Попов Михаил Михайлович. Паруса смерти

   И первое и второе могло оказаться правдой.
   Правдой могло оказаться и третье — Олоннэ еще просто не решил, что ему выгоднее сделать с губернатором Эспаньолы. Делая вид, что он любуется пыточным зрелищем, он на самом деле взвешивает аргументы «за» и «против» немедленной расправы с пленником.
   Когда Олоннэ встал и направился к мачте, его высокопревосходительство внутренне содрогнулся, ему показалось, что корсарский капитан принял какое-то решение.
   Какое?!
   Бруно отступил на шаг от жаровни, оставив внутри свои щипцы, как бы уступая их Олоннэ. Тот даже не посмотрел в сторону горящих углей.
   Во внезапно наступившей тишине он подошел к привязанному и остановился, внимательно глядя ему в глаза.
   Капитан Пинилья пытался убедить себя, что он ничуть не боится этого голубоглазого изувера, что он должен умереть такой же гордой смертью, как и Лопес, но под взглядом Олоннэ обреченно склонил свою голову.
   — Пи-ни-иль-я, — хрипло прошептал капитан, едва заметно покачиваясь с носка на каблук.
   Испанский капитан, до этого сохранявший довольно бравую позу, поник, повис на веревках.
   — Пи-ни-иль-я, — снова раздался хриплый шепот, от которого даже у стоявших вокруг корсаров поползли по телу огромные муравьи.
   Дон Антонио осторожно поглядел по сторонам, прикидывая, сможет ли он несхваченным добежать до борта и броситься вниз.
   Вряд ли.
   Несмотря на то что все корсары как завороженные смотрели в сторону грот-мачты, проскользнуть мимо них не удастся. Слишком их много!
   Олоннэ в третий раз произнес имя жертвы и стал медленно вытаскивать из-за пояса свой нож. Тот самый, которым он убил алхимика-врача на Тортуге. Нож этот со слегка искривленным лезвием и грубой рукояткой не вязался с костюмом капитана. Олоннэ, захватив «Сантандер», не стесняясь попользовался гардеробом его высокопревосходительства. А вкус у дона Антонио был великолепный, он по праву считался одним из самых блестящих щеголей на Аламеде, пышном мадридском бульваре. Так вот, корсарский капитан выглядел как вельможа, только что явившийся с приема в Эскуриале. Среди своих потных, грязных, окровавленных и татуированных друзей он выглядел некой райской птицей.
   Райской, но очень жестокой.
   — Пи-ни-иль-я, — прошептал он и коротким, расчетливым движением вонзил нож в живот испанца. Тот вскинул голову, в глазах ужас, рот распахнулся. — Зачем ты убил столько моих людей? — Не дожидаясь ответа на свой, честно говоря, совершенно риторический вопрос, Олоннэ наклонился вперед и потащил рукоять ножа вверх.
   Кровь ленивым фонтаном хлынула на кружевную манжету и расшитый золотой ниткой обшлаг.
   — Пи-ни-иль-я, помнишь Кампече?
   Сколь ни невероятным это может показаться, испанец попробовал ответить. На его губах вырос большой, отливающий розовым пузырь слюны. Но то, что он желал сообщить, находилось внутри его, и поэтому никем не было услышано.
   А капитан между тем продолжал «допрос»:
   — Зачем ты явился сюда, Пинилья?
   Пузырь на губах несчастного лопнул, голова стала выворачиваться куда-то влево. Нож, раздирая внутренности, продолжал подниматься вверх по телу. Кровь залила не только рукав Олоннэ, но и весь камзол, правую ногу, каблуки его башмаков месили мелкую липкую лужу.
   Истерическая судорога пробежала по телу испанца, из горла полетели красные хлопья мокрого хрипения.
   Нож Олоннэ замер в своем движении вверх. Мешала веревка, перехватившая тело Пинильи. Олоннэ вытащил нож из распоротого по вертикали тела и, отступив на шаг, облизал двумя длинными, страстными движениями языка. Потом покосился вправо, влево на замерших корсаров и усмехнулся кровавым ртом.
   Даже многое повидавшие на своем веку джентльмены удачи окаменели. Или, наоборот, обмякли.
   Но это было еще не все.
