Попов Михаил Михайлович. Паруса смерти

   Ксавье пытался его образумить, несколько раз пытался с ним поговорить, но очень быстро понял, что разговаривать с ним бесполезно. Ссоры продолжались, во время одной из них Жан-Давид схватился за нож, и, если бы Ксавье оказался чуть менее расторопным, дочь виноградаря могла бы овдоветь, так и не побывав замужем.
   После этой истории стало ясно: необходимо что-то предпринять, чтобы не довести дело до трагедии. На семейном совете решено было отправить Жана-Давида «в ссылку»: имелась в виду самая отдаленная из мельниц, принадлежавшая семейству Hay. Жан-Давид не стал возражать, могло даже показаться, что он раскаивается в совершенном.
   Место «ссылки» располагалось на берегу небольшого живописного ручья и представляло собой массивное строение, сложенное из деревянных брусьев и каменных валунов, лет ему было не меньше ста, поэтому кладка поросла угрюмым мхом. Берега ручья сплошь были в ивовых зарослях; много таинственных и тенистых уголков имелось в окрестностях мельницы. Был ли романтиком Жан-Давид? Если был хотя бы отчасти, то он должен бы наслаждаться окружающей обстановкой и одиночеством. Романтизм часто идет рука об руку с мизантропией. Человек, не любящий людей, как правило, бывает рад возможности как можно реже встречаться с представителями рода человеческого.
   На свадьбу своего брата Жан-Давид, естественно, не явился. Во-первых, потому, что не был приглашен, во-вторых, потому, что сам этого не хотел. Мало-помалу о нем стали забывать, не напрочь, конечно, просто его образ удалился с первого плана семейной жизни и бродил как призрак по отдаленным окрестностям.
   Работы у ссыльного было немного. Далеко не каждый мешок пшеницы мечтал попасть на жернова его мельницы. Одни крестьяне боялись непредсказуемого нрава владельца, другие не столько боялись молодого мельника, сколько не любили. Кроме того, добираться к нему было далековато. Сверх этого сам Жан-Давид не способствовал своей популярности тем, что ломил за помол несусветную цену. В такой ситуации легко себе представить, как много у него было свободного времени. Часть его он тратил на охоту, часть — на рыбалку, но львиную долю проводил в «Синем петухе» — большой харчевне, стоявшей на пересечении дороги, ведущей в Ревьер, с Большой Лионской дорогой.
   Даже оказавшись в столь людном и веселом месте, как харчевня у большой дороги, Жан-Давид умудрялся держаться обособленно и замкнуто. Выпивал за вечер несколько бутылок красного анжуйского вина, в разговоры не вмешивался, хотя к тому, что говорится за столами, прислушивался. Правда, выяснилось это позднее. Ни для кого не секрет, что выпивка развязывает языки самым скрытным и кошельки — самым скупым. Тем более что многие из посетителей пили не только легкое анжуйское, а и кальвадос, например, — крепкую водку из яблочных шкурок.
   Однажды торговец овечьей шерстью из Бретани под воздействием этого напитка впал в состояние непреодолимой хвастливости. Вытащив из-за пояса большой кожаный кошель, он громогласно заявил, что в нем находится не менее ста пятидесяти экю. Если понадобится, он может купить на эти деньги не только все запасы хмельного в этом «богоспасаемом заведении», но даже само это заведение вместе с хозяином.
   Владелец «Синего петуха», звероподобный рыжий бургундец по имени Антуан Рибо, неожиданно очень обиделся и в самых оскорбительных выражениях настоял на том, чтобы излишне самоуверенный торговец шерстью немедленно покинул гостеприимный кров харчевни.
   Проклиная хозяина, его заведение и все его напитки, бретонец хлопнул дверью и удалился в ночь.
   На следующий день его нашли с перерезанным горлом в зарослях терновника в нескольких сотнях шагов от «Синего петуха».
   Эта первая гибель не произвела оглушающего действия на округу, никто к тому же не связал ее с Антуаном Рибо и его заведением. Но ночные ограбления стали случаться одно за другим, и дурная молва поползла по окрестностям. Был зарезан приказчик одного богатого сыродела, та же участь постигла монаха-бенедиктинца. И у того и у другого на момент гибели имелись при себе немалые суммы денег. Владелец харчевни попал под подозрение. Никто впрямую не обвинял его, но вместе с тем он чувствовал, как вокруг него сгущается атмосфера глухой неприязни. И это несмотря на то, что судебный пристав, ознакомившись с показаниями постоянных посетителей «Синего петуха», приняв во внимание все бродившие в округе слухи, внимательно осмотрев саму харчевню (все жертвы перед смертью ужинали там), заявил, что Антуан Рибо вне подозрений.
