– Но почему? Скажи, почему?
– Осмелюсь сказать, что я руководствуюсь чувством здравого смысла. И некоторыми другими соображениями. Мне кажется, что именно в этом доме, хозяева которого столь внимательные и культурные люди, я смог бы проявить себя наиболее полно. Впрочем, есть и другие мотивы, о которых мне не хотелось бы говорить...
– Ха-ха, складно говоришь! Не хватало только вспомнить что-нибудь типа «в метафизическом плане» или «с точки зрения банальной эрудиции», – язвительно вставил доктор. – Но вот что подсказывает мой рассудок, молодой человек. Вы просто решили воспользоваться первой попавшейся возможностью и улизнуть от Свелтера и тех неприятных обязанностей, которые вам, без всякого сомнения, приходилось выполнять на господской кухне. Я прав?
– Верно, – подтвердил Стирпайк мрачно.
Искренний ответ так обрадовал доктора, что он, залпом выпив очередной стакан коньяка, взволнованно заходил по комнате. Ему никогда еще не приходилось сталкиваться со столь блистательной смесью подхалимства и открытости, лжи и откровенности, изворотливости и детской непосредственности.
Впрочем, сестра доктора тоже в душе была довольна новым знакомством, хотя виду не показала. Госпоже Ирме не с кем было пообщаться из более-менее приличных людей: герцогиня была крайне неразговорчивым человеком, даже нелюдимым, герцог отвечал на все вопросы сестры лекаря односложно, а его сестры и вовсе игнорировали Ирму, очевидно, полагая, что она – не их поля ягода. Не идти же ей болтать на кухню с судомойками! А этот молодой человек далеко пойдет.
Рассуждения доктора Прунскваллера шли примерно в том же направлении – по роду службы ему целыми днями приходилось мотаться по замку и его окрестностям, контактировать с десятками людей. Но в основном это были неинтересные собеседники – даже симптомы своих болезней они излагали скупым и невыразительным языком, что уж там говорить о содержательной и интересной беседе!
Ирма же думала – в самом деле, паренек ладный; ей было приятно, как Стирпайк вовремя пододвинул ей стул и что он похвалил ее платье. Не нравились женщине только глаза Стирпайка – они были хитроватыми и, как ей казалось, в них светилась насмешка над окружающими. Впрочем, с этим можно было смириться, да и Ирма не была уверена, что она не ошиблась.
Как и Альфред Прунскваллер, его сестра была умна и сообразительна, но ум ее, как и ум почти любой женщины, был отягощен суевериями. Инстинктивно она сумела угадать острый ум юноши – а женщины, как известно, всегда тянутся к ясному рассудку. Ирма Прунскваллер уже вышла из того возраста, когда выходят замуж. В свое время она могла бы обзавестись семьей, но ее суровость заставляла робеть и отступать потенциальных женихов. Однако унылое одиночество, как выяснилось, было не слишком приятной вещью в жизни.
Случилось так, что в момент, когда Стирпайк обследовал второй этаж дома доктора, его сестра как раз погрузилась в воспоминания. Остановившись у большого овального зеркала, леди Ирма смотрела на себя и думала – хорошо ли, что ее жизнь пошла именно так, а не иначе? Вообще-то, думала женщина, все могло быть куда лучше. Она достойна большего. При этом она старалась не замечать, что у нее слишком длинная шея, тонкие бледные губы и острый птичий нос, глубоко посаженные глаза, не слишком приветливо смотрящие на мир. Да и волосы уже начали седеть. Еще не все потеряно, думала Ирма и вспомнила вычитанную в каком-то романе фразу: «Моя весна еще придет!» И все-таки, не много комплиментов она слышала за свою жизнь...
Так что похвалы и забота Стирпайка попали в самую точку.
Все трое прошли в гостиную и теперь сидели в глубоких креслах. Доктор пил мелкими глоточками коньяк и испытующе посматривал на Стирпайка – наверное, точно таким же взглядом он смотрел на пациентов. Очевидно, Прунскваллер размышлял о судьбе гостя.
Стирпайк заметил – кажется, брат и сестра перестарались с горячительным, многовато выпили. Что ж, это ему только на пользу.
– Альфред, – заговорила леди Ирма, глядя на брата помутневшими глазами, – Альфред, ты слышишь? Я к тебе обращаюсь!
– Конечно, конечно, сестренка, – забормотал доктор, причем в голосе его слышалось то веселье, которое охватывает человека после определенной дозы горячительного, – я весь внимание. От твоего мелодичного голоса у меня даже в ушах звенит. Так что там у тебя?
