Попов Михаил Михайлович. Паруса смерти

   — Заранее с вами согласен.
   — Пытаетесь сказать мне любезность? Если так, то правильно делаете. Я это люблю. Допустимо даже некоторое количество лести. Знаете, я размышлял над этой проблемой.
   — Какой, ваше высокопревосходительство?
   — Проблемой лести.
   Они шли по анфиладе небольших комнат, гулко щелкая каблуками по полированному паркету.
   — Так вот к какому выводу я пришел. Людям льстит не то, что, собственно, заключено в льстивых словах, а то, что их считают достойными лести. Каково? Хорошо понято?!
   Олоннэ не успел ничего ответить. Они вошли в ту комнату, что являлась целью путешествия. Комната эта была украшена еще богаче, чем те, безусловно богато убранные помещения, через которые недавнему буканьеру пришлось проследовать. Здесь помимо все тех же гобеленов, зеркал, портьер, стульев с золочеными спинками имелось несколько огромных музыкальных струнных инструментов. Олоннэ такие видел впервые и, естественно, не знал, что они называются арфами.
   Но даже не арфы были главным украшением комнаты.
   — Женевьева, — сказал его высокопревосходительство, расплываясь в беззащитной улыбке любящего отца. — Женевьева, позволь представить тебе господина Олоннэ. Это тот самый человек, что пришел на помощь нашему сорванцу Анджело.
   Девушка была красива, это Жан-Давид признал сразу. Он инстинктивно подобрался, как это делает каждый мужчина при появлении существа женского пола, заслуживающего хоть какого-то внимания.
   Да, красива и умна.
   Он сделал этот вывод всего лишь из того, как она к нему подошла. До того, как она произнесла хотя бы одно слово.
   Женевьева осторожно, неакцентированно приподняла руку, не уверенная в том, известно ли эспаньольскому буканьеру, что руку дамы, приподнятую при знакомстве, принято целовать. Ей не хотелось его обижать, если ему неизвестны подробности куртуазного обхождения.
   Жан-Давид наклонился и коснулся смуглой кожи сухими губами.
   Женевьева решила, что этот буканьер не совсем буканьер.
   — Очень рад, мадемуазель.
   — Так это вы спасли моего брата? — спросила мадемуазель де Левассер, безумно досадуя на себя за то, что ей не пришло в голову ничего, кроме этого банального вопроса.
   Гость мягко улыбнулся, развел руками и сказал, что отнюдь не считает свой поступок античным подвигом.
   Женевьеву разозлило это спокойное великодушие. Глаза ее слегка сузились.
   — Скажите, а что вы сами-то делали в столь поздний час в столь подозрительном месте?
   Жан-Давид не желал подобных вопросов, но был вполне к ним готов.
   — Я искал врача. Мне сказали, что Фабрицио из Болоньи знаменитый лекарь.
   — Будь он даже не очень знаменит, другого на острове сейчас все равно нет, — вмешался в разговор губернатор, озабоченно покусывая пухлую верхнюю губу, — а ведь было трое.
   Жан-Давид только кивнул в подтверждение этих слов.
   — Вот вы скажите мне, месье Олоннэ, кому это могло понадобиться убивать всех наших лекарей, а?
   — Представления не имею.
   — И главное зачем?!
   — Тем более.
   — А вы тяжело больны, месье Олоннэ? — поинтересовалась Женевьева.
   — Нетяжело. У меня бывают приступы лихорадки — последствие моего пребывания на Эспаньоле. Тамошний климат оставляет желать много лучшего.
   Его превосходительство терпеть не мог разговоров о болезнях.
   — Не знаю, какой там климат, вряд ли он сильно отличается от нашего, а вот какую баранину нам сегодня подадут… — Он профессионально чревоугодническим движением закатил глаза и слегка закинул голову. — Приходите, месье Олоннэ, обедать. Общество соберется хоть и обычное, но приличное. Капитан порта, господин настоятель. Господин Дешам, господин Лизеразю, наши денежные мешки. Кто-то из плантаторов, это неизбежное зло. Офицеры… Да, будет одна замечательная фигура! — оживился к концу списка приглашенных его высокопревосходительство.
   — Кого ты имеешь в виду, папа?
   — Капитан Шарп, — торжественно провозгласил губернатор, — победитель и герой. Сегодня утром он пришвартовался у моего причала. Давно я не слышал, чтобы кому-нибудь так здорово удалось проучить этих испанских свиней.