   Почему?
   Да потому, что в момент совершения преступления и гибели людей с тугими кошельками он находился на глазах у не менее чем полудюжины посетителей. Находился непрерывно.
   — Дыма без огня не бывает, — сказал судебному приставу староста бочарного цеха, после того как был зарезан его главный помощник и казначей со всеми цеховыми деньгами.
   Представитель власти пожал плечами:
   — Бывает.
   — Ты хочешь сказать, что этот бургундский бугай ни в чем не виноват? Но ведь все убийства связаны с его харчевней, да поразит ее ближайший пожар!
   Представитель власти вздохнул:
   — Он похож на виновного, к тому же действительно бургундец, а они все готовы зарезать человека ради ломаного су…
   — Вот видишь! — вскричали возмущенные бочары, вздымая вверх громадные смуглые кулаки.
   — Но я не могу отправить на виселицу человека только по одному подозрению, пусть он даже и бургундец. Я найду настоящие доказательства его вины.
   — Ищи скорее. Если через две недели мы не узнаем, кто тут у нас в округе орудует своим тесаком, примем свои меры.
   Так заявили представители самого влиятельного ремесленного цеха Ревьера.
   Судейский чиновник знал, что свое обещание они сдержат. Подозревал он также, что убийцу ему нипочем не отыскать, уж больно хитро и предусмотрительно действует тот. Владельца «Синего петуха» ему было не жаль, смущало его только одно соображение: что будет, если он все-таки позволит народному гневу пролиться на его рыжую голову, а убийства не прекратятся? Что тогда делать ему, представителю власти? Пощадит ли его самого этот самый народный гнев?
   В то время, когда возмущенные мастера бочарного дела требовали справедливости в помещении городской ратуши, кое-какие события происходили под крышей пресловутой харчевни.
   За длинным, чисто выскобленным деревянным столом сидел Жан-Давид Hay с большой глиняной кружкой в руках, из этой кружки он непринужденно потягивал свое любимое анжуйское. Перед ним стоял опершись широченными ладонями о тот же самый стол, владелец заведения. Выглядел он, надо сказать, ужасно. Огненно-рыжие кудри в сочетании с темно-красной физиономией и выступившей на губах пеной — вот портрет бургундца на тот момент. Он был настолько близок к апоплексическому удару, что сидящий счел нужным заметить:
   — Вам следует пустить кровь, милейший.
   Этот весьма в те годы распространенный медицинский совет он дал своему собеседнику отнюдь не из порыва человеколюбия. В ближайшие несколько часов трактирщик нужен был ему живым.
   — Если вас пугает эта простейшая операция, то хотя бы обругайте меня, иначе лопнете от возмущения.
   Мощный бургундский кадык тяжело содрогнулся, Антуан Рибо сглотнул розовую слюну.
   — Убийца!
   Жан-Давид отхлебнул вина.
   — Если вам угодно, называйте меня так. Но в данный момент по отношению к вам я шантажист.
   — Я сейчас позову людей.
   — И тем самым совершите величайшую глупость в своей жизни.
   — Я расскажу все…
   — Но я ведь тоже что-нибудь расскажу.
   — Это будет ложь!
   Еще глоток вина.
   — Но знать-то об этом будем только мы с вами, а в данной ситуации это все равно что никто. Сюда сбегутся возмущенные сограждане, и я объясню им, каким образом вы обстряпывали свои кровавые делишки, как вы выбирали из числа посетителей человека посостоятельней, как опаивали его, наливая в его кружку помимо вина еще и некоего снотворного зелья. Кстати, флакон с этим зельем у вас тут же отыщут на кухне. Или в спальне.
   — Негодяй!
   — Потом вы устраивали так, что одуревший посетитель вынужден был убраться из вашего «Синего петуха».
   — Этого не было!
   — Да ладно вам, не было, не было… Важно, что в это все с легкостью поверят, потому что хотят поверить. Вы чужак, сердцу наших сограждан как-то милее, чтобы преступником оказался именно такой человек, как вы.
   Антуан Рибо преодолел стремление своего организма к взрыву, к нему отчасти вернулось самообладание. Он оторвал свои руки от стола, выпрямился и внимательно оглядел наглеца с глиняной кружкой.
