Страница:
(80) А что сказать о той мягкости и вместе строгости, о том мудром снисхождении, которые видны во всех твоих судебных разбирательствах? Ты заседаешь в суде не для обогащения своей казны, и нет для тебя другой награды за произнесение приговора, как собственное сознание, что ты правильно рассудил дело. И тяжущиеся стороны стоят перед твоим трибуналом, беспокоясь не столько о своем имуществе, сколько о том, какое ты вынесешь о них мнение, и не так боясь твоего приговора, как твоей оценки их нравственности. Поистине почетным долгом государя и даже консула является примирять враждующие между собой государства и усмирять возгордившиеся народы не столько силой власти, сколько доводами разума, препятствовать несправедливости должностных лиц, задерживать исполнение того, чему не следует совершаться; им подобает, наконец, с быстротой небесного светила все самим осматривать, ко всему прислушиваться и куда бы ни позвали - тотчас же, подобно какому-нибудь божеству, являться лично и оказывать помощь. Мне думается, что именно так разрешает все дела своей божественной волей сам отец мира, когда обращает взоры свои на землю и удостаивает судьбы людей считать наравне с небесными делами. Теперь же, избавленный от этих забот, на свободе он заботится только о небесном, после того как поставил тебя исполнять свои обязанности по отношению к человеческому роду. И ты исполняешь этот долг и удовлетворяешь поручителя, так как каждый день твой ознаменован каким-нибудь полезным для нас делом и приносит тебе величайшую славу.
(81) И если ты когда-нибудь исполняешь все, что накопится из государственных дел, ты считаешь отдыхом для себя перемену вида труда. Нет для тебя других развлечений, как исследовать лесные дебри, выбивать диких зверей из берлог, переходить через высочайшие горные хребты, подниматься на устрашающие своей высотой утесы, и притом не пользуясь для помощи ничьей рукой, ничьими следами, и между этими занятиями благочестиво посещать священные рощи, вступать в общение с божеством. Когда-то в этом состояли упражнения юношей, это доставляло им удовольствие, на этих занятиях вырабатывались будущие полководцы: они состязались в беге с быстроногими зверями, в силе - со смелыми и нападающими на человека, в хитрости - с лукавыми. И немалой считалось заслугой в мирное время обезопасить поля от нападения хищных зверей и освободить труд земледельца как бы от какой-то враждебной осады. Эту славу незаконно присваивали себе те государи, которые не могли сами ее заслужить; и присваивали они ее себе тем, что зверей, уже раньше укрощенных и усмиренных в клетках, выпускали для своей забавы и гонялись за ними, притворяясь настоящими охотниками. А для тебя одинаковое удовольствие доставляют как выслеживание, так и поимка зверя, а самым приятным, хотя и самым трудным занятием является для тебя самому найти зверя. А если когда-нибудь этому человеку захочется обратить свои силы на стихию моря, то он не довольствуется тем, чтобы только глазами или движениями рук следить за надувающимися парусами, но он то подсаживается к рулю, то состязается с сильнейшими из своих спутников в рассекании волн, или в борьбе с бушующим ветром, или в том, чтобы, напирая на весла, преодолеть высокие морские валы.
(82) Как не похож он на того [Домициана], который не мог спокойно переносить плавание по тихому Албанскому озеру и даже по заснувшему в тишине Байянскому, не мог слышать ни удара, ни всплеска весел без того, чтобы каждый раз не содрогаться в постыдном страхе. Изолированный от всех звуков и предохраненный от всех толчков, он, находясь в полной неподвижности, ездил на корабле, крепко привязанном к другому кораблю, точно это везли какую-нибудь искупительную жертву. Позорное это было зрелище, когда повелитель римского народа следовал за другим судном, подчинялся другому кормчему, точно корабль его был захвачен в плен неприятелем. Не остались чуждыми этому безобразию и реки: даже Дунай и Рейн тешились тем, что на их волнах видно было такое посрамление римского имени. Не столько приходилось стыдиться за нашу империю потому, что это видели римские орлы, римские знамена, наконец, римские берега, сколько потому, что это наблюдали и берега врагов, тех врагов, у которых вошло в привычку разъезжать по этим же рекам, как по студеным от мороза, так и по широко разлившимся по полям, и по быстро текущим в своих берегах, на простых челнах, а подчас и просто вплавь. Я бы не стал чрезмерно восхвалять самое по себе выносливость тела и крепость рук; но если ими управляет дух, которого не смягчит ни снисходительная судьба, не соблазнит к бездействию и к роскоши обилие средств у государя, тогда я стану сам восхищаться и полным жизни телом, окрепшим от трудов и развившимися от упражнения членами, содействовали ли тому восхождения на горы или плавания по морям. Отсюда мне становится ясно, что и издревле супруги богинь и дети богов16... не столько славились своими браками, сколько именно таким искусством. Вместе с тем я думаю, что если таковы развлечения и забавы нашего государя... то как же должны быть серьезны и напряженны его труды, после которых он обращается к такого рода отдыху?! А ведь именно удовольствия и наслаждения лучше всего позволяют судить по их характеру о достоинстве, возвышенности и умеренности каждого человека. Кто же может быть настолько легкомыслен, чтобы в его занятиях не проявилось никакой доли серьезности? Нас выдает характер нашего отдыха. Разве большинство наших государей не сменяли серьезных своих занятий на увлечения пороками, отдавая все свое время азартной игре, сладострастию и роскоши?