– Думаю, нам нужно одеть его в светло-серое, – сказала женщина, искоса глядя на Стирпайка.
– Кого – его? – пьяно вопрошал эскулап. – Кого ты собиралась облачить в одежду цвета благородного пепла?
– Как это – кого, Альфред? Что с тобой? Я говорю о твоем юнце! – женщину охватило благородное негодование. – Я говорю, он займет место Пеллета. А Пеллета я завтра рассчитаю. Все равно из него плохой слуга – и медлительный, и вечно неаккуратный. Постой, а ты что, другого мнения?
– Я пока что ничего не думаю. И потом, что касается домоводства, то тебе решать, как и что. Так что решающее слово – за тобой, сестренка!
Стирпайк возликовал в душе – он понял, что сейчас наступил самый ответственный момент. Только бы не сфальшивить!
– Уверен, что я смогу выполнить всю порученную работу как положено, – поспешил заверить он леди Ирму, – и потом, я очень неприхотливый человек... Да-да: наградой за работу мне будет только возможность насладиться вашим обществом, увидеть вас в этом прекрасном платье, пошитом с таким тонким вкусом. Кстати, в коридоре я заметил пыль на краях ступенек – завтра же я удалю все до последней пылинки. Разумеется, с вашего позволения. Сударыня, не затруднит ли вас указать мое место для ночлега?
Сестра доктора поднялась на ноги, пошатываясь – выпитое спиртное все-таки подействовало на нее сильнее, чем она могла ожидать – и сделала неловкий жест, приглашая гостя последовать за собой. Юноша немедленно направился за хозяйкой в одну из боковых дверей.
– Надеюсь, вы не уходите навечно? – бросил доктор вслед удаляющимся. – Вы ведь не хотите, чтобы я всю ночь в одиночестве страдал от головной боли?
– Ничего, ничего, – утешила его сестра, – ночку помучаешься, а наутро господин Стирпайк поможет тебе, ежели что...
Доктор широко и звучно зевнул, а потом, склонив голову набок, закрыл глаза.
Между тем госпожа Прунскваллер уже поднималась по довольно крутой лестнице на второй этаж. Вот они вошли в комнату – Стирпайк тут же огляделся: ничего, довольно просторно и чисто. Во всяком случае, с кухней не идет ни в какое сравнение.
– Утром я позову тебя и растолкую, что ты должен делать, – бормотала сестра лекаря, – а еще... Эй, ты меня слушаешь? Слушаешь меня?
– С превеликим удовольствием, госпожа!
Ничего не ответив, леди Ирма развернулась и направилась к двери, стараясь идти «кокетливо» – как называлась такая походка в романтических книгах. В дверях она повернула голову и посмотрела на новоявленного слугу – тот тут же согнулся в низком поклоне. Ирма Прунскваллер пробормотала себе что-то под нос и прикрыла дверь. Стирпайк остался один.
Первым делом он распахнул окно. Внизу темнели плиты двора, дальше изгибалось крыло замка. Холодный ночной воздух приятно остужал разгоряченное от волнения лицо юноши. «Вот и все, вот и все!» – без конца бормотали его губы. Итак, его злоключения остались позади, и теперь он должен делать все, чтобы с ним не повторилось ничего подобного. Но это будет потом, а пока спать, спать...
ПОКА ДРЕМЛЕТ СТАРАЯ НЯНЬКА
С вашего позволения, читатель, мы оставим на время проныру Стирпайка, что сумел сбежать с господской кухни и найти себе теплое местечко – теперь его ждала смесь обязанностей помощника врача, домохозяйки и обыкновенного комнатного лакея. Тем более что сам беглец с кухни был вполне доволен обретенной службой и пока что не мог поверить в реальность происшедшего. Стирпайк быстро освоился на новом месте – вскоре все обитатели дома доктора относились к нему так, словно юноша жил здесь с самого рождения. Только повар, не любивший выскочек, относился к Стирпайку с нескрываемым подозрением.
Доктор был доволен новым помощником – или, как он выражался, ассистентом. Паренек схватывал все на лету и ничего не забывал, что для помощника врача очень и очень похвально. Вскоре Прунскваллер стал настолько доверять юноше, что поручал ему приготовлять лекарства и мази самостоятельно – и Стирпайк старался изо всех сил, аккуратно развешивая разноцветные порошки и разливая по мензуркам жидкости.
Между тем жизнь в Горменгасте тоже не стояла на месте.