   Жан-Давид бросил быстрый взгляд на мадемуазель, ему не удалось понять, какое на нее произвело впечатление известие о предстоящем визите «героя-победителя».
   Как и следовало ожидать, капитан Шарп, высоченный и неимоверно кудрявый ирландец, оказался в центре внимания этим вечером. В этом, впрочем, не было ничего удивительного. Что может быть интереснее молодого тридцатилетнего рыцаря, только что вернувшегося с победного сражения с всеми ненавидимым драконом?
   После обеда, сколь изысканного, столь же и длинного, гости переместились в комнату, уставленную струнными украшениями. Здесь Жан-Давид, скромно промолчавший весь обед, счел возможным обратиться к хозяйке «салона» с вопросом:
   — Может быть, вы сыграете нам, мадемуазель?
   — Нет.
   — Почему же? Мне думается, что не только я в своих лесах, но и господин Шарп среди своих волн не имел возможности наслаждаться хорошей музыкой.
   Капитан просверлил зеленым глазом лезущего не в свое дело господина в черном. Откуда он взялся, похожий на мелкого чиновника дуралей? Неужели не понимает, что вся публика переместилась в эту комнату только для того, чтобы послушать во всех подробностях рассказ о захвате испанского галиона, а не дребезжание расстроенной арфы.
   Жан-Давид прекрасно понимал, что раздражает ирландца, и был чрезвычайно этому рад.
   Но Женевьева не поддержала его игру.
   — Я не сыграю вам не потому, что не хочу, а потому, что не умею, — просто сказала она.
   — Вы же учились…
   — Но не научилась. Лучшая музыка для меня — это хлопанье парусов и журчание воды в шпигатах.
   Жан-Давид поклонился и отступил на полшага.
   Капитан Шарп ухмыльнулся и подкрутил ус.
   Женевьева заметила и то и другое. Второе движение ее здорово разозлило. Что касается первого — ладно, решила она, позже надо будет все обдумать.
   Гости между тем расселись.
   Жан-Давид поместился в самых дальних рядах. Несмотря на то что его высокопревосходительство самым жарким образом рекомендовал его гостям, он понимал, что остается для всех фигурой вполне второстепенной, если не ничтожной.
   Капитан Шарп начал говорить.
   Сначала его рассказ струился подобно ручейку, зародившемуся в горах, постепенно он набирал силу, креп, превращался в мощный и бурный поток. В момент описания основных событий он напоминал тропический ураган, которому никто и ничто не способно противостоять.
   Суть дела была достаточно проста. Шарп взял в долг немного денег у господина де Левассера, снарядил на эти деньги средних размеров двадцатишестипушечное судно и вышел в море, движимый одной целью — местью испанцам. Вопрос — за что? — был в этой ситуации неуместен.
   В течение примерно месяца он курсировал от Кубы до Пуэрто-Рико в надежде перехватить богатый испанский корабль.
   Надо сказать, что не одного Тома Шарпа чувство мести толкало на эту дорожку, но далеко не всем удавалось это чувство удовлетворить.
   Капитану Шарпу повезло.
   — Мы увидели возле острова Дель-Риос большое трехмачтовое судно. Я крикнул своему помощнику, чтобы положили руль к ветру и принесли мне мою подзорную трубу. Достаточно оказалось одного вооруженного взгляда, чтобы понять: это испанец.
   Дамы прижали свои веера к восхищенно полуоткрытым ртам, капитан снисходительно затянулся дымом из своей длинной пенковой трубки.
   — Мы подняли все паруса, и началась погоня. Очень скоро стало понятно: им не уйти.
   — Почему? — пожирая капитана глазами, спросила жирная супруга господина Лизеразю. На бородавке, примостившейся в районе переносицы, у нее блестела капля влюбленного пота.
   — Мне кажется, они долго не очищали дно своего галиона, оно все обросло ракушками, это сильно замедляет ход.
   Еще одна вдумчивая затяжка.
   — Итак, мы их настигали. Я приказал сделать предупредительный выстрел из носового орудия и предложил им лечь в дрейф. И что бы вы думали?
   — Что?! — спросило сразу несколько голосов.