(83) Признаком высокого положения является прежде всего то, что оно не допускает ничего скрытного, ничего тайного, а высокое положение государей делает доступным молве не только то, что находится в их доме, но и все тайное, что происходит даже в спальне и в самых интимных уголках. Но для твоей, цезарь, славы нет ничего лучше, как чтобы тебя можно было наблюдать со всех сторон и до конца. Правда, достаточно славно и то, чтo ты делаешь перед всеми, но не менее значительно то, чтo ты сохраняешь за дверями своего дома. Велика твоя заслуга, что ты сам себя удерживаешь от соприкосновения со всем порочным; но еще больше значения имеет то, что ты так же оберегаешь своих домашних. Насколько труднее отстаивать других, нежели самого себя, настолько больше заслуги в том, что ты, сам безупречный, заставил и всех окружающих тебя приблизиться в этом отношении к тебе. Многим славным людям служило к позору то, что они или слишком опрометчиво выбрали себе супругу, или слишком снисходительно терпели ее в своем доме. Таким образом людей, прославившихся вне дома, позорили неурядицы личной семейной жизни, и не позволяло им стать действительно великими гражданами то, что они были слишком слабыми супругами. Твоя же, цезарь, жена17 хорошо подходит к твоей славе и служит тебе украшением. Можно ли быть чище и целомудреннее ее? Или более достойно вечности? Если бы великий понтифик должен был выбрать себе супругу, разве не на ней остановился бы его взор или на какой-нибудь другой, но во всем ей подобной, если бы только можно было найти такую? Ведь твоя жена из всей твоей судьбы и славы берет на свою долю только личное счастье! Она с удивительным постоянством любит и уважает тебя самого и твое могущество! Ваши взаимные отношения все те же, как и раньше, вы в равной степени заслуживаете уважения, и ваша счастливая судьба прибавила только то новое, что вы стали понимать, с каким достоинством вы оба умеете переносить свое счастье. Как бережлива твоя жена в частной жизни, как скромна в окружении свиты, как проста в своем обращении! И это тоже заслуга мужа! Ведь это он так наставил, так направил ее, а ведь для супруги достаточная заслуга и повиновение. Разве она сама придерживается скромности и молчания не потому, что видит, что вокруг тебя нет никакого страха, ни честолюбия, и разве не старается подражать ходящему пешком мужу, насколько ей позволяют делать это ее женские силы. Но это ей пристало бы, если бы даже ты поступал по-другому. При такой скромности мужа сколько уважения оказывает ему жена, сколько в этой женщине уважения и к самой себе!
(84) Такова же и сестра твоя 18! Она никогда не забывает своего положения сестры. Как легко признать в ней твою простоту, твою правдивость, твою прямоту. А если кто-нибудь начнет сравнивать ее с твоей супругой, у того сейчас же возникает сомнение: что лучше для добродетельной жизни - счастливое происхождение или хорошее руководство. Ничто так не порождает вражду, как соперничество, особенно среди женщин. А соперничество возникает чаще всего на почве близких отношений, поддерживается сходностью положения, разгорается от зависти, которая обычно приводит к ненависти. Тем более приходится считать удивительным, что между двумя женщинами, живущими в одном доме и на равном положении, не происходит никаких столкновений, никаких ссор. Они взаимно уважают друг друга, взаимно во всем уступают одна другой, и в то же время как обе тебя горячо любят и уважают, не задаются вопросом, какую из них ты больше любишь. У обеих одинаковые стремления, одинаковый образ жизни, между ними нет ничего такого, что бы позволило считать их за двоих. Ведь они стараются подражать тебе, приноравливаться к тебе. Потому и характер и нравы у них одинаковые, что они у той и другой твои. Поэтому они обе так скромны, так спокойны. Не бывает опасности стать простыми женщинами для тех, которые никогда не переставали быть таковыми. Сенат предложил им титул август, но они отклонили его, поскольку ты отказался от титула отца отечества, или потому, что считали более для себя почетным называться твоими женой и сестрой, нежели августами. Но каково бы ни было то соображение, которое привело их к такой скромности, они тем более кажутся нам достойными, что в сознании нашем они и действительно являются августами и почитаются за таковых, хотя и не носят этого титула. А что может быть более похвально для женщин, как полагать истинный почет не в пышных титулах, но в одобрениях людей, и оказываться достойными великих титулов, даже отказываясь от них?
(85) Но уже и в душах частных людей заглохли древние возвышенные чувства дружбы, на место которой вселились лесть, подслуживание и лицемерная любовь, что хуже даже ненависти. Таким образом и во дворце государей оставалось только наименование дружбы, пустое, осмеянное. Ибо какая же могла быть дружба между такими людьми, из которых одни считали себя господами, а другие рабами? Но ты вернул истинную, отвергнутую было, блуждавшую бездомно дружбу. У тебя есть настоящие друзья, потому что и сам ты для них истинный друг. Ведь нельзя предписать своим подданным любовь, как предписывается все другое да и нет другого чувства, столь возвышенного и свободного, не допускающего деспотизма, нет другого чувства, в такой же мере требующего взаимности. Может быть государь и бывает иногда ненавидим, несправедливо, конечно, но все же бывает, даже если сам не показывает ненависти к своим гражданам, но любимым, если сам не любит, никогда не бывает. Итак, ты сам любишь, когда тебя любят, и в этом-то чувстве, которое для обеих сторон является самым возвышенным, и заключается вся твоя слава. Если ты, занимая высшее положение, снисходишь до исполнения дружеских обязанностей и из императора превращаешься в друга, то ты именно тогда и становишься больше всего императором, когда выступаешь в роли друга. В самом деле, если положение государя таково, что больше всего нуждается в друзьях, то и главной заботой государя является создавать себе друзей. Пусть всегда будет тебе приятно это правило и, подобно тому как ты соблюдаешь остальные свои доблести, свято и неизменно придерживайся также и этой. Никогда не позволяй убедить себя в том, что якобы унизительно для государя не испытывать чувства ненависти. Самое приятное в человеческих переживаниях это быть любимым, но не менее прекрасно и самому любить. Тем и другим ты пользуешься так, что хотя сам любишь весьма горячо, все же тебя любят еще больше. Во-первых, потому, что одного любить легче, чем многих, затем потому, что у тебя есть такая способность привязывать к себе людей, что разве только самый неблагодарный может не отвечать тебе еще сильнейшим чувством.
