Да ты цел и невредим, меня еще переживешь!
Все с облегчением вздохнули и радостно расхохотались.
Дядюшка лягнул в зад приподнявшегося с земли Маш-Касема:
– Сейчас же вставай и проваливай отсюда! Уже и мне стал врать, мерзавец!
– Значит, меня не ранило?! А почему ж тогда так болело и жгло? Куда же пуля-то угодила?
– Ей надо было в башку твою безмозглую угодить!
Увидев, что его помощь не нужна, доктор Насер оль-Хокама, не говоря дядюшке ни слова, захлопнул свой саквояж, вместо «до свиданья» буркнул в очередной раз: «Жить вам не тужить» – и пошел прочь. Дядюшка Наполеон побежал за ним и догнал уже у выхода из сада. Они несколько минут постояли у ворот, дядюшка что-то говорил доктору – вероятно, извинялся перед ним за вчерашнее. Потом они обнялись и горячо расцеловались. Доктор ушел, а дядюшка вернулся к толпившимся в саду домочадцам.
Пока критическая ситуация благополучно разрешалась, я успел подойти к Лейли. После всех этих бурных событий мне было настолько приятно увидеть ее, что я молчал и просто глядел на нее, а она в ответ молча смотрела на меня своими огромными черными глазами.
Мне так и не удалось ничего ей сказать, потому что дядюшка заметил, что мы с Лейли стоим рядом, подошел к нам, не раздумывая, дал дочери увесистую затрещину, потом указал ей на дверь и сухо скомандовал:
– Что случилось, Маш-Касем?
– Зачем мне врать?! Я…
– Это ага кричал?
– Вроде как они.
Через анфиладу бесконечных комнат мы бросились к балкону, где на широкой деревянной кровати обычно спал летом дядюшка Наполеон. Но дверь, ведущая из комнаты дядюшки на балкон, была заперта. На наш энергичный стук никто не ответил.
Маш-Касем с силой хлопнул себя по лбу:
– Ох, горе горькое! Украли нашего агу! Мать Лейли, женщина сравнительно молодая, запричитала:
– Ага! Ага! Где же ты?.. Господи, боже мой, похитили его, похитили!
Мой отец попытался успокоить ее.
Мать Лейли была второй женой дядюшки. Со своей первой супругой он прожил тринадцать лет и развелся под тем предлогом, что она не рожала ему детей. Этот развод оставил в жизни дядюшки глубокий след, поскольку он усматривал в нем разительное сходство с разводом Наполеона Бонапарта и Жозефины, расставшихся после тринадцати лет супружеской жизни. Лишь впоследствии мы догадались, что именно это обстоятельство побудило дядюшку в дальнейшем строить свою жизнь, копируя судьбу французского императора.
Отец приказал Маш-Касему принести лестницу и первым полез по ней со двора на балкон. За ним с ружьем в руке последовал дядя Полковник, подоспевший из своего дома в белой ночной рубахе и подштанниках. Пури и я тоже торопливо вскарабкались наверх. Одна из двух веревок, натягивавших москитную сетку над ложем дядюшки Наполеона, была оборвана, и сетка криво свисала прямо на кровать. Но самого дядюшки нигде не было. Мать Лейли спросила из-за двери дрожащим голосом:
– Что там случилось? Где ага?.. Откройте дверь!
– Зачем же врать?! Вроде как сгинул наш ага. Пропал вовсе.
И тут раздался чей-то тихий стон. Мы огляделись по сторонам. Стон доносился из – под кровати. Отец первым нагнулся и заглянул туда.
– Вот – те на! Ага, что это вы там делаете?
Из – под кровати снова раздался слабый голос, но слов было не разобрать, точно у дядюшки отнялся язык. Отец с Маш-Касемом отодвинули кровать от стены и с помощью остальных ухватили дядюшку Наполеона под мышки, подняли с пола и положили на постель.
– Ага, чего это вы вдруг под кровать залезли? Где вор?
Но глаза дядюшки были закрыты, а побелевшие губы дрожали.
Маш-Касем принялся растирать ему руки. Дверь открыли, и на балкон ворвались женщины и дети. Лейли, увидев, в каком плачевном состоянии пребывает ее отец, ударилась в слезы, а ее мать стала исступленно бить себя в грудь.
