Попов Михаил Михайлович. Паруса смерти

   Вслед за этими тремя обязательно увязывалась пара-тройка офицеров французской колониальной пехоты. На этом острове подобная компания не выглядела парадоксально.
   Побывал Олоннэ с визитом и в губернаторском дворце на званом приеме, где много ел, мало пил и почти совсем не разговаривал. Конечно же присутствующие лезли к нему с вопросами, он старался отвечать на них односложно или извиняющимися улыбками. Это, безусловно, лишь разжигало интерес к нему.
   Его высокопревосходительство публично признал его победителем в споре с «ирландским шарлатаном» Шарпом, на что капитан Олоннэ ответил легким полупоклоном и постарался сменить тему разговора.
   Женевьева, улучив момент, послала в его сторону взгляд, который любого другого мужчину сделал бы счастливым.
   Капитан отвел глаза.
   В конце вечера губернатор сказал ему, что у него есть желание поговорить наедине.
   В затененном высокими плотными портьерами кабинете они уселись друг против друга в соломенные кресла. На одноногом столике из черного дерева, украшенном лазуритом, соседствовали кувшинчик с ромом и коробка с перуанскими сладостями. Губернатор сам наполнил небольшие серебряные рюмки с золотым ободком. Олоннэ лишь прикоснулся губами к напитку; впрочем, господин де Левассер поступил так же.
   — У меня есть к вам предложение, капитан.
   — Слушаю вас.
   — Вы, конечно, знаете, что в свое время я занимался примерно тем, чем занимаетесь теперь вы.
   — Слышал.
   — Я был очень азартный человек, очень. И удачливый, надо думать, коль скоро карьера моя окончилась не на виселице и не на дне морском.
   Господин де Левассер засмеялся, обнажив прокуренные, но еще крепкие зубы.
   Лицо Олоннэ осталось непроницаемым, он не был расположен шутить.
   — Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, гласит известная корсарская поговорка. Мне же, судя по всему, суждено умереть в своей постели. И, как ни странно, это меня немного огорчает. Я ропщу на судьбу не за свое долголетие, это было бы и глупо и неблагодарно. Я ропщу на нее за то, что в свое время не предпринял то, что очень хотел предпринять.
   Губернатор встал со своего места и подошел к своему столу. На столе лежала карта. Карта морского побережья, испещренная малопонятными знаками.
   — Вы не спрашиваете меня, что это?
   — Я просто не решаюсь вас перебивать.
   — Взгляните.
   Капитан взял карту в руки, повертел.
   — Насколько я могу судить, это испанский берег в районе озера Маракаибо.
   — Верно. Когда-то я задумал налет на город того же названия. Это одно из самых богатых испанских поселений в Новом Свете. Я провел большую подготовительную работу. Здесь указаны все мели, рифы, роза ветров, обозначена каждая испанская пушка.
   — За двадцать лет кое-что могло измениться.
   — Расположение пушек — может быть, но не расположение рифов. Однако об этом позже. Так вот, тогда, двадцать лет назад, я на этот налет не решился и жалею об этом до сих пор.
   — Если я вас правильно понял…
   — Да, правильно. Не знаю, сколько я еще протяну, но мне значительно легче будет умирать, зная, что эта экспедиция осуществлена. Пусть и не моими руками. Что вы на это скажете?
   Капитан взял со столика свою рюмку и задумался, держа ее на уровне глаз.
   — Разумеется, я войду в это предприятие не с одной этой картой, хотя ценность ее, поверьте мне, немала. Я оснащу на свои деньги два полноценных корабля. Не таких, как у Ибервиля, а трехмачтовых. Отряд должен быть не меньше восьмисот человек. Я все подсчитал. Столько народу необходимо для одновременной атаки на форт и с моря, и по суше. Еще важнее понимать то, что сразу после сезона дождей… Да вы не слушаете меня, уважаемый!
   Олоннэ улыбнулся:
   — Возможно, наступит время, лет через двадцать, если меня не повесят и не скормят рыбам, и я тоже пожалею о том, что отказался от этого предприятия.
   Де Левассер помрачнел:
   — Честно говоря, я рассчитывал на другой ответ.
   Капитан выпил одним глотком ром и поставил рюмку на столик, извиняюще улыбнувшись:
   — Мне было бы жаль сознавать, что вы на меня обиделись, но другого ответа, по крайней мере сейчас, я вам дать не могу. Поверьте, у меня есть на это свои причины. И весьма существенные.
   Губернатор в отчаянии прошелся по кабинету.
   — Не понимаю, извините, не понимаю, что вас может удерживать от участия в этом деле. Не понимаю и, извините, не верю, что ваши причины столь уж основательны.
   Олоннэ медленно встал.
   — Как вам будет угодно, ваше высокопревосходительство. Честь имею.
   — Честь вы, положим, имеете, а здравого смысла — ни вот столько.
   Капитан поклонился:
   — Я могу считать себя свободным?
   — Как туман в Наветренном проливе ^[11].
   Олоннэ двинулся к выходу.
   — Но послушайте, не предлагать же мне это дело Шарпу. Посудите сами!
   — Почему же, предложите. Потом, спустя некоторое время, я исправлю его ошибки. Как всегда.
   Сказать, что его высокопревосходительство был в ярости, это значит сказать только половину правды. Он был еще в сильнейшем недоумении. Он не мог себе, как ни силился, представить причины, по которым человек, находящийся в положении Олоннэ, мог бы отклонить предложение, которое ему было сделано. Опираясь на свою удачу и флотоводческий талант, на финансовую и моральную поддержку губернатора Тортуги, он мог бы завоевать настоящую славу. Не говоря уже о баснословных богатствах.
   Все эти соображения он высказал вечером в беседе с дочерью. Высказал со всей страстью, свойственной его увлекающемуся характеру.
   — Очень меня удивил сегодня господин Олоннэ. Очень, если не сказать больше.
   В темных глазах Женевьевы разгорелись и погасли две желтые искры.
   — Меня тоже.
   В тот момент, когда происходил этот обмен одинаковыми мнениями, капитан Олоннэ сидел в своем любимом «Жареном фрегате» вместе с ле Пикаром и Ибервилем и продолжал пить то, что начал пить во время беседы с губернатором, то есть ром.
   Обстановка в заведении была именно такой, какой она и должна быть к концу дня. Половина гостей спала лицом в объедках, вторая половина делилась на две части: пытавшихся петь и пытавшихся танцевать.
   Олоннэ держал в руке оловянную кружку и молча отхлебывал мутно-коричневый напиток. Молча, потому что разговаривать было не с кем. Собутыльники, из числа примкнувших, валялись под столом, а ле Пикар с Ибервилем, лучше подготовленные к собутыльничеству с капитаном, играли в гляделки. Три глаза на двоих.
   — Пора домой! — сказал Олоннэ.
   Никто ему не возразил, но было непонятно — все ли согласны.
   Капитан хотел было повторить свое предложение, но уже командным голосом, однако не успел.
   Случилось вот что.
   К столу, пошатываясь, подошла Шика. Так звали одну из самых известных и дорогих проституток на Тортуге. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, почему она так дорога и известна: высокая, статная мулатка с громадной копной черных волос, черными же, чуть раскосо посаженными глазами. На роскошной полуобнаженной груди блестела целая коллекция украшений. Самых разных — от простого деревянного крестика до золотого медальона.
   — Эй ты, капитан Удача, пошли со мной. И если тебе не понравится, я не возьму с тебя денег.
   Ибервиль и ле Пикар оторвались от упорного созерцания друг друга и повернули все три зрака К красотке.
   Капитан достал из кошелька монету в двадцать реалов (месячный заработок проститутки) и бросил на стол:
   — Можешь считать, что мне понравилось, и очень.
   Шика медленно взяла монету в руки, приложила к щеке, покачала головой:
   — Бедный, бедный капитан Олоннэ.
   — Что ты там несешь! — крикнул Ибервиль.
   Олоннэ улыбнулся:
   — Ты жалеешь меня?
   — Конечно. Мне очень, очень тебя жаль.
   — А ты знаешь, что жалеть меня опаснее, чем пытаться меня убить?
   Шика отступила на шаг — столько синего огня увидела она в глазах капитана.
   Перекрестившись, она сказала:
   — Значит, правду говорят про тебя, капитан.
   — Какую именно?
   — Что ты избегаешь женщин, потому что посвятил себя одной, которая живет в высоком белом доме на холме.
   — Что она болтает? — спросил ле Пикар, стараясь протрезветь.
   Между тем у стола Олоннэ собралась маленькая толпа. Всем было интересно посмотреть на человека, умудрившегося пожалеть любимца судьбы и губернатора Тортуги.
   — Он думает, что ему удастся на ней жениться, — взвинчивая себя, продолжала Шика, постепенно переходя с речи на крик. — Ты для нее никто. Эта смугляночка не про тебя. И будь ты хоть триста раз монахом в ее честь, ее это не растрогает.
   Капитан сохранял внешнее спокойствие. Может статься, что он и на самом деле был спокоен.
   Шика билась в истерике, осыпала сидящего ругательствами, вздымала полы своей красной юбки, обнажая аппетитные бедра, копна волос напоминала грозовую тучу, грудь сотрясалась. В общем, зрелище было впечатляющим.
   — Он дал мне двадцать реалов, двадцать! Зачем?! Чтобы я от него отвязалась, чтобы он мог спокойно вздыхать о губернаторской дочке. Он дал клятву, что не заглянет под женскую юбку, пока мадемуазель Женевьева не снизойдет до него. Дурак, ничтожество! Возьми ее силой; если не умеешь, я тебя научу!
   Тут в дело вступили люди хозяина заведения. Они подхватили бушующую Шику под руки и потащили прочь от стола знатного клиента, а она продолжала сыпать проклятыми вопросами:
   — Почему, ну почему он не спит с бабами, с простыми горячими бабами? Почему ему нужна эта? Зачем ему нужна виолончель, зачем батист?! Женщина должна пахнуть женщиной, и ей нужен мужчина…
   Наконец кто-то догадался дать ей пощечину. Поток обличительных рассуждений пресекся. Пьяные зеваки стали расползаться по своим грязным углам.
   — Пойдем домой? — осторожно спросил ле Пикар у своего капитана.
   Тот отрицательно покачал головой:
   — Нет, мы еще выпьем рома.
   Хозяин сам принес графин, угодливо сгибая спину.
   — Мы ее накажем. Сам не знаю, что это на нее нашло. Мы ее примерно накажем.
   Капитан снова отрицательно покачал головой:
   — Не надо ее наказывать. Наоборот.
   Лицо хозяина скривилось в попытке понять, что именно было сказано.
   — Виноват, что значит «наоборот»?
   — А это значит, пусть она будет готова прибыть ко мне по первому требованию.

Глава одиннадцатая

   После утренней службы падре Аттарезе приступил к исповеди. Перебирая четки, он равномерно кивал, выслушивая утомительно однообразные признания плотников, прачек, крестьян, торговцев, поварят, погонщиков и прочих жителей острова. Его всегда удивляло, до чего неизобретательны люди в грехе. Он почти спал, когда услышал глубокий, вкрадчивый голос:
   — Здравствуйте, святой отец.
   Падре Аттарезе был господином весьма преклонных лет, сухим, кривым, как корневище сандалового дерева, но даже его этот голос заставил встрепенуться:
   — Шика?
   — Да, падре.
   В оправдание старого интригана нужно сказать, что примерно наполовину его волнение при звуке этого зазывного голоса было вызвано тем, что популярнейшая проститутка Тортуги являлась его шпионкой. Она была одним из важнейших элементов того заговора, что сплел католический священник на протестантском острове. К тому времени сложилось в городе взрывоопасное положение. Правящее семейство и его окружение были потомственными гугенотами, большая же часть населения, правда в основном состоящая из людей малоимущих и совсем недавно прибывших в Новый Свет, оставалась верна Римской католической церкви. Уже в день своего вступления в должность, едва-едва разобравшись с положением дел на острове, падре Аттарезе задумал нечто вроде религиозной войны против губернатора.
   Но задумать что-либо значительно легче, чем осуществить. Губернатор был очень популярен на Тортуге не только среди протестантов, но и среди католиков. Кроме того, приходилось учитывать очень низкий градус религиозного горения в душах местных жителей. Плевать им было, откровенно говоря, на тонкости внутрицерковной борьбы в Европе. Или почти плевать.
   Чтобы овладеть ситуацией, следовало обострить религиозные противоречия. Без поддержки со стороны сделать это было трудно. Падре Аттарезе сам пришел к этой мысли, и, когда она превратилась в устойчивое убеждение, в его доме появился незаметный человек, представившийся дальним родственником дона Антонио де Кавехенья.
   Два католика быстро нашли общий язык, падре получил два кошеля с золотыми монетами, «родственник» увез с собой на Эспаньолу известие о том, что дон Антонио теперь не одинок в своей борьбе со страшным корсарским гнездом.
   Стоит появиться где-либо золотому источнику, тут же к нему слетаются существа, желающие полакомиться золотой пылью. Старик был законченным циником к своим шестидесяти годам, но даже он удивился, с какой легкостью нашлись люди, готовые за деньги на что угодно.
   Чтобы иметь возможность свободно, не привлекая внимания властей, встречаться со своим «резидентом», все эти сомнительные личности мгновенно превратились в предельно религиозных граждан. Они не пропускали ни одной службы, все время отирались возле церкви. Носили одежды, приличествующие людям, полностью отрешившимся от мирских благ. Помимо выгоды, о которой уже сказано, такое поведение дало еще один полезный эффект. Шпионы Аттарезе постепенно заработали себе в среде полуграмотных и нищих прихожан большой духовный авторитет. К их словам стали прислушиваться. А какие именно слова следует вливать в уши паствы, им подсказывал сам сеньор Аттарезе.
   Постепенно, понемногу отношение среди тортугских низов к счастливчику губернатору стало меняться, его протестантизм выглядел все более неуместным, а построенный на его деньги собор воспринимался как вызов, брошенный всем, кто не отказался от старой веры.
   Даже негры-невольники, завезенные с сенегальского берега, верившие только в своих племенных богов, и те оказались вовлечены в медленное брожение умов и постепенно стали склоняться к мысли, что, хотя и губернатор и падре оба не правы в своих взглядах на жизнь, губернатор не прав более.
   Впрочем, негры большую часть времени проводили на плантациях сахарного тростника, ночью сидели в бараках под замком, и их мнением по духовным вопросам никто особенно не интересовался.
   — Что скажешь, Шика?
   — Я все сделала так, как вы велели, падре.
   — Это я знаю уже. Что говорят в городе?
   — Весь город гудит, во всех трактирах, на всех пирсах обсуждают только одну новость, что Олоннэ хочет похитить дочку губернатора и бежать с ней.
   — Хорошо, дочь моя, хорошо. Ты поработала на славу, можешь идти.
   — Это все, падре? — В голосе проститутки прозвенело удивление.
   — О чем ты, дочь моя?
   — А деньги?
   — Деньги?!
   — Деньги, сегодня понедельник.
   — Должен заметить тебе, дочь моя, что ненасытность вредна во всяком деле, даже в любви. Особенно же пагубна страсть стяжательская. Разве ты не получила двадцать реалов, ответь мне?
   — От кого?! — Шика была не на шутку возмущена. — Вы не дали мне даже медной полушки!
   — Так или иначе награду свою ты получаешь от Господа нашего. В данном случае он использовал для передачи капитана Олоннэ.
   За частой деревянной решеткой, скрывавшей исповедующегося от его духовного отца, установилось молчание. Сеньор Аттарезе, прекрасно понимая состояние девицы, поспешил затоптать росток нового сомнения:
   — Посуди сама, дочь моя, я обещал тебе, что за свою богоугодную работу ты получишь двадцать реалов, обещал?
   — Да, святой отец.
   — Ты их получила?
   — Да, святой отец.
   — Значит, со мной ты в расчете. Но только со мной, а Господу ты все еще должна, вспомни о жизни, которой до сих пор живешь!
   Шика зашмыгала носом — то ли ей было стыдно за образ жизни, то ли жалко денег, от которых под воздействием этих казуистических аргументов придется отказаться.
   — Но как бы ни были тяжелы твои грехи, я отпускаю тебе их, иди с миром.
   Роже густо намылил физиономию капитана, выправил на куске буйволовой кожи бритву и приступил к работе. Черные пальцы виртуозно управляли передвижениями белой пены по капитанским щекам.
   При гигиенической процедуре присутствовали Воклен и ле Пикар. Оба стояли. Татуированный помощник Олоннэ опирался ладонями на рукояти шпаги и пистолета. Бывший надсмотрщик держал обеими руками пергаментный свиток.
   — Итак, вы говорите, все готово?
   — Да, капитан, — в один голос ответили оба. Дальше они говорили по очереди.
   Воклен:
   — Завтра мы стащим «Этуаль» с отмели и переведем на якорную стоянку. Один день понадобится на то, чтобы переправить с берега припасы — мясо, муку, воду, и корабль будет полностью готов к плаванию.
   Ле Пикар:
   — Уже два дня в городских заведениях по моему приказанию нашим матросам не отпускают спиртное. Всех новичков я проверил лично. Думаю, они не хуже тех, кого заменят.
   — Что ж, — Олоннэ выдул из ноздри забившееся туда мыло, — послезавтра мы выходим в плавание. До начала штормового сезона меньше месяца, нам многое нужно успеть за это время.
   — Ибервиль с нами не пойдет? — спросил ле Пикар.
   — В этот раз нет. У меня есть планы на его счет, но в этот раз мы его не возьмем. Я уже поговорил с ним, он не должен обидеться.
   Олоннэ открыл большую склянку с ароматическим спиртом и щедро обработал щеки и шею.
   — Сейчас я принесу вам одну карту.
   С этими словами он вошел с просторной веранды, где происходила беседа, в дом. В полумраке зашторенной комнаты он не сразу заметил, что его ожидают. А заметив, не сразу понял, кто именно к нему явился.
   — Это вы?!
   Женевьева встала:
   — Я.
   — Как вы… что вы здесь делаете?
   — Впервые в жизни вижу капитана Олоннэ растерянным. Запомню это зрелище до конца своих дней.
   Олоннэ закусил губу и оглянулся:
   — Сейчас.
   Выйдя вновь на веранду, он сказал:
   — Позже. Я еще сам не закончил с ней работать.
   — С картой? — спросил Воклен.
   — С чем же еще? — сухо ответил вопросом на вопрос капитан. — Идите. Жду вас вечером.
   Двое из троих удалились.
   — Роже, — сказал Олоннэ.
   — Слушаю, капитан.
   — Я бы съел сегодня на ужин свежей рыбы.
   — Отправляюсь немедленно, только возьму корзину. — Он сделал было шаг к дому.
   — Купишь корзину на рынке.
   Роже не понял, зачем это нужно делать, но очень отчетливо ощутил, что ему нужно немедленно удалиться.
   И удалился.
   Капитан вернулся к своей гостье.
   — Я весьма польщен, сударыня, но в связи с вашим внезапным появлением у меня возникает несколько законных вопросов.
   — Задавайте ваши вопросы, — иронически улыбнулась губернаторская дочка.
   Она была одета будто для маскарада. Длинное красное платье — такие носили на острове девушки из мелкой прислуги, — платок, покрывавший не только голову, но, если необходимо, и нижнюю часть лица. Ноги босые, ибо к этому наряду в эту пору года обувь не полагалась.
   — Первое: как вы сумели пробраться сюда незамеченной, а второе…
   — Сначала первое. Ваше удивление по поводу того, что я сумела проникнуть в ваш дом незамеченной, происходит от того, что вы плохо меня знаете. Слишком плохо. Я представляюсь глупой жеманной недотрогой, избалованным до последней степени оранжерейным растением.
   Олоннэ невольно кивнул, показывая, что нечто подобное он и думал.
   — Между тем я всегда жалела, что не родилась мальчишкой, и я всегда вела себя, как мальчишка, причем как сорванец, а не как пай-мальчик. Я хорошо езжу на лошади, прекрасно стреляю, умею фехтовать. Так что задумать и исполнить такую боевую операцию, как незаметное проникновение…
   — На первый вопрос вы ответили.
   — Задавайте второй.
   Капитан достал с прибитой в углу комнаты полки кувшин и, показывая его гостье, спросил:
   — Хотите?
   — Что это?
   — Ром. Барбадосский ром. Раз уж вам хочется быть настоящим сорвиголовой, вы должны быть с этим напитком на «ты».
   Женевьева вызывающе раздула ноздри:
   — Наливайте.
   Олоннэ улыбнулся и потянулся за стаканами.
   — Наливайте, а я угадаю, что вы хотели спросить.
   — Попробуйте.
   — Вас безумно занимает вопрос: зачем она ко мне явилась, правильно?
   Олоннэ отхлебнул из своего стакана, второй протянул Женевьеве.
   — Занимает, но не безумно.
   — Не безумно?! — безумно сверкая глазами, спросила Женевьева.
   — Нет. Но все же занимает.
   — Говори, сын мой.
   — Это я, падре, Гужо.
   Гужо работал одним из помощников повара на кухне губернаторского дворца. Де Левассер взял его на работу, несмотря на то что он был католиком. Правильнее было бы сказать, что он даже не поинтересовался, какого именно вероисповедания придерживается новый помощник повара. Да и самого бывшего корабельного кока трудно было назвать ревнителем веры, в нем мало было от подвижника или крестоносца. Но однажды довелось ему попасть на проповедь падре Аттарезе, а после проповеди потянуло на исповедь. Очень скоро выяснилось, что некоторые откровения, касающиеся в основном не самого кока, а тех, кого он кормит, оплачиваются звонкой монетой, и стал рыжий специалист по сметанным соусам и протертым супам истинным католиком.
   Учитывая место работы, его ценность для падре Аттарезе была очень велика.
   — Итак, сын мой, господин де Левассер знает, о чем говорят в городе? До него дошли нужные слухи?
   — О да, падре, дошли. Он знает, что господин Олоннэ собирается выкрасть его дочь.
   — Хвалю тебя, сын мой.
   Две золотые монеты проползли сквозь щель в деревянной оградке, разделявшей беседующих.
   — Но это еще не все, святой отец.
   — Говори, говори, сын мой.
   — Благодарение Господу, удалось мне узнать один секрет, и кажется мне, он заинтересует вас.
   — Слушаю тебя, сын мой.
   — Дочь нашего губернатора, да не посетит его несварение желудка, сегодня в час послеполуденного отдыха тихо улизнула из дому, переодетая простой служанкой.
   Падре Аттарезе почувствовал, как у него заколотилось сердце.
   — Куда — ты, конечно, не знаешь.
   — Благодарение Господу, знаю в точности. Моя подруга, прачка Жюстина, не поленилась и по моей просьбе проследила тайно за ней.
   — Да-а?!
   — Я знал, что вам будет интересно это узнать.
   — Этот интерес во благо нашему богоугодному делу.
   — Воистину так, падре.
   — Так куда она пошла?
   — Пошла она и пребывает сейчас в доме господина Олоннэ, отлично вам известного.
   Боясь потерять сознание от восторженного волнения, падре сделал несколько вздохов и потер себе виски.
   — Спасибо тебе, сын мой, спасибо. Велика ценность твоей услуги, очень велика.
   — Как вы думаете, святой отец, тридцать реалов не слишком много за сообщенные сведения?
   Падре Аттарезе хотел было развернуть длинную речь в обоснование того, что бывший кок не должен ни в коем случае требовать денег в этой ситуации, ибо действовал по свободному движению души, то есть движению, продиктованному высшей силой. Оплачивать же движения высшей силы было бы с его, падре Аттарезе, стороны величайшей дерзостью. Но такая речь, чтобы сделаться убедительной, должна была быть очень длинной, а у падре было мало времени.
   — Возьми свои тридцать реалов.
   — Благодарю вас, падре.
   — Не спеши с благодарностью, ибо тебе предстоит потрудиться сегодня, отрабатывая эти деньги.
   — Весь внимание.
   — Ты отправишься сейчас во дворец, но не на кухню, а прямо в кабинет господина де Левассера, если он в кабинете.
   — В кабинет? — В голосе Гужо послышалась неуверенность.
   — Одним словом, ты разыщешь его высокопревосходительство и расскажешь ему все то, что ты только что рассказал мне. Что ты молчишь?
   Тяжелый вздох раздался за решеткой.
   — А нельзя, чтобы кто-нибудь другой поговорил с губернатором?
   — Ты получил тридцать реалов?
   — Да, но боюсь, что после этого разговора у меня не будет возможности воспользоваться этими деньгами. Его высокопревосходительство слишком скор на расправу. Он сочтет оскорбительным для себя, что человек с кухни посвящен в секреты его семьи. И потом, слежка за мадемуазель Женевьевой никак не входит в мои обязанности. Рано или поздно он поинтересуется, почему я себе это позволил.
   Падре Аттарезе было нисколько не жаль алчного кока, но, по зрелом размышлении, он согласился с тем, что ему лучше не соваться в эту историю. Взявшись как следует за Гужо, губернатор обязательно вытянет на поверхность всю сеть заговора.
   — Ладно, мы поступим по-другому. Я напишу письмо, из которого наш дорогой де Левассер узнает кое-что о поведении своей дочери. А ты придумаешь, как сделать так, чтобы он его немедленно прочитал. Не завтра, не после вечернего чая — немедленно. Подкупи кого-нибудь, обмани, ту же Жюстину свою.
   — Ладно, обману.
   После этого падре вызвал к себе самых своих активных помощников из числа особо религиозных личностей. Им было велено отправляться в те кварталы бедноты, где их влияние было особенно сильным.
   — Надобно организовать толпу человек хотя бы в сто. Не жалейте обещаний и даже денег.