   Олоннэ, засунув нож за пояс, вдруг снова набросился на агонизирующее тело и с размаху запустил руку под ребра привязанному телу. На мгновение палач и жертва застыли как бы в последнем объятии, потом палач с глухим, но радостным рычанием отскочил, сжимая в руках комок красной, сочащейся плоти.
   Сердце!
   Олоннэ поднял его над собой, как будто стараясь этой невероятной казнью потрясти воображение корсаров. Потряс. Соратники попятились, прижимая руки к груди.
   Если бы Олоннэ вырвал свое собственное сердце, он мог бы впоследствии стать героем романтического рассказа, а так он остался всего лишь героем горькой истории своей жизни.
   Сердце испанского капитана шлепнулось на палубу. Безжалостный каблук Олоннэ обрушил на него свой презрительный гнев. Красные струи брызнули в разные стороны.
   Пожалуй, эта последняя кровавая точка была излишней. Тут Олоннэ слегка изменил его инфернальный вкус. Сердце — вещь достаточно упругая, даже каблуком тяжелого башмака его не сразу расплющишь. Мышечный сгусток выскользнул из-под ноги капитана и весело запрыгал по палубе.
   — Пинилья, — усмехнувшись, вдруг заявил капитан, — ты еще рассчитываешь от меня сбежать?!
   В толпе корсаров нашлись люди, которые даже в подобных ситуациях держат наготове свое чувство юмора. Поэтому когда Олоннэ вместе с полуобморочным доном Антонио покидал место экзекуции, то был сопровождаем не слишком многоголосым, но искренним хохотом.
   Оказавшись снова в губернаторской каюте, капитан уселся за письменный стол и откинулся в кресле, положив неодинаково испачканные кровью рукава на подлокотники. Плохо владеющего своими членами губернатора усадили напротив.
   Олоннэ взял в рот раскуренную Беттегой трубку.
   — Держу пари, ваше высокопревосходительство, что смехом, который сейчас доносится с палубы, вы шокированы сильнее, чем той неприятной процедурой, при коей вам пришлось присутствовать. Угадал?
   — Какое это имеет значение?
   — Какое-то имеет. Я ничего не делаю совсем зря, только для удовлетворения своих звериных, как вы думаете, наклонностей.
   Дон Антонио дернул бледной щекой. Внезапная склонность этого людоеда к резонерству смущала его еще больше, чем хохот корсаров на палубе, играющих в изобретенную их капитаном игру под названием «Кто раздавит сердце Пинильи».
   — В каком-то смысле мои люди — да, да, эти монстры и уроды — настоящие дети. Они мне порой кажутся даже невиннее некоторых избалованных еще в колыбели развращенных младенцев.
   — Я не очень понимаю, что вы говорите…
   — Слушайте внимательно, тогда будете понимать, очень. Чем дети отличаются от взрослых? Как вы думаете? Человеку взрослому плохо, когда он один. Да и то не всегда. Дети же несчастны, сколько бы их ни было вместе, когда они одни, когда рядом с ними нет взрослого. Я единственный взрослый среди этих кровожадных младенцев. Я могу сделать то, до чего им вовек не додуматься. Поверьте мне, теперь каждый корсарский капитан, захватив в плен испанца, станет вырывать у него сердце и давить каблуком на глазах у всех.
   — Это интересная педагогическая теория…
   — Пытаетесь иронизировать, а это не всегда безопасно в моем присутствии.
   Дон Антонио иронизировать и не думал, поэтому его отчаяние стало еще глубже.
   — В конце концов, дорогой мой дон Антонио, я брожу по этому свету отнюдь не потому, что сжигаем жаждой обогащения или чем-то в этом роде. Я брожу в поисках взрослого человека. Если еще не поняли меня, то хотя бы постарайтесь понять. Это в ваших интересах. Впрочем…
   Олоннэ выпустил аккуратный клуб пахучего дыма. Какая-то новая мысль свернула его с прямого пути рассуждений.
   Дон Антонио почувствовал это и содрогнулся. И внутренне и внешне. Нет ничего хуже, когда у человека, в руках которого ты находишься, обнаруживается богатое воображение.
   — Если вы соблаговолите изложить хотя бы еще несколько силлогизмов, мне кажется, я бы смог постичь смысл вашей… э-э… теории.
   Олоннэ махнул в его сторону трубкой. Цепочка красных капель пересекла письменный стол.
   — Да ничего вы не постигнете!