Маш-Касем пробормотал:
– Похоже, змея агу ужалила!
Мать Лейли крикнула:
– Ну что вы стоите? Сделайте что-нибудь!
– Маш-Касем, беги за доктором Насером оль-Хокама!.. Скажи, пусть немедленно идет сюда!
Вскоре подоспел и доктор Насер оль-Хокама. Он был в нижнем белье, но в руке держал неизменный саквояж. Осмотрев дядюшку, доктор сказал:
– Жить вам не тужить!.. Ничего страшного. Просто он слегка испугался, – и, накапав в стакан с водой несколько капель, влил лекарство в рот дядюшке.
Через минуту – две дядюшка открыл глаза. Первые несколько секунд он недоуменно озирался по сторонам, потом взгляд его остановился на докторе. Неожиданно дядюшка яростно сбросил со своей груди руку доктора и хриплым от злости голосом выдавил:
– Уж лучше умереть, чем видеть перед собой предателя и лжеца!
– Жить вам не тужить!.. Что такое, ага? Шутить изволите?
– Нисколько! Я вполне серьезно говорю!
– Ничего не понимаю, ага… Что, все-таки случилось?
Дядюшка слегка приподнялся на своем ложе и, указывая пальцем на дверь, сказал:
– Вон отсюда!.. Вы что, вообразили, будто я ничего не знаю о заговоре в доме моего брата? Мне не нужен врач, который продает свою совесть! Такому врачу нечего делать в моей семье!
– Ради бога успокойтесь! Вам вредно волноваться, поберегите свое сердце!
– Мое сердце вас больше не касается! Так же как не касается вас, пучит ли живот у Гамар!
Столпившиеся на балконе уже догадались, куда клонит дядюшка. Мы поглядывали друг на друга, пытаясь определить доносчика. Я увидел, что Маш-Касем с подозрением смотрит на Пури. А Пури с некоторым беспокойством отводил глаза в сторону, стараясь ни с кем не встречаться взглядом.
Дядюшка, повысив голос, заявил:
– И вообще, я прекрасно себя чувствую!.. И в докторах не нуждаюсь!.. Извольте удалиться, господин доктор!.. Разводите свое вранье и плетите свои интриги в другом месте!
Дядя Полковник, чтобы сменить тему, спросил:
– Братец, что все-таки случилось? В дом воры залезли?
Дядюшка Наполеон, который, увидев доктора, напрочь забыл о причине переполоха, тотчас спохватился и, в ужасе оглядевшись по сторонам, кивнул головой:
– Да, да, вор… Я сам слышал, как он тут ходил… своими глазами видел его тень… Эй, быстро закройте все двери!
Неожиданно дядюшка заметил моего отца. Гневно поджав губы, дядюшка уставился в пустоту и закричал:
– А этому-то что здесь надо? Превратили мой дом в караван – сарай! – и, указав длинным костлявым пальцем на дверь, рявкнул: – Вон!
Отец пронзил его взглядом и, направляясь к двери, вполголоса заметил:
– Ну и дураки же мы все! Спали бы себе спокойно до утра… Так нет ведь – ринулись спасать знаменитого героя Казерунекой битвы, который от страха чуть не окочурился под кроватью.
Дядюшка рывком вскочил и хотел вырвать ружье из рук дяди Полковника, но тот успел спрятать его за спиной.
Доктор, подхватив саквояж, в ужасе почти бегом кинулся к двери. Я тоже двинулся к выходу вслед за матерью. Уже с порога я бросил прощальный взгляд на Лейли и ушел, унося в памяти ее заплаканные глаза.
Голос дядюшки Наполеона, громко излагавшего стратегический план поимки вора, провожал меня до самого дома.
Однако розыски, предпринятые дядюшкой и его соратниками, ничего не дали. Вор как сквозь землю провалился. Через полчаса в саду снова воцарилась тишина.
Я был настолько взбудоражен, что никак не мог заснуть. Я ничуть не сомневался, что именно Пури свел на нет усилия всей семьи, пытавшейся помирить дядюшку с моим отцом. По тому, как Пури вел себя на балконе, было ясно, что это он донес дядюшке Наполеону о разговоре с доктором Насером оль-Хокама. Ух, с каким удовольствием я бы выбил Пури его длинные зубы! Вот ведь подлец! Вот ябеда! Хорошо бы дядя Полковник догадался о предательстве собственного сына. А если он до сих под ничего не понял, я должен ему об этом рассказать!