   — У меня есть сто свидетелей того, что в момент совершения всех этих убийств я находился здесь. Вот на этом самом месте. А за то, что я кого-то там напоил, пусть и из флакона, у нас не казнят.
   Жан-Давид улыбнулся — было видно, что разговор этот доставляет ему большое удовольствие:
   — Я не стану утверждать того, что нельзя доказать. За кого вы меня принимаете?
   — Я принимаю тебя за подлую смрадную гадину, за исчадие рода дьявольского, за предателя и ублюдка, за…
   — Ну, так ведь ничего этого я и не стану отрицать. Не стану, вам понятно?
   Харчевник не смог ничего ответить, кровь бросилась ему в голову. Лицо еще больше побагровело.
   — Я расскажу своим дорогим согражданам, что это я, именно я, после того как вы мне условленным образом подмигивали, выходил в ночь вслед за подпоенными владельцами кошельков, набитых монетами, что именно я перерезал им горло своим ножом, монеты из их кошелька перекладывал в свой. После чего половину добытого передавал вам.
   Антуан Рибо, тяжело дыша, наклонился над столом, ему было тяжело стоять без дополнительной опоры, и он снова надавил ладонями на столешницу.
   — Все, что вы хотите или способны мне сказать, я знаю и так. Не надо сейчас всуе трепать имена святых великомучеников и Господа нашего. Исчадие так исчадие… Просто дослушайте. Хорошо?
   — Тебя же самого повесят!
   — Нет, это вас повесят. Мне по закону, за то, что я делал, положено колесование, потом следует особым образом содрать кожу и еще какие-то мелочи в конце. — Жан-Давид беззаботно махнул рукой.
   — Но тогда зачем…
   — А кто вам сказал, что я ко всему этому стремлюсь? То, что мне, может быть, положено, я получу на том свете, а жизнь здешнюю я хотел бы обставить менее вредящим здоровью образом.
   Жан-Давид засмеялся каким-то своим мыслям, и сделалось очень заметно, насколько он все-таки еще молодой человек. Даже решительно сросшиеся над переносицей брови не мешали этому впечатлению. А густо-синие глаза, поблескивавшие напротив, весьма способствовали.
   — Так вот слушайте меня, впечатлительный трактирщик, внимательно.
   Антуан Рибо попытался усмирить свое бурное дыхание, но это ему не удалось.
   — Если разобраться, я пришел сюда не пугать вас, не разрывать ваше сердце лицезрением столь рано оперившегося чудовища в человеческом обличье, — я пришел вам помочь.
   — И у тебя еще поворачивается язык говорить о помощи. Это святотатство!
   — Ничуть. Я спасу вас от виселицы, которая, уж поверьте мне, неминуемо грозит вам, коли все будет развиваться так, как развивается сейчас. Город настроен против вас. Власти пока сопротивляются требованию о вашей выдаче для показательной расправы. Но долго сопротивляться они не смогут. Я знаю нрав своих земляков и уровень неподкупности наших властей. Когда на кон будет поставлена собственная шкура, они сделают вид, что у них внезапно ухудшилось зрение.
   Антуан Рибо чувствовал справедливость произносимых слов, каждое из них вспышкой панического ужаса отдавалось у него в голове.
   — Но что же делать? Может быть, бежать?
   Жан-Давид отрицательно покачал головой:
   — Это самое глупое из того, что вы можете сделать.
   — Почему?!
   — Этим вы однозначно дадите понять, кто именно является убийцей и грабителем.
   Трактирщик заскрипел зубами, это у него служило признаком полного отчаяния.
   — Но что же делать?!
   — Вот вы уже просите у меня совета. У исчадия ада. Чудовища и ублюдка.
   — У меня нет другого выхода, — глухо прогудел рыжий гигант.
   — Правильно. Другого нет. Я дам вам прекрасный совет. Он не только избавит вас от виселицы, он сохранит вам вашего «Синего петуха», спокойствие и благополучие. Ну как, вы согласны следовать моим советам?
   Трактирщик повторил фразу, которую произнес несколькими секундами ранее:
   — У меня нет другого выхода.
   — Придется простить вам это неуважительное угрюмство. К своему спасителю вам следовало бы относиться с чуть большим уважением.
   — Так что я должен делать?
   В зал вбежал мальчишка с полным подносом глиняных кружек, вслед за ним влетело кудахтанье чем-то потревоженных кур, поросячий визг, скрип отворяемых ворот. Шум жизни.