   — Я буду стараться и, может быть, все же…
   — Я передумал, не надо мне вашего старания. Мы по-другому поведем наш разговор.
   — Как вам будет угодно.
   — Вот именно, как мне угодно, так и будет. Видите на столе вот этот свиток?
   — Он из моей библиотеки.
   — Верно, из вашей. Но читали ли вы его?
   — Не помню. Как нельзя знать по имени каждого солдата в войске, так же нельзя прочесть все книги своей библиотеки.
   — Пусть так. Но этот свиток вам прочесть придется.
   — Сейчас?
   — Именно! Берите и читайте!
   ГОРОД ЛУНЫ
   …— Да, да, общеизвестно, что Луна притягивает бычий мозг.
   — Ну так вот, добыть свежего бычьего мозга, как вы понимаете, мне не составило никакого труда. Обмазавшись им в тени деревьев, я вышел в полнолуние на лесную поляну неподалеку от моего дома. Постелил на траву плащ и лег на него. Ночь в июле в наших местах очень тепла, но вскоре я ощутил, что непривычная прохлада охватила члены моего тела, это был не ветер.
   — Лунный свет?
   — Да, коллега, это была Луна, это было ее притяжение. До этого я испробовал многие старинные способы, но ни сосуды, наполненные дымом от сожжения жертвоприношений и обязанные стремиться вверх, к Богу, ни магнитное вещество самой лучшей очистки, извлеченное мною из расплавленного магнита, не дали заметных результатов… Едва мой бедный мозг осознал… я почувствовал, что медленно, всем телом, приподнимаюсь над землей; я едва успел схватить свой плащ, и хорошо, что успел, иначе бы мне пришлось испытать большое неудобство при первой встрече с селенитами.
   — То есть…
   — Вот именно, коллега, вот именно. Но все по порядку: надо сказать, что во время моего необычного путешествия я сохранял полнейшую ясность сознания, и, если мне доведется встретиться с нашими астрономами и механиками, я бы мог удивить и озадачить их большим количеством неожиданных фактов, опровергающих многие их вычисления и теории. По моим подсчетам, перелет занял не менее трех с половиной часов. Так что идея о том, что на Луну люди могли попасть во время потопа, когда воды поднялись так высоко, что Ноев ковчег на короткое время пристал к Луне, не выдерживает никакой критики. Пространство между Землей и Луной заполнено неким газообразным составом, по всей видимости эфиром, существенно уступающим по плотности воздуху, так что, к примеру, мне не составляло никакого труда удерживать на весу мой плащ, что было бы утомительно во время хорошей скачки верхом на кавалерийской лошади. Почему я не мог закутаться в плащ, тем избавив себя от забот по его удержанию, вы, конечно, понимаете…
   — Прекратилось бы взаимодействие бычьего мозга с лунным притяжением?
   — Разумеется.
   — Не явилась ли следствием столь малой плотности эфира затрудненность дыхания? Меня как врача это волнует.
   — Отнюдь, я вдыхал и выдыхал даже реже, чем обычно, пульс, правда, был несколько учащен, но я это отношу на счет понятного в подобном случае волнения. Слегка мне досаждала прохлада, я старался не обращать на нее внимания… Климат Луны, как мне показалось, несколько суровее нашего, не такой, как в гиперборейских странах, но тем не менее… это наложило некоторый отпечаток на характер селенитов. Я не сразу с ними встретился. Местом моего прибытия оказался пустынный и мрачноватый уголок, поросший кустарником, напоминающим слегка наш можжевельник. Я закутался в свой плащ и огляделся по сторонам. Местность была каменистой, везде рос уже упоминавшийся мной кустарник. Я увидел тропинку, извивавшуюся меж камней, и очень обрадовался: значит, у меня есть надежда встретить людей, и, может быть, даже скоро. Я быстро пошел по тропинке. Дорога шла под гору, и я понял, что спускаюсь с возвышенного места в лунную долину. Мои надежды встретить аборигенов довольно быстро оправдались. Миновав небольшую рощу деревьев, чем-то схожих с нашими кленами, но более низкорослых, я увидел двоих… Бурное волнение, охватившее меня в этот момент, легкообъяснимо, оно уступало только моему любопытству. Не думаю, что кому-либо из европейцев выпадала такая удача. Селениты тоже меня заметили и остановились. Их, как потом выяснилось, смутил мой наряд — длинный, черный, спадающий до пят плащ. Они были одеты несколько на античный манер — короткие легкие туники и сандалии, одежда мне показалась немного не соответствующей климату. Один селенит был уже стариком, о чем свидетельствовала седая шевелюра и седая же борода. Но он не утратил благородной осанки, глаза его сверкали живым огнем. Рядом с ним стоял юноша очень привлекательной, хотя и простоватой наружности. Он был строен, худощав, и поза его выдавала глубокое чувство собственного достоинства. Другими словами, внешне они мне показались привлекательными людьми. Я поприветствовал их по-английски, по-немецки, по-итальянски, и на итальянское приветствие они немного откликнулись. Оказалось, что они на Луне говорят на языке, напоминающем немного видоизмененную латынь.