(86) Достойно упоминания, какие ты себе доставил мучения, лишь бы ни в чем не отказать другу. Ты отпустил со службы самого дорогого для тебя друга, отличнейшего человека, отпустил с грустью и против своей воли, как если бы не в состоянии был удержать его при себе. Силу своей любви к нему ты узнал по чувству тоски, которую ты испытывал после того, как разлучился с ним, остался один и терзаешься. Таким образом произошло неслыханное дело: когда пожелания государя и друга государства разошлись между собой, осуществилось то, чего желал друг. Вот случай, достойный памяти и занесения в литературу! Префект претория был назначен тобой не из людей, напрашивавшихся на эту должность, а из уклоняющихся от почестей, и он же был отпущен тобой на покой, которого неизменно себе желал, и все это при твоей крайней занятости общественными заботами и при отсутствии какой-либо зависти к отдыху других. Мы сознаем, цезарь, сколько мы тебе обязаны за этот многотрудный и беспокойный пост, когда у тебя просят отпуска как самой желанной награды и получают его от тебя. Я слышал о том, в каком ты был душевном смятении, когда провожал уходившего от тебя друга. Ты все же вышел его проводить и не мог удержаться, чтобы, обняв его, не поцеловать уже на самом берегу моря. И вот стоял цезарь на сторожевом посту своей дружбы, провожая друга пожеланиями спокойного морского путешествия и скорого возвращения, если бы, конечно, этого пожелал сам отъезжающий, не удержался и от того, чтобы, проливая слезы, не произносить вслед отъезжающему все новые и новые пожелания счастливого пути. Не говорю уже о твоей щедрости! Какими услугами можно воздать государю за такие заботы, за такое терпение? Ты заслужил, чтобы твой друг показался самому себе слишком решительным, слишком жестоким. Я не сомневаюсь, что он боролся с самим собой, не повернуть ли ему своего корабля обратно, и, конечно, сделал бы так, если бы не подумал, что тоска о государе, который и сам тоскует, лучше и приятнее непосредственной близости к нему. А теперь и друг твой наслаждается не только сознанием, что ему была доверена должность, но с большим удовлетворением еще и тем, что ты его освободил от нее. Ты же сам своей уступчивостью достиг того, что уже никто не скажет, что ты держишь кого-нибудь на должности против его воли.
(87) Никогда никого ни к чему не принуждать и всегда помнить, что никому не может быть дано такой власти, чтобы свобода от нее не была для других еще приятнее, является признаком гражданственности и особенно подходит для отца отечества. Ты, цезарь, один только умеешь ставить на должность людей, несмотря на то, что они хотели бы сложить ее с себя; ты же, хоть и против своей воли, отпускаешь с нее тех, кто об этом просит; и ты не считаешь при этом, что друзья твои, просящиеся на покой, покидают тебя: ведь ты всегда умеешь найти и таких, кого можно призвать к работе из отпуска, и таких, кому можно предоставить покой. И вы, которых отец наш удостаивает такого дружеского отношения, дорожите тем мнением, которое он о вас имеет, в этом ваш труд и долг. Если государь докажет хотя бы по отношению к одному из нас, что он умеет любить по-настоящему, то уже нет на нем вины, если он других любит меньше. Но кто же может недостаточно любить его самого, раз он не предписывает законов любви, а принимает их от других. Один предпочитает быть любимым в общении с любящими, другой - заглазно - в разлуке с ними. Пусть каждый получит то, что сам желает; пусть никому не будет в тягость присутствие, пусть никто не будет забыт в отсутствие. Пусть за каждым останется раз заслуженное им место: легче забыть, как выглядит лицо отсутствующего, чем выбросить его из своего сердца.
(88) Многие государи, будучи господами над своими гражданами, были рабами своих отпущенников: они следовали их советам, исполняли их желания, через них они выслушивали других, через них вели переговоры; через них выпрашивались претуры, жреческие должности и консульства, мало того, - этих должностей просили у самих вольноотпущенников. Ты ставишь своих отпущенников на весьма почетное место, но все же считаешь их не более как за отпущенников и полагаешь, что с них достаточно и той награды, что их считают честными и скромными. Ведь ты хорошо знаешь, что слишком возвеличенные отпущенники свидетельствуют о не слишком великом государе. Прежде всего, ты пользуешься услугами только тех, кто любезен тебе самому, или кто был уже близок твоему отцу и вообще может быть близок к каждому доброму государю, а затем ты все время направляешь их неизменно и каждодневно так, что они привыкают оценивать свое достоинство не по твоей судьбе, а по своим заслугам. А тем более бывают эти люди достойны всякого почета с нашей стороны, что нас никто не принуждает это делать. Разве не на справедливом основании дал тебе римский сенат и народ прозвище "наилучшего"? Это понятный и очень популярный титул, и все же совершенно новый. Знай, что никто раньше не заслужил его, потому что если бы его кто-нибудь раньше заслужил, его не пришлось бы измышлять. Достаточно ли было бы назвать тебя "счастливым"? Но ведь этот титул дается не за нравы, а за удачу. Может лучше было назвать тебя "великим"? Но этот титул больше вызывает зависть, чем украшает. Наилучший из государей при усыновлении дал тебе свое имя, сенат же наградил титулом "наилучшего". Это имя так же подходит к тебе, как и отцовское. Если кто называет тебя Траяном, то этим обозначает тебя нисколько не более ясно и определенно, называя тебя "наилучшим". Ведь точно так же когда-то Пизоны обозначались прозвищем "честный", Леллии - прозвищем "мудрый", Метеллы - прозвищем "благочестивый". Все эти качества объединяются в одном твоем имени. Да и никто не может казаться наилучшим, если он не превосходит всех лучших в хороших качествах каждого из них в отдельности. Поэтому справедливо тебе было дать это имя после всех предыдущих прозвищ, как более всех значительное. Ведь меньше ценности в том, чтобы быть императором, и цезарем, и августом, нежели в том, чтобы быть лучше всех императоров, цезарей и августов. Поэтому и отец всех людей и богов прославляется сначала именем "наилучшего" (или "всеблагого"), а уже потом "величайшего" (или "всемогущего"). Тем славнее и похвала тебе, что ты, как всеми признано, в такой же мере "наилучший", как и "величайший". Ты заслужил такое прозвище, которое не может перейти к другому, разве только для того, чтобы оказаться для хорошего государя чуждым, для дурного - лживым. Им, может быть, будут несправедливо пользоваться и другие, но все же всегда оно будет считаться твоим. Подобно тому как титул августа всегда напоминает нам о том, которому это имя было дано впервые, так и этот титул "наилучший" всегда будет вызывать в памяти людей твой образ, и всякий раз, как наши потомки будут вынуждены дать кому-нибудь этот титул, они будут вспоминать о том, кто впервые получил его по заслугам.
