Страница:
– Домой! – Затем, не глядя на меня, ткнул пальцем в сторону нашего дома и еще более резким тоном заявил: – Вы тоже извольте отправиться к себе и больше здесь не появляйтесь!
Я побежал домой. От обиды и горечи у меня наворачивались на глаза слезы. Я закрылся в одной из дальних комнат и растянулся там на скамье, чувствуя себя несчастным и вконец обессиленным. Мысли мои путались, но одно я знал твердо: я должен принять окончательное решение.
Измотанный бурными событиями утра, я заснул на жесткой скамье в пустой комнате и проснулся уже почти в полдень – меня разбудил необычный шум и оживленное движение за окном. Подойдя к матери, я спросил:
– Что еще случилось? С чего это вы все носитесь как угорелые?
– Сама ничего не пойму. Твой отец утром вдруг надумал пригласить сегодня на ужин всех родственников.
– Но с какой стати?
Мать раздраженно огрызнулась:
– А я откуда знаю?! Иди, сам у него спроси! Может, он решил в могилу меня свести и поминки справить! Оно б и лучше было!
В это время вернулся отец, ходивший куда-то по делам. Я подбежал к нему:
– Отец, а что сегодня за вечер такой особый?
Неестественно рассмеявшись, он ответил:
– Сегодня у нас с матерью юбилей свадьбы… Праздновать будем… Отметим знаменательное событие, связавшее меня с этой благородной семьей, славной своим единством!
Я заметил, что отец говорит нарочито громко, повернувшись лицом к саду. Я взглянул туда и увидел неподалеку Пури. Он сидел, уставившись в какую-то книгу, но уши его явно ловили каждое слово, раздававшееся у нас во дворе.
– Вот так-то… Я уже и музыкантов нанял… Вся родня соберется. – И, повернувшись к матери, отец все так же громко спросил: – Кстати, Шамсали-мирзе и Асадолла-мирзе уже передали мое приглашение? А ханум Азиз ос-Салтане? – Перечислив имена остальных гостей, он добавил: – Вечер должен удаться на славу. Я намерен развлечь гостей весьма интересными историями… Так что и музыка будет, и песни, и занимательные рассказы…
Я сразу понял замысел отца. Он хотел рассказать гостям, как дядюшка Наполеон, испугавшись вора, грохнулся в обморок, и сейчас говорил, конечно, не для меня, а для Пури, рассчитывая, что тот обо всем донесет дядюшке. И точно, Пури поднялся со скамейки и не спеша побрел к дядюшкиному дому. Выждав несколько минут, я решил рискнуть и двинулся за ним. Дверь дядюшкиного дома была закрыта, и изнутри не доносилось ни звука.
Меня разбирало любопытство. Как бы узнать, что теперь предпримет дядюшка? Я немного постоял, раздумывая, потом приложил ухо к двери: издалека доносились голоса, но слов было не разобрать. В конце концов мне в голову пришла дельная мысль. Дом одной из моих теток стоял вплотную к дядюшкиному, и крыши у них смыкались. С помощью моего двоюродного брата Сиямака я залез на крышу теткиного дома, осторожно переполз на дядюшкину территорию и притаился там.
Мне было видно, как Пури, успешно справившийся с миссией доносчика, вышел из дядюшкиного дома. Дядюшка нервно расхаживал по внутреннему дворику. Поодаль задумчиво стоял Маш-Касем. По лицу и резким движениям дядюшки было видно, что он крайне озабочен и взволнован.
– Необходимо что-то придумать, любой ценой сорвать сбор гостей у этого мерзавца… Без сомнения, он хочет ославить и меня и тебя. Уж я-то этого негодяя не первый год знаю.
– Давайте скажем всем, что сегодня годовщина смерти вашего дяди и ни в какие гости ходить нельзя.
– Почему ты вечно несешь всякий вздор?! Годовщина его смерти только через месяц.
В это мгновенье дядюшку словно озарило – он на секунду замер как вкопанный, и лицо его просветлело. Он поманил Маш-Касема и что-то ему объяснил, но я не расслышал ничего, кроме имени Сеид-Абулькасем. Маш-Касем торопливо выбежал со двора, а дядюшка продолжал расхаживать взад – вперед, бормоча что-то себе под нос. Я ждал, но Маш-Касем не возвращался. Делать было нечего, я слез с крыши и, надеясь раскрыть тайну исчезновения Маш-Касема, отправился в сад. Не обнаружив его и там, я разочарованно вернулся домой. Наш слуга с помощью поденщика выносил в сад большие ковры.
Да, отец усиленно готовился к контрнаступлению. Более того, он хотел принять гостей в саду, чтобы дядюшка слышал все, что там будет сказано.
Примерно к пяти часам сцена для задуманного отцом спектакля была подготовлена: на расстеленных под деревьями коврах лежали груды подушек, в тазу со льдом охлаждалось несколько бутылок со спиртным.
А я все это время не сводил глаз с закрытой двери дядюшкиного дома и мучился догадками о том, что происходит у него во внутреннем дворике. Я понимал, что дядюшка не будет сидеть сложа руки и примет ответные меры. Меня томило ощущение надвигающейся грозы, я ждал грома и молний.
И вдруг дверь дядюшкиного дома открылась. Маш-Касем, служанка и Пури начали выносить в сад ковры и коврики и расстилать их в двадцати метрах от того места, где отец подготовил все для приема гостей.
Я осторожно приблизился к Маш-Касему, но на мои вопросы он лишь коротко ответил:
– Иди, милок, не путайся под ногами. Не мешай нам.
Когда участок сада перед дядюшкиным домом был устлан коврами, Маш-Касем и матушка Билкис, подхватив с двух сторон деревянную лестницу, двинулись к воротам. Маш-Касем взобрался на лестницу, хладнокровно укрепил над воротами треугольный черный флаг, который дядюшка обычно вывешивал в дни оплакивания мусульманских мучеников. Флаг размотался и на черном полотнище стали видны слова: «Оплачем же убиенных!»
Я изумленно спросил:
– Чего это ты делаешь, Маш-Касем? Зачем флаг вывесил?
– Зачем мне врать, милый?! Сегодня у нас роузэ[10] проводят. Да еще какое!.. Не то семь, не то восемь проповедников пригласили… И плакальщики придут, в грудь себя бить будут.
– А разве сегодня день какого-то святого?
– Да неужели ты не знаешь, голубчик? Сегодня день кончины святого Мослема ибн Акиля. Если не веришь, пойди спроси у господина Сеид-Абулькасема.
За моей спиной раздался сдавленный возглас. Я обернулся и увидел отца. С перекошенным и белым, как мел, лицом он уставился на Маш-Касема и черный флаг. От гнева глаза его были готовы вылезти из орбит.