   — Это поразительно!
   — Да, и я в этом усматриваю еще одно доказательство божественного происхождения языков. Нам остается только исследовать причины их видоизменения и распространения.
   Поскольку латынью я владею в совершенстве, наше общение легко наладилось. Имена моих новых друзей селенитов напоминали слегка исковерканные древнеримские, для удобства рассказа я позволю называть себе своих первых лунных друзей Пизон и Люций. Пизон, так звали старика, выслушав рассказ о моем путешествии, спросил, не утомлен ли я и не желаю ли привести себя в порядок, отдохнуть и подкрепить свои силы. Я, разумеется, согласился. Они развернулись, и мы двинулись в обратном направлении. Не прошло и получаса, как перед нами показались обработанные поля, за ними виднелась средних размеров деревня.
   Чуть ниже деревни по течению реки виднелась мельница. Я, конечно, самым внимательным образом приглядывался ко всему, что попадалось мне на глаза. Дома селенитов были сложены по большей части из камня. Чем-то они походили друг на друга — размерами, пожалуй что, и общей ухоженностью. Только одно строение резко выделялось своим видом. Я указал на этот дом и спросил у Пизона, не является ли он храмом местного божества, и получил удовлетворительный ответ.
   Внутри жилище селенита оказалось скудным, никаких предметов роскоши мне заметить не удалось. Зато порядок и чистота бросались в глаза. Пизон был главой большого семейства, с ним вместе жили его жена, крепкая, подвижная, жизнерадостная женщина лет пятидесяти, двое сыновей с женами и детьми, причем и жены и дети поражали своей свежестью, живостью и добродушием. Все одевались примерно одинаково — в простые, если не сказать бедные, холщовые рубахи или туники. Мы пришли как раз к обеденному времени. Мне дали возможность привести себя в порядок, проявляя несомненное чувство такта, что было мной отмечено, — для этой цели меня проводили в отдельное помещение и оставили в одиночестве. Обед оказался чрезвычайно прост. Подали что-то похожее на нашу бобовую похлебку, по кружке простокваши и небольшому ломтику хлеба из муки грубого помола. Обед продолжался недолго и в полном молчании, сразу после него молодые селениты покинули жилище, хотя, как я мог понять, любопытство просто раздирало их, гость из нашего мира был для них, конечно, в новинку. Я спросил Пизона, куда все ушли. «Работать», — отвечал он. «Но среди них есть еще и совсем малыши». — «Для каждого находится дело», — сказал глава селенитского семейства. Я хотел было пуститься в рассуждения о том, к чему приводят излишние строгости в области воспитания, может быть, даже к искажению человеческой природы, собирался сослаться на авторитет Пикко делла Мирандолы, но вспомнил живые, умненькие личики детей, красивые, благородные и спокойные лица взрослых селенитов, их гармоничные тела, мысленно сравнил их с нашими крестьянами, временами напоминающими скорее животных, нежели людей, и решил, что, по совести говоря, у меня нет пока оснований пускаться в нравоучения. Я перевел свой взгляд на Люция, сидевшего в углу с какой-то книгой, и Пизон, не дожидаясь моего вопроса, сказал: «Люций проявил способности к наукам, и было бы неразумно заставлять его весь век ухаживать за скотиной или работать на пашне». Я задал мальчику несколько вопросов из геометрии и математики и был поражен ясностью и быстротой его ответов. Не менее глубоки были его познания в астрономии, правда, деление небесного круга у селенитов отличается от нашего, и «благоприятные дома» у них часто называются «неблагоприятными», «дом детей» поменялся местами с «домом чести», а «дом прибыли» — с «домом пороков». Мы не сошлись с ним и еще в одном: он утверждал, что мозг, находящийся в черепе человека, столь же горяч, как и его кровь, я хотел было урезонить его авторитетом Аристотеля, утверждающим обратное, что головной мозг холоден, но вовремя вспомнил, что этот аргумент не произведет здесь нужного действия.