   — Они послушались. Тогда я отдаю приказ абордажной команде отправляться на нос, вхожу в кильватерную струю. По тому, как они ведут себя, ясно, что сопротивления не будет. Они даже не потрудились открыть орудийные порты! Тогда я выхожу из кильватерной струи и, держа галион под прицелом орудий левого борта, спускаю две большие шлюпки. В них усаживается абордажная команда. Я приказываю сделать два предупредительных выстрела в настил по верхней палубе. Испанцы, собравшиеся на шкафуте, побросали мушкеты и повалились как попало. Абордажная команда без единого выстрела поднимается на борт. Я прибыл на третьей шлюпке. Испанец, вы не поверите…
   — Поверим! — воскликнула мадам Лизеразю.
   — …Сам вручил мне свою шпагу. Сам! Но что шпага, для этих свиней главное не шпага, не честь, для них самое главное — денежный ящик. Денежный ящик, вот их сердце! Так вот, господа, этот испанец отдал мне, безропотно и даже с поклонами, ключ от корабельного денежного ящика. Я тут же его отправил к себе на борт. Там было семь тысяч песо.
   — А груз? — поинтересовался практичный господин де Левассер.
   — Груз? Я осмотрел его, разумеется. Олово в слитках, пять тысяч фунтов, такие серые прямоугольники. Чтобы перегрузить его, нам бы потребовалось полдня. Да и в случае столкновения с судами береговой охраны Эспаньолы нам с такой тяжестью в трюме не скрыться бы.
   — Да, как говорят бретонские пастухи, овчинка выделки не стоит, — согласился губернатор.
   И тут из задних рядов раздался голос бывшего буканьера:
   — Какого, вы говорите, цвета были эти слитки?
   Публика недовольно зашевелилась, стараясь разглядеть спрашивающего.
   — Что вы сказали? — рассеянно переспросил капитан Шарп. Он считал эту черную чиновничью крысу уже окончательно побежденной на фронте борьбы за сердце прекрасной Женевьевы, поэтому мог позволить себе некоторую рассеянность.
   — Я прошу вас сказать, какого цвета были слитки.
   Капитан затянулся горьким дымом.
   — Серого.
   — Они сказали, что это олово?
   — Так было указано в сопроводительных бумагах. По-испански я читаю так же неплохо, как и в сердцах людей, — усмехнулся кудрявый ирландец. Он уже понял, что с этим синеглазым негодяем придется сегодня схлестнуться еще раз, и начал настраиваться на повторную победу.
   — Думаю, что вы совершили большую глупость, поверив тому, что испанский капитан сказал вам на словах, и тому, что было написано в его бумагах.
   Капитан Шарп набрал в грудь побольше воздуха, пытаясь сдержаться. Он еще не решил, каким именно способом истребит этого мерзавца, но мысленно подбирал оскорбления и проклятия, с которых начнет это дело.
   Присутствующие оцепенели, отчасти от немыслимой наглости человека в черном, отчасти от того, что пытались представить, в какую именно форму выльется гнев победителя испанцев.
   В наступившей тишине слова Жана-Давида прозвучали особенно отчетливо и оскорбительно:
   — Они вас обманули. Галион был гружен не оловом, а серебром. Пять тысяч фунтов серебра в слитках! Они просто покрасили их серой краской. Теперь вам понятно, почему испанцы не сопротивлялись? Эти семь тысяч песо, что вы нашли в денежном ящике… — Жан-Давид громко рассмеялся, не закончив речь, заканчивать которую не имело смысла, настолько все было очевидно.
   — Вы хотите сказать, месье, не имею чести знать вашего имени…
   — Олоннэ.
   — Вы хотите сказать, что меня провели как последнего идиота?!
   — Вы сами произнесли эти слова.
   — И вы думаете, что вы останетесь в живых после того, как подобные слова в мой адрес произнесены? Не важно, кем именно, вы так думаете?!
   Жан-Давид пожал плечами:
   — Право, странно. Вы обзываете себя идиотом, а отвечать за это предлагаете мне.
   — Не увиливайте! — Капитан Шарп с шипением вытащил из ножен свою шпагу.
   Жан-Давид посмотрел на Женевьеву. Кажется, в ее глазах читалось что-то похожее на любопытство. Ну что ж, хотя бы это.
   Олоннэ тоже вытащил свою шпагу.
   Капитан Шарп решительно шагнул ему навстречу.
   Публика торопливо, но без особого шума и страха жалась к зеркальным стенам. Зрелище предстояло скорее интересное, чем страшное. А госпожа Лизеразю так и сама была готова вцепиться в горло наглецу со сросшимися у переносицы бровями.