Я стоял и беспокойно поглядывал то на отца, то на Маш-Касема. Маш-Касем, видя, в какую ярость пришел отец, не решался слезть с лестницы и щелчками сбивал с флага комочки грязи и пыли. Я боялся, что отец со злости свернет лестницу. Наконец, нарушив молчание, отец хрипло спросил:
– Ты с чего это черный флаг вывесил, Маш-Касем? У тебя что, в этот день папаша богу душу отдал, или как?
Маш-Касем со всегдашней невозмутимостью ответил:
– Если бы мой папаша, упокой его господи, в такой великий день умер, я бы только радовался. Сегодня же день мученической кончины святого Мослема ибн Акиля.
– Да порази этот Мослем ибн Акиль и тебя, и твоего хозяина, и всех других лжецов вместе взятых!.. Не иначе как хозяину твоему, когда он, перепугавшись вора, в обморок плюхнулся, сам архангел Гавриил явился и сообщил, что сегодня святой день!
– Ей – богу, зачем мне врать?! До могилы-то… четыре пальца! Ни про какого архангела я не знаю, зато знаю, что сегодня день кончины святого Мослема ибн Акиля… И господин Сеид-Абулькасем тоже это знает. Хотите, можете у него самого спросить!
Отец, дрожа от бешенства, закричал:
– Да я такое устрою тебе, твоему хозяину и Сеид-Абулькасему, что по вам все святые хором плакать будут!
И словно в подтверждение своих слов отец принялся трясти лестницу. Маш-Касем истошно заголосил:
– Ой, спасите, ой, помогите! Заступись за меня, святой Мослем ибн Акиль!
Я испуганно схватил отца за руки:
– Отец, дорогой, не трогайте вы его! Бедняга же здесь ни при чем!
Услышав мой крик, отец немного смягчился. Метнув в Маш-Касема гневный взгляд, он повернулся и быстро зашагал к дому.
Еле дышавший от страха Маш-Касем посмотрел на меня с лестницы и благодарно сказал:
– Награди тебя аллах, сынок! Ты мне жизнь спас!
Когда я вернулся домой, отец, срывая злость на матери, кричал во дворе:
– Да если б я взял себе жену из нищей, неграмотной семьи, и то было бы лучше!.. Ладно, мы еще посмотрим, куда люди пойдут – ко мне в гости веселиться или оплакивать мучеников к Наполеону Бонапарту!
Я впервые услышал, как отец назвал дядюшку его императорским прозвищем. Распря зашла настолько далеко, что враждующие стороны пустились во все тяжкие, чтобы досадить друг другу. Пустяковое недоразумение – неуместный скрип стула, или, допустим даже, злополучный «подозрительный звук» – не только грозило, как говорил Дядя Полковник, «священному единству», но и могло подорвать устои всей нашей семьи.
Мать хватала отца за руки и умоляла:
– Если не хочешь вдовой меня оставить, одумайся! Посуди, как можно гостей сегодня принимать?.. На той половине сада люди плакать будут, в грудь себя бить, а здесь – музыка, песни, водка!.. Да кто смелости наберется в гости к тебе сегодня прийти?! Плакальщики такого живьем на части раздерут!
– Но я же знаю, что сочинил он все про Мослема ибн Акиля! Вранье это, знаю.
– Ты знаешь, но люди-то – нет! Плакальщики-то не знают! Ославишь нас на всю округу! Убьют ведь и тебя, и детей наших!
Отец задумался. Мать верно говорила. Вряд ли кто-нибудь осмелится беззаботно веселиться в саду, когда рядом в это время читают молитвы и оплакивают мучеников. Отцу угрожала опасность быть на собственной вечеринке и хозяином и единственным гостем.
Маш-Касем, который проносил вместе с матушкой Билкис лестницу мимо нашего дома, услышав разговор моих родителей, остановился и, минуту помолчав, мягко сказал:
– Уж, ежели по правде, то ханум дело говорит… Вы бы перенесли вашу вечеринку на другой день.
Отец зло посмотрел на него, но потом, словно передумав, сказал, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно:
– Да, да, все правильно… Великий день ведь. Так ты говоришь, сегодня поминают святого Мослема ибн Акиля?..
– Ох, и горькая ж у него была судьба!.. Да лучше б меня вместо него убили!.. Ох, злодеи! Голову ему отрезали!..
– Только ты скажи своему хозяину, что Мослема ибн Акиля не зарезали, а с башни скинули. И еще скажи, что на этих днях одного человека тоже с башни скинут, да так, что он потом костей не соберет! – И с напускной печалью отец добавил: – Как бы то ни было, святой нынче день! Я вот, хоть и собирался гостей позвать, все теперь отменил ради того, чтобы пойти на роузэ, которое ага затеял… Обязательно вечером туда приду!.. В такой святой день нельзя мне к аге не прийти… Всенепременно приду.
Маш-Касем машинально ответил:
– Да уж, конечно, ага, милости просим. Благое дело.
Но тут же, вероятно, сообразив, что на самом деле на уме у отца, встревожился и поспешил к дядюшкиному дому.
Немного подождав, я побежал вслед за ним и нашел его на краю сада в сарае, куда он ставил лестницу.
– Маш-Касем, ты ведь наверняка догадался, что мой отец задумал?
Маш-Касем с опаской огляделся по сторонам!
– Ты бы, милок, шел себе играть с ребятами. Если ага узнает, что мы тут с тобой разговоры разговариваем, шкуру с меня сдерет.
– Но Маш-Касем, надо же что-то сделать, чтобы покончить с этой ссорой! Они с каждым днем друг друга все больше ненавидят. Страшно подумать, что дальше будет.
– Э-э, голубчик! Зачем мне врать?! До могилы-то… Я и сам смерть как боюсь! О том уж и не думаю, что мне теперь по сто раз на день приходится в сад к господину Полковнику лейки с водой таскать, чтоб цветы ихние не засохли!
– В общем, надо что-то сделать, чтобы отец либо совсем не ходил сегодня на роузэ, либо ни словом там не обмолвился про вчерашнюю историю с вором… А иначе одному богу известно, чем все это кончится!
– Ты за сегодняшний вечер не волнуйся, милок. Ага об этом тоже подумал… По моему разумению, отцу твоему сегодня не дадут и рта раскрыть. Только смотри, папаше об этом не проболтайся!
– Ну что ты, Маш-Касем! Будь спокоен. Я себе слово дал, если этой ссоре конец придет, непременно в молельне свечку поставлю.
– А раз так, то за сегодняшний вечер не переживай. Ага договорился с Сеид-Абулькасемом, что, ежели твой отец придет на роузэ, тот не позволит ему и слова сказать.
Я понял, что Маш-Касем полностью признал во мне серьезного сторонника мирного урегулирования конфликта – он говорил со мной совершенно откровенно.
– И ты, милок, тоже постарайся сделать как-нибудь так, чтобы твой отец много-то не разговаривал.
В этот момент в саду показался Пури. Маш-Касем вполголоса пробормотал:
– Вот ведь беда, милок! Господин Пури пожаловал. Сейчас пойдет, лошадиная морда, и донесет аге, что мы тут с тобой разговоры разговариваем. Беги-ка, голубчик, к себе!
