Страница:
— Не сомневаюсь в этом. Так вот, сообразив, что ты обвел меня вокруг пальца, что ты не только списал на меня всю пролитую тобой кровь, но и присвоил себе любимую мной женщину, я поклялся тебя разыскать. Я рассудил, что человек не может исчезнуть, не оставив никаких следов.
— Может… но продолжай.
— Я вспомнил об иезуитах, я вспомнил о Бартоломео из Вероны, о Жераре де Кастре…
— Как все-таки болтлив наш барон, — сокрушенно помотал головой Дидье.
— Я встретился с теми, с кем мне удалось встретиться, сопоставил факты и сделал соответствующий вывод. Вывод оказался правильным, как показали дальнейшие события.
— Пожалуй что так, пожалуй что так. А скажи мне, почему ты здесь разворачивался так долго? Ведь, насколько мне известно, первое время ты здесь был… как это у них называется — буканьером. Лесным мясником.
— Это очень просто объяснить. Чтобы продолжать поиски, мне были нужны средства. Сначала я попытался заработать их относительно честным путем. Но вскоре выяснилось, что на этом пути терний значительно больше, а возможностей значительно меньше, чем на пути разбойничьем. Последней каплей к моему перевоплощению оказалась пуля, пущенная мной в лоб сынку губернатора Эспаньолы.
Дидье кивнул:
— Наслышан. Я вообще очень внимательно следил за твоими подвигами. И, не скрою, временами мной овладевало чувство, близкое к гордости.
— Я тронут.
— В самом деле. Ты станешь одной из самых замечательных личностей своего времени. По крайней мере здесь, в Новом Свете. Сражение при мысе Флеао, захват Маракаибо — об этих эпизодах будут вспоминать сотни лет и, может быть, даже напишут книги. Правда, книги, скорей всего, окажутся лживыми, и из них ни за что нельзя будет понять, кем был Жан-Давид Hay, по кличке Олоннэ, на самом деле.
— Зачем ты мне это говоришь?
Дидье пожал плечами:
— Не знаю. Бог с ними, со всеми будущими биографами-графоманами. Ты лучше скажи мне, как брату, зачем тебе понадобилось убить всех врачей на Тортуге? И еще нескольких в Европе, а? Я не потому спрашиваю, что имею особо трепетное отношение к врачебному сословию, они по большей части шарлатаны, да еще шарлатаны своекорыстные. И не потому, что против пролития крови, сам ее не так уж мало выпустил на поверхность грешной земли. Например, очень одобряю твои выходки с вырыванием сердца из груди пленника — это устрашает окружающих, и врагов и друзей. Но ни за что мне своим умом не дойти до понимания того, зачем нужно истреблять именно врачей, причем тайно. Когда бы ты их казнил публично, да еще за отвратительное выполнение своих профессиональных обязанностей…
— Хватит!
— Ты злишься, значит, что-то скрываешь.
Олоннэ потянулся всем телом:
— Ничего я не скрываю. Я подхватил болезнь, ну, ты понимаешь меня?
— Понимаю, что ты врешь, нет такой болезни, которая бы лечилась протыканием врача при помощи кинжала. Но Бог с ним, пусть это остается твоей тайной. У меня, например, от тебя много тайн, должно же и у тебя быть что-то за душой. Я хочу перейти ко второму вопросу.
— Переходи.
— Сейчас.
Дидье порылся снова в складках своих серых просторных одежд, и на свет явилась уже хорошо известная читателю рукопись.
— Узнаешь?
— С чего это тебе пришла в голову мысль обыскать меня?
— Пришла. Но не в этом дело. Меня занимает такой вопрос: откуда она у тебя взялась? В Европе ты ее отыскать не мог.
— Почему?
— Потому что она составлена здесь, в редукции.
— А что это такое, редукция? Я слышал это слово от многих, но никто толком не мог объяснить, что это такое.
Дидье погладил манускрипт.
— Чтобы понять, что такое редукция, надо пожить здесь хотя бы год. И лучше в качестве рядового индейца.
— А все-таки?
— Говоря кратко и просто — мы здесь создаем нового человека. Превращаем дикарей в людей.
— Кто это «мы»?
— А ты еще сам не догадался? Мы, братья ордена иезуитов. На этом поприще нам удалось добиться успехов, и немалых. Наша с бароном де Латур-Бридоном редукция — глухая провинция на карте великого начинания святого ордена иезуитов. Главные дела вершатся на южном материке, в бассейне реки Параны, там в числе обращенных сотни тысяч гуарани. Индейцы каварайю, с которыми по большей части имеем дело мы, еще более дики, чем гуарани, больше склонны к анархии и самому угрюмому язычеству.
Олоннэ закашлялся, а когда преодолел приступ, то сказал:
— Кажется, начинаю понимать, вы со стариком поставлены здесь в качестве надсмотрщиков.
— Взгляд грубый, взгляд примитивный. Надсмотрщик есть принадлежность плантации и ставится для того, чтобы всеми способами, понуждая к труду негров и каторжников, доставлять богатство хозяину плантации. Индейцы по самой своей природе не предназначены для такого труда. Мы не ждем от них никакой прибыли, и не в этом наша высшая цель. Они живут у нас как дети в воспитательном доме. Я лично отмерил каждому участок земли, на котором он ищет себе плоды пропитания. Дал каждому пару быков, чтобы имелась у него тягловая сила, дал семена и инвентарь. Все произведенное они сдают на общий склад, откуда получают пищу по потребности. То же и с одеждой. Каждому взрослому мужчине полагается в год холста одиннадцать локтей, женщине — девять.
— Ты говоришь «дал», а откуда ты все берешь, чтобы дать? Ведь ничего не получается из ничего.
— Радостно видеть, что склонность к философскому взгляду на вещи есть, несомненно, родовая наша черта.
— Но ты не ответил, Дидье.
— Не думай, что ты меня поймал на противоречии. Все дело в том, что наша редукция молодая. Семь лет назад, когда нам с бароном удалось обратить в истинную веру население этой долины, у нас не было почти ничего. Здешние жители вели существование примитивное, и даже сойдясь вместе, собрав воедино все средства, они не сделались богаче. Общественные склады помогли нам наполнить братья из редукций более старых, лучше укоренившихся. Они же дали средства на постройку храма, что стоит в центре поселения, ты еще увидишь его.
— И что, все жители вашей деревни — христиане?
— Это первейшее условие. На первом месте вера в Бога, на втором — вера в патера, то есть в барона и в меня.
— Вера в тебя?! — Олоннэ невольно усмехнулся, и по бледному лицу Дидье пробежала ядовитая улыбка.
— Что тебя удивляет? Эта вера столь же естественна, как вера детей в собственного отца, в его справедливость и всемогущество. Они привыкли, они едят и пьют то, что я им велю и когда я им велю; они ложатся спать по распорядку, который я им установил; они женятся на тех, на ком я приказываю; они считают своими врагами тех людей, которых я назвал врагами.
— Все морские разбойники и буканьеры Тортуги трепетали передо мной и уважали меня, но я никогда не имел над ними и десятой части той власти, которой обладаешь ты над своими индейцами.
— Договаривай.
— Я сказал все, что хотел.
— Нет, братец, ты еще хотел добавить, что этой моей власти ты нисколько не завидуешь, что эта власть сродни той, которой пользуется пастух над своим стадом. Я угадал? Отвечай, Жан-Давид!
— Если ты настаиваешь, я тебе отвечу: угадал. Не завидую я тебе. А если бы мечтал о таком успехе, пошел бы смотрителем в воспитательный дом и наслаждался бы своим положением.
— Ты прав в одном, мои индейцы — сущие дети. У них даже и преступления детские. Чаще всего они грешат тем, что убивают общинных, то есть выданных мною, быков, чтобы вдоволь поесть мяса, а мне заявляют, что они их потеряли. Они при этом знают, какое ждет их наказание за нерадивость, и охотно подставляют спины под палочные удары. Охотно и безропотно.
— Я смотрю, у тебя здесь не только голод, но и палочная дисциплина.
— Никакого голода, просто рациональное питание. Ибо излишек мяса в рационе гонит кровь к голове и перевозбуждает их. Чтобы они не совокуплялись непрерывно и как попало, я держу их на растительной, легкой пище. Мясо регулярно получают только те, кто служит в охране.
Олоннэ почувствовал, что уже отчасти способен управлять своими руками, но не подал виду.
— Да, да, мы с Ибервилем и Беттегой имели возможность убедиться, что жареная буйволятина им действительно время от времени перепадает. Кстати, где они?
Дидье не сразу понял, о чем его спрашивают. Резкая смена разговора подействовала на него как внезапное пробуждение.
— Кто «они»?
— Ибервиль и Беттега.
— А-а, недалеко. И живы. Я пока не решил еще, что мне с ними делать.
— А со мной?
Дидье перевел взгляд на глиняную плошку со свечой. Она почти догорела. Патер громко щелкнул пальцами, входная дверь отворилась, и появился громадный индеец с новой, уже зажженной свечой.
— Вот видишь, Жан-Давид, они повсюду, дети мои, и они повинуются каждому моему жесту. Не задумывай ничего неразумного. Я вижу, действие напитка прекращается, и тебе в голову полезли отвратительные мысли. Признайся.
— Еще в самом начале разговора я сказал тебе, для чего пустился на поиски брата-обманщика. Как ты думаешь, для чего?
— Ну Бог с ним, разговор наш пора заканчивать.
— Воля твоя.
— Не торопись, ведь ты мне кое-что обещал.
— Обещал?
— Да, обещал рассказать, откуда у тебя эта рукопись. Или я не у тебя под рубашкой нашел ее?
— Я отыскал ее в библиотеке дона Антонио.
— Губернатора Эспаньолы?
— Да.
— И как она попала к нему, ты, конечно, не знаешь.
— Знаю. От дона Каминеро, алькальда Сан-Педро.
Патер печально усмехнулся:
— Как все просто! А я себе уже навоображал таких сложностей, таких мистических причин навоображал. Хотя, если разобраться, я не так уж далек от правильного понимания того, что произошло. Ведь ничем, кроме как высшим промыслом, нельзя объяснить, почему во время очередного налета на мою редукцию головорезов дона Каминеро из миллиона предметов, здесь имеющихся, был украден лишь один маленький сундучок. И именно тот, в котором хранился начертанный моей рукой текст. И почему этот полуграмотный алькальд из Сан-Педро не сжег в порыве ярости содержимое сундучка, не обнаружив там денег. Почему он решил подарить его именно дону Антонио де Кавехенья, именно тому человеку сыну которого ты прострелил башку. Почему он взял эту рукопись в поход против тебя, хотя ей приличнее было лежать в шкафу его библиотеки. Почему также во время боя она не погибла, почему у тебя нашлось время рыться в манускриптах после победы, тогда как, по всем корсарским правилам, ты должен был хлестать вонючий тростниковый ром со своими головорезами.
— На этом список твоих «почему» кончается?
— Да, потому что все остальное легкообъяснимо. Пролистав рукопись, ты не мог не уловить мой стиль, ведь тебе приходилось в свое время читать некоторые вышедшие из-под моего пера опусы. И направление мыслей, заключенных в этом торопливом тексте, тебе тоже должно было показаться знакомым. Я убежден, что мое давнишнее рассуждение о взрослых и детях как о типах, на которые делится человечество, глубоко запало тебе в сознание. На твоих устах опять играет какая-то непочтительная, богомерзкая улыбочка. Ты снова хочешь сказать мне какую-то гадость?
— Что ты, братец, я просто хочу спросить тебя, каким образом ты все же рассчитываешь добраться до Луны, неужели всерьез рассчитываешь на действие бычьего мозга? Судя по рассказам, в твоей редукции содержится огромное количество быков. Не для этих ли целей?
— Текст еще не закончен, и, значит, надобно прочитавшему отрывок его, и прочитавшему без позволения автора, воздерживаться от замечаний критических. Что же касаемо Луны, то только прямолинейный идиот не поймет, что здесь выражена простая аллегория. На поверхность ночного светила я отправляю моих горожан исключительно силой мысли, отсюда и мозг, хотя бы и бычий. Когда я закончу то, что начал, и мысль моя явится перед просвещенными читателями во всем блеске неотразимых доказательств, мелкие критические укусы станут мне не страшны. Люди вечно были разделены на царей и слуг, богатых и бедных, счастливых и несчастных, рабов и свободных; все эти сословия и цензы, цехи и реестры, вероисповедания и секты — можно длить и длить это скорбное перечисление — так вот все это служит только целям замутнения простой и безусловной истины: все люди разделены на пастырей и паству. На тех, кто знает, и на тех, кто верит, на тех, кто ведет, и на тех, кто идет. И пока эта тайная истина не будет положена в основу реального повсеместного порядка, нам не укротить безумий нашего мира. И не важно, какому братству принадлежит пастырь. Будет ли он доминиканцем, иезуитом, членом тайного общества или закоренелым безбожником.
— И это не важно? — усмехнулся Олоннэ, потирая запястья рук.
— Да, не важно, сколь бы дерзкими ни показались тебе мои слова. Книга моя будет состоять из девяти частей, тебе удалось прочесть только первую треть первой части. Так вот, в последней, самой главной, все венчающей, все разъясняющей части будут указаны и доказаны, красочно описаны и подробно изложены все те способы, при помощи которых мы можем провести черту через дикость человеческую, по одну сторону оставляя тьму и сонмы тех, кто рожден только подчиняться и слепо верить, а по другую…
— Оставляя тебе подобных.
В момент произнесения этой речи Дидье сильно видоизменился, в нем как будто разгорелся некий огонь, бледно-голубые глаза превратились в ярко-синие обжигающие угли. Осанка сделалась горделивой, наконец, ему и этого не хватило, и он встал.
— Да, Жан-Давид, да.
— А мне, — вопросительно поднял руки корсарский капитан, — а мне ты какую уготовил роль? Я по какую сторону этой твоей черты должен располагаться?!
После невероятного мыслительного взлета патер впал в задумчивость. Прямой вопрос брата вывел его из этого состояния.
— Ты?
— Да, я. Мне что делать?
— Ты все время пытаешься представить мои рассуждения в смешном свете, иронизируешь, однако это поведение раба. Но я твой брат и знаю, что не это является твоей сутью.
— Может, ты мне скажешь, что именно?
— Скажу, братец, скажу. Ты еще не избавился от смешной надежды обрести обыкновенное человеческое счастье.
— Что же ты замолчал, я слушаю тебя внимательно.
— А счастье для тебя, как это ни забавно, заключается в обладании любимой женщиной. Не просто, заметь, женщиной, но любимой. Какое хрупкое основание! Для этого ты и затеял все эти бесконечные и кровопролитные войны. Это всего лишь были поиски Люсиль, правда ведь?
— Какое же тут открытие, если я и сам тебе об этом сказал в самом начале разговора?
— Я не говорю, что сделал открытие… Впрочем, наш разговор затянулся. Мне надоело.
Патер встал и направился к двери.
— Постой, один последний вопрос.
— Говори.
— Что ты собираешься со мной сделать? Хотя бы это я имею право знать?!
Стоя вполоборота к сидящему на ложе Олоннэ, Дидье наморщил лоб. Он явно думал о чем-то своем. Наконец он оторвался от своих размышлений — только для того, чтобы бросить безразличным тоном:
— Сейчас тебя отведут к Люсиль.
Олоннэ, вдруг снова потерявший силы, рухнул на свое ложе.
Словно по чьему-то приказу, прошипев бессмысленную фразу, погасла свеча.
Глава восьмая
Глава девятая
— Может… но продолжай.
— Я вспомнил об иезуитах, я вспомнил о Бартоломео из Вероны, о Жераре де Кастре…
— Как все-таки болтлив наш барон, — сокрушенно помотал головой Дидье.
— Я встретился с теми, с кем мне удалось встретиться, сопоставил факты и сделал соответствующий вывод. Вывод оказался правильным, как показали дальнейшие события.
— Пожалуй что так, пожалуй что так. А скажи мне, почему ты здесь разворачивался так долго? Ведь, насколько мне известно, первое время ты здесь был… как это у них называется — буканьером. Лесным мясником.
— Это очень просто объяснить. Чтобы продолжать поиски, мне были нужны средства. Сначала я попытался заработать их относительно честным путем. Но вскоре выяснилось, что на этом пути терний значительно больше, а возможностей значительно меньше, чем на пути разбойничьем. Последней каплей к моему перевоплощению оказалась пуля, пущенная мной в лоб сынку губернатора Эспаньолы.
Дидье кивнул:
— Наслышан. Я вообще очень внимательно следил за твоими подвигами. И, не скрою, временами мной овладевало чувство, близкое к гордости.
— Я тронут.
— В самом деле. Ты станешь одной из самых замечательных личностей своего времени. По крайней мере здесь, в Новом Свете. Сражение при мысе Флеао, захват Маракаибо — об этих эпизодах будут вспоминать сотни лет и, может быть, даже напишут книги. Правда, книги, скорей всего, окажутся лживыми, и из них ни за что нельзя будет понять, кем был Жан-Давид Hay, по кличке Олоннэ, на самом деле.
— Зачем ты мне это говоришь?
Дидье пожал плечами:
— Не знаю. Бог с ними, со всеми будущими биографами-графоманами. Ты лучше скажи мне, как брату, зачем тебе понадобилось убить всех врачей на Тортуге? И еще нескольких в Европе, а? Я не потому спрашиваю, что имею особо трепетное отношение к врачебному сословию, они по большей части шарлатаны, да еще шарлатаны своекорыстные. И не потому, что против пролития крови, сам ее не так уж мало выпустил на поверхность грешной земли. Например, очень одобряю твои выходки с вырыванием сердца из груди пленника — это устрашает окружающих, и врагов и друзей. Но ни за что мне своим умом не дойти до понимания того, зачем нужно истреблять именно врачей, причем тайно. Когда бы ты их казнил публично, да еще за отвратительное выполнение своих профессиональных обязанностей…
— Хватит!
— Ты злишься, значит, что-то скрываешь.
Олоннэ потянулся всем телом:
— Ничего я не скрываю. Я подхватил болезнь, ну, ты понимаешь меня?
— Понимаю, что ты врешь, нет такой болезни, которая бы лечилась протыканием врача при помощи кинжала. Но Бог с ним, пусть это остается твоей тайной. У меня, например, от тебя много тайн, должно же и у тебя быть что-то за душой. Я хочу перейти ко второму вопросу.
— Переходи.
— Сейчас.
Дидье порылся снова в складках своих серых просторных одежд, и на свет явилась уже хорошо известная читателю рукопись.
— Узнаешь?
— С чего это тебе пришла в голову мысль обыскать меня?
— Пришла. Но не в этом дело. Меня занимает такой вопрос: откуда она у тебя взялась? В Европе ты ее отыскать не мог.
— Почему?
— Потому что она составлена здесь, в редукции.
— А что это такое, редукция? Я слышал это слово от многих, но никто толком не мог объяснить, что это такое.
Дидье погладил манускрипт.
— Чтобы понять, что такое редукция, надо пожить здесь хотя бы год. И лучше в качестве рядового индейца.
— А все-таки?
— Говоря кратко и просто — мы здесь создаем нового человека. Превращаем дикарей в людей.
— Кто это «мы»?
— А ты еще сам не догадался? Мы, братья ордена иезуитов. На этом поприще нам удалось добиться успехов, и немалых. Наша с бароном де Латур-Бридоном редукция — глухая провинция на карте великого начинания святого ордена иезуитов. Главные дела вершатся на южном материке, в бассейне реки Параны, там в числе обращенных сотни тысяч гуарани. Индейцы каварайю, с которыми по большей части имеем дело мы, еще более дики, чем гуарани, больше склонны к анархии и самому угрюмому язычеству.
Олоннэ закашлялся, а когда преодолел приступ, то сказал:
— Кажется, начинаю понимать, вы со стариком поставлены здесь в качестве надсмотрщиков.
— Взгляд грубый, взгляд примитивный. Надсмотрщик есть принадлежность плантации и ставится для того, чтобы всеми способами, понуждая к труду негров и каторжников, доставлять богатство хозяину плантации. Индейцы по самой своей природе не предназначены для такого труда. Мы не ждем от них никакой прибыли, и не в этом наша высшая цель. Они живут у нас как дети в воспитательном доме. Я лично отмерил каждому участок земли, на котором он ищет себе плоды пропитания. Дал каждому пару быков, чтобы имелась у него тягловая сила, дал семена и инвентарь. Все произведенное они сдают на общий склад, откуда получают пищу по потребности. То же и с одеждой. Каждому взрослому мужчине полагается в год холста одиннадцать локтей, женщине — девять.
— Ты говоришь «дал», а откуда ты все берешь, чтобы дать? Ведь ничего не получается из ничего.
— Радостно видеть, что склонность к философскому взгляду на вещи есть, несомненно, родовая наша черта.
— Но ты не ответил, Дидье.
— Не думай, что ты меня поймал на противоречии. Все дело в том, что наша редукция молодая. Семь лет назад, когда нам с бароном удалось обратить в истинную веру население этой долины, у нас не было почти ничего. Здешние жители вели существование примитивное, и даже сойдясь вместе, собрав воедино все средства, они не сделались богаче. Общественные склады помогли нам наполнить братья из редукций более старых, лучше укоренившихся. Они же дали средства на постройку храма, что стоит в центре поселения, ты еще увидишь его.
— И что, все жители вашей деревни — христиане?
— Это первейшее условие. На первом месте вера в Бога, на втором — вера в патера, то есть в барона и в меня.
— Вера в тебя?! — Олоннэ невольно усмехнулся, и по бледному лицу Дидье пробежала ядовитая улыбка.
— Что тебя удивляет? Эта вера столь же естественна, как вера детей в собственного отца, в его справедливость и всемогущество. Они привыкли, они едят и пьют то, что я им велю и когда я им велю; они ложатся спать по распорядку, который я им установил; они женятся на тех, на ком я приказываю; они считают своими врагами тех людей, которых я назвал врагами.
— Все морские разбойники и буканьеры Тортуги трепетали передо мной и уважали меня, но я никогда не имел над ними и десятой части той власти, которой обладаешь ты над своими индейцами.
— Договаривай.
— Я сказал все, что хотел.
— Нет, братец, ты еще хотел добавить, что этой моей власти ты нисколько не завидуешь, что эта власть сродни той, которой пользуется пастух над своим стадом. Я угадал? Отвечай, Жан-Давид!
— Если ты настаиваешь, я тебе отвечу: угадал. Не завидую я тебе. А если бы мечтал о таком успехе, пошел бы смотрителем в воспитательный дом и наслаждался бы своим положением.
— Ты прав в одном, мои индейцы — сущие дети. У них даже и преступления детские. Чаще всего они грешат тем, что убивают общинных, то есть выданных мною, быков, чтобы вдоволь поесть мяса, а мне заявляют, что они их потеряли. Они при этом знают, какое ждет их наказание за нерадивость, и охотно подставляют спины под палочные удары. Охотно и безропотно.
— Я смотрю, у тебя здесь не только голод, но и палочная дисциплина.
— Никакого голода, просто рациональное питание. Ибо излишек мяса в рационе гонит кровь к голове и перевозбуждает их. Чтобы они не совокуплялись непрерывно и как попало, я держу их на растительной, легкой пище. Мясо регулярно получают только те, кто служит в охране.
Олоннэ почувствовал, что уже отчасти способен управлять своими руками, но не подал виду.
— Да, да, мы с Ибервилем и Беттегой имели возможность убедиться, что жареная буйволятина им действительно время от времени перепадает. Кстати, где они?
Дидье не сразу понял, о чем его спрашивают. Резкая смена разговора подействовала на него как внезапное пробуждение.
— Кто «они»?
— Ибервиль и Беттега.
— А-а, недалеко. И живы. Я пока не решил еще, что мне с ними делать.
— А со мной?
Дидье перевел взгляд на глиняную плошку со свечой. Она почти догорела. Патер громко щелкнул пальцами, входная дверь отворилась, и появился громадный индеец с новой, уже зажженной свечой.
— Вот видишь, Жан-Давид, они повсюду, дети мои, и они повинуются каждому моему жесту. Не задумывай ничего неразумного. Я вижу, действие напитка прекращается, и тебе в голову полезли отвратительные мысли. Признайся.
— Еще в самом начале разговора я сказал тебе, для чего пустился на поиски брата-обманщика. Как ты думаешь, для чего?
— Ну Бог с ним, разговор наш пора заканчивать.
— Воля твоя.
— Не торопись, ведь ты мне кое-что обещал.
— Обещал?
— Да, обещал рассказать, откуда у тебя эта рукопись. Или я не у тебя под рубашкой нашел ее?
— Я отыскал ее в библиотеке дона Антонио.
— Губернатора Эспаньолы?
— Да.
— И как она попала к нему, ты, конечно, не знаешь.
— Знаю. От дона Каминеро, алькальда Сан-Педро.
Патер печально усмехнулся:
— Как все просто! А я себе уже навоображал таких сложностей, таких мистических причин навоображал. Хотя, если разобраться, я не так уж далек от правильного понимания того, что произошло. Ведь ничем, кроме как высшим промыслом, нельзя объяснить, почему во время очередного налета на мою редукцию головорезов дона Каминеро из миллиона предметов, здесь имеющихся, был украден лишь один маленький сундучок. И именно тот, в котором хранился начертанный моей рукой текст. И почему этот полуграмотный алькальд из Сан-Педро не сжег в порыве ярости содержимое сундучка, не обнаружив там денег. Почему он решил подарить его именно дону Антонио де Кавехенья, именно тому человеку сыну которого ты прострелил башку. Почему он взял эту рукопись в поход против тебя, хотя ей приличнее было лежать в шкафу его библиотеки. Почему также во время боя она не погибла, почему у тебя нашлось время рыться в манускриптах после победы, тогда как, по всем корсарским правилам, ты должен был хлестать вонючий тростниковый ром со своими головорезами.
— На этом список твоих «почему» кончается?
— Да, потому что все остальное легкообъяснимо. Пролистав рукопись, ты не мог не уловить мой стиль, ведь тебе приходилось в свое время читать некоторые вышедшие из-под моего пера опусы. И направление мыслей, заключенных в этом торопливом тексте, тебе тоже должно было показаться знакомым. Я убежден, что мое давнишнее рассуждение о взрослых и детях как о типах, на которые делится человечество, глубоко запало тебе в сознание. На твоих устах опять играет какая-то непочтительная, богомерзкая улыбочка. Ты снова хочешь сказать мне какую-то гадость?
— Что ты, братец, я просто хочу спросить тебя, каким образом ты все же рассчитываешь добраться до Луны, неужели всерьез рассчитываешь на действие бычьего мозга? Судя по рассказам, в твоей редукции содержится огромное количество быков. Не для этих ли целей?
— Текст еще не закончен, и, значит, надобно прочитавшему отрывок его, и прочитавшему без позволения автора, воздерживаться от замечаний критических. Что же касаемо Луны, то только прямолинейный идиот не поймет, что здесь выражена простая аллегория. На поверхность ночного светила я отправляю моих горожан исключительно силой мысли, отсюда и мозг, хотя бы и бычий. Когда я закончу то, что начал, и мысль моя явится перед просвещенными читателями во всем блеске неотразимых доказательств, мелкие критические укусы станут мне не страшны. Люди вечно были разделены на царей и слуг, богатых и бедных, счастливых и несчастных, рабов и свободных; все эти сословия и цензы, цехи и реестры, вероисповедания и секты — можно длить и длить это скорбное перечисление — так вот все это служит только целям замутнения простой и безусловной истины: все люди разделены на пастырей и паству. На тех, кто знает, и на тех, кто верит, на тех, кто ведет, и на тех, кто идет. И пока эта тайная истина не будет положена в основу реального повсеместного порядка, нам не укротить безумий нашего мира. И не важно, какому братству принадлежит пастырь. Будет ли он доминиканцем, иезуитом, членом тайного общества или закоренелым безбожником.
— И это не важно? — усмехнулся Олоннэ, потирая запястья рук.
— Да, не важно, сколь бы дерзкими ни показались тебе мои слова. Книга моя будет состоять из девяти частей, тебе удалось прочесть только первую треть первой части. Так вот, в последней, самой главной, все венчающей, все разъясняющей части будут указаны и доказаны, красочно описаны и подробно изложены все те способы, при помощи которых мы можем провести черту через дикость человеческую, по одну сторону оставляя тьму и сонмы тех, кто рожден только подчиняться и слепо верить, а по другую…
— Оставляя тебе подобных.
В момент произнесения этой речи Дидье сильно видоизменился, в нем как будто разгорелся некий огонь, бледно-голубые глаза превратились в ярко-синие обжигающие угли. Осанка сделалась горделивой, наконец, ему и этого не хватило, и он встал.
— Да, Жан-Давид, да.
— А мне, — вопросительно поднял руки корсарский капитан, — а мне ты какую уготовил роль? Я по какую сторону этой твоей черты должен располагаться?!
После невероятного мыслительного взлета патер впал в задумчивость. Прямой вопрос брата вывел его из этого состояния.
— Ты?
— Да, я. Мне что делать?
— Ты все время пытаешься представить мои рассуждения в смешном свете, иронизируешь, однако это поведение раба. Но я твой брат и знаю, что не это является твоей сутью.
— Может, ты мне скажешь, что именно?
— Скажу, братец, скажу. Ты еще не избавился от смешной надежды обрести обыкновенное человеческое счастье.
— Что же ты замолчал, я слушаю тебя внимательно.
— А счастье для тебя, как это ни забавно, заключается в обладании любимой женщиной. Не просто, заметь, женщиной, но любимой. Какое хрупкое основание! Для этого ты и затеял все эти бесконечные и кровопролитные войны. Это всего лишь были поиски Люсиль, правда ведь?
— Какое же тут открытие, если я и сам тебе об этом сказал в самом начале разговора?
— Я не говорю, что сделал открытие… Впрочем, наш разговор затянулся. Мне надоело.
Патер встал и направился к двери.
— Постой, один последний вопрос.
— Говори.
— Что ты собираешься со мной сделать? Хотя бы это я имею право знать?!
Стоя вполоборота к сидящему на ложе Олоннэ, Дидье наморщил лоб. Он явно думал о чем-то своем. Наконец он оторвался от своих размышлений — только для того, чтобы бросить безразличным тоном:
— Сейчас тебя отведут к Люсиль.
Олоннэ, вдруг снова потерявший силы, рухнул на свое ложе.
Словно по чьему-то приказу, прошипев бессмысленную фразу, погасла свеча.
Глава восьмая
Когда Олоннэ вошел в тростниковую, обмазанную глиной хижину Люсиль, капитан Воклен вышел из себя. Это произошло из-за того, что стало совершенно очевидно: «Венера» основательно села на мель. Славившийся своей выдержанностью и рассудительностью сборщик-надсмотрщик топал ногами и извергал целые потоки ругательств. Штурман Антуан Дюшерри, прямой виновник случившегося конфуза, был бледен как полотно, как молоко, как бумага. По неписаным законам «берегового братства» за подобный просчет он лишался половины своей доли в добыче. Дюшерри о деньгах сейчас не думал, он был озабочен тем, как бы не лишиться головы.
До берега оказалось совсем недалеко, каких-нибудь два кабельтовых. С одной стороны, это было неплохо — в случае чего можно до него добраться и вплавь. Но, с другой стороны, берег этот был на вид абсолютно диким и к тому же являлся испанским. Рано или поздно появится береговая охрана, и тогда всем членам экипажа можно будет спокойно заказывать последнее деревянное пристанище.
Единственный разумный выход — немедленно высаживаться и искать удачи на суше. Если поблизости есть гавань, можно захватить какой-нибудь корабль и продолжить начатое. Но «Венеру» бросать было жаль. Когда еще удастся добыть такое судно?
— Что же ты молчишь, умник? Ты сам умудрился отыскать эту мель, так теперь умудрись придумать, как нам с нее сползти!
Воклен подошел вплотную к штурману.
— Можно сбросить за борт пушки, — осторожно сказал тот, стараясь не встречаться глазами со взглядом разъяренного капитана.
— Этот способ известен каждому юнге. Чем станет «Венера», лишившись своих пушек?!
— Других способов нет, — еще тише сказал Дюшерри.
Воклен постоял некоторое время, опершись обеими руками о мачту. Ему не хотелось расставаться с вооружением корабля, и его разрывала ярость от сознания того, что другого пути нет.
Де Молина сочувственно наблюдал за ним, скрестив на груди свои культяшки.
Собравшиеся тут же матросы молча ждали приказаний. Терзания капитана они понимали, но сочувствовали ему не очень. Бог с ними, с пушками, когда речь идет о спасении собственной шкуры.
— Ладно, — махнул рукой Воклен, и через минуту послышался стук открываемых портов и тяжелые всплески по обе стороны корпуса.
Сначала хотели было по две пушки с каждого борта оставить, чтобы корабль не остался совсем уж беззащитным, но в конце концов они тоже полетели за борт. Но пользы от этого оказалось так же мало, как и от потопления всех предыдущих. «Венера» стояла устойчиво, как остров.
— Надо высаживаться, пока не поздно, — сказал Дюшерри. Он был абсолютно прав, но именно это его и сгубило. Лучше было бы ему помалкивать.
Не оборачиваясь к нему, Воклен рявкнул:
— Высаживаться?
— Да, капитан, — медленно произнес штурман.
— Но ведь таким образом мы лишимся корабля.
— По всей видимости, капитан.
— Хорошего корабля, Дюшерри
— Очень хорошего, капитан.
— Но если мы лишимся корабля, нужен ли нам будет штурман?
Дюшерри сглотнул слюну:
— Пожалуй что нет. Там, на берегу, я штурманом уже не буду.
— Ты перестанешь быть им еще здесь.
— Я не понял тебя, капитан.
— Сейчас поймешь.
С этими словами Воклен вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил Дюшерри в лицо. Пуля вошла в правую щеку, пробила голову насквозь и отколола щепу от планшира. Штурман рухнул на палубу, обеими руками схватившись за голову. Рана была, конечно, смертельная, но было неизвестно, как долго будет выть и извиваться на глазах у всех бывший штурман.
Воклен, переняв у Олоннэ манеру командовать, не пристрастился к таким картинным, кроваво-назидательным зрелищам.
— Выбросьте эту мразь за борт, — сухо бросил он, — если из-за этого «Венера» стронется с места, будем считать, что Дюшерри погиб не зря.
Несколько человек засмеялись в ответ на эту циничную остроту, но в целом корсары не сочли ее блестящей.
Дидье Hay стоял под развесистым тамариндом и терпеливо ждал, когда его старший брат насладится встречей со своей возлюбленной. Он столько претерпел ради этой встречи.
Два бронзовокожих, по пояс голых и совершенно бессловесных индейца стояли у него за спиной.
— Как, однако, там тихо! — сам себе сказал Дидье и пожалел, что некому оценить изящество его замечания. До индейской редукции дошли россказни о том, как шумно происходят уединенные беседы капитана Олоннэ с дамами. Отчего он сегодня изменил себе?
Патер Дидье оглянулся, но увидел только непроницаемые, как бы чуть-чуть сонные лица. Дети, сущие дети, подумал он. Только они да впавший в детство барон де Латур-Бридон — вот и весь круг собеседников. Дидье вздохнул, впрочем скорее притворно, чем всерьез: по-настоящему в серьезном, разумном собеседнике он не нуждался. Ему нравилось его фактическое затворничество. Оно поднимало его в собственных глазах, ему не нужно было, чтобы его понимали, достаточно, чтобы подчинялись.
Желательно, чтобы подчинялись безоговорочно. Пусть тупо, но всецело.
А заветные мысли можно доверить бумаге.
Тростниковая дверь хижины заколебалась, приподнялась, наружу медленно, как бы даже задумчиво выбрался капитан Олоннэ. Было видно, что имевшая место беседа произвела на него очень сильное впечатление.
Дидье сделал несколько шагов ему навстречу, ибо старшему брату все еще непросто было передвигать ногами.
— Поговорили? — приятно улыбнувшись, спросил младший брат у старшего.
— Что ты с ней сделал?
Дидье развел руками:
— Видишь ли, я, собственно, монах…
— Что ты с ней сделал?!
— Можешь мне, конечно, не верить, но я пальцем к ней не прикоснулся, не говоря о другом…
— Тогда, — Олоннэ мотнул головой в сторону хижины, — что это такое?
— Понимаешь, она сошла с ума еще там, в Ревьере. Сразу после приключения на мельнице. Понять ее, в общем, можно — жуткая смерть мужа и прочее. Я надеялся, что сознание у нее помутилось временно. Путешествие поможет ей развеяться. Не забывай, я любил ее так же сильно, как и ты, а может быть, еще сильнее. Я готов был ждать. Год, два, сколько нужно, чтобы она превратилась… чтобы она вернулась в человеческое состояние.
— Ты пробовал ее лечить?
— Разумеется. Все новейшие способы перепробовал, равно и все старинные. Но все мои усилия, усилия разных врачей — все было впустую. Болезни духа и душевные раны пока вне влияния методов современной науки. Ее состояние даже ухудшалось. Раньше бывали периоды просветления, сейчас их почти нет. Вот, собственно, и вся история. В сущности, я украл у тебя то, чего не было, а ты всю жизнь гонялся за тем, что я у тебя не крал. Женщина по имени Люсиль не существует. Существует весьма износившееся, поблекшее тело, а душа… надо, видимо, считать, что она присоединилась к душе любимого, убитого мной мужа.
Олоннэ помассировал руками лоб, лицо, как бы стараясь удалить пелену наваждения. Потом, обойдя Дидье и его телохранителей, двинулся вдоль по улице между двумя рядами тростниковых хижин.
— Куда ты? — весело крикнул младший брат. — Может быть, расскажешь, куда направился?
Олоннэ остановился, он конечно же не знал, куда и зачем пошел. Просто невозможно было оставаться на месте.
— Да, я забыл, что в этой глинобитной дыре ты самый главный.
— То-то.
— И что ты собираешься со мной делать, патер?
— Ты уже спрашивал меня об этом…
— И ты так толком мне ничего и не сказал.
Дидье снова заулыбался:
— Поверь, братец, это не от природной скрытности. Я просто ничего еще не решил. Наши отношения, согласись, весьма запутанны. Я не знаю, имеет ли мне смысл тебя бояться, или, может быть, наоборот, я мог бы на тебя рассчитывать. В какой-то степени.
По губам Олоннэ пробежало некое подобие улыбки, очень вымученное и ехидное подобие.
— Я еще не понял, чем для моего иезуитского рая является твое появление. Опасен ты или…
— И если опасен…
— Я убью тебя не задумываясь, братец.
— Не сомневаюсь.
— Приятно разговаривать с понимающим человеком. Твоя экспедиция, насколько я понимаю, лопнула. Во всех отношениях. И люди перебиты, и корабли разбежались, и Люсиль рехнулась. По-моему, имеет смысл посидеть на месте, подумать.
— Насколько я понимаю, в любом случае — другом ты меня сочтешь или врагом — я останусь твоим пленником.
— Вот здесь ты абсолютно прав. Отпустить на волю такую сильную и мстительную тварь, как ты, было бы с моей стороны величайшей глупостью. Сейчас тебя отведут в твою келью, там тебе предстоит провести ближайшие месяцы. А может быть, и годы.
До берега оказалось совсем недалеко, каких-нибудь два кабельтовых. С одной стороны, это было неплохо — в случае чего можно до него добраться и вплавь. Но, с другой стороны, берег этот был на вид абсолютно диким и к тому же являлся испанским. Рано или поздно появится береговая охрана, и тогда всем членам экипажа можно будет спокойно заказывать последнее деревянное пристанище.
Единственный разумный выход — немедленно высаживаться и искать удачи на суше. Если поблизости есть гавань, можно захватить какой-нибудь корабль и продолжить начатое. Но «Венеру» бросать было жаль. Когда еще удастся добыть такое судно?
— Что же ты молчишь, умник? Ты сам умудрился отыскать эту мель, так теперь умудрись придумать, как нам с нее сползти!
Воклен подошел вплотную к штурману.
— Можно сбросить за борт пушки, — осторожно сказал тот, стараясь не встречаться глазами со взглядом разъяренного капитана.
— Этот способ известен каждому юнге. Чем станет «Венера», лишившись своих пушек?!
— Других способов нет, — еще тише сказал Дюшерри.
Воклен постоял некоторое время, опершись обеими руками о мачту. Ему не хотелось расставаться с вооружением корабля, и его разрывала ярость от сознания того, что другого пути нет.
Де Молина сочувственно наблюдал за ним, скрестив на груди свои культяшки.
Собравшиеся тут же матросы молча ждали приказаний. Терзания капитана они понимали, но сочувствовали ему не очень. Бог с ними, с пушками, когда речь идет о спасении собственной шкуры.
— Ладно, — махнул рукой Воклен, и через минуту послышался стук открываемых портов и тяжелые всплески по обе стороны корпуса.
Сначала хотели было по две пушки с каждого борта оставить, чтобы корабль не остался совсем уж беззащитным, но в конце концов они тоже полетели за борт. Но пользы от этого оказалось так же мало, как и от потопления всех предыдущих. «Венера» стояла устойчиво, как остров.
— Надо высаживаться, пока не поздно, — сказал Дюшерри. Он был абсолютно прав, но именно это его и сгубило. Лучше было бы ему помалкивать.
Не оборачиваясь к нему, Воклен рявкнул:
— Высаживаться?
— Да, капитан, — медленно произнес штурман.
— Но ведь таким образом мы лишимся корабля.
— По всей видимости, капитан.
— Хорошего корабля, Дюшерри
— Очень хорошего, капитан.
— Но если мы лишимся корабля, нужен ли нам будет штурман?
Дюшерри сглотнул слюну:
— Пожалуй что нет. Там, на берегу, я штурманом уже не буду.
— Ты перестанешь быть им еще здесь.
— Я не понял тебя, капитан.
— Сейчас поймешь.
С этими словами Воклен вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил Дюшерри в лицо. Пуля вошла в правую щеку, пробила голову насквозь и отколола щепу от планшира. Штурман рухнул на палубу, обеими руками схватившись за голову. Рана была, конечно, смертельная, но было неизвестно, как долго будет выть и извиваться на глазах у всех бывший штурман.
Воклен, переняв у Олоннэ манеру командовать, не пристрастился к таким картинным, кроваво-назидательным зрелищам.
— Выбросьте эту мразь за борт, — сухо бросил он, — если из-за этого «Венера» стронется с места, будем считать, что Дюшерри погиб не зря.
Несколько человек засмеялись в ответ на эту циничную остроту, но в целом корсары не сочли ее блестящей.
Дидье Hay стоял под развесистым тамариндом и терпеливо ждал, когда его старший брат насладится встречей со своей возлюбленной. Он столько претерпел ради этой встречи.
Два бронзовокожих, по пояс голых и совершенно бессловесных индейца стояли у него за спиной.
— Как, однако, там тихо! — сам себе сказал Дидье и пожалел, что некому оценить изящество его замечания. До индейской редукции дошли россказни о том, как шумно происходят уединенные беседы капитана Олоннэ с дамами. Отчего он сегодня изменил себе?
Патер Дидье оглянулся, но увидел только непроницаемые, как бы чуть-чуть сонные лица. Дети, сущие дети, подумал он. Только они да впавший в детство барон де Латур-Бридон — вот и весь круг собеседников. Дидье вздохнул, впрочем скорее притворно, чем всерьез: по-настоящему в серьезном, разумном собеседнике он не нуждался. Ему нравилось его фактическое затворничество. Оно поднимало его в собственных глазах, ему не нужно было, чтобы его понимали, достаточно, чтобы подчинялись.
Желательно, чтобы подчинялись безоговорочно. Пусть тупо, но всецело.
А заветные мысли можно доверить бумаге.
Тростниковая дверь хижины заколебалась, приподнялась, наружу медленно, как бы даже задумчиво выбрался капитан Олоннэ. Было видно, что имевшая место беседа произвела на него очень сильное впечатление.
Дидье сделал несколько шагов ему навстречу, ибо старшему брату все еще непросто было передвигать ногами.
— Поговорили? — приятно улыбнувшись, спросил младший брат у старшего.
— Что ты с ней сделал?
Дидье развел руками:
— Видишь ли, я, собственно, монах…
— Что ты с ней сделал?!
— Можешь мне, конечно, не верить, но я пальцем к ней не прикоснулся, не говоря о другом…
— Тогда, — Олоннэ мотнул головой в сторону хижины, — что это такое?
— Понимаешь, она сошла с ума еще там, в Ревьере. Сразу после приключения на мельнице. Понять ее, в общем, можно — жуткая смерть мужа и прочее. Я надеялся, что сознание у нее помутилось временно. Путешествие поможет ей развеяться. Не забывай, я любил ее так же сильно, как и ты, а может быть, еще сильнее. Я готов был ждать. Год, два, сколько нужно, чтобы она превратилась… чтобы она вернулась в человеческое состояние.
— Ты пробовал ее лечить?
— Разумеется. Все новейшие способы перепробовал, равно и все старинные. Но все мои усилия, усилия разных врачей — все было впустую. Болезни духа и душевные раны пока вне влияния методов современной науки. Ее состояние даже ухудшалось. Раньше бывали периоды просветления, сейчас их почти нет. Вот, собственно, и вся история. В сущности, я украл у тебя то, чего не было, а ты всю жизнь гонялся за тем, что я у тебя не крал. Женщина по имени Люсиль не существует. Существует весьма износившееся, поблекшее тело, а душа… надо, видимо, считать, что она присоединилась к душе любимого, убитого мной мужа.
Олоннэ помассировал руками лоб, лицо, как бы стараясь удалить пелену наваждения. Потом, обойдя Дидье и его телохранителей, двинулся вдоль по улице между двумя рядами тростниковых хижин.
— Куда ты? — весело крикнул младший брат. — Может быть, расскажешь, куда направился?
Олоннэ остановился, он конечно же не знал, куда и зачем пошел. Просто невозможно было оставаться на месте.
— Да, я забыл, что в этой глинобитной дыре ты самый главный.
— То-то.
— И что ты собираешься со мной делать, патер?
— Ты уже спрашивал меня об этом…
— И ты так толком мне ничего и не сказал.
Дидье снова заулыбался:
— Поверь, братец, это не от природной скрытности. Я просто ничего еще не решил. Наши отношения, согласись, весьма запутанны. Я не знаю, имеет ли мне смысл тебя бояться, или, может быть, наоборот, я мог бы на тебя рассчитывать. В какой-то степени.
По губам Олоннэ пробежало некое подобие улыбки, очень вымученное и ехидное подобие.
— Я еще не понял, чем для моего иезуитского рая является твое появление. Опасен ты или…
— И если опасен…
— Я убью тебя не задумываясь, братец.
— Не сомневаюсь.
— Приятно разговаривать с понимающим человеком. Твоя экспедиция, насколько я понимаю, лопнула. Во всех отношениях. И люди перебиты, и корабли разбежались, и Люсиль рехнулась. По-моему, имеет смысл посидеть на месте, подумать.
— Насколько я понимаю, в любом случае — другом ты меня сочтешь или врагом — я останусь твоим пленником.
— Вот здесь ты абсолютно прав. Отпустить на волю такую сильную и мстительную тварь, как ты, было бы с моей стороны величайшей глупостью. Сейчас тебя отведут в твою келью, там тебе предстоит провести ближайшие месяцы. А может быть, и годы.
Глава девятая
Дидье оказался прав только наполовину. Олоннэ препроводили в келью, но провел он там всего несколько часов. А потом произошло следующее. Лежащему на уже описанном ложе капитану послышался какой-то шум за дверьми его узилища. Потом дверь отворилась, и он увидел капитана Ибервиля, за спиной которого маячила заросшая густой щетиной физиономия Беттеги.
Оба улыбались.
Олоннэ вскочил на ноги.
— Скорее, капитан! — прошептал Ибервиль и сделал энергичный жест, показывающий, что ноги, на которые вскочил Олоннэ, пора уносить.
Брат говорливого патера не заставил себя долго уговаривать. Натянув сапоги, он бросился вслед за своими спасителями. На пороге кельи споткнулся о тело индейца. Индеец лежал в луже крови, но у Олоннэ не было ни времени, ни желания выяснять, каким именно образом эта кровь из него выпущена.
Оказавшись снаружи длинного каменного строения, в котором помимо его кельи имелись, надо понимать, еще и иные хорошо изолированные помещения, Олоннэ, оглядываясь, спросил у своих подчиненных, что, собственно говоря, происходит.
— Некогда, — сказал Ибервиль, тоже оглядываясь. — Надо сначала выбраться из этой милой деревеньки. У них тут какие-то неприятности, надо этим воспользоваться.
В подтверждение слов Ибервиля раздались мушкетные выстрелы на противоположном конце редукции. Беглецы двинулись в сторону, противоположную той, где разворачивались сопровождаемые стрельбой события.
По улицам время от времени пробегали вооруженные индейцы, из камышовых хижин выглядывали любопытные детские глаза. При появлении на их пути первого вооруженного аборигена корсары, естественно, напряглись, но он проследовал мимо.
Оба улыбались.
Олоннэ вскочил на ноги.
— Скорее, капитан! — прошептал Ибервиль и сделал энергичный жест, показывающий, что ноги, на которые вскочил Олоннэ, пора уносить.
Брат говорливого патера не заставил себя долго уговаривать. Натянув сапоги, он бросился вслед за своими спасителями. На пороге кельи споткнулся о тело индейца. Индеец лежал в луже крови, но у Олоннэ не было ни времени, ни желания выяснять, каким именно образом эта кровь из него выпущена.
Оказавшись снаружи длинного каменного строения, в котором помимо его кельи имелись, надо понимать, еще и иные хорошо изолированные помещения, Олоннэ, оглядываясь, спросил у своих подчиненных, что, собственно говоря, происходит.
— Некогда, — сказал Ибервиль, тоже оглядываясь. — Надо сначала выбраться из этой милой деревеньки. У них тут какие-то неприятности, надо этим воспользоваться.
В подтверждение слов Ибервиля раздались мушкетные выстрелы на противоположном конце редукции. Беглецы двинулись в сторону, противоположную той, где разворачивались сопровождаемые стрельбой события.
По улицам время от времени пробегали вооруженные индейцы, из камышовых хижин выглядывали любопытные детские глаза. При появлении на их пути первого вооруженного аборигена корсары, естественно, напряглись, но он проследовал мимо.