Хотя я не спал почти всю ночь, наутро я поднялся раньше всех и бесшумно выскользнул в сад.
Маш-Касем поливал цветы. Его вид привел меня в изумление: штаны его были, как обычно, закатаны до колен, но на плече висела дядюшкина двустволка.
– Маш-Касем! Чего это ты с ружьем? Он беспокойно огляделся, потом сказал:
– Беги-ка, милок, обратно! Домой к себе беги!
– Но почему, Маш-Касем? Что случилось?
– Черный сегодня день, дурной! Самый что ни на есть настоящий день Страшного суда. Ты и отцу своему скажи, и матушке, чтоб сюда не ходили.
– А в чем дело-то?
– Э-э! Зачем мне врать?! Тяжело у меня сегодня на душе, ох как тяжело! Ага приказ отдали, ежели кто из вашей семьи хоть на шаг зайдет вот за это дерево, стрелять такому прямо в самое сердце!
Если бы не понурый, насупленный вид Маш-Касема, я бы подумал, что это шутка. Поправив на плече ружье, Маш-Касем продолжал:
– Сегодня спозаранку Аббас-ага… ну тот, который голубей разводит, вчерашнего вора поймал, когда тот через крышу нашу лез.
– Ну и что с ним сделали?
– Зачем мне врать?! Ага поначалу хотел прикончить его прямо на месте, да я за беднягу заступился… Связали его, сейчас сидит под арестом в подвале. Меня приставили к нему караульным…
– В подвале?.. А почему не сдали его в полицию?
–. Да какое там! Ага, чего доброго, сегодня же его и повесит, прямо тут, в саду.
Я оторопело молчал, Маш-Касем снова огляделся по сторонам.
– Ты, милок, того… не нужно тебе со мной разговаривать, а то, если ага узнает, что я с тобой разговоры разговариваю, глядишь, и меня заодно прикончит.
– Маш-Касем, но при чем тут наша семья? Почему дядюшка на нас сердится?
Маш-Касем покачал головой:
– Ты вот, голубчик, спрашиваешь, при чем тут ваша семья… Да, ежели б ты знал, кто вором-то оказался, тогда бы понял, что дело дрянь… Ой – ё – ёй… Дай-то бог, чтоб все обошлось!..
Теряя голову от тревоги, я спросил:
– А кто же этот вор, Маш-Касем? Что он украл?
– Э-э! Зачем мне врать?! До могилы-то… Ох, ты ж господи! Смотри-ка! Ага идет!.. Беги отсюда быстро! Беги! Пожалей свои годы молодые, беги!.. Или хоть спрячься куда!
Поняв, что убежать я уже не успею, Маш-Касем подтолкнул меня к большому самшитовому дереву, в густой листве которого можно было легко спрятаться, а сам отошел в сторону и продолжал поливать цветы. На дорожке показался дядюшка Наполеон. При виде его хмурого лица меня охватил ужас.
А когда дядюшка заговорил, я понял, что он страшно разгневан.
– Касем! Разве тебе не было приказано караулить вора?! Нашел время цветами заниматься!
– Не извольте беспокоиться, ага! Я и отсюда за ним слежу.
– Это как же ты отсюда следишь за вором, который в подвале сидит?
– А я то и дело бегаю, его проверяю… Что решили-то с ним делать, ага? Кормить ведь его придется… в расход он вас введет… Может, лучше сдадите в полицию – нам же спокойнее будет.
– В полицию? Пока он во всем не признается, я его не отпущу. Тем более, что я и так почти наверняка знаю – его это происки! – И дядюшка махнул рукой в сторону нашего дома.
МапьКасему было явно не по себе: он тайком посматривал на самшит, укрывший меня густыми ветвями.
– Этот Хамадолла слугой у него был несколько лет, – продолжал дядюшка. – Вроде и не воровал никогда. Работящий был, набожный… А теперь – нате вам! – в дом мой залез. Не – е – т, дело ясное, подучили его! Это все заговор против меня!