Мать спешно разослала гонцов по домам наших родственников, чтобы предупредить их, что из-за неудачного стечения обстоятельств прием гостей у нас сегодня отменяется. Родичи, к тому времени успевшие получить от дядюшки приглашение на роузэ, конечно же, сами догадались, что вечеринка не состоится, и поэтому не слишком удивились.
Едва село солнце, как началось организованное дядюшкой траурное собрание. Дядюшка, одетый в черную абу, восседал на подушке поближе к собственному дому. Для женщин разостлали ковры по другую сторону увитой шиповником беседки. Когда отец направился принять участие в роузэ, меня охватили противоречивые чувства. С одной стороны, меня беспокоили последствия его встречи с., дядюшкой, а с другой – я со сладостным томлением «предвкушал момент, когда снова увижу Лейли.
Дядюшка, встречая каждого вновь прибывшего, подымался навстречу, но когда к собравшимся приблизился отец, дядюшка не шелохнулся и сделал вид, что не видит его. На роузэ прибыли почти все наши родственники, жившие неподалеку. Странным казалось лишь отсутствие Азиз ос-Салтане и ее мужа.
Отец сел рядом с Асадолла-мирзой, который устроился по соседству с женской половиной общества. Я, боясь дядюшки, не осмелился сесть отдельно от отца. Отец сразу же попытался завязать разговор с Асадолла-мирзой о событиях вчерашней ночи, но тот уже перебрасывался шуточками с одной из женщин, отделенной от него изгородью из шиповника. В конце концов отцу удалось прервать веселую беседу Асадолла-мирзы, и, как раз в тот момент, когда какой-то проповедник начал повествование о трагической кончине святого, отец сказал:,
– Ох жалко, вас вчера здесь не было! Тут у нас такие события развернулись…
Я невольно взглянул в сторону дядюшки Наполеона. Он напряженно следил за движениями губ моего отца, и в лице его я прочитал глубокое беспокойство. Дядюшка повернул голову и со значением посмотрел на Сеид-Абулькасема. Тот громко призвал к порядку моего отца и Асадолла-мирзу:
– Господа! У нас траурное собрание. Извольте слушать внимательно!
Отец еще несколько раз пытался продолжить свой рассказ, но Сеид-Абулькасем неизменно прерывал его.
С последней проповедью выступал сам Сеид-Абулькасем. Начав говорить, он ни на секунду не спускал глаз с моего отца, и как только видел, что тот собирается открыть рот, немедленно скороговоркой повторял страшную историю мученичества святого, неизменно вызывавшую новую волну громких женских причитаний. Отец каждый раз бросал на него злобные взгляды.
Проповедь Сеид-Абулькасема длилась почти полчаса. Говорить старику становилось все труднее. Наконец он на несколько секунд замолчал, чтобы перевести дыхание. Отец, давно поджидавший этого момента, довольно громко – так, что его услышали многие, – сказал:
– А вчера у нас здесь преинтереснейшая история приключилась…
Дядюшка подошел к сидевшему на стуле Сеид-Абулькасему, и тот вдруг подскочил, будто ему ткнули шилом в зад, подал знак десятку плакальщиков, в ожидании своей очереди уже снявших рубахи, и, затянув из последних сил траурную песню – плач, начал бить себя в грудь:
– О безвинно убиенный!.. О безвинно убиенный!..
Дядюшка, подпевая ему, одной рукой тоже бил себя в грудь, а другой – ободряюще махал плакальщикам.
Плакальщики, исступленно колотя себя в грудь, дружно подхватили траурную песню. Собравшиеся с некоторым удивлением – обычно на роузэ не принято бить себя в грудь – переглянулись, но, увидев, что дядюшка стоит, выпрямившись во весь рост, один за другим поднялись с подушек и тоже принялись колотить себя в грудь.
Только отец не сдвинулся с места.
В этот момент Сеид-Абулькасем – не знаю уж, по собственной ли инициативе или по знаку дядюшки – подошел к отцу и закричал:
– Если вы, сударь, не разделяете общей скорби… Если исповедуете другую веру… Если вы враг правоверных… Идите лучше к себе домой, избавьте нас от вашего общества! Идите к себе и молитесь своему богу!..
Отец был разъярен. Однако, почувствовав враждебные взгляды плакальщиков, он все же встал и, колотя себя в грудь, медленно побрел прочь. Войдя в дом, он так хлопнул дверью, что слышно было даже здесь, в саду.
И тем не менее, я вздохнул с облегчением, потому что на этот раз все обошлось достаточно спокойно. Плакальщики сделали несколько кругов по саду и вышли на улицу, а гости снова уселись на свои места.
Проповедники уже ушли. В саду остался только вконец измученный Сеид-Абулькасем. Он мелкими глотками пил сэканджебин[11] и утирал платком пот со лба.
Дядюшка по-прежнему пребывал в беспокойстве. Я догадывался, что он тревожится, как бы не вернулся отец. Но я прекрасно знал отца и понимал, что сейчас он в таком состоянии, что ни за что не вернется.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я побежал домой. От обиды и горечи у меня наворачивались на глаза слезы. Я закрылся в одной из дальних комнат и растянулся там на скамье, чувствуя себя несчастным и вконец обессиленным. Мысли мои путались, но одно я знал твердо: я должен принять окончательное решение.
Измотанный бурными событиями утра, я заснул на жесткой скамье в пустой комнате и проснулся уже почти в полдень – меня разбудил необычный шум и оживленное движение за окном. Подойдя к матери, я спросил:
– Что еще случилось? С чего это вы все носитесь как угорелые?
– Сама ничего не пойму. Твой отец утром вдруг надумал пригласить сегодня на ужин всех родственников.
– Но с какой стати?
Мать раздраженно огрызнулась:
– А я откуда знаю?! Иди, сам у него спроси! Может, он решил в могилу меня свести и поминки справить! Оно б и лучше было!
В это время вернулся отец, ходивший куда-то по делам. Я подбежал к нему:
– Отец, а что сегодня за вечер такой особый?
Неестественно рассмеявшись, он ответил:
– Сегодня у нас с матерью юбилей свадьбы… Праздновать будем… Отметим знаменательное событие, связавшее меня с этой благородной семьей, славной своим единством!
Я заметил, что отец говорит нарочито громко, повернувшись лицом к саду. Я взглянул туда и увидел неподалеку Пури. Он сидел, уставившись в какую-то книгу, но уши его явно ловили каждое слово, раздававшееся у нас во дворе.