   Кухонный мальчишка поставил поднос на стол, хотел было что-то спросить у своего хозяина, но, натолкнувшись на его тяжелый взгляд, торопливо выскочил вон, плотненько затворив дверь.
   Опять стало тихо и мрачно.
   — Что делать? Помните, я упоминал о флаконе?
   — С отравой?
   — Нет, с лекарством, дающим возможность страждущим душам на время забыться и заснуть. Один из таких флаконов надежно припрятан в вашем доме и в случае чего будет незамедлительно предъявлен…
   — Угрожаешь?
   — Просто избавляю вас от ненужных сомнений. Попробуете свернуть с выбранного пути — виселица! — Жан-Давид приветливо улыбнулся.
   — Понятно.
   — Второй сосуд у меня с собой. Я сейчас его вам вручу. Его содержимое — а там буквально сотня капель — вы вольете в питье одному человеку, который будет ужинать у вас сегодня в харчевне.
   — Он умрет?
   Сросшиеся брови недовольно подвигались.
   — Он на время заснет. За это время я сделаю что задумал. И это опять-таки будет не убийство. Ваши руки окажутся относительно чисты. Во всяком случае, будут не грязнее, чем обычно.
   — И все?
   — И все. После того как этот человек заснет, я исчезну. Из этого города, из вашей жизни. Может быть, исчезну из Франции. Оказавшись в безопасности, я дам знать, что все совершенные в окрестностях Ревьера убийства — дело исключительно моих рук. Это будет моя плата за вашу помощь.
   Антуан Рибо прошелся по залу, гулко ступая деревянными каблуками по широким половицам.
   — Что вас не устраивает, господин трактирщик?
   — А этот, проснувшийся, когда он придет в себя, он что, не захочет разобраться, почему это он так крепко заснул, выпив обыкновенного вина, а?
   — Пусть выясняет что хочет. Вас он найдет связанным, с большой шишкой на голове. Надеюсь, ваша жена сможет вам оказать такую услугу ради избавления от виселицы. Пусть даже этот человек не до конца поверит в вашу невиновность, пусть он вас возненавидит, но это ничто в сравнении с тем, какое обвинение будет с вас снято моим побегом и признанием впоследствии.
   Слова молодого негодяя выглядели убедительно. На первый взгляд. Опытный, хотя и не слишком проницательный бургундец чувствовал в них какой-то подвох. Чувствовал, но не мог до него добраться.
   — Только не вздумайте отказываться. Я не стану медлить, и уже завтра подметное письмо с описанием ваших коварных способов истязания состоятельных посетителей будет у мэра, второе — у начальника городской стражи…
   — Я согласен.
   Жан-Давид обрадовался не сразу. Очень внимательный взгляд своих синих глаз он направил в глаза — красные и усталые — Антуана Рибо.
   — И не пытайтесь хитрить. Не о всех своих замыслах, не о всех флаконах я рассказал вам. Если вы, хоть тайно, хоть явно, выступите против меня, шансов выйти из этой истории живым у вас не останется.
   Трактирщик криво улыбнулся:
   — Мы же обо всем договорились, к чему теперь эти угрозы.
   — Тогда плесните мне еще вина.
   Владелец заведения вынул из большого скрипучего буфета большой тонкогорлый кувшин.
   — Это вино для особых случаев.
   Жан-Давид покачал головой и поморщил нос.
   — Не надо никаких особых случаев. Налейте мне того, что я пил до сих пор. Так будет лучше. А эту свою винную драгоценность можете применить, когда будете угощать того человека, о котором мы с вами говорили.
   — Кстати, а как я его узнаю?
   — Узнаете, поверьте мне. И попытайтесь ничем не проявить своего волнения.
   Трактирщик прищурился:
   — Так этот человек…
   — Да, этот человек — мой брат. Мой старший брат Ксавье.
   — Hay…
   — Он действительно носит фамилию Hay.
   — А то, что вы собираетесь у него похитить…
   — Это его жена Люсиль. Если вы подумали о ней, то подумали правильно. Да что с вами? Вы сегодня меняете свою окраску, как морской спрут. Можно было бы и без этих вопросов догадаться, что из-за пустяков я бы вас беспокоить не стал.
   Жан-Давид отпил сразу полкружки.
   — Мое сообщение повлияло на вас как-то слишком сильно, уж не задумали ли вы взять свое согласие о помощи мне обратно, а?
   — Нет, — мрачно произнес трактирщик.
   — Вот и славно. Вы оказались даже сговорчивее, чем я думал. У нас есть еще немного времени для того, чтобы обговорить все детали этого дела.