(89) Как велика должна быть твоя радость, о божественный Нерва, когда ты ныне видишь, что действительно наилучшим оказался и был назван тот, кого ты сам избрал! Как должно быть тебе приятно, что при сравнении тебя с твоим приемным сыном последний оказался твоим победителем! Ничто другое не может доказать величие твоей души, как то, что ты, сам будучи наилучшим, смог избрать такого, какой оказался еще лучше тебя. Да и ты, родной отец Траяна 19 (ибо и ты занимаешь место, если не на самых звездах, то в непосредственной близости от них), какое ты получаешь удовлетворение, когда видишь своего сына, когда-то трибуна, когда-то простого солдата, то полководцем, то, наконец, государем и дружественно вступаешь с тем, кто его усыновил, в спор, в чем больше славы: в том ли, чтобы родить такого человека, или чтобы избрать его. Пусть величайшая заслуга государству будет признана за вами двоими. Ведь вы оба принесли ему столько блага. Если доблесть вашего сына доставила одному из вас триумф, а другому - место на небесах, то ваша слава не становится меньше от того, что она дана вам по заслугам сына, а не по вашим собственным заслугам.
(90) Я знаю, сенаторы, что как другим гражданам, так особенно консулам следует сознавать себя более связанными общественными обязательствами, нежели частными. Поэтому, как ненависть к дурным государям бывает вызвана больше их несправедливостями по отношению ко всему обществу, нежели в их частной жизни, так и добрые правители особенно заслуживают нашей любви за то хорошее, что они делают для всего рода человеческого, а не для отдельных лиц. А так как вошло уже в обыкновение, чтобы консулы, высказав государю свою благодарность от имени всего общества, после этого выражали еще и все, чем они обязаны государю сами лично, то разрешите мне исполнить этот долг не столько от своего имени, сколько от имени коллеги, достоуважаемого Корнута Тертулла. Почему бы мне, в самом деле, не высказать благодарность за того, за кого я чувствую себя не менее обязанным, чем за самого себя? В особенности, когда император по своей крайней снисходительности, при полном нашем единомыслии предоставил нам обоим столько почета, что если бы даже он был предоставлен только кому-нибудь одному из нас, мы оба чувствовали бы себя в одинаковой мере ему обязанными. А ведь тот гонитель и палач всех добропорядочных людей [Домициан] опалил обоих нас, осыпая своими перунами все пространство вокруг нас и сражая наших друзей. Ведь мы хвалились одними и теми же друзьями, оплакивали потерю одних и тех же людей и как теперь у нас общие надежды и радости, так тогда общие были страхи и горе. Божественный Нерва обратил такое внимание на пережитые нами гонения, что захотел выдвинуть нас, хоть и вовсе не из-за наших выдающихся качеств. Но ведь признаком новых времен было, между прочим, также и то, что стали процветать такие люди, самым сильным желанием которых в прежнее время было остаться незамеченными государем. (91) Не прошло еще полного двухлетия со времени исполнения нами труднейшей и ответственнейшей обязанности претора, как ты, лучший из государей, отважнейший император, предоставил нам и консульство, чтобы к высокому почету прибавилась еще и быстрота нашей карьеры. Так велико различие между тобою и теми государями, которые старались придать ценность своим милостям из сравнения их с тягостью положения граждан и считали, что почести будут тем приятнее для лиц, удостоенных их, чем больше было перед тем их отчаяние, безнадежность и долгое ожидание почести, равносильное отказу в ней, что могло навлечь на них нарекание со стороны цензоров и наложить пятно позора. Скромность наша не позволяет нам перечислить, какими отзывами ты украсил нас обоих, когда сравнивал в отношении любви к отечеству с древними консулами. Мы не можем сказать, по заслугам это нам досталось или нет, потому что, с одной стороны, недозволено нам опровергать сказанного тобою, а с другой стороны, тягостно нам самим признать справедливыми все высказанные тобою по отношению к нам похвалы. Но это свидетельствует о твоем собственном достоинстве, что ты выбираешь в консулы таких людей, о которых можешь сказать нечто подобное. Не взыщи с нас за то, что среди всех твоих благодеяний самым для нас приятным является то, что ты снова разрешил нам быть товарищами по службе.
Этого требовало наше взаимное уважение, одинаковый распорядок жизни, одинаковые наши стремления, сила которых такова, что сходство наших характеров уменьшает заслугу нашего взаимного во всем согласия. Ведь если бы один из нас стал противоречить своему товарищу, это было бы так же удивительно, как если бы мы стали противоречить самим себе. Это не случайность, это не неожиданность, что каждый из нас радуется назначению своего коллеги в консулы, как если бы это было вторичное назначение его самого, с тем, однако, только различием, что тот, кто вторично становится консулом, чувствует себя по крайней мере дважды обязанным, но в различные сроки, мы уже удостоены двух консульских должностей одновременно, вместе исполняем эти должности, и каждый из нас является консулом в своем лице и в лице другого и вторично и одновременно.
(92) Также и то является выдающимся обстоятельством, что ты предоставил нам консульство, когда мы оба были начальниками государственного казначейства, и даже прежде, чем назначил нам преемников по той должности. К одному достоинству прибавилось другое, и почетные наши должности не только последовали друг за другом без перерыва, но удвоились и, словно мало чести в том, чтобы одна должность сменила другую, новая опередила окончание прежней. Так велико было твое доверие к нашей честности, что ты не сомневался в том, что не нарушишь никаких планов твоей бдительности, если не допустишь, чтобы мы после исполнения столь важной должности сделались бы частными лицами. А какое это имеет значение, что ты приурочил наше консульство к одному году с тобой? Это означает, что имена наши будут написаны на той же странице истории, как и твое имя, и будут внесены в те же фасты, во главе которых записан и ты. Ты удостоил нас председательствовать на наших комициях, читать нам священные слова присяги; по твоему предложению мы были избраны в консулы, твоим голосом были провозглашены после избрания, так что ты же подавал за нас голос в курии, ты же объявлял наши имена на Марсовом поле. Какое для нас украшение, что ты назначил нас именно в тот месяц, который украшен днем твоего рождения20. Ведь нам выпадает на долю прославить декретом и зрелищем тот день, который ознаменован тройной радостью: тем, что он унес наихудшего принцепса, дал нам наилучшего и, наконец, наилучшего сделал еще прекраснейшим. Перед твоими глазами нас примет колесница, более торжественная, чем обычно, и нас повезут при добрых предзнаменованиях и пожеланиях, наперебой произносимых в твоем присутствии в честь тебя, так что мы в радости своей не сможем даже разобрать, с какой стороны до слуха нашего доходит больше кликов.