– Вот так-то… Я уже и музыкантов нанял… Вся родня соберется. – И, повернувшись к матери, отец все так же громко спросил: – Кстати, Шамсали-мирзе и Асадолла-мирзе уже передали мое приглашение? А ханум Азиз ос-Салтане? – Перечислив имена остальных гостей, он добавил: – Вечер должен удаться на славу. Я намерен развлечь гостей весьма интересными историями… Так что и музыка будет, и песни, и занимательные рассказы…
Я сразу понял замысел отца. Он хотел рассказать гостям, как дядюшка Наполеон, испугавшись вора, грохнулся в обморок, и сейчас говорил, конечно, не для меня, а для Пури, рассчитывая, что тот обо всем донесет дядюшке. И точно, Пури поднялся со скамейки и не спеша побрел к дядюшкиному дому. Выждав несколько минут, я решил рискнуть и двинулся за ним. Дверь дядюшкиного дома была закрыта, и изнутри не доносилось ни звука.
Меня разбирало любопытство. Как бы узнать, что теперь предпримет дядюшка? Я немного постоял, раздумывая, потом приложил ухо к двери: издалека доносились голоса, но слов было не разобрать. В конце концов мне в голову пришла дельная мысль. Дом одной из моих теток стоял вплотную к дядюшкиному, и крыши у них смыкались. С помощью моего двоюродного брата Сиямака я залез на крышу теткиного дома, осторожно переполз на дядюшкину территорию и притаился там.
Мне было видно, как Пури, успешно справившийся с миссией доносчика, вышел из дядюшкиного дома. Дядюшка нервно расхаживал по внутреннему дворику. Поодаль задумчиво стоял Маш-Касем. По лицу и резким движениям дядюшки было видно, что он крайне озабочен и взволнован.
– Необходимо что-то придумать, любой ценой сорвать сбор гостей у этого мерзавца… Без сомнения, он хочет ославить и меня и тебя. Уж я-то этого негодяя не первый год знаю.
– Давайте скажем всем, что сегодня годовщина смерти вашего дяди и ни в какие гости ходить нельзя.
– Почему ты вечно несешь всякий вздор?! Годовщина его смерти только через месяц.
В это мгновенье дядюшку словно озарило – он на секунду замер как вкопанный, и лицо его просветлело. Он поманил Маш-Касема и что-то ему объяснил, но я не расслышал ничего, кроме имени Сеид-Абулькасем. Маш-Касем торопливо выбежал со двора, а дядюшка продолжал расхаживать взад – вперед, бормоча что-то себе под нос. Я ждал, но Маш-Касем не возвращался. Делать было нечего, я слез с крыши и, надеясь раскрыть тайну исчезновения Маш-Касема, отправился в сад. Не обнаружив его и там, я разочарованно вернулся домой. Наш слуга с помощью поденщика выносил в сад большие ковры.
Да, отец усиленно готовился к контрнаступлению. Более того, он хотел принять гостей в саду, чтобы дядюшка слышал все, что там будет сказано.
Примерно к пяти часам сцена для задуманного отцом спектакля была подготовлена: на расстеленных под деревьями коврах лежали груды подушек, в тазу со льдом охлаждалось несколько бутылок со спиртным.
А я все это время не сводил глаз с закрытой двери дядюшкиного дома и мучился догадками о том, что происходит у него во внутреннем дворике. Я понимал, что дядюшка не будет сидеть сложа руки и примет ответные меры. Меня томило ощущение надвигающейся грозы, я ждал грома и молний.
И вдруг дверь дядюшкиного дома открылась. Маш-Касем, служанка и Пури начали выносить в сад ковры и коврики и расстилать их в двадцати метрах от того места, где отец подготовил все для приема гостей.
Я осторожно приблизился к Маш-Касему, но на мои вопросы он лишь коротко ответил:
– Иди, милок, не путайся под ногами. Не мешай нам.
Когда участок сада перед дядюшкиным домом был устлан коврами, Маш-Касем и матушка Билкис, подхватив с двух сторон деревянную лестницу, двинулись к воротам. Маш-Касем взобрался на лестницу, хладнокровно укрепил над воротами треугольный черный флаг, который дядюшка обычно вывешивал в дни оплакивания мусульманских мучеников. Флаг размотался и на черном полотнище стали видны слова: «Оплачем же убиенных!»
Я изумленно спросил:
– Чего это ты делаешь, Маш-Касем? Зачем флаг вывесил?
– Зачем мне врать, милый?! Сегодня у нас роузэ[10] проводят. Да еще какое!.. Не то семь, не то восемь проповедников пригласили… И плакальщики придут, в грудь себя бить будут.
– А разве сегодня день какого-то святого?
– Да неужели ты не знаешь, голубчик? Сегодня день кончины святого Мослема ибн Акиля. Если не веришь, пойди спроси у господина Сеид-Абулькасема.
За моей спиной раздался сдавленный возглас. Я обернулся и увидел отца. С перекошенным и белым, как мел, лицом он уставился на Маш-Касема и черный флаг. От гнева глаза его были готовы вылезти из орбит.
Я стоял и беспокойно поглядывал то на отца, то на Маш-Касема. Маш-Касем, видя, в какую ярость пришел отец, не решался слезть с лестницы и щелчками сбивал с флага комочки грязи и пыли. Я боялся, что отец со злости свернет лестницу. Наконец, нарушив молчание, отец хрипло спросил:
– Ты с чего это черный флаг вывесил, Маш-Касем? У тебя что, в этот день папаша богу душу отдал, или как?
Маш-Касем со всегдашней невозмутимостью ответил:
– Если бы мой папаша, упокой его господи, в такой великий день умер, я бы только радовался. Сегодня же день мученической кончины святого Мослема ибн Акиля.
– Да порази этот Мослем ибн Акиль и тебя, и твоего хозяина, и всех других лжецов вместе взятых!.. Не иначе как хозяину твоему, когда он, перепугавшись вора, в обморок плюхнулся, сам архангел Гавриил явился и сообщил, что сегодня святой день!
– Ей – богу, зачем мне врать?! До могилы-то… четыре пальца! Ни про какого архангела я не знаю, зато знаю, что сегодня день кончины святого Мослема ибн Акиля… И господин Сеид-Абулькасем тоже это знает. Хотите, можете у него самого спросить!
Отец, дрожа от бешенства, закричал:
– Да я такое устрою тебе, твоему хозяину и Сеид-Абулькасему, что по вам все святые хором плакать будут!
И словно в подтверждение своих слов отец принялся трясти лестницу. Маш-Касем истошно заголосил:
– Ой, спасите, ой, помогите! Заступись за меня, святой Мослем ибн Акиль!
Я испуганно схватил отца за руки:
– Отец, дорогой, не трогайте вы его! Бедняга же здесь ни при чем!
Услышав мой крик, отец немного смягчился. Метнув в Маш-Касема гневный взгляд, он повернулся и быстро зашагал к дому.
Еле дышавший от страха Маш-Касем посмотрел на меня с лестницы и благодарно сказал:
– Награди тебя аллах, сынок! Ты мне жизнь спас!