Глава третья

   От величественных лет европейского средневековья архитектура предвозрожденческой поры унаследовала одну характерную особенность. Возводя любое, даже самое безобидное здание, строитель стремился сделать его хотя бы отчасти похожим на крепость. Толстые стены, узкие окна, источник питьевой воды — вот минимальный набор. Таким образом, в любом монастыре и иных постройках, в любой городской усадьбе, постоялом дворе и т. д. при желании можно было в случае нападения продержаться длительное время.
   Мельница Жана-Давида не являлась исключением.
   Молодой мельник закрыл массивные двери, задвинул кованый засов, остальными запорами заниматься не стал. Нет нужды, никто этой ночью к мельнице не прискачет. Единственный человек, который мог бы это сделать, мертв. Единственный человек, который мог бы раззвонить по округе о случившемся, узнав, что Ксавье Hay не усыплен, как предполагалось, а убит, скорее откусит себе язык, чем поднимет шум. Ибо теперь любой, самый мягкосердечный судья никем, кроме как соучастником убийства, его признать не сможет.
   Были и другие основания у Жана-Давида для спешки. Люсиль, любимая и любящая жена Ксавье, почти полностью избавилась от веревок и уже начала стаскивать с головы мешок, что был натянут ей во время похищения.
   Жан-Давид подхватил свою добычу, перебросил через плечо и, не обращая внимания на ее вопли, отправился наверх, в заранее облюбованную комнатку под крышей мельницы. Это была глухая каменная нора, без единого, самого маленького отверстия, если не считать небольшой, обитой железом двери, запиравшейся снаружи. Сбежать из этого узилища было невозможно, там похититель рассчитывал образумить свою жертву и добиться от нее того, что считал принадлежащим ему по праву.
   Если она поймет безвыходность своего положения, проявит благоразумие и согласится перейти на сторону того, кого сейчас считает злейшим своим врагом, — прекрасно! Если нет…
   Люсиль явно не спешила с проявлением благоразумия. Она кусалась, вернее, пыталась это делать сквозь грубую мешковину, щипалась и изрыгала потоки проклятий и требований немедленно вернуть ее обратно.
   Похититель понял, что разговор получится долгий. Это его не слишком испугало. Уж чего-чего, а терпения у него было предостаточно. Два последних года, проведенных на ивовом берегу, стали не чем иным, как школой терпения и выдержки.
   Время у него есть, молодых супругов хватятся не раньше, чем завтра вечером. И первое подозрение падет на глупого трактирщика. Сообразив, в какую он попал историю, рыжий дурак, несомненно, бросится в бега. Даже понимая, что это бесполезно.
   Из каменной стены торчал грубый металлический крюк. Жан-Давид заранее приготовленной веревкой прикрутил белые ручки Люсиль к нему. После этого стащил с нее мешок. Несмотря на беспорядок в прическе и одежде, жена брата была прекрасна.
   По крайней мере, на взгляд похитителя.
   Щеки раскраснелись, глаза сверкали. Ярче пламени факелов, укрепленных на стене. Платье на груди слегка разорвалось, и блеск полуобнаженных грудей ослепил сознание убийцы.
   У Люсиль от волнения и страха перехватило горло. В каменном мешке стояла несколько мгновений полная тишина. Только факелы обменивались друг с другом удивленными трескучими репликами.
   — Развяжи и отпусти обратно! — наконец смогла выговорить похищенная.
   Жан-Давид потер виски длинными, чуть подрагивающими пальцами. Таким образом он брал себя в руки,
   Это помогло и сейчас.
   — Отпусти меня! Отпусти, пока не поздно! Ты слышишь меня, Жан-Давид?
   — Поздно!
   — Что поздно?! — не поняла Люсиль, а потом вдруг задергалась, словно пытаясь вырвать из стены крюк. Своей чернотой и жуткой формой он напоминал ей подозрение, зародившееся у нее.
   — Что поздно?!
   — Все. Поздно кричать, поздно мне угрожать, поздно меня умолять.
   — Ты хочешь сказать…
   Жан-Давид кивнул, внимательно глядя на бьющуюся жертву.
   — Да, я убил твоего мужа. Он лежит сейчас с вывернутым синим языком на втором этаже в «Синем петухе». Трактирщик скачет в сторону испанской границы, проклиная тот миг, когда со мной связался. Никто не знает, что ты здесь. И если ты будешь вести себя неблагоразумно, никогда не узнает.