   Решительно приближаясь к занявшему соответствующую фехтовальную позицию противнику, капитан Шарп обрушил одну из арф. Она упала, прозвучав громко и возмущенно.
   Словно пробужденный этим звуком, вступил в дело его превосходительство губернатор. В голове у него была путаница. С одной стороны, он все еще считал Тома Шарпа, удачливого и добычливого морехода, своим потенциальным зятем, с другой стороны, стал уже сомневаться в том, настолько ли удачлив и добычлив этот Том, чтобы отдавать ему свою единственную дочь. Из его бездонной практической памяти всплыл случай, напоминающий историю с перекраской серебра в олово.
   Прав или не прав господин Олоннэ в своих обвинениях, находясь сейчас в этом зале, решить было невозможно, тем более что испанец, способный разрешить этот спор, был теперь вне досягаемости. Одно оставалось несомненно: следовало помешать назревавшей дуэли.
   — Прекратите! Прекратите немедленно, господа!
   Зычный голос губернатора отрезвил всех.
   Капитан Шарп остановился, свирепо дыша.
   Губернатор обратился к Олоннэ:
   — Вы бросили слишком обидное обвинение в адрес моего гостя капитана Шарпа. Но дело даже не в его обидности, дело в его недоказуемости.
   — Что же делать, ваше высокопревосходительство, если я уверен, что прав?
   — Как бы там ни было, вы должны ответить за оскорбление! — рявкнул Шарп.
   Господин губернатор на секунду задумался и принял решение, в котором сказалась вся его государственная мудрость.
   — От того, господин Олоннэ, что вы, скажем, убьете господина Шарпа, олово в трюме испанского галиона не превратится в серебро. От того, что вы, господин Шарп, убьете господина Олоннэ, подозрение в том, что вас обвели вокруг пальца, не рассеется.
   — Что же делать? — растерянно спросил капитан Шарп.
   — Вам — ничего особенного. Продолжайте заниматься тем, чем занимались до сих пор. Только один совет: если вам сдастся без боя еще один галион, груженный оловом, попробуйте соскоблить краску хоть с одного слитка.
   Ирландец покраснел и насупился.
   — С вами дело сложнее, господин Олоннэ. Вам надлежит доказать, что все, что вы только что утверждали в адрес капитана Шарпа, может иметь место.
   — То есть, ваше высокопревосходительство?
   — Вам надлежит отправиться в плавание и найти еще один испанский галион с перекрашенным серебром.
   Ноздри Олоннэ задрожали, а щека едва заметно дернулась, но тем не менее он поклонился.
   Господин де Левассер заметил взгляд, брошенный бывшим буканьером в сторону Женевьевы. Учителей танцев он за мысли, которые читались в подобных взглядах, заковывал в кандалы, спасителю своего сына он счел возможным предложить более мягкое наказание.
   — Судя по вашему поклону, вы принимаете мои условия.
   Олоннэ поклонился еще раз.
   — Я понимаю, что мои условия не из легких, но что делать, если моим Богом является справедливость и других я вам предложить не могу. И все же вам я сделаю одно послабление.
   Бывший буканьер посмотрел на губернатора из-под сдвинутых бровей. Ничего хорошего он не ждал, тем не менее сохранил спокойствие.
   — Предложенное мной предприятие трудноосуществимо при наличии одной лишь шпаги и решительного характера. Поэтому я ссужу вас деньгами на оснащение такого же примерно корабля, какой был у господина Шарпа. Это будет продолжением дела справедливости, согласитесь, господа.
   Публика одобрительно загудела.
   — Отправляйтесь себе, плавайте, ищите галион с грузом перекрашенного серебра. Или, если хотите, золота.
   Общий хохот.
   — И вот, когда вы докажете, что подобные случаи бывают, тогда я разрешу вам скрестить шпаги с господином Шарпом. Можно даже и в этой самой гостиной.
   Господину Олоннэ оставалось только поклониться. И он сделал это.

Глава восьмая

   После смерти сына образ жизни его превосходительства дона Антонио де Кавехенья несколько изменился. Раньше он был большим любителем жизни публичной, почти карнавальной, теперь же замкнулся и переехал из своего дворца в центре Санто-Доминго в небольшой загородный дом. Большую часть времени он проводил в пышном тропическом саду, фактически в полном уединении, общаясь с миром через своего секретаря Альфонсо Матурану, тихого, исполнительного человека, вывезенного господином губернатором из метрополии. Он доставлял дону Антонио корреспонденцию, составлял список аудиентов, решал, кого захочет принять его высокопревосходительство, а кому следует потомиться в ожидании встречи.