Когда я вернулся домой, отец, срывая злость на матери, кричал во дворе:
– Да если б я взял себе жену из нищей, неграмотной семьи, и то было бы лучше!.. Ладно, мы еще посмотрим, куда люди пойдут – ко мне в гости веселиться или оплакивать мучеников к Наполеону Бонапарту!
Я впервые услышал, как отец назвал дядюшку его императорским прозвищем. Распря зашла настолько далеко, что враждующие стороны пустились во все тяжкие, чтобы досадить друг другу. Пустяковое недоразумение – неуместный скрип стула, или, допустим даже, злополучный «подозрительный звук» – не только грозило, как говорил Дядя Полковник, «священному единству», но и могло подорвать устои всей нашей семьи.
Мать хватала отца за руки и умоляла:
– Если не хочешь вдовой меня оставить, одумайся! Посуди, как можно гостей сегодня принимать?.. На той половине сада люди плакать будут, в грудь себя бить, а здесь – музыка, песни, водка!.. Да кто смелости наберется в гости к тебе сегодня прийти?! Плакальщики такого живьем на части раздерут!
– Но я же знаю, что сочинил он все про Мослема ибн Акиля! Вранье это, знаю.
– Ты знаешь, но люди-то – нет! Плакальщики-то не знают! Ославишь нас на всю округу! Убьют ведь и тебя, и детей наших!
Отец задумался. Мать верно говорила. Вряд ли кто-нибудь осмелится беззаботно веселиться в саду, когда рядом в это время читают молитвы и оплакивают мучеников. Отцу угрожала опасность быть на собственной вечеринке и хозяином и единственным гостем.
Маш-Касем, который проносил вместе с матушкой Билкис лестницу мимо нашего дома, услышав разговор моих родителей, остановился и, минуту помолчав, мягко сказал:
– Уж, ежели по правде, то ханум дело говорит… Вы бы перенесли вашу вечеринку на другой день.
Отец зло посмотрел на него, но потом, словно передумав, сказал, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно:
– Да, да, все правильно… Великий день ведь. Так ты говоришь, сегодня поминают святого Мослема ибн Акиля?..
– Ох, и горькая ж у него была судьба!.. Да лучше б меня вместо него убили!.. Ох, злодеи! Голову ему отрезали!..
– Только ты скажи своему хозяину, что Мослема ибн Акиля не зарезали, а с башни скинули. И еще скажи, что на этих днях одного человека тоже с башни скинут, да так, что он потом костей не соберет! – И с напускной печалью отец добавил: – Как бы то ни было, святой нынче день! Я вот, хоть и собирался гостей позвать, все теперь отменил ради того, чтобы пойти на роузэ, которое ага затеял… Обязательно вечером туда приду!.. В такой святой день нельзя мне к аге не прийти… Всенепременно приду.
Маш-Касем машинально ответил:
– Да уж, конечно, ага, милости просим. Благое дело.
Но тут же, вероятно, сообразив, что на самом деле на уме у отца, встревожился и поспешил к дядюшкиному дому.
Немного подождав, я побежал вслед за ним и нашел его на краю сада в сарае, куда он ставил лестницу.
– Маш-Касем, ты ведь наверняка догадался, что мой отец задумал?
Маш-Касем с опаской огляделся по сторонам!
– Ты бы, милок, шел себе играть с ребятами. Если ага узнает, что мы тут с тобой разговоры разговариваем, шкуру с меня сдерет.
– Но Маш-Касем, надо же что-то сделать, чтобы покончить с этой ссорой! Они с каждым днем друг друга все больше ненавидят. Страшно подумать, что дальше будет.
– Э-э, голубчик! Зачем мне врать?! До могилы-то… Я и сам смерть как боюсь! О том уж и не думаю, что мне теперь по сто раз на день приходится в сад к господину Полковнику лейки с водой таскать, чтоб цветы ихние не засохли!
– В общем, надо что-то сделать, чтобы отец либо совсем не ходил сегодня на роузэ, либо ни словом там не обмолвился про вчерашнюю историю с вором… А иначе одному богу известно, чем все это кончится!
– Ты за сегодняшний вечер не волнуйся, милок. Ага об этом тоже подумал… По моему разумению, отцу твоему сегодня не дадут и рта раскрыть. Только смотри, папаше об этом не проболтайся!
– Ну что ты, Маш-Касем! Будь спокоен. Я себе слово дал, если этой ссоре конец придет, непременно в молельне свечку поставлю.
– А раз так, то за сегодняшний вечер не переживай. Ага договорился с Сеид-Абулькасемом, что, ежели твой отец придет на роузэ, тот не позволит ему и слова сказать.
Я понял, что Маш-Касем полностью признал во мне серьезного сторонника мирного урегулирования конфликта – он говорил со мной совершенно откровенно.
– И ты, милок, тоже постарайся сделать как-нибудь так, чтобы твой отец много-то не разговаривал.
В этот момент в саду показался Пури. Маш-Касем вполголоса пробормотал:
– Вот ведь беда, милок! Господин Пури пожаловал. Сейчас пойдет, лошадиная морда, и донесет аге, что мы тут с тобой разговоры разговариваем. Беги-ка, голубчик, к себе!
Мать спешно разослала гонцов по домам наших родственников, чтобы предупредить их, что из-за неудачного стечения обстоятельств прием гостей у нас сегодня отменяется. Родичи, к тому времени успевшие получить от дядюшки приглашение на роузэ, конечно же, сами догадались, что вечеринка не состоится, и поэтому не слишком удивились.
Едва село солнце, как началось организованное дядюшкой траурное собрание. Дядюшка, одетый в черную абу, восседал на подушке поближе к собственному дому. Для женщин разостлали ковры по другую сторону увитой шиповником беседки. Когда отец направился принять участие в роузэ, меня охватили противоречивые чувства. С одной стороны, меня беспокоили последствия его встречи с., дядюшкой, а с другой – я со сладостным томлением «предвкушал момент, когда снова увижу Лейли.
Дядюшка, встречая каждого вновь прибывшего, подымался навстречу, но когда к собравшимся приблизился отец, дядюшка не шелохнулся и сделал вид, что не видит его. На роузэ прибыли почти все наши родственники, жившие неподалеку. Странным казалось лишь отсутствие Азиз ос-Салтане и ее мужа.
Отец сел рядом с Асадолла-мирзой, который устроился по соседству с женской половиной общества. Я, боясь дядюшки, не осмелился сесть отдельно от отца. Отец сразу же попытался завязать разговор с Асадолла-мирзой о событиях вчерашней ночи, но тот уже перебрасывался шуточками с одной из женщин, отделенной от него изгородью из шиповника. В конце концов отцу удалось прервать веселую беседу Асадолла-мирзы, и, как раз в тот момент, когда какой-то проповедник начал повествование о трагической кончине святого, отец сказал:,
– Ох жалко, вас вчера здесь не было! Тут у нас такие события развернулись…
Я невольно взглянул в сторону дядюшки Наполеона. Он напряженно следил за движениями губ моего отца, и в лице его я прочитал глубокое беспокойство. Дядюшка повернул голову и со значением посмотрел на Сеид-Абулькасема. Тот громко призвал к порядку моего отца и Асадолла-мирзу:
– Господа! У нас траурное собрание. Извольте слушать внимательно!