– Да вы лучше меня послушайте, ага. Зачем мне врать?! До могилы-то… Без работы он сидел, обнищал. Хотел небось дела свои поправить.
Дядюшка задумался и молчал. Маш-Касем продолжал поливать цветы, изредка посматривая в сторону моего убежища.
Неожиданно дядюшка хрипло сказал:
– Знаешь, Касем, меня сейчас больше всего беспокоит длинный язык этого мерзавца.
– Вы о ком, ага?
Дядюшка снова махнул рукой на наш дом.
– Кто свою честь не бережет, тот и другого ославит почем зря. Боюсь, распустит он сплетни по всей округе.
Маш-Касем покачал головой:
– Что ж, ага, в драке халву не раздают, – и, наверняка, вспомнив о невидимом, но все слышащем свидетеле, решил сменить тему, чтобы дядюшка не углубился в опасные дебри. – А почему бы вам не забыть все обиды. Взяли бы да и расцеловали друг друга! Глядишь, ссоры как не бывало.
– Чтоб я помирился с этим человеком?! В дядюшкином голосе звучали такая злоба и ярость, что Маш-Касем перепугался:
– Да я ничего и не сказал, ага… Оно конечно, мириться, с ним никак нельзя… Уж больно он вас обидел…
– Одним словом, боюсь я, начнет он распускать сплетни, наговорит людям ерунду всякую.
– Чего ж тут бояться, ага? По моему разумению, вы с ним все, что хотели, уже друг другу сказали.
Потеряв терпение, дядюшка раздраженно проворчал:
– Неужто ты так ничего и не понимаешь?! Забыл, что ли, что вчера случилось? Нездоровилось мне слегка, не по себе было… Ты помнишь, что он сказал уходя?
– Зачем мне врать?! До могилы-то… Нет, не помню.
– Как это не помнишь? В общем, из того, что он сказал, можно было попять, будто я вора испугался.
– Господи помилуй! Вы?! Испугались?! Да вам страх и неведом!
– А я тебе про что толкую! Уж кто – кто, а ты-то лучше других знаешь – ведь ты был рядом со мной и в битвах, и в походах, и в разных опасных передрягах. Тебе-то уж должно быть известно, что для меня самого слова «страх» но существует.
– Ей – богу, зачем мне врать? До могилы-то… Аллах свидетель, никак невозможно о вас такое сказать! Еще до Казерунской кампании покойный Солтан Али-хан говорил, что второго такого смельчака, как ага, поискать надо!.. Помните ту ночь, когда в нашу палатку ворвались бандиты?.. Господи, прямо будто вчера это было! Как сейчас помню… Вы тогда одной пулей троих наповал уложили…
– Да, в те времена бандиты свирепые были, грозные… Нынешние воры против них, что младенцы грудные.
Маш-Касем взволнованно воскликнул:
– Я-то сам, хоть тоже был смельчак и сорвиголова, но, чего греха таить, в ту ночь здорово перетрухнул… А потом атаман ихний в ноги вам как кинется и давай умолять о пощаде!.. Ну прямо как сейчас помню!.. Его, случаем, не Сеид-Морадом звали?
– Да… мы на своем веку много таких Сеид-Морадов повидали.
– Ни дна ему ни покрышки!.. До чего ж подлый был, до чего свирепый!
Маш-Касем пришел в неописуемое волнение и, казалось, напрочь забыл о моем присутствии. У дядюшки Наполеона настроение тоже вроде бы поднялось. Лица обоих были в эту минуту такими просветленными и вдохновенными, что чувствовалось: и тот, и другой безоговорочно верят в собственные сочинения и сейчас перед ними словно оживают яркие картины далекого прошлого.
Несколько минут они оба молчали. Глаза их смотрели куда-то вдаль, на сияющих лицах играла улыбка. Дядюшка первым вернулся из мира грез и, вновь нахмурившись, сказал:
– Так-то так, Маш-Касем, но об этом только ты да я знаем. А если… если этот клеветник начнет вместе с простофилей доктором людям рассказывать, что дескать кое – кто от страху чуть богу душу не отдал… что тогда останется от моей репутации?
– Да кто им поверит, ага? Кто в этой стране не знает о вашей отваге, о мужестве вашем?!