   Даже фигуры вполне официальные, такие, как командор крепости Санто-Доминго дон Ангерран де ла Пенья, главный податной инспектор и алькальд ^[7], часто возвращались от ворот губернаторского сада ни с чем. Им приходилось удовлетворяться сообщением сеньора Альфонсо, что его высокопревосходительство не расположен к беседе.
   Перед высокопоставленными чиновниками и состоятельными людьми, проживавшими на острове, замаячила перспектива попасть под власть заурядного письмоводителя. Что-то вроде ропота послышалось в гостиных Санто-Доминго. Временщичество, вещь достаточно распространенная в Европе того времени, готовилось пустить корни и на удаленной от европейских столиц, затерянной в пучинах океана Эспаньоле.
   Так, по крайней мере, казалось виднейшим гражданам острова.
   Выпив чашку шоколада, поправив кружевные манжеты, коснувшись локонов безукоризненного черного парика, его высокопревосходительство спустился по ступенькам, сложенным из белого ракушечника, на песчаную дорожку, только что увлажненную садовником.
   И оказался в райском саду. У входа в этот сад его ждал в привычном полупоклоне сеньор Альфонсо. Он был одет, несмотря на жару, в серый, плотно застегнутый сюртук, на ногах у него были грубые шерстяные чулки и тяжелые башмаки из свиной кожи. В руках он держал большую сафьяновую папку с большой медной застежкой.
   Проходя мимо него, дон Антонио спросил:
   — Что с вами, Альфонсо? Давно не видел вас в таком возбуждении.
   И это при том, что любой другой человек, посмотрев на секретаря, скорей всего, принял бы его за статую.
   Не дожидаясь ответа, дон Антонио отправился по аллее тюльпанных деревьев к мраморной беседке в углу сада. Оттуда открывался великолепный вид на морские дали. Усевшись на широкую скамью и вперив в эти дали свой тяжелый, ничего не выражающий взгляд, губернатор негромко, без всякого нетерпения в голосе спросил:
   — Что же вы медлите, Альфонсо? Я, между прочим, сгораю от любопытства.
   Щелкнула застежка. Открылась папка. Явилась на свет длинная полоска пергамента, испещренная знаками, которые сразу рождали представление о каком-то шифре, тайной переписке, о чем-то особенно секретном.
   — Это послание от сеньора Аттарезе.
   Дон Антонио отреагировал: поправил локон на парике.
   — Во-первых, он сообщает, что его предыдущий посланец был, очевидно, перехвачен, и если действительно перехвачен, то не иначе как ищейками господина де Левассера.
   — Это чушь. Когда бы дело обстояло так, то сам наш проницательный господин настоятель давно бы уже болтался на какой-нибудь ветке. Ему бы сразу припомнили, что он именно католический священник.
   — Совершенно с вами согласен, ваше высокопревосходительство.
   — Что дальше?
   — Теперь о предмете ваших особых… — Альфонсо пожевал губами.
   — Перестаньте подбирать слова, Альфонсо, здесь нас некому подслушивать.
   Секретарь поклонился.
   — Слухи о том, что убийца вашего сына находится на Тортуге, подтверждаются. Он не просто там находится, он живет открыто. И это еще не все!
   — Не все? Что же может быть сверх этого?!
   — Он принят в доме у господина де Левассера. — Секретарь предупредительно замолчал, потому что по его представлениям, в этом месте должна была последовать вспышка губернаторского гнева.
   Его высокопревосходительство, поражая воображение своего подчиненного, в ответ на это сообщение лишь прищурил глаза, сделав таким образом свой взгляд, посылаемый в морские дали, еще более пристальным.
   — Вот, значит, как.
   Альфонсо разочарованно пожал плечами, хотя этого от него не требовалось.
   — Клянусь всеми святыми, долги их растут, и, когда я начну платить, они сами удивятся, как точно я вел их счета.
   Дон Антонио, сказав эти слова, вовсе закрыл глаза.
   — А что сеньор Аттарезе сообщает в ответ на наше предложение?