Отец еще несколько раз пытался продолжить свой рассказ, но Сеид-Абулькасем неизменно прерывал его.
С последней проповедью выступал сам Сеид-Абулькасем. Начав говорить, он ни на секунду не спускал глаз с моего отца, и как только видел, что тот собирается открыть рот, немедленно скороговоркой повторял страшную историю мученичества святого, неизменно вызывавшую новую волну громких женских причитаний. Отец каждый раз бросал на него злобные взгляды.
Проповедь Сеид-Абулькасема длилась почти полчаса. Говорить старику становилось все труднее. Наконец он на несколько секунд замолчал, чтобы перевести дыхание. Отец, давно поджидавший этого момента, довольно громко – так, что его услышали многие, – сказал:
– А вчера у нас здесь преинтереснейшая история приключилась…
Дядюшка подошел к сидевшему на стуле Сеид-Абулькасему, и тот вдруг подскочил, будто ему ткнули шилом в зад, подал знак десятку плакальщиков, в ожидании своей очереди уже снявших рубахи, и, затянув из последних сил траурную песню – плач, начал бить себя в грудь:
– О безвинно убиенный!.. О безвинно убиенный!..
Дядюшка, подпевая ему, одной рукой тоже бил себя в грудь, а другой – ободряюще махал плакальщикам.
Плакальщики, исступленно колотя себя в грудь, дружно подхватили траурную песню. Собравшиеся с некоторым удивлением – обычно на роузэ не принято бить себя в грудь – переглянулись, но, увидев, что дядюшка стоит, выпрямившись во весь рост, один за другим поднялись с подушек и тоже принялись колотить себя в грудь.
Только отец не сдвинулся с места.
В этот момент Сеид-Абулькасем – не знаю уж, по собственной ли инициативе или по знаку дядюшки – подошел к отцу и закричал:
– Если вы, сударь, не разделяете общей скорби… Если исповедуете другую веру… Если вы враг правоверных… Идите лучше к себе домой, избавьте нас от вашего общества! Идите к себе и молитесь своему богу!..
Отец был разъярен. Однако, почувствовав враждебные взгляды плакальщиков, он все же встал и, колотя себя в грудь, медленно побрел прочь. Войдя в дом, он так хлопнул дверью, что слышно было даже здесь, в саду.
И тем не менее, я вздохнул с облегчением, потому что на этот раз все обошлось достаточно спокойно. Плакальщики сделали несколько кругов по саду и вышли на улицу, а гости снова уселись на свои места.
Проповедники уже ушли. В саду остался только вконец измученный Сеид-Абулькасем. Он мелкими глотками пил сэканджебин[11] и утирал платком пот со лба.
Дядюшка по-прежнему пребывал в беспокойстве. Я догадывался, что он тревожится, как бы не вернулся отец. Но я прекрасно знал отца и понимал, что сейчас он в таком состоянии, что ни за что не вернется.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В саду возле дядюшкиного дома осталось совсем немного гостей – ближайшие родственники. Женщины уже подсели к мужчинам, все, казалось, давно забыли, по какому поводу собрались, распивали чай и шербет, ели сладости и весело болтали. И как раз в тот момент, когда Фаррохлега-ханум начала расспрашивать, почему не пришли на роузэ Азиз ос-Салтане, ее муж и Гамар, и уже явно готовилась предложить собственное объяснение, с ближайшей к саду крыши раздались вопли о помощи. Кричал какой-то мужчина:
– Помогите!.. Спасите, люди добрые!.. Спасите! На помощь!
Мы оглянулись. По крыше, как безумный, бегал мужчина в белой рубахе и подштанниках.
От изумления все притихли. Дядя Полковник первым нарушил молчание:
– Никак Дустали-хан!.. Вроде бы он самый.
Яркий свет керосиновых ламп бил нам в глаза и мешал толком разглядеть кричавшего. Все вскочили с ковров и бросились на крик.
Да, это был Дустали-хан, муж Азиз ос-Салтане. Его дом вплотную примыкал кистене, огораживающей сад. В воплях Дустали-хана слышались неподдельный ужас и отчаяние. То и дело он вскрикивал:
– На помощь!.. Спасите!.. Дядюшка Наполеон громко спросил:
– Что случилось, Дустали? Тот ответил:
– Господом богом вас заклинаю… Скорее принесите лестницу! Спасите меня!
– Да зачем тебе лестница? Слезай, как забрался.
– Не могу… Спасите, ага!.. Лестницу, скорее… Потом все объясню.
В его голосе звучала такая мольба, что никто и не подумал возразить. Дядюшка крикнул:
– Касем! Лестницу!
Его приказ был излишним, поскольку Маш-Касем уже бежал с лестницей через сад.
Мы не отрывали глаз от Дустали-хана, метавшегося по крыше, как полночный призрак. Маш-Касем приставил лестницу к стене и помог Дустали-хану спуститься.
Через несколько секунд Дустали-хан ступил на землю и без чувств упал в объятия Маш-Касема. Его почти волоком оттащили от стены и осторожно опустили на ковер. Все столпились вокруг и оживленно обсуждали происшествие, строя различные догадки и предположения.
Дядюшка Наполеон тихонько похлопывал Дустали-хана по щекам и повторял один и тот же вопрос:
– Что случилось? Что случилось?
Волосы у Дустали-хана были всклокочены, белая рубаха и подштанники – вымазаны в грязи. Он лежал недвижимо, лишь губы его слегка подрагивали.
Растиравший ему ноги, Маш-Касем сказал:
– Вроде как змея его куда-то укусила.
Дядюшка метнул в него сердитый взгляд:
– Опять вздор городишь!
– Ей – богу, ага, зачем мне врать?! Один мой земляк…
– Да провались ты вместе с твоим земляком! Ты дашь мне разобраться, в чем дело, или нет?!
И дядюшка снова легонько шлепнул Дустали-хана по лицу.
Дустали-хан приоткрыл глаза. Придя в себя, он встревоженно огляделся по сторонам и, судорожно схватившись за низ живота, завопил:
– Отрезала!.. Ой, отрезала!
– Кто отрезал? Что отрезали?
Дустали-хан, не отвечая, продолжал в ужасе повторять:
– Отрезала!.. Отрезать собиралась… Ножом… кухонным… Уже и резать начала…
– Да кто? Кто отрезать-то хотел?
– Азиз… Стерва эта… Азиз… жена моя… Ведьма! Убийца чертова!..
Навостривший уши Асадолла-мирза, с трудом сдерживая смех, вмешался:
– Моменто, моменто!:. Погодите! Дайте-ка я разберусь. Значит, ханум Азиз ос-Салтане собиралась, господи спаси, вас…
– Да, да. Если б я еще хоть на секунду замешкался, как пить дать, отрезала бы!