   «Мы как раз отправлялись с Люцием в город, — сказал Пизон, — настало время отдать его в обучение наилучшим учителям из храма науки».
   «Так я помешал вашему замыслу своим появлением?» — воскликнул я и стал всячески извиняться.
   Пизон и Люций, казалось, не поняли смысла моих извинений.
   «Долг гостеприимства выше любых частных планов», — было мне замечено.
   В тот же день я познакомился с жизнью остальных жителей деревни. Все они встречали меня приветливо. Добрый и искренний народ! Я побывал почти во всех домах и. не обнаружил ни одного, где имелась бы хоть какая-нибудь роскошь. Не заметил я также ни одного грязного, неприбранного жилища. Отсутствие роскоши заменялось изобретательностью, многие дома были со вкусом украшены простейшими предметами из обыденного обихода. Какая-нибудь необычная ветка, сплетенный из полевых цветов венок… Я спросил у Пизона: неужели во всей деревне нет ни одного дома, который бы выделялся своим богатством? «Нет», — ответил он и, как мне показалось, был несколько недоволен моим вопросом.
   Вечером вернулись с работы юные, молодые и взрослые, поужинали, причем ужин отличался от обеда только тем, что был скромнее, и отправились на деревенскую площадь, где состоялось нечто напоминающее наши народные гулянья, только было веселей, благородней, без пьяных и без драк. Прозвучало много песен — и мелодичных, и грустных, и задорных, развернулись игры и танцы. Я подумал сначала, что это действо затеяно в связи с моим появлением: у нас дикари часто принимают путешественников за некие божества и устраивают в их честь празднества; оказалось — нет. Молодые и юные селениты таким образом выплескивали не растраченную за день энергию. Праздники, подобные этому, были для них обычным явлением.
   Песни их мне понравились чрезвычайно, столько было в них глубины, спокойного благородства и задушевности. О танцах и говорить нечего, я уже упоминал о том, что все селениты были отлично сложены, и таких вещей, как раздавшееся брюхо или толстый зад, почти невозможно было встретить.
   Спать легли довольно рано. Утром, когда я еще спал, утомленный впечатлениями, селениты посетили свой храм и вновь отправились на работу.
   Утром же я увидел странную сцену. В деревню въехало пять или шесть повозок, запряженных невысокими, коренастыми лошадьми местной породы. Повозки остановились перед складами, расположенными на площади напротив храма, двери склада открылись, и повозки стали наполняться различными тюками, бочонками, свертками, корзинами. Я подошел поближе и рассмотрел, что в работе совместно с возчиками участвуют несколько местных парней. Причем участвуют охотно, перешучиваются с возчиками. Я присмотрелся к тому, что грузится: в тюках оказалась отличная шерсть, в бочонках — прекрасное масло, в корзинах и свертках — колбасы и сыры, то есть все то, чего нельзя было увидеть на столах местных селенитов. Стало быть, возчики были чем-то вроде наших сборщиков податей, но тогда почему к ним дружелюбно относятся местные парни? Почему так радостно отдают то, чем не могут попользоваться сами и их семьи? Я обратился с возникшими у меня вопросами к Пизону, но он не ответил на мой вопрос, он сказал, что они завтра с Люцием снова отправляются в город, если я хочу, то могу отправиться вместе с ними, там я получу ответы на все вопросы.
   Дорога к городу заняла два дня. Мы шли по узкой тропинке через каменистое нагорье, поросшее можжевеловыми кустами. Где-то здесь находилось место моей первой встречи с селенитами. Потом мы спустились в долину, и дорога стала шире. Нас окружали по большей части колосящиеся хлеба. Редкие встречные путники приветливо с нами здоровались, на горизонте были время от времени видны некие строения. Чтобы как-то скоротать время, я выспрашивал у Пизона об особенностях жизни на Луне. Выяснилось, что имеется посреди пересекаемой нами равнины один большой город. Равнина — это центр единственной плодородной области, известной на Луне и окруженной каменистыми пустынями и неприветливыми морями. Я спросил, нет ли в этих морях каких-нибудь чудовищ — левиафанов, плавающих драконов. Пизон ответил, что есть какие-то драконы и всевозможные чудища, но развивать эту тему не стал.