(81) И если ты когда-нибудь исполняешь все, что накопится из государственных дел, ты считаешь отдыхом для себя перемену вида труда. Нет для тебя других развлечений, как исследовать лесные дебри, выбивать диких зверей из берлог, переходить через высочайшие горные хребты, подниматься на устрашающие своей высотой утесы, и притом не пользуясь для помощи ничьей рукой, ничьими следами, и между этими занятиями благочестиво посещать священные рощи, вступать в общение с божеством. Когда-то в этом состояли упражнения юношей, это доставляло им удовольствие, на этих занятиях вырабатывались будущие полководцы: они состязались в беге с быстроногими зверями, в силе - со смелыми и нападающими на человека, в хитрости - с лукавыми. И немалой считалось заслугой в мирное время обезопасить поля от нападения хищных зверей и освободить труд земледельца как бы от какой-то враждебной осады. Эту славу незаконно присваивали себе те государи, которые не могли сами ее заслужить; и присваивали они ее себе тем, что зверей, уже раньше укрощенных и усмиренных в клетках, выпускали для своей забавы и гонялись за ними, притворяясь настоящими охотниками. А для тебя одинаковое удовольствие доставляют как выслеживание, так и поимка зверя, а самым приятным, хотя и самым трудным занятием является для тебя самому найти зверя. А если когда-нибудь этому человеку захочется обратить свои силы на стихию моря, то он не довольствуется тем, чтобы только глазами или движениями рук следить за надувающимися парусами, но он то подсаживается к рулю, то состязается с сильнейшими из своих спутников в рассекании волн, или в борьбе с бушующим ветром, или в том, чтобы, напирая на весла, преодолеть высокие морские валы.
(82) Как не похож он на того [Домициана], который не мог спокойно переносить плавание по тихому Албанскому озеру и даже по заснувшему в тишине Байянскому, не мог слышать ни удара, ни всплеска весел без того, чтобы каждый раз не содрогаться в постыдном страхе. Изолированный от всех звуков и предохраненный от всех толчков, он, находясь в полной неподвижности, ездил на корабле, крепко привязанном к другому кораблю, точно это везли какую-нибудь искупительную жертву. Позорное это было зрелище, когда повелитель римского народа следовал за другим судном, подчинялся другому кормчему, точно корабль его был захвачен в плен неприятелем. Не остались чуждыми этому безобразию и реки: даже Дунай и Рейн тешились тем, что на их волнах видно было такое посрамление римского имени. Не столько приходилось стыдиться за нашу империю потому, что это видели римские орлы, римские знамена, наконец, римские берега, сколько потому, что это наблюдали и берега врагов, тех врагов, у которых вошло в привычку разъезжать по этим же рекам, как по студеным от мороза, так и по широко разлившимся по полям, и по быстро текущим в своих берегах, на простых челнах, а подчас и просто вплавь. Я бы не стал чрезмерно восхвалять самое по себе выносливость тела и крепость рук; но если ими управляет дух, которого не смягчит ни снисходительная судьба, не соблазнит к бездействию и к роскоши обилие средств у государя, тогда я стану сам восхищаться и полным жизни телом, окрепшим от трудов и развившимися от упражнения членами, содействовали ли тому восхождения на горы или плавания по морям. Отсюда мне становится ясно, что и издревле супруги богинь и дети богов16... не столько славились своими браками, сколько именно таким искусством. Вместе с тем я думаю, что если таковы развлечения и забавы нашего государя... то как же должны быть серьезны и напряженны его труды, после которых он обращается к такого рода отдыху?! А ведь именно удовольствия и наслаждения лучше всего позволяют судить по их характеру о достоинстве, возвышенности и умеренности каждого человека. Кто же может быть настолько легкомыслен, чтобы в его занятиях не проявилось никакой доли серьезности? Нас выдает характер нашего отдыха. Разве большинство наших государей не сменяли серьезных своих занятий на увлечения пороками, отдавая все свое время азартной игре, сладострастию и роскоши?
(83) Признаком высокого положения является прежде всего то, что оно не допускает ничего скрытного, ничего тайного, а высокое положение государей делает доступным молве не только то, что находится в их доме, но и все тайное, что происходит даже в спальне и в самых интимных уголках. Но для твоей, цезарь, славы нет ничего лучше, как чтобы тебя можно было наблюдать со всех сторон и до конца. Правда, достаточно славно и то, чтo ты делаешь перед всеми, но не менее значительно то, чтo ты сохраняешь за дверями своего дома. Велика твоя заслуга, что ты сам себя удерживаешь от соприкосновения со всем порочным; но еще больше значения имеет то, что ты так же оберегаешь своих домашних. Насколько труднее отстаивать других, нежели самого себя, настолько больше заслуги в том, что ты, сам безупречный, заставил и всех окружающих тебя приблизиться в этом отношении к тебе. Многим славным людям служило к позору то, что они или слишком опрометчиво выбрали себе супругу, или слишком снисходительно терпели ее в своем доме. Таким образом людей, прославившихся вне дома, позорили неурядицы личной семейной жизни, и не позволяло им стать действительно великими гражданами то, что они были слишком слабыми супругами. Твоя же, цезарь, жена17 хорошо подходит к твоей славе и служит тебе украшением. Можно ли быть чище и целомудреннее ее? Или более достойно вечности? Если бы великий понтифик должен был выбрать себе супругу, разве не на ней остановился бы его взор или на какой-нибудь другой, но во всем ей подобной, если бы только можно было найти такую? Ведь твоя жена из всей твоей судьбы и славы берет на свою долю только личное счастье! Она с удивительным постоянством любит и уважает тебя самого и твое могущество! Ваши взаимные отношения все те же, как и раньше, вы в равной степени заслуживаете уважения, и ваша счастливая судьба прибавила только то новое, что вы стали понимать, с каким достоинством вы оба умеете переносить свое счастье. Как бережлива твоя жена в частной жизни, как скромна в окружении свиты, как проста в своем обращении! И это тоже заслуга мужа! Ведь это он так наставил, так направил ее, а ведь для супруги достаточная заслуга и повиновение. Разве она сама придерживается скромности и молчания не потому, что видит, что вокруг тебя нет никакого страха, ни честолюбия, и разве не старается подражать ходящему пешком мужу, насколько ей позволяют делать это ее женские силы. Но это ей пристало бы, если бы даже ты поступал по-другому. При такой скромности мужа сколько уважения оказывает ему жена, сколько в этой женщине уважения и к самой себе!