Асадолла-мирза, трясясь от хохота, спросил:
– Под корень?
Общий смех заставил дядюшку Наполеона вспомнить о присутствии женщин и детей. Выпрямившись во весь рост, он растопырил руки в стороны, загородил своей абой Дустали-хана от женских глаз и крикнул:
– Женщины и дети, кыш отсюда!
Те отошли на несколько шагов. Пури, сын дяди Полковника, с глупым видом спросил:
– А что ему хотела отрезать Азиз-ханум? Дядя Полковник со злостью глянул на сына:
– Ты что, осел?
На вопрос Пури со всегдашней невозмутимостью ответил Маш-Касем:
– Она, милок, хотела ему честь его отрезать.
– И себя же счастья лишить! – сквозь хохот проговорил Асадолла-мирза. – Кто отрежет под корень рог, не поможет тому и бог…
Дядюшка Наполеон прикрикнул на него:
– Князь, достаточно! – Затем, продолжая заслонять Дустали-хана от женщин, строго приказал: – Объясни все как следует, Дустали. Почему это она вдруг решила отрезать? Что за чушь ты несешь?
Дустали-хан, по-прежнему держась за низ живота, запричитал:
– Я же сам видел… Она принесла с собой в постель кухонный нож… И уже начала резать… Нож-то холодный, я и почувствовал…
– Но зачем ей это? Она что, с ума спятила?
– Вечером она скандал мне закатила… На роузэ к вам не пошла… Сказала, что ей кто-то из родни донес, будто я завел молодую любовницу… Вешать надо таких родственников! В этой семье все – убийцы!.. Ох, господи! Замешкайся я еще на секунду, отрезала бы подчистую!..
Неожиданно дядюшка Наполеон глухо сказал:
– Вот оно что! Теперь понял.
Мы все невольно посмотрели на него. Стиснув зубы, дядюшка добавил срывающимся от ярости голосом:
– Я знаю, какой подлец все это подстроил!.. Этот человек хочет опозорить всю нашу семью… Он готовит заговор против семейной чести!
Всем было совершенно ясно, кого имеет в виду дядюшка.
Асадолла-мирза, стараясь сохранять серьезность, с деланной озабоченностью спросил:
– Ну, и удалось ей отрезать хоть кусочек?
Дядюшка Наполеон, не обращая внимания на общий смех, процедил:
– Ох и проучу же я его!.. С семейной честью не шутят!
Шамсали-мирза с видом судьи поднял руку, призывая всех к тишине, и заявил:
– Правосудие не терпит суеты… Вначале необходимо провести расследование, и лишь потом можно выносить приговор. Господин Дустали-хан, прошу вас, отвечайте на мои вопросы точно и без утайки.
Жертва неудавшегося покушения, Дустали-хан по-прежнему неподвижно лежал на ковре, обхватив – себя руками под животом.
Шамсали-мирза взял стул и уселся поближе к пострадавшему, собираясь начать допрос, но вмешался дядя Полковник:
– Князь, отложите это до завтра. Бедняга так напуган, что ему сейчас не до разговоров.
Шамсали-мирза неодобрительно посмотрел на него:
– Следствие дает наибольшие результаты, когда его начинают немедленно после совершения преступления. До завтра факторы, способствующие установлению истины, могут потерять эффективность.
Маш-Касем, с интересом наблюдавший за этой сценой, подтвердил:
– Это уж точно. Еще неизвестно, кто из нас до завтра доживет-то. Вот, к примеру, один мой земляк…
Поймав неодобрительный взгляд Шамсали-мирзы, Маш-Касем оборвал себя на полуслове, а Шамсали-мирза вновь повернулся к Дустали-хану:
– Итак, как я уже сказал, отвечайте на мои вопросы точно и правдиво.
Дядюшка Наполеон, уставившись в пространство, пробормотал:
– Без сомнения, это дело рук того негодяя… Он взял на вооружение стратегию Наполеона, о которой я же ему и рассказывал. Наполеон говорил, что в бою надо наносить удар в самое слабое место противника. Этот человек понял, что мое слабое место – Дустали-хан. Мерзавец знает, что я вырастил Дустали-хана и он мне все равно как сын, что и Дустали, и жена его – близкие мне люди…
И дядюшка еще несколько минут распространялся о чувствах, связывающих его с Дустади-ханом особыми душевными узами. Он, конечно, и до этого не раз сообщал всем, что вырастил и воспитал Дустали-хана. И хотя тому уже перевалило за пятьдесят, дядюшка до сих пор относился к нему, как к ребенку. Покончив с воспоминаниями, дядюшка повернулся к Дустали-хану:
– Дустали, прошу тебя, в благодарность за ласку и заботу, которыми я окружал тебя с малолетства, отвечай на вопросы Шамсали-мирзы со всей искренностью, потому что мы обязаны сегодня установить истину. И всем должно стать так же ясно, как уже ясно мне, кто именно донес на тебя Азиз ос-Салтане… Это обстоятельство важнее всех других, потому что настал критический момент в жизни нашей семьи. Мы стоим на грани катастрофы… И первой это должна осознать моя сестра. Ей необходимо понять, с каким человеком она связала свою судьбу, и сделать выбор между ним и нашей семьей.
– Помогите!.. Спасите, люди добрые!.. Спасите! На помощь!
Мы оглянулись. По крыше, как безумный, бегал мужчина в белой рубахе и подштанниках.
От изумления все притихли. Дядя Полковник первым нарушил молчание:
– Никак Дустали-хан!.. Вроде бы он самый.
Яркий свет керосиновых ламп бил нам в глаза и мешал толком разглядеть кричавшего. Все вскочили с ковров и бросились на крик.
Да, это был Дустали-хан, муж Азиз ос-Салтане. Его дом вплотную примыкал кистене, огораживающей сад. В воплях Дустали-хана слышались неподдельный ужас и отчаяние. То и дело он вскрикивал:
– На помощь!.. Спасите!.. Дядюшка Наполеон громко спросил:
– Что случилось, Дустали? Тот ответил:
– Господом богом вас заклинаю… Скорее принесите лестницу! Спасите меня!
– Да зачем тебе лестница? Слезай, как забрался.
– Не могу… Спасите, ага!.. Лестницу, скорее… Потом все объясню.
В его голосе звучала такая мольба, что никто и не подумал возразить. Дядюшка крикнул:
– Касем! Лестницу!
Его приказ был излишним, поскольку Маш-Касем уже бежал с лестницей через сад.
Мы не отрывали глаз от Дустали-хана, метавшегося по крыше, как полночный призрак. Маш-Касем приставил лестницу к стене и помог Дустали-хану спуститься.
Через несколько секунд Дустали-хан ступил на землю и без чувств упал в объятия Маш-Касема. Его почти волоком оттащили от стены и осторожно опустили на ковер. Все столпились вокруг и оживленно обсуждали происшествие, строя различные догадки и предположения.