   Люсиль внезапно обмякла: какая бы то ни было воля к сопротивлению оставила ее. Тем не менее она сказала:
   — Я не верю тебе.
   — В чем именно? В том, что Антуан Рибо сбежал, или в том, что…
   — Я знаю, Ксавье жив.
   Жан-Давид подошел поближе к связанной и сказал, поглаживая подбородок:
   — Ты должна так говорить, этими словами ты хочешь защититься от той новой жизни, в которой так внезапно оказалась. Но чем дольше ты будешь упорствовать, чем дольше будешь цепляться за призраки, тем дольше будешь мучиться. Я понимаю, тебе трудно так сразу выбросить Ксавье из головы, но выбросить придется. Твоим мужем буду я.
   — Нет! — сдавленно выкрикнула Люсиль.
   — Не знаю, почему я полюбил именно тебя, зачем мне это, но раз уж это случилось, ничего не поделаешь. Я пытался выбросить тебя из головы, применял очень сильные средства. Мои попытки избавиться от этой страсти стоили жизни многим людям, нельзя, чтобы так продолжалось до бесконечности. Есть опасность, что род людской пресечется на земле.
   Люсиль снова сильно дернулась, какая-то часть сил вернулась с ней, и она тут же попыталась освободиться от веревки.
   — Я не понимаю, что ты говоришь. Ты сумасшедший. Зачем убивать посторонних людей? Я люблю Ксавье, а не тебя.
   — О, если бы я был сумасшедшим, насколько это бы все упростило. Но сейчас речь не об этом. Я пытаюсь втолковать тебе одну мысль, и мне очень важно, чтобы ты ее поняла. Ты единственный человек в мире, которому я могу ее доверить, ты единственный человек, чье понимание мне необходимо.
   По красным щекам Люсиль потекли слезы. Казалось, что они сейчас закипят; она уже поняла, что освободиться не в силах. Глаза потухли.
   — Я не понимаю, что за мысль, я не понимаю, что ты мне говоришь, мне страшно, и все.
   — Замысел настоящего брака появляется не здесь. Не на этом свете, я понял это, когда увидел тебя. Мы, может быть, совершенно не подходим друг для друга, но мы предназначены один для другого. Я это понял уже давно, а ты не хочешь увидеть до сих пор.
   — Я люблю Ксавье.
   — Он мертв. Так вот, самая главная хитрость в том, что не на небесах заключаются браки, не на небесах.
   На мгновение оттенок мысли появился в глазах Люсиль, и она спросила:
   — А где?
   Только потрескивание факелов было ей ответом.
   — Возможно, ты любила Ксавье…
   — Я правда любила его!
   Мучитель усмехнулся:
   — Вот уже и в прошедшем времени. Ты все-таки поверила мне, что он мертв.
   — Нет!
   — Да! Суть же в том, что он мертв не с сегодняшнего вечера, а с того момента, как я встретил тебя. Ты можешь принадлежать только мне, поэтому он обязан быть мертвым. И он мертвец. Умерщвлен силой во сто крат большей, чем человеческая воля…
   Жан-Давид не закончил свою мысль, ибо заметил, что собеседница его лишилась чувств. Он подошел к ней вплотную и хлопнул по пылающей щеке.
   Потом еще раз, сильнее.
   Взял за подбородок и потряс. И это не подействовало.
   Пришлось обратиться к воде. Зачерпнув в ладони сколько удалось из стоявшего у стены бочонка, он плеснул с размаху в поникшее лицо.
   Люсиль очнулась и закашлялась.
   — Мы еще не договорили, дорогая.
   Он взял ее за подбородок и приподнял столь нравящуюся ему головку.
   — На чем я остановился?
   Люсиль ответила ему тем, что впилась внезапно зубами в большой палец правой руки.
   Жан-Давид отдернул руку, сладострастно морщась.
   — Это все, что ты хотела мне сказать?
   — Это все, что ты заслуживаешь!
   Жан-Давид слизнул сочащуюся кровь.
   — Я так не думаю.
   Он прошелся по каменному будуару.
   — Что ж, насколько я могу судить, сила слов на тебя нисколько не действует. Придется применить другие средства.
   Жан-Давид говорил спокойно, но Люсиль содрогнулась.
   — Какие? — прошептала она.
   — Ты все узнаешь. Ждать осталось недолго.
   Подойдя снова вплотную к привязанной к железному крюку девушке, Жан-Давид взялся руками за разорванные края ее лифа.