(84) Такова же и сестра твоя 18! Она никогда не забывает своего положения сестры. Как легко признать в ней твою простоту, твою правдивость, твою прямоту. А если кто-нибудь начнет сравнивать ее с твоей супругой, у того сейчас же возникает сомнение: что лучше для добродетельной жизни - счастливое происхождение или хорошее руководство. Ничто так не порождает вражду, как соперничество, особенно среди женщин. А соперничество возникает чаще всего на почве близких отношений, поддерживается сходностью положения, разгорается от зависти, которая обычно приводит к ненависти. Тем более приходится считать удивительным, что между двумя женщинами, живущими в одном доме и на равном положении, не происходит никаких столкновений, никаких ссор. Они взаимно уважают друг друга, взаимно во всем уступают одна другой, и в то же время как обе тебя горячо любят и уважают, не задаются вопросом, какую из них ты больше любишь. У обеих одинаковые стремления, одинаковый образ жизни, между ними нет ничего такого, что бы позволило считать их за двоих. Ведь они стараются подражать тебе, приноравливаться к тебе. Потому и характер и нравы у них одинаковые, что они у той и другой твои. Поэтому они обе так скромны, так спокойны. Не бывает опасности стать простыми женщинами для тех, которые никогда не переставали быть таковыми. Сенат предложил им титул август, но они отклонили его, поскольку ты отказался от титула отца отечества, или потому, что считали более для себя почетным называться твоими женой и сестрой, нежели августами. Но каково бы ни было то соображение, которое привело их к такой скромности, они тем более кажутся нам достойными, что в сознании нашем они и действительно являются августами и почитаются за таковых, хотя и не носят этого титула. А что может быть более похвально для женщин, как полагать истинный почет не в пышных титулах, но в одобрениях людей, и оказываться достойными великих титулов, даже отказываясь от них?
(85) Но уже и в душах частных людей заглохли древние возвышенные чувства дружбы, на место которой вселились лесть, подслуживание и лицемерная любовь, что хуже даже ненависти. Таким образом и во дворце государей оставалось только наименование дружбы, пустое, осмеянное. Ибо какая же могла быть дружба между такими людьми, из которых одни считали себя господами, а другие рабами? Но ты вернул истинную, отвергнутую было, блуждавшую бездомно дружбу. У тебя есть настоящие друзья, потому что и сам ты для них истинный друг. Ведь нельзя предписать своим подданным любовь, как предписывается все другое да и нет другого чувства, столь возвышенного и свободного, не допускающего деспотизма, нет другого чувства, в такой же мере требующего взаимности. Может быть государь и бывает иногда ненавидим, несправедливо, конечно, но все же бывает, даже если сам не показывает ненависти к своим гражданам, но любимым, если сам не любит, никогда не бывает. Итак, ты сам любишь, когда тебя любят, и в этом-то чувстве, которое для обеих сторон является самым возвышенным, и заключается вся твоя слава. Если ты, занимая высшее положение, снисходишь до исполнения дружеских обязанностей и из императора превращаешься в друга, то ты именно тогда и становишься больше всего императором, когда выступаешь в роли друга. В самом деле, если положение государя таково, что больше всего нуждается в друзьях, то и главной заботой государя является создавать себе друзей. Пусть всегда будет тебе приятно это правило и, подобно тому как ты соблюдаешь остальные свои доблести, свято и неизменно придерживайся также и этой. Никогда не позволяй убедить себя в том, что якобы унизительно для государя не испытывать чувства ненависти. Самое приятное в человеческих переживаниях это быть любимым, но не менее прекрасно и самому любить. Тем и другим ты пользуешься так, что хотя сам любишь весьма горячо, все же тебя любят еще больше. Во-первых, потому, что одного любить легче, чем многих, затем потому, что у тебя есть такая способность привязывать к себе людей, что разве только самый неблагодарный может не отвечать тебе еще сильнейшим чувством.
(86) Достойно упоминания, какие ты себе доставил мучения, лишь бы ни в чем не отказать другу. Ты отпустил со службы самого дорогого для тебя друга, отличнейшего человека, отпустил с грустью и против своей воли, как если бы не в состоянии был удержать его при себе. Силу своей любви к нему ты узнал по чувству тоски, которую ты испытывал после того, как разлучился с ним, остался один и терзаешься. Таким образом произошло неслыханное дело: когда пожелания государя и друга государства разошлись между собой, осуществилось то, чего желал друг. Вот случай, достойный памяти и занесения в литературу! Префект претория был назначен тобой не из людей, напрашивавшихся на эту должность, а из уклоняющихся от почестей, и он же был отпущен тобой на покой, которого неизменно себе желал, и все это при твоей крайней занятости общественными заботами и при отсутствии какой-либо зависти к отдыху других. Мы сознаем, цезарь, сколько мы тебе обязаны за этот многотрудный и беспокойный пост, когда у тебя просят отпуска как самой желанной награды и получают его от тебя. Я слышал о том, в каком ты был душевном смятении, когда провожал уходившего от тебя друга. Ты все же вышел его проводить и не мог удержаться, чтобы, обняв его, не поцеловать уже на самом берегу моря. И вот стоял цезарь на сторожевом посту своей дружбы, провожая друга пожеланиями спокойного морского путешествия и скорого возвращения, если бы, конечно, этого пожелал сам отъезжающий, не удержался и от того, чтобы, проливая слезы, не произносить вслед отъезжающему все новые и новые пожелания счастливого пути. Не говорю уже о твоей щедрости! Какими услугами можно воздать государю за такие заботы, за такое терпение? Ты заслужил, чтобы твой друг показался самому себе слишком решительным, слишком жестоким. Я не сомневаюсь, что он боролся с самим собой, не повернуть ли ему своего корабля обратно, и, конечно, сделал бы так, если бы не подумал, что тоска о государе, который и сам тоскует, лучше и приятнее непосредственной близости к нему. А теперь и друг твой наслаждается не только сознанием, что ему была доверена должность, но с большим удовлетворением еще и тем, что ты его освободил от нее. Ты же сам своей уступчивостью достиг того, что уже никто не скажет, что ты держишь кого-нибудь на должности против его воли.