Дядюшка Наполеон тихонько похлопывал Дустали-хана по щекам и повторял один и тот же вопрос:
– Что случилось? Что случилось?
Волосы у Дустали-хана были всклокочены, белая рубаха и подштанники – вымазаны в грязи. Он лежал недвижимо, лишь губы его слегка подрагивали.
Растиравший ему ноги, Маш-Касем сказал:
– Вроде как змея его куда-то укусила.
Дядюшка метнул в него сердитый взгляд:
– Опять вздор городишь!
– Ей – богу, ага, зачем мне врать?! Один мой земляк…
– Да провались ты вместе с твоим земляком! Ты дашь мне разобраться, в чем дело, или нет?!
И дядюшка снова легонько шлепнул Дустали-хана по лицу.
Дустали-хан приоткрыл глаза. Придя в себя, он встревоженно огляделся по сторонам и, судорожно схватившись за низ живота, завопил:
– Отрезала!.. Ой, отрезала!
– Кто отрезал? Что отрезали?
Дустали-хан, не отвечая, продолжал в ужасе повторять:
– Отрезала!.. Отрезать собиралась… Ножом… кухонным… Уже и резать начала…
– Да кто? Кто отрезать-то хотел?
– Азиз… Стерва эта… Азиз… жена моя… Ведьма! Убийца чертова!..
Навостривший уши Асадолла-мирза, с трудом сдерживая смех, вмешался:
– Моменто, моменто!:. Погодите! Дайте-ка я разберусь. Значит, ханум Азиз ос-Салтане собиралась, господи спаси, вас…
– Да, да. Если б я еще хоть на секунду замешкался, как пить дать, отрезала бы!
Асадолла-мирза, трясясь от хохота, спросил:
– Под корень?
Общий смех заставил дядюшку Наполеона вспомнить о присутствии женщин и детей. Выпрямившись во весь рост, он растопырил руки в стороны, загородил своей абой Дустали-хана от женских глаз и крикнул:
– Женщины и дети, кыш отсюда!
Те отошли на несколько шагов. Пури, сын дяди Полковника, с глупым видом спросил:
– А что ему хотела отрезать Азиз-ханум? Дядя Полковник со злостью глянул на сына:
– Ты что, осел?
На вопрос Пури со всегдашней невозмутимостью ответил Маш-Касем:
– Она, милок, хотела ему честь его отрезать.
– И себя же счастья лишить! – сквозь хохот проговорил Асадолла-мирза. – Кто отрежет под корень рог, не поможет тому и бог…
Дядюшка Наполеон прикрикнул на него:
– Князь, достаточно! – Затем, продолжая заслонять Дустали-хана от женщин, строго приказал: – Объясни все как следует, Дустали. Почему это она вдруг решила отрезать? Что за чушь ты несешь?
Дустали-хан, по-прежнему держась за низ живота, запричитал:
– Я же сам видел… Она принесла с собой в постель кухонный нож… И уже начала резать… Нож-то холодный, я и почувствовал…
– Но зачем ей это? Она что, с ума спятила?
– Вечером она скандал мне закатила… На роузэ к вам не пошла… Сказала, что ей кто-то из родни донес, будто я завел молодую любовницу… Вешать надо таких родственников! В этой семье все – убийцы!.. Ох, господи! Замешкайся я еще на секунду, отрезала бы подчистую!..
Неожиданно дядюшка Наполеон глухо сказал:
– Вот оно что! Теперь понял.
Мы все невольно посмотрели на него. Стиснув зубы, дядюшка добавил срывающимся от ярости голосом:
– Я знаю, какой подлец все это подстроил!.. Этот человек хочет опозорить всю нашу семью… Он готовит заговор против семейной чести!
Всем было совершенно ясно, кого имеет в виду дядюшка.
Асадолла-мирза, стараясь сохранять серьезность, с деланной озабоченностью спросил:
– Ну, и удалось ей отрезать хоть кусочек?
Дядюшка Наполеон, не обращая внимания на общий смех, процедил:
– Ох и проучу же я его!.. С семейной честью не шутят!
Шамсали-мирза с видом судьи поднял руку, призывая всех к тишине, и заявил:
– Правосудие не терпит суеты… Вначале необходимо провести расследование, и лишь потом можно выносить приговор. Господин Дустали-хан, прошу вас, отвечайте на мои вопросы точно и без утайки.
Жертва неудавшегося покушения, Дустали-хан по-прежнему неподвижно лежал на ковре, обхватив – себя руками под животом.
Шамсали-мирза взял стул и уселся поближе к пострадавшему, собираясь начать допрос, но вмешался дядя Полковник:
– Князь, отложите это до завтра. Бедняга так напуган, что ему сейчас не до разговоров.
Шамсали-мирза неодобрительно посмотрел на него:
– Следствие дает наибольшие результаты, когда его начинают немедленно после совершения преступления. До завтра факторы, способствующие установлению истины, могут потерять эффективность.
Маш-Касем, с интересом наблюдавший за этой сценой, подтвердил:
– Это уж точно. Еще неизвестно, кто из нас до завтра доживет-то. Вот, к примеру, один мой земляк…
Поймав неодобрительный взгляд Шамсали-мирзы, Маш-Касем оборвал себя на полуслове, а Шамсали-мирза вновь повернулся к Дустали-хану:
– Итак, как я уже сказал, отвечайте на мои вопросы точно и правдиво.
Дядюшка Наполеон, уставившись в пространство, пробормотал:
– Без сомнения, это дело рук того негодяя… Он взял на вооружение стратегию Наполеона, о которой я же ему и рассказывал. Наполеон говорил, что в бою надо наносить удар в самое слабое место противника. Этот человек понял, что мое слабое место – Дустали-хан. Мерзавец знает, что я вырастил Дустали-хана и он мне все равно как сын, что и Дустали, и жена его – близкие мне люди…
И дядюшка еще несколько минут распространялся о чувствах, связывающих его с Дустади-ханом особыми душевными узами. Он, конечно, и до этого не раз сообщал всем, что вырастил и воспитал Дустали-хана. И хотя тому уже перевалило за пятьдесят, дядюшка до сих пор относился к нему, как к ребенку. Покончив с воспоминаниями, дядюшка повернулся к Дустали-хану:
– Дустали, прошу тебя, в благодарность за ласку и заботу, которыми я окружал тебя с малолетства, отвечай на вопросы Шамсали-мирзы со всей искренностью, потому что мы обязаны сегодня установить истину. И всем должно стать так же ясно, как уже ясно мне, кто именно донес на тебя Азиз ос-Салтане… Это обстоятельство важнее всех других, потому что настал критический момент в жизни нашей семьи. Мы стоим на грани катастрофы… И первой это должна осознать моя сестра. Ей необходимо понять, с каким человеком она связала свою судьбу, и сделать выбор между ним и нашей семьей.