   Деревень, подобных той, что приютила меня, на равнине оказалось несколько тысяч, а может, и больше — Пизон просто не знал точного числа, — и везде уклад жизни селенитов был примерно одинаков. «А все богатые живут в городе», — вставил я, намекая на случайно увиденную мной сцену у складов. «Не так все просто, — ответил Пизон, — скоро мы придем на место, и там ты увидишь все собственными глазами». Дальнейшие вопросы с моей стороны были бы признаком невежливости, я замолчал и, чтобы развлечь себя, стал вспоминать высказывания наших ученейших авторитетов, касающиеся Луны, ее природы и населения. Признаюсь, это занятие доставило мне немалое развлечение. Непостижимо далеки были от наблюдаемого мной их описания и утверждения, и еще более непостижимой была их уверенность в непреложной правдивости своих мнений. И Посидоний, и Плиний, и Бэда Достопочтенный, и Абу-М-Шар, и Бернар Сильвестр считали Луну безводной пустыней и объясняли приливы в земных морях ее воздействием, попыткой перетянуть часть влаги к себе. Незадолго до отлета я перечитал известные сочинения Гонория Августодунского «Ключ к физике» и «Образ земли», и теперь мне оставалось только ухмыляться, вспоминая тех невообразимых монстров, которых он счел нужным поселить в лунных чащах…
   — Да, это уму непостижимо.
   — Говорят, что одна из утерянных книг Страбона посвящена описанию Луны…
   …Город мы увидели издалека. Несмотря на то что вокруг него не было заметно никаких оборонительных сооружений, впечатление он производил внушительное. Я забыл сказать, что Пизон мне сообщил, что всю единственную плодородную лунную равнину занимает одно государство и, стало быть, воевать ему не с кем и нужды в оборонительных сооружениях нет. Мое несколько улегшееся за последние два дня любопытство разыгралось вновь. Люций тоже напрягся, глаза его заблестели, и я спросил Пизона о причине. Он мне ответил, что селениты крайне редко путешествуют, не ведая в этом никакой нужды, и большинство из них никогда не видело города, так что волнение мальчика объяснимо, хотя и огорчительно: значит, душа его подвержена низким, мелочным эмоциям. Он уже достиг возраста, когда должен понимать, что ничего такого, что ему не суждено, не угрожает ему, а то, на что он не имеет права, его не постигнет. Так что волнение неуместно. Мне показалось неправильным требовать от ребенка столь философского отношения к жизни, но возражать было некогда, мы пересекли последнюю хлебную ниву и уже приближались… Поскольку надвигался вечер, мы направились в странноприимный дом. Гостиницей это скудно обставленное, но чистое и уютное заведение назвать было нельзя. Там не брали никакой платы с путников, к тому же все получившие пристанище под крышей этого заведения проявляли ту обычность поведения и настроения, которые мы находим у наших паломников. К совместному религиозному бдению в имевшемся внутри строения храме я приглашен не был, и, поужинав куском вкусного хлеба и кружкой целебной родниковой воды, я лег спать под чистым, прекрасно пахнущим душистой травой одеялом, уже не удивляясь его бедности и вытертости.
   Утром начался осмотр столицы. Пизон был здесь уже не впервые, а мы с мальчиком жадно оглядывались по сторонам. В целом горожане-селениты своими привычками и одеждой мало отличались от селенитов-поселян, судя по всему, им тоже был знаком и физический труд, и благородное воздержание. Они прогуливались меж: прекрасных строений по улицам, освеженным усердными водоносами. Свое время, не занятое работой в мастерских, обсерваториях, селениты делили между мусейонами, палестрами ^[13] и прогулками в окружающих город рощах. Чистота улиц и других общественных мест просто поражала. Я все время сравнивал с широкими улицами столицы селенитов, благородно спланированными и украшенными необычными, разнообразными строениями, убогие улочки наших городов — даже самых крупных и просвещенных, — залитых помоями. На ум мне приходили наши дикие торговые площади, полные снующего люда и орущего скота. Здесь же мелькали грациозные лошадки аккуратных лунных пород, мерно вышагивали верблюдообразные животные с притороченными к горбам тюками, но никаких следов навоза и никакого дурного запаха.