– Если б люди головой думали! А то ведь только ушам своим да глазам верят. Что ни говори, а я убежден: этот человек на все пойдет, только бы подорвать мой авторитет, только бы ославить на всю округу.
Тут Маш-Касем вроде бы снова вспомнил, что я прячусь рядом, за ветвями самшита. Он покосился в мою сторону:
– Об этом сейчас не время говорить, ага. Пока ведь ничего такого не случилось.
– Не соображаешь, что ли?! Да они уже сегодня начнут языками чесать!
– А мы скажем, что вранье это… Скажем, что аге, мол, нездоровилось…
– Да, конечно, но… – Дядюшка ушел в раздумья и замолчал.
– Можно, к примеру, сказать, что вас змея ужалила.
– Не городи вздор! Где это видано, чтобы человека змея у жалила, а наутро он уже здоровый был?
– А что тут такого?.. Один мой земляк…
– Да провались ты вместе с твоим земляком!.. В общем, история со змеей нам не годится.
Маш-Касем тоже погрузился в мысли.
– Кажется, придумал! А что, если сказать, что вы дыню с медом кушали, а потому у вас живот схватило?
Дядюшка ничего не ответил, но по всему было видно, что эта идея его тоже не вдохновила. Немного помолчав, Маш-Касем сказал:
– Ага, знаете что?
– Что?
– Ежели б вы у меня совета спросили, так, по-моему, лучше вам отпустить вора подобру-поздорову.
– Отпустить? Вора?!
– Потому что, ежели вокруг узнают, что вы поймали вора, разговоры пойдут: что да как? А там и про вчерашнее припомнят.
– Ерунда!
– Я-то что… мое дело сторона. Да только, ежели вы его отпустите, разговоры сами собой и утихнут. Сейчас ведь никто, кроме Аббаса-голубятника, и знать не знает, что мы вора поймали… Другими словами, никто чужой про это пока не прослышал… А голубятник, он и пикнуть не посмеет.
Дядюшка долго молчал. Потом сказал:
– Ты прав, Касем… Нашей семье всегда были присущи великодушие и благородство. Может, этот бедняга и в самом деле от нищеты на такое решился. Простим ему, детей его пожалеем… – и после паузы добавил: – Ты твори добро, о себе забудь, и господь тебе твой укажет путь!.. Иди, Касем, развяжи его и скажи, чтобы бежал без оглядки. А самое главное, скажи ему, что это ты сам решился его отпустить и что, если, мол, ага прослышит, шкуру с тебя сдерет!
Маш-Касем рысцой побежал выполнять приказ, а дядюшка принялся в задумчивости расхаживать по дорожке.
Через несколько минут Маш-Касем вернулся. На плече у него по-прежнему болталась двустволка. С довольной улыбкой он приблизился к дядюшке, успевшему присесть на скамейку в увитой шиповником беседке.
– Воздай вам господь за ваше благородство, ага! Уж как он благодарил! Я так скажу: благородство это у вас в крови! Помните, когда Сеид-Морад начал вас о пощаде молить, вы его на все четыре стороны отпустили, да еще и еды ему дали на дорогу?
Дядюшка, вперив глаза в ветви орехового дерева, с грустью сказал:
– Ах, Касем, кто нынче ценит доброту и благородство?! Может, лучше было бы, если бы я действовал круто и беспощадно, как все остальные… Может, именно из-за собственной мягкости и не преуспел я в жизни…
– Зачем же вы так, ага?! И я, и все вокруг знают, что вы тут ни при чем. Иностранцы окаянные во всем виноваты. Да вот даже третьего дня на базаре мы про вас разговорились, так я прямо и сказал, что, ежели б, говорю, англичаны против моего аги зла не затаили, ага бы таких делов понаделали!..
– Да если б не англичане и их пособники, я бы далеко пошел…
Маш-Касем, тысячу раз слышавший из уст дядюшки историю его вражды с англичанами и давно знавший наизусть все подробности, не преминул спросить:
– А правда, ага, почему англичаны так на вас взъелись?
– Волки они двуличные, англичане эти! Ненавидят каждого, кто родину свою любит. Что такого Наполеон сделал, что они его на горе обрекли? За что с женой и детьми разлучили? За что заставили на чужбине чахнуть? Только за то, что он родину свою любил! А это для них самое тяжкое преступление!