   — Он пишет, что оно невыполнимо в тамошних условиях; имеется в виду ваше ему повеление подослать к господину Hay убийц.
   — Что же там случилось такого на Тортуге? Там всегда было полно проходимцев, готовых за сотню пиастров мать родную зарезать, а не то что бывшего буканьера.
   — Господин Hay стал на острове весьма приметной фигурой. Он прекрасный фехтовальщик и уже убил троих или четверых забияк, попытавшихся затеять с ним ссору…
   — В моем предложении шла речь не о дуэли, если вы помните, — с отчетливым недовольством сказал его высокопревосходительство, — дон Педро, как, наверное, вы помните, тоже ведь погиб не во время рыцарского поединка. Ночь, плащ, пистолет… Что тут непонятного?!
   Сеньор Альфонсо вздохнул, ему было неприятно, что он вызывает раздражение дона Антонио, но еще неприятнее было осознавать, что до конца этой процедуры далеко.
   — Сеньор Аттарезе пишет, что губернатор Тортуги дал господину Hay средства для снаряжения каперской экспедиции. Значительные средства. Так что у этого новоиспеченного корсара появилась возможность набрать большую, сильную команду. Другими словами, вокруг него теперь вьется целая толпа телохранителей.
   — То есть до этой кровавой гадины нет никакой возможности добраться, так? Этот хитрый итальянец, кажется, способен только на выдумывание объяснений, оправдывающих его полное бездействие. Не поленитесь, Альфонсо, прошу вас, в своем следующем письме сообщить сеньору Аттарезе, что, если так пойдет и дальше, мы будем вынуждены отказаться от его столь «ценных» услуг. А чем грозит ему разрыв наших отношений, он, надеюсь, не забыл. Хвост не вертит собакой, говорят в Галисии, и, по-моему, правильно говорят.
   Сеньор Альфонсо не любил наглого итальянца, сделавшегося католическим священником на Тортуге, и с удовольствием направил бы ему письмо угрожающего содержания, но интересы дела требовали с этим повременить.
   — Смею заметить, ваше высокопревосходительство, что сеньор Аттарезе не ограничивается в своем послании одними сетованиями, он пишет, что ему в голову пришел один довольно хитроумный план.
   — Послушаем.
   — Дело в том, что господин Hay, по всей видимости, произвел определенное впечатление на дочь губернатора Тортуги.
   Дон Антонио резко обернулся к своему секретарю:
   — Что-что?
   — Сеньор Аттарезе предлагает, принимая во внимание вспыльчивый характер господина де Левассера и его трепетное отношение к мадемуазель Женевьеве так повести дело…
   — …чтобы де Левассер посадил его в колодки на рыночной площади?!
   — Что-то в этом роде, ваше высокопревосходительство.
   Эта мысль очень развлекла и порадовала губернатора Эспаньолы. В самом деле, разве это не высший уровень коварства — убить своего личного врага руками врага своего государства?
   — В этой истории замешан некий капитан Шарп…
   — Не тот ли профан, что перепутал серебро с оловом? Так вы мне, кажется, сообщали?
   — У вас прекрасная память, ваше высокопревосходительство.
   Дон Антонио нахмурился:
   — Что с вами, Альфонсо?
   В глазах секретаря вспыхнул страх.
   — Когда слуги начинают вам льстить слишком грубо, надо или менять службу, или менять слуг.
   — Я не думал, я…
   — Ладно, оставим это. А что касается этого Шарпа, он нам на благо подворачивается. Чем больше дураков в начале игры, тем больше трупов в ее конце.
   Альфонсо не посмел восхититься вслух высказанной сентенций, хотя она очень ему понравилась.
   Дон Антонио понял терзания секретаря, но не счел нужным их смягчать. Он просто спросил:
   — Что-то еще?
   — Именно, ваше высокопревосходительство.
   — И опять интересное?
   Альфонсо кивнул.
   — Так докладывайте!
   Из папки появился второй документ. Он имел более привычный вид, чем первый.
   — Что это?
   — Показания Горацио де Молины.
   — Этот негодяй заговорил! Клянусь стигматами святой Клементины ^[8], я уже перестал на это надеяться.
   — На это перестали надеяться даже тюремщики. Неделю назад по вашему повелению мы оставили его в покое, дабы затянулись самые болезненные раны и появилась возможность продолжать дознание должным образом. Дело в том, что он стал беспрестанно впадать в обморочное состояние и потерял столько крови, что…