Суматоха, возникшая было после появления на свет младенца Титуса, улеглась, и все вошло в привычную колею. Герцогиня была все еще слаба, и доктор настоятельно рекомендовал ей соблюдать «комнатный режим» и не таскаться с кошками, однако госпожа Гертруда даже слышать об этом не хотела. Упорства ей было не занимать, и всякий раз женщина отвечала недовольному Прунскваллеру, что она быстрее придет в себя, если не станет «пластом лежать в постели день и ночь».
Герцогиня знала, что говорила – три дня она вынуждена была лежать в постели, слыша, как внизу, под балконом комнаты, играют и резвятся на улице ее кошки. Госпоже Гертруде так хотелось соскочить с кровати и выйти на улицу к своим питомцам, что всякий раз при мысли о свободе на ее лбу выступали капли пота. И на четвертый день герцогиня встала с постели...
Впрочем, не все было так плохо – с самого первого дня с ней были птицы. Когда женщина смотрела на пернатых друзей, на душе у нее становилось легче.
Чаще других птиц в окно залетал белый грач – усевшись на подоконнике, птица наклоняла голову и с любопытством смотрела на хозяйку, словно не понимая, почему она целыми днями лежит в кровати.
Как происходило обычно в таких случаях, герцогиня приглушенным голосом заводила разговор с птицей, называя его то «снежным птенчиком», то «моим клювиком». Видимо, заслышав голос покровительницы, на подоконник слетались и другие пернатые. Почирикав и почистив перышки, птицы вдруг разом вспархивали и вылетали в окно. Леди Гертруда провожала их материнским взглядом и снова погружалась в мрачную меланхолию. Без птиц она чувствовала себя совершенно покинутой. Хорошо еще, что хоть сова никуда не отлучалась от нее. Во всяком случае, в дневное время.
Впрочем, не все уж было так плохо: постепенно герцогиня оправилась от послеродового упадка сил и уже могла позволить себе прогулки в саду, где также могла наблюдать своих питомцев. Занимаясь с птицами, женщина напрочь забывала обо всем остальном.
Между тем госпожа Слэгг обнаружила, что с каждым днем зависит от Киды все больше и больше. Старуха стыдилась признаться в этом даже себе самой. В тихой неторопливой Киде было нечто такое, что невольно внушало старой няньке уважение. Чтобы скрыть свою растерянность, нянька каждый день старалась подчеркнуть, что она обладает огромной властью в Горменгасте (что, разумеется, было не совсем так) и постоянно искала повод для придирок. Впрочем, молодая женщина догадалась и об этом, потому никогда не раздражалась и во всем соглашалась с наставницей. Случалось няньке и накричать на нее – однако Кида знала, что через час старуха все равно прибежит к ней и станет суетиться, то и дело заглядывая в глаза, как бы спрашивая: ты меня простила?
Иногда, размышляя над своей судьбой, Кида не могла поверить, что еще недавно обитала в грязном предместье. Однако она чувствовала себя частью бедного квартала, и сытая жизнь не сумела побороть проснувшуюся в ее душе ностальгию. Конечно, рассуждала Кида, Богу было угодно, чтобы госпожа Слэгг пришла однажды в предместье и выбрала ее в качестве кормилицы для новорожденного наследника. Да, она станет заботиться о ребенке, она выкормит его, но не останется в Горменгасте ни днем больше, чем это необходимо для мальчика. Разумеется, подобными мыслями молодая женщина предпочитала ни с кем не делиться.
Киду поселили в небольшой, но уютной комнатке – через стену была комната госпожи Слэгг. Из окна комнаты открывался вид на предместье, в котором прошла вся жизнь Киды. Там она переживала редкие радости, бесконечные превратности судьбы и любовь, которая оставила в ее душе неизгладимый шрам.
Прежняя жизнь Киды ничем не отличалась от жизни сверстниц – как только она подросла, родители выдали ее замуж за резчика по дереву. Он считался искусным мастером, так что можно было надеяться – когда-нибудь он, возможно, произведет должное впечатление на герцога и получит свободу. Потом у Киды родился сын, но дети часто умирали в предместье – и малыш Киды не стал исключением. И семейная жизнь, без того не радовавшая Киду, стала для нее просто невыносимой.
Супруг ее был уже пожилым – с раннего утра и до наступления темноты он возился с резаками и стамесками, вытесывая разные скульптуры и полезные в хозяйстве предметы. Отщепив от заготовки несколько кусков или спустив стружку, резчик долго разглядывал будущее творение со всех сторон, прежде чем сделать следующую операцию. Закончив работу, мастер позволял себе передохнуть – больше для того, чтобы полюбоваться на скульптуру и потом приняться за следующую. И так день за днем.
Муж ненадолго пережил своего ребенка – однажды он, отложив в сторону долото, схватился за сердце и повалился ничком на пол. Судорога прошла по его телу – мастер подтянул колени к груди и испустил дух. Так Кида осталась совершенно одна – она не любила мужа по-настоящему, но восхищалась им как мастером и просто как обладающим жизненным опытом человеком.
Впрочем, угрюмая маска, что ложилась на лица обитателей предместья, еще не успела коснуться лица Киды. Возможно, сама ее природа сопротивлялась преждевременному старению, как бы оставляя молодую женщину для более счастливых деньков. И они как будто настали.
Время между тем шло, и однажды в солнечный полдень, стоя в комнате госпожи Слэгг с Титусом на руках, Кида сказала старухе:
– Няня, в конце месяца я вернусь домой. Титус уже сильный мальчик, он хорошо развивается. Держать его у груди слишком долго будет нехорошо. И я становлюсь вроде как лишней...
Нянька, рассеянно смотревшая на нее, ахнула:
– Ты что? Что ты такое болтаешь? Куда ты собралась уходить? Что тебе там делать? Тебе нужно остаться тут – ты же видишь, что я уже стара! – Госпожа Слэгг подскочила к молодой женщине и вцепилась в ее руку, но тут же вспомнила, что она все-таки выше рангом, чем заносчивая кормилица: – Ты что? Сколько раз я тебе говорила – не смей звать его Титусом! Для тебя он – лорд Титус или «его сиятельство»! Нет, тебе ни в коем случае нельзя уходить!
– И все-таки я должна уйти, – тихо возразила Кида, – потому что на это есть свои причины.
– Но почему? Почему? – закричала нянька – слезы струились по ее морщинистому лицу. – Куда ты собралась? Какая там жизнь? – нянька шумно высморкалась в кружевной платочек. – Ты ответь, ответь на мой вопрос! Почему ты уходишь? Ты... ты... Знаешь что? Я сейчас все передам герцогине!
Кида пропустила мимо ушей причитания няньки – ребенок заплакал, и кормилица поспешила поднести ребенка к груди. Если уж она вызвалась выхаживать его, то так тому и быть. Но только до определенного времени.
– Ничего страшного, няня, – заговорила Кида, баюкая малыша, – под вашим присмотром мальчик будет чувствовать себя отлично. А когда он подрастет, придется подыскать другого помощника или помощницу – он начнет шалить, и вам с ним в одиночку не справиться.
– Но ведь все они будут не такими, как ты! – закричала нянька вне себя. – Я сойду с ума от них! Где сейчас найдешь хорошую няньку? Это или старухи – такие, как я, или алчные ленивые молодухи! Нет, не уходи, прошу!
– Зря вы так, – тихо сказала Кида, – не все так мрачно в жизни.
– Ты сама не представляешь, на что обрекаешь нас всех, – бормотала старая нянька, – и потом... Я знаю – ты хочешь уйти, потому что я старая, потому что со мной трудно...
– Перестаньте, не надо! На такое место всегда можно подобрать заслуживающего доверия человека. Он будет цепляться за место и делать все на совесть. Если хотите, я сама могу помочь вам в поисках.
– Поможешь, говоришь? – голосила старуха, заламывая руки. – Да никого мы не найдем! Мне самой придется делать все! Ты только посмотри – мать Фуксии перевалила на меня все заботы. У нее маленький сын, а она забыла, когда держала его в последний раз на руках.
– Ну, так что, – примирительно сказала Кида. – Зато ребенок-то все равно не страдает от этого.
Молодая женщина опустила малыша в кроватку, застланную голубым атласным одеяльцем. Юный Титус Гроун заворковал, а потом с чувством принялся сосать свой кулак.
Нянька тут же схватила кормилицу за руку:
– Но ты так и не сказала мне – почему ты собралась уходить? Что случилось? Ты никогда ничего не рассказываешь мне – ну и ладно, я не хочу лезть тебе в душу. Но ведь теперь все не так – твой уход очень важен. Что не так, что не нравится тебе? Неужели и ты думаешь, что я выжила из ума настолько, что мне нельзя ничего поведать?
– Почему же, я как раз могу объяснить причину, по которой я должна уйти, – пожала плечами молодая женщина, – но только вы присядьте и выслушайте меня спокойно!
Нянька, как подкошенная, опустилась в кресло и выжидательно уставилась на Киду.
Кормилица заговорила – хотя была уверена, что говорит, по сути, с собой, потому что ее все равно не поймут. Тем не менее она в какой-то степени облегчит душу – поделится своими переживаниями и будет считать, что объяснила причину ухода.
– Когда я впервые переступила порог замка вместе с вами в тот день, – тихо говорила Кида, – у меня на душе было неспокойно. Я и сейчас чувствую себя несчастной – потому что настоящей любви у меня так и не было. Знаете, няня, почему я пошла с вами? Потому что мне хотелось убежища. Прошлое мое было мрачным, будущее тоже не слишком радужным. О настоящем я и говорить не хочу – муж умер, сын тоже... Хотелось хоть на минуту ощутить над головой надежную крышу.
Некоторое время женщина молчала, а потом продолжила:
– У нас, в предместье, два человека любили меня. Они... они действительно меня любили... Случилось так, что муж мой умер. Он всю жизнь мечтал обрести свободу. Чтоб получить свободу, нужно много работать – он потому и умер на рабочем месте. Я помню – в то время он как раз вырезал дриаду... Мне нравилось смотреть, как он снимает стружки с куска дерева. Мне казалось, что стружки – это листья, в которых спряталась дриада, и что муж срывает по одному листочку, и что в конце концов он заставит-таки лесную девушку показаться. В тот вечер, когда муж умер, он успел вытесать только голову дриады и желудь, который она держала в зубах. Дриада так и не показалась из своего убежища...
Мужа похоронили на старом кладбище – оно большое, там еще много места. Как сейчас помню – пришли те самые два бородатых человека, которые до сих пор влюблены в меня, завернули тело мужа в кусок рядна и отнесли его на кладбище. Могила была уже готова – неглубокая. Помню, как со стен могилы осыпался на дно песок... На похороны пришло несколько десятков человек... тело быстро закидали песком. Появился еще один могильный холмик – его невозможно отличить от других. Все ушли с кладбища – только вот надолго ли? Знаете, няня, как странно получается – когда хоронили мужа, я вообще не могла думать про него. Потом долго думала – почему так? В самом деле... Только позже поняла – потому что не хотела думать о смерти! Только о жизни. Все казалось сном. Я чувствовала, что двое мужчин смотрят на меня. Я чувствовала на себе их взгляды, но не могла поднять глаз. Они смотрели на меня, и я знала, что еще молода, что у меня еще впереди целая жизнь. Они тоже молодые мужчины, на их лицах пока нет отпечатка лишений и горестей, как у других людей в предместье. Впрочем, пока был жив муж, я просто не замечала этих мужчин. Один потом принес мне букет белых цветов из Дремучего леса. А я даже не посмотрела на них...
Впрочем, когда все это было? Такое ощущение, что в какой-то другой жизни... Теперь все изменилось. Ни мужа, ни сына, те двое мужчин, что любили меня, возненавидели друг друга. Няня, когда вы пришли искать кормилицу мальчику, я чувствовала, что меня словно раздирают на части. Чтобы не усиливать ненависть тех двоих друг к другу, я решила уйти в замок. Мне не хотелось, чтобы из-за меня один убил другого.
Кида замолчала и подкрутила пальцем завиток волос, падавший на лоб. Она даже не посмотрела в сторону госпожи Слэгг, которая понимающе кивала.
– Где они теперь? – наконец нарушила молчание кормилица. – Я не знаю. Они снились мне много раз. Сколько раз я, просыпаясь, кричала в подушку: «Рантель! Брейгон!» Одного я видела за резьбой новых скульптур, второй в роще подбирал подходящее для работы сухое дерево. Впрочем, я пока что не испытываю настоящей любви ни к одному из них. Говорят, что любовь – это море, в котором тонешь. Я пока что не утонула. Но мне хочется быть возле этих людей, хочется видеть в их глазах жажду страсти. Когда я смотрела, как засыпают могилу мужа, меня охватила тоска. Но сейчас я чувствую, что эта смертная тоска прошла. Я просто устала. Неприятно, когда у тебя в душе пустота. Я вчера смотрела на себя в зеркало – пока что мое лицо не увяло, но кто знает, как скоро его покроют морщины? Я...
Кида вытерла выступившие на глазах слезы и прошептала:
– Я должна любить кого-то!
Застыдившись, должно быть, прилива чувств, молодая женщина быстро вскочила на ноги и склонилась над кроватью Титуса. После чего, повернувшись к няньке, она обнаружила, что госпожа Слэгг дремлет. Кида подошла к окну и посмотрела вниз. Солнце уже начало клониться к закату – последние яркие лучи щедро золотили листики плюща, в котором возились и щебетали птицы. Где-то внизу чей-то резкий голос отчитывал нерадивого слугу. Звуки, ставшие привычными, даже домашними за время, которое она успела провести в замке. Вцепившись пальцами в край подоконника, молодая женщина смотрела вдаль – там, в нищете и беспросветных мытарствах, в пыли и грязи, раскинулось предместье. Там прошло ее детство, юность, туда она и должна вернуться. Вернуться, чтобы жить, жить!
ФЛЕЙ ПРИНОСИТ ВЕСТЬ
Осень как-то незаметно вступила в свои права. В бесконечных комнатах и коридорах Горменгаста стало еще сумрачнее, неприютнее.
Исполинский замок, выстроенный из посеревшего от непогоды камня, высился среди утренних туманов несокрушимой горой. Но, глядя на этот серый камень, люди только сильнее начинали думать об осени, когда природа замирает, чтобы накопить силы для нового расцвета.
Деревья, ровными рядами выстроившиеся у стен и возле замка, покрылись золотом и багрянцем, но потом стали терять свои расцвеченные наряды. Ветер, завывая, швырял сухую листву в лица немногих желающих выйти на улицу. Серые свинцовые тучи непривычно низко плыли в холодном небе, то и дело осыпая Горменгаст дождями.
По ночам из Кремневой башни доносились крики сов, а утром люди, выходя после пробуждения на улицу, обнаруживали, что порыжевшая трава покрыта серебристой изморозью. Погода становилась все более и более скверной, однако Фуксия проводила вне дома все больше времени. Несколько лет назад она слезами и криком вынудила няньку отвести ее на прогулку за стены Горменгаста. Старуха согласилась, скрепя сердце. Как известно, запретный плод всегда сладок, и тогда Фуксия сполна насладилась прогулкой по местности, которую она могла лишь наблюдать из окна. Но первая прогулка стала и последней – налет таинственности и запретности улетучился, и пространство за стенами утратило для девочки всякий интерес. Однако теперь страсть к пешим прогулкам вспыхнула в юной герцогине с новой силой. Разумеется, Фуксия уже не нуждалась в провожатых.
Рассматривая побитую заморозками растительность и серебрящиеся от инея камни, Фуксия сполна наслаждалась одиночеством. В такую погоду люди предпочитают сидеть в четырех стенах, лучше всего у пылающего очага, и на улицу их клещами не вытянешь. Девочке это было только на руку – встречные обычно ассоциировались у нее с глупыми вопросами, на которые нужно было бы выдумывать столь же глупые, ничего не значащие ответы. Попутно Фуксия собирала охапки золотых листьев всевозможных форм, багряные папоротники и просто всякую всячину, что привлекала ее внимание по дороге. Комната будущей герцогини наполнилась сокровищами: причудливыми камешками, ветками деревьев, напоминавшими зверей, перьями, гроздьями осенних ягод. Каждый вечер по возвращении с прогулки девочка выкладывала собранные на прогулке трофеи, которыми были забиты все карманы ее платья и накидки. Госпожа Слэгг, сокрушенно вздыхая, отворачивалась в сторону – она знала, что просить Фуксию выбросить всю эту дрянь просто бесполезно. Через две недели комнату девочки невозможно было узнать – стены были покрыты не только выполненными углем рисунками, но и листьями. Листья же были заткнуты за багетные рамки картин. С потолка свешивались гроздья ярко-алой рябины, вылущенные птицами сосновые и еловые шишки, на столе стояли крошечные корзинки, в которых приютились букеты из тех же листьев, перьев и веток с ягодами.
– Послушай, деточка, не многовато ли ты набрала этих... э-э-э... драгоценностей? – не выдержала однажды вечером нянька, наблюдая, как ее подопечная с победным видом положила на кровать обросший мохом увесистый булыжник. Мох был усеян странными цветами – странными потому, что было непонятно, как растения могут не только расти, но и зацветать при заморозках.
Фуксия пропустила вопрос мимо ушей, и няньке пришлось подойти к кровати.
– Девочка, по-моему, ты заполнила комнату до отказа, – повторила госпожа Слэгг. – В самом деле, ты только оглянись – какой тут у тебя жуткий беспорядок! Ну что мне за наказанье с тобой!