Дядюшка говорил взволнованно, с пафосом. Маш-Касем, слушая его, кивал головой и посылал проклятья англичанам.
– Разрази их громом! Да чтоб они провалились!
– Как поняли они, что я родину свою люблю, что о свободе ее пекусь, что за Конституцию[8] жизнь готов положить, так с той минуты и превратились во врагов моих заклятых…
Я устал стоять в одной позе, ноги у меня затекли, и я попробовал осторожно переступить с ноги на ногу. Но тут произошло нечто, заставившее меня замереть от страха: к увитой шиповником беседке медленно приближался мой отец, вероятно, заслышавший голоса дядюшки и Маш-Касема. Сердце у меня ушло в пятки. О господи! Что же теперь будет? Из своего укрытия я хорошо видел отца, а дядюшка и Маш-Касем, отделенные от него кустами шиповника, не замечали его. Без сомнения, отец вознамерился подслушать их разговор, потому что он подобрался к беседке совершенно бесшумно… Господи, сохрани и помилуй!
Дядюшка тем временем продолжал расписывать свои подвиги во имя торжества Конституции:
– Теперь-то все у нас патриоты… Все кричат, что за независимость боролись… А я что? Я молчу, вот обо мне и забыли.
Неожиданно отец громко расхохотался и сквозь свой нарочито пронзительный смех выкрикнул:
– Теперь и казаки полковника Ляхова[9] стали героями борьбы за Конституцию!
Отца отделяла от дядюшки лишь живая изгородь из шиповника. Дрожа от ужаса, я вытянул шею, чтобы увидеть, как поведет себя дядюшка. Лицо у него исказилось и посинело. На какое-то мгновенье он застыл, потом сорвался с места и ринулся к Маш-Касему, сдавленным от гнева голосом выкрикивая:
– Ружье!.. Касем, ружье!
Он протянул руку, чтобы выхватить у Маш-Касема двустволку.
– Я кому сказал! Ружье!
Маш-Касем рывком скинул ружье с плеча и немедленно спрятал за спину. Свободную руку он выставил вперед и уперся ею в грудь дядюшки.
Гневный крик дядюшки, вероятно, заставил отца задуматься о последствиях своей выходки, и он поспешно ретировался. Дядюшка в ярости взревел:
– Предатель безмозглый! Тебе говорю – дай мне ружье!
Маш-Касем проворно высвободился из дядюшкиных объятий и, не выпуская ружья из рук, ударился в бегство. Дядюшка, словно обезумев, погнался за ним по саду, не разбирая дороги.
Маш-Касем на бегу заорал:
– Ага, всеми святыми заклинаю, простите вы его!.. Ага, жизнью детей ваших заклинаю! Глупость он сказал! Сдуру!
Я выскочил из-за самшита и остолбенело наблюдал за происходящим, не в силах сдвинуться с места и ничего не соображая.
Сад у нас был очень большой, и бегать по нему можно, было долго. Маш-Касем удирал с неожиданным проворством, дядюшка, тяжело дыша, гнался за ним по пятам. Вдруг Маш-Касем зацепился ногой за какой-то сучок и грохнулся на землю. В тот же миг раздался выстрел.
– Ой, помираю!.. Ой, господи, боже мой!..
Крики Маш-Касема вывели меня из оцепенения, и я кинулся к нему. Дядюшка ошеломленно застыл над неподвижным телом Маш-Касема, свалившегося прямо на винтовку.
Дядюшка нагнулся, чтобы поднять Маш-Касема с земли, но тот с душераздирающим стоном запротестовал:
– Нет, нет, не трогайте меня, ага… Позвольте мне прямо здесь умереть.
Дядюшка отдернул руку и, увидев меня рядом с собой, крикнул:
– А ну давай, беги скорее за доктором Насером оль-Хакама!.. Беги же! Скорее!
Я со всех ног помчался к дому доктора, чувствуя, как к горлу подкатывает комок. К счастью, доктор как раз в этот момент выходил из дома со своим саквояжем – вероятно, направлялся к больному.
– Господин доктор, скорей бегите со мной. Маш-Касема ранило!