(87) Никогда никого ни к чему не принуждать и всегда помнить, что никому не может быть дано такой власти, чтобы свобода от нее не была для других еще приятнее, является признаком гражданственности и особенно подходит для отца отечества. Ты, цезарь, один только умеешь ставить на должность людей, несмотря на то, что они хотели бы сложить ее с себя; ты же, хоть и против своей воли, отпускаешь с нее тех, кто об этом просит; и ты не считаешь при этом, что друзья твои, просящиеся на покой, покидают тебя: ведь ты всегда умеешь найти и таких, кого можно призвать к работе из отпуска, и таких, кому можно предоставить покой. И вы, которых отец наш удостаивает такого дружеского отношения, дорожите тем мнением, которое он о вас имеет, в этом ваш труд и долг. Если государь докажет хотя бы по отношению к одному из нас, что он умеет любить по-настоящему, то уже нет на нем вины, если он других любит меньше. Но кто же может недостаточно любить его самого, раз он не предписывает законов любви, а принимает их от других. Один предпочитает быть любимым в общении с любящими, другой - заглазно - в разлуке с ними. Пусть каждый получит то, что сам желает; пусть никому не будет в тягость присутствие, пусть никто не будет забыт в отсутствие. Пусть за каждым останется раз заслуженное им место: легче забыть, как выглядит лицо отсутствующего, чем выбросить его из своего сердца.
(88) Многие государи, будучи господами над своими гражданами, были рабами своих отпущенников: они следовали их советам, исполняли их желания, через них они выслушивали других, через них вели переговоры; через них выпрашивались претуры, жреческие должности и консульства, мало того, - этих должностей просили у самих вольноотпущенников. Ты ставишь своих отпущенников на весьма почетное место, но все же считаешь их не более как за отпущенников и полагаешь, что с них достаточно и той награды, что их считают честными и скромными. Ведь ты хорошо знаешь, что слишком возвеличенные отпущенники свидетельствуют о не слишком великом государе. Прежде всего, ты пользуешься услугами только тех, кто любезен тебе самому, или кто был уже близок твоему отцу и вообще может быть близок к каждому доброму государю, а затем ты все время направляешь их неизменно и каждодневно так, что они привыкают оценивать свое достоинство не по твоей судьбе, а по своим заслугам. А тем более бывают эти люди достойны всякого почета с нашей стороны, что нас никто не принуждает это делать. Разве не на справедливом основании дал тебе римский сенат и народ прозвище "наилучшего"? Это понятный и очень популярный титул, и все же совершенно новый. Знай, что никто раньше не заслужил его, потому что если бы его кто-нибудь раньше заслужил, его не пришлось бы измышлять. Достаточно ли было бы назвать тебя "счастливым"? Но ведь этот титул дается не за нравы, а за удачу. Может лучше было назвать тебя "великим"? Но этот титул больше вызывает зависть, чем украшает. Наилучший из государей при усыновлении дал тебе свое имя, сенат же наградил титулом "наилучшего". Это имя так же подходит к тебе, как и отцовское. Если кто называет тебя Траяном, то этим обозначает тебя нисколько не более ясно и определенно, называя тебя "наилучшим". Ведь точно так же когда-то Пизоны обозначались прозвищем "честный", Леллии - прозвищем "мудрый", Метеллы - прозвищем "благочестивый". Все эти качества объединяются в одном твоем имени. Да и никто не может казаться наилучшим, если он не превосходит всех лучших в хороших качествах каждого из них в отдельности. Поэтому справедливо тебе было дать это имя после всех предыдущих прозвищ, как более всех значительное. Ведь меньше ценности в том, чтобы быть императором, и цезарем, и августом, нежели в том, чтобы быть лучше всех императоров, цезарей и августов. Поэтому и отец всех людей и богов прославляется сначала именем "наилучшего" (или "всеблагого"), а уже потом "величайшего" (или "всемогущего"). Тем славнее и похвала тебе, что ты, как всеми признано, в такой же мере "наилучший", как и "величайший". Ты заслужил такое прозвище, которое не может перейти к другому, разве только для того, чтобы оказаться для хорошего государя чуждым, для дурного - лживым. Им, может быть, будут несправедливо пользоваться и другие, но все же всегда оно будет считаться твоим. Подобно тому как титул августа всегда напоминает нам о том, которому это имя было дано впервые, так и этот титул "наилучший" всегда будет вызывать в памяти людей твой образ, и всякий раз, как наши потомки будут вынуждены дать кому-нибудь этот титул, они будут вспоминать о том, кто впервые получил его по заслугам.
(89) Как велика должна быть твоя радость, о божественный Нерва, когда ты ныне видишь, что действительно наилучшим оказался и был назван тот, кого ты сам избрал! Как должно быть тебе приятно, что при сравнении тебя с твоим приемным сыном последний оказался твоим победителем! Ничто другое не может доказать величие твоей души, как то, что ты, сам будучи наилучшим, смог избрать такого, какой оказался еще лучше тебя. Да и ты, родной отец Траяна 19 (ибо и ты занимаешь место, если не на самых звездах, то в непосредственной близости от них), какое ты получаешь удовлетворение, когда видишь своего сына, когда-то трибуна, когда-то простого солдата, то полководцем, то, наконец, государем и дружественно вступаешь с тем, кто его усыновил, в спор, в чем больше славы: в том ли, чтобы родить такого человека, или чтобы избрать его. Пусть величайшая заслуга государству будет признана за вами двоими. Ведь вы оба принесли ему столько блага. Если доблесть вашего сына доставила одному из вас триумф, а другому - место на небесах, то ваша слава не становится меньше от того, что она дана вам по заслугам сына, а не по вашим собственным заслугам.
(90) Я знаю, сенаторы, что как другим гражданам, так особенно консулам следует сознавать себя более связанными общественными обязательствами, нежели частными. Поэтому, как ненависть к дурным государям бывает вызвана больше их несправедливостями по отношению ко всему обществу, нежели в их частной жизни, так и добрые правители особенно заслуживают нашей любви за то хорошее, что они делают для всего рода человеческого, а не для отдельных лиц. А так как вошло уже в обыкновение, чтобы консулы, высказав государю свою благодарность от имени всего общества, после этого выражали еще и все, чем они обязаны государю сами лично, то разрешите мне исполнить этот долг не столько от своего имени, сколько от имени коллеги, достоуважаемого Корнута Тертулла. Почему бы мне, в самом деле, не высказать благодарность за того, за кого я чувствую себя не менее обязанным, чем за самого себя? В особенности, когда император по своей крайней снисходительности, при полном нашем единомыслии предоставил нам обоим столько почета, что если бы даже он был предоставлен только кому-нибудь одному из нас, мы оба чувствовали бы себя в одинаковой мере ему обязанными. А ведь тот гонитель и палач всех добропорядочных людей [Домициан] опалил обоих нас, осыпая своими перунами все пространство вокруг нас и сражая наших друзей. Ведь мы хвалились одними и теми же друзьями, оплакивали потерю одних и тех же людей и как теперь у нас общие надежды и радости, так тогда общие были страхи и горе. Божественный Нерва обратил такое внимание на пережитые нами гонения, что захотел выдвинуть нас, хоть и вовсе не из-за наших выдающихся качеств. Но ведь признаком новых времен было, между прочим, также и то, что стали процветать такие люди, самым сильным желанием которых в прежнее время было остаться незамеченными государем. (91) Не прошло еще полного двухлетия со времени исполнения нами труднейшей и ответственнейшей обязанности претора, как ты, лучший из государей, отважнейший император, предоставил нам и консульство, чтобы к высокому почету прибавилась еще и быстрота нашей карьеры. Так велико различие между тобою и теми государями, которые старались придать ценность своим милостям из сравнения их с тягостью положения граждан и считали, что почести будут тем приятнее для лиц, удостоенных их, чем больше было перед тем их отчаяние, безнадежность и долгое ожидание почести, равносильное отказу в ней, что могло навлечь на них нарекание со стороны цензоров и наложить пятно позора. Скромность наша не позволяет нам перечислить, какими отзывами ты украсил нас обоих, когда сравнивал в отношении любви к отечеству с древними консулами. Мы не можем сказать, по заслугам это нам досталось или нет, потому что, с одной стороны, недозволено нам опровергать сказанного тобою, а с другой стороны, тягостно нам самим признать справедливыми все высказанные тобою по отношению к нам похвалы. Но это свидетельствует о твоем собственном достоинстве, что ты выбираешь в консулы таких людей, о которых можешь сказать нечто подобное. Не взыщи с нас за то, что среди всех твоих благодеяний самым для нас приятным является то, что ты снова разрешил нам быть товарищами по службе.
Этого требовало наше взаимное уважение, одинаковый распорядок жизни, одинаковые наши стремления, сила которых такова, что сходство наших характеров уменьшает заслугу нашего взаимного во всем согласия. Ведь если бы один из нас стал противоречить своему товарищу, это было бы так же удивительно, как если бы мы стали противоречить самим себе. Это не случайность, это не неожиданность, что каждый из нас радуется назначению своего коллеги в консулы, как если бы это было вторичное назначение его самого, с тем, однако, только различием, что тот, кто вторично становится консулом, чувствует себя по крайней мере дважды обязанным, но в различные сроки, мы уже удостоены двух консульских должностей одновременно, вместе исполняем эти должности, и каждый из нас является консулом в своем лице и в лице другого и вторично и одновременно.
(92) Также и то является выдающимся обстоятельством, что ты предоставил нам консульство, когда мы оба были начальниками государственного казначейства, и даже прежде, чем назначил нам преемников по той должности. К одному достоинству прибавилось другое, и почетные наши должности не только последовали друг за другом без перерыва, но удвоились и, словно мало чести в том, чтобы одна должность сменила другую, новая опередила окончание прежней. Так велико было твое доверие к нашей честности, что ты не сомневался в том, что не нарушишь никаких планов твоей бдительности, если не допустишь, чтобы мы после исполнения столь важной должности сделались бы частными лицами. А какое это имеет значение, что ты приурочил наше консульство к одному году с тобой? Это означает, что имена наши будут написаны на той же странице истории, как и твое имя, и будут внесены в те же фасты, во главе которых записан и ты. Ты удостоил нас председательствовать на наших комициях, читать нам священные слова присяги; по твоему предложению мы были избраны в консулы, твоим голосом были провозглашены после избрания, так что ты же подавал за нас голос в курии, ты же объявлял наши имена на Марсовом поле. Какое для нас украшение, что ты назначил нас именно в тот месяц, который украшен днем твоего рождения20. Ведь нам выпадает на долю прославить декретом и зрелищем тот день, который ознаменован тройной радостью: тем, что он унес наихудшего принцепса, дал нам наилучшего и, наконец, наилучшего сделал еще прекраснейшим. Перед твоими глазами нас примет колесница, более торжественная, чем обычно, и нас повезут при добрых предзнаменованиях и пожеланиях, наперебой произносимых в твоем присутствии в честь тебя, так что мы в радости своей не сможем даже разобрать, с какой стороны до слуха нашего доходит больше кликов.