Слуга дяди Полковника стоял у ворот сада и объяснял любопытным прохожим, что ничего страшного не случилось, просто в руках у одного из мальчишек разорвалась петарда.
Мы с доктором вбежали в сад и закрыли за собой ворота.
Домочадцы окружили толпой Маш-Касема и утешали его, а он жалобно постанывал:
– Ой – ё – ёй! Больно-то как!.. Жжет до чего!.. Так и умру, не побывав в Мекке!..
Прорвавшись вместе с доктором сквозь кольцо зрителей, я увидел заплаканную Лейли. Она прикладывала ко лбу Маш-Касема мокрый платок.
– Ага, дайте слово, что похороните меня возле мечети святой Масуме.
Доктор опустился на колени возле Маш-Касема. Но едва он попытался перевернуть его на спину, тот пронзительно вскрикнул:
– Не трогайте меня!
– Маш-Касем, это же доктор!
Маш-Касем, который лежал, припав щекой к земле, чуть повернул голову вбок и, увидев доктора, все тем же грустным стонущим голосом произнес:
– Здравствуйте, доктор… Пусть сначала господь со мной разберется, а потом уж вы приступайте.
– Жить вам не тужить! Жить не тужить! Что случилось, Маш-Касем? Куда тебя ранило? Кто в тебя стрелял?
Отец, стоявший неподалеку от Маш-Касема, показал пальцем на дядюшку и громко заявил:
– Это он! Он – убийца. Даст бог, своими руками на виселицу его отправлю!
Дядюшка не успел ничего на это ответить, потому что моя мать, причитая, оттащила отца подальше.
– Жить вам не тужить!.. Маш-Касем, скажи, куда пуля попала?
Маш-Касем, неподвижно лежа на животе, плаксиво ответил:
– Ей – богу, зачем мне врать… Прямо в бок угодила…
Доктор Насер оль-Хокама махнул рукой дядюшке, чтобы тот ему помог, и снова попытался перевернуть Маш-Касема на спину.
– Жить вам не тужить! Только очень осторожно… полегоньку… потихоньку…
– Ой!.. Господи!.. Ведь сколько кампаний пережил, сколько в бой ходил, так надо же было, чтоб смерть настигла меня в саду моего аги!.. Господин доктор, ради всего святого… ежели увидите, что рана смертельная, так прямо и скажите, чтоб я успел отходную по себе прочитать.
Когда доктор разорвал на Маш-Касеме рубаху, все от удивления разинули рты: на теле Маш-Касема не было ни царапины.
– Так куда все-таки тебя ранило?
Маш-Касем, не открывая глаз, ответил:
– Э-э! Зачем же врать?! Я и сам толком не знаю. А вам разве не видно?
– Жить вам не тужить!.. Да ты цел и невредим, меня еще переживешь!
Все с облегчением вздохнули и радостно расхохотались.
Дядюшка лягнул в зад приподнявшегося с земли Маш-Касема:
– Сейчас же вставай и проваливай отсюда! Уже и мне стал врать, мерзавец!
– Значит, меня не ранило?! А почему ж тогда так болело и жгло? Куда же пуля-то угодила?
– Ей надо было в башку твою безмозглую угодить!
Увидев, что его помощь не нужна, доктор Насер оль-Хокама, не говоря дядюшке ни слова, захлопнул свой саквояж, вместо «до свиданья» буркнул в очередной раз: «Жить вам не тужить» – и пошел прочь. Дядюшка Наполеон побежал за ним и догнал уже у выхода из сада. Они несколько минут постояли у ворот, дядюшка что-то говорил доктору – вероятно, извинялся перед ним за вчерашнее. Потом они обнялись и горячо расцеловались. Доктор ушел, а дядюшка вернулся к толпившимся в саду домочадцам.
Пока критическая ситуация благополучно разрешалась, я успел подойти к Лейли. После всех этих бурных событий мне было настолько приятно увидеть ее, что я молчал и просто глядел на нее, а она в ответ молча смотрела на меня своими огромными черными глазами.
Мне так и не удалось ничего ей сказать, потому что дядюшка заметил, что мы с Лейли стоим рядом, подошел к нам, не раздумывая, дал дочери увесистую затрещину, потом указал ей на дверь и сухо скомандовал: