Страница:
Запомнилась Семину Катерина.
Один раз встретились, а запомнилась.
И Павлика Мельникова, говорят, больше нет. Не появись придурок на свет, может, и лучше было бы. По крайней мере, не утопил бы Джиоконду в болоте.
6
В Рядновку пришли вечером.
Бревенчатые избы тонули в болотных сумерках.
Где-то далеко, будто бы не в самой деревне, трещал движок генератора, свет на деревянном столбе неравномерно вспыхивал, выхватывая из мглы серые, как тоска, сырые доски причала.
— Где тут у вас Духнова найти?
— Порченого, что ли? — спросила баба, уныло стоявшая на берегу.
— Ну, я не знаю, какой он у вас. — Заинтересовался: — Почему порченый?
— А с Гришей Зазебаевым квасит, — равнодушно ответила баба. — Тот, кто квасит с Гришей, всегда порченый.
— И где они квасят?
— Известно, в котельной.
Недовольный юрист загрузил сумку.
Коньяк, мясо, сыр, хлеб, сервелат, буженина, маслины, сизый виноград.
— Это бомжу-то? — ворчал. — Не жирно будет — французский сыр с червями? Он репой привык закусывать.
Репой… Возможно…
Семин невольно развеселился.
Плевать, подумал, на болота. Уеду, забуду серый кочкарник — всегда сырой, всегда неприветливый. Забуду низкие берега, вровень с водой, мохнатые ели. Только Шурку заберу с собой, решил. Выжил все-таки Шурка Сакс, бандос, выкарабкался из могилы! Я перед ним в долгу. Он когда-то помог, пристроил меня к делу. Я в долгу перед ним. Увезу дурака в Лозанну. Пусть сидит на лавочке шератоновского отеля. « Я, блин, гоблин, а ты, блин, кто, блин?» Хорошо, что прихватили с собой шампанское. Шурка любил шампусик. Когда-то без Шурки я тонул. Он вытащил меня. К черту Рядновку с болотами и водяными! Подлечу Шурку, вправлю ему мозги, посажу управляющим в отеле…
7
В луже у входа в котельную уныло отражался фонарь.
Гора черного каменного угля скучно осыпалась под ногами, уголь скрипел, тянуло влажным дымом. Грубая шлакоблочная пристройка тесно прижалась к длинному серому сооружению, похожему на свинарник. А может, это и был свинарник. Зажав нос, Золотаревский сплюнул:
— Что за дерьмо?
— Ну, вот, — ухмыльнулся Семин. — А говоришь, русский.
В котельной под грязным деревянным потолком беспощадно лучилась голая прожекторная лампа. « Вот, казалось, осветятся даже те углы рассудка, где сейчас светло, как днем». Все высвечено беспощадно: открытая ржавая топка, в которой бился неяркий огонь, черные, тронутые ржавчиной трубы, струйки бледного, почти невидного пара, растворяющиеся в воздухе. Грязную деревянную столешницу в котельную притащили явно со свалки. Она лежала на фанерном ящике — сиротливое, но вполне надежное сооружение, стыдливо прикрытое мятой газеткой, на которой валялось три огурчика и мокрая ветка укропа.
В полулитровой банке поблескивала мутное, страшное на вид пойло.
Ну, стоял еще надкушенный граненный стакан, жестяное ведро. Наверное, с питьевой водой, потому что только что хватанувший мутного пойла мужичонка с распухшей мордой сразу полез в ведро стаканом, омывая в воде грязную руку, а другой так же судорожно и слепо нашаривал на столешнице мокрый огурчик. При таком-то ослепительном свете! «Слепой, что ли?» — Золотаревский жалостливо подтолкнул огурчик.
— Вроде того.
Голый затылок второго кочегара обвис вялыми складками. Подрезанные пегие волосы. Зализанная кепчонка блином. На плечах телогрейка, куда в Рядновке без телогрейки? Брезентовые штаны, керзуха. Все тип-топ.
— Как выпьешь, так слепнешь, — смиренно, без осуждения объяснил кочегар в кепчонке. И медлительно кивнул в сторону мутной полулитровой банки: — Вот принес Гриша банку, а что в ней — сам не знает. Примешь пятьдесят граммов, вроде хорошо, вот только свет начинает меркнуть. Ну, шаришь рукой, пока развиднеется.
Приветливо обернулся:
— Поднесешь закусочку другу.
Семин испугался. Точно — Шурка Сакс!
Только исполнилось ему не менее девяноста.
Ну, ладно, пусть восемьдесят. Пусть даже семьдесят пять.
Но глаза — цветом в мутный напиток, который они потребляли. Щеки дряблые, зубов мало. Весь выглядел дрябло, как старая репа. Гроза красивых баб и торговцев, лихой рэкетир, всю жизнь мечтавший о саксофоне и собственной кафушке, а получивший только эту затерянную на краю томских болот котельную. Там, где Шурка Сакс проходил раньше, лавочники теряли сознание, дымились за спиной сожженные коммерческие ларьки. Орал, выворачивая руль крутого джипа: «Стрёмно не показываться на глаза! Шарахнем, Андрюха, шампусика?» И любовно озирал нескончаемую толпу озабоченных пиплов, безостановочно, как бы даже бессмысленно кружащихся в душном пространстве рынка, строго размеренном торговыми рядами.
Семин даже рукой помахал перед его глазами.
— Да вижу я, вижу, — вяло улыбнулся Духнов.
— Узнал?
— А чего не узнать? Андрюха?
— Давно квасите? — Семин брезгливо поднял банку.
— А чего? Дело неспешное. Ввалишь граммов пятьдесят и ждешь, когда перед глазами развиднеется.
— Хочешь шампусика?
— А чего ж… И шампусика можно… — равнодушно согласился Шурка. И так же равнодушно предложил: — Садитесь, чего стоять? Закуси хватит.
Говорил он скучно и серо.
Видно, что узнал Семина, но интереса не выказал.
Глубокий вялый старик, видевший оболочку многих вещей, но никогда не заглядывавший в их глубину. Видимо, пулю из его сердца вырезали вместе с молодостью.
— Лей! Чего болтать?
Семин заботливо ополоснул грязный стакан коньяком «Хеннеси» и наполнил его до половины. «Да выброси эту херню!» — злобно заорал он на Гришу Зазебаева, Шуркиного собутыльника, и сам запузырил банку с мутным пойлом в открытую топку.
Зазвенело стекло, весело подпрыгнуло пламя.
— Ты это чего? — поразился Зазебаев. — Банка — двадцать копеек!
— Я тебе рубль оставлю, угомонись, — Семин протянул коньяк Шурке: — Давай клюнь. Весь до дна. А потом поедем.
— Куда?
Шурка неаккуратно опрокинул стаканчик.
Подбородок у него оказался какой-то кривой. Но Семин уже не жалел Шурку. Чего жалеть? У Шурки жизнь налаживается. Жалеть нынче надо Кузнецова, это он ухнул с головой в омут. Прикинул: вставить Саксу зубы, побрить, подстричь, подкормить, вытряхнуть, снова станет Шуркой. Сказал:
— Сейчас и поедем.
— Куда? В Энск?
— Есть места получше.
— Это где примерно?
— Слышал про Лозанну?
— Деревня?
— Скорей, городок. Это в Швейцарии. Булыжные мостовые. Чуть больше Томска, не знаю, не сравнивал. Деревня, но с небоскребами.
— Ну? — заинтересовался Гриша Зазебаев. — Я слышал. А как там лазают по этим небоскребам?
— По лестницам лазают, — отмахнулся Семин.
— А сколько этажей, если они до самого неба?
— Есть такие, что под семьдесят.
— Высоко, — признал Гриша и безмерно зауважал Семина. — Ты только не забудь, ты за банку оставь двадцать копеек. — Уважительно плеснул Шурке в стакан, но Шурка, глянув н Семина, плаксиво сморщился:
— Ой, вырвет.
— Да ну, — Зазебаев тоже глянул на Семина. — Ничего он не вырвет. Свой.
— Пей, — кивнул Семин. — Сейчас поедем.
— Куда?
— В Лозанну. Ты теперь на меня работаешь.
Шурка долго молчал. Потом выпил, понюхал грязный рукав, зажмурился. Но свет перед его глазами на этот раз не погас, все же не самогон — «Хеннеси». Недоверчиво поводил перед глазами рукой.
— А дед Егор отпустит?
— А мы и деда возьмем в Лозанну.
Семин был полон великодушия. Пусть сидит дед себе на завалинке.
Специально сделаем завалинку при гостинице, как в Рядновке. Чтобы не отвык. Ну, сауна там, тайский массаж, всякое такое. Опытные девочки быстро вернут Шурку к полноценной жизни. Даже деда вернут. Семин со страхом разглядывал некрасиво жующего старика.
— Да нет, не поеду, — ровно ответил Шурка.
Семин молча махнул разом полстакана, сунул горящее лицо в ведро с водой. Занюхивая «Хеннеси» рукавом от Армани, спросил с нотками бешенства в голосе:
— А если с Гришей? С Зазебаевым? Если обоих возьму? Поедешь?
— В цирк их там, что ли? — не выдержал молчавший до того юрист. — Или на скотный двор?
— Эй, Шурка! Ехать надо. Здесь помрешь.
— А то! — согласился Сакс.
— Как ты вообще попал в Рядновку?
Шурка выпил.
Вопросы Семина до него не доходили.
Закурил, закашлялся тяжело. «У меня почки отбитые».
Гриша Зазебаев тоже снизу глянул на Семина. Сильно перекосило Гришу от крепкого коньяка, но богатую закуску не трогал. Боялся привыкнуть. Только покашлял с уважением: «Слышь, Андрюха. Мне Шурка рассказывал, что у тебя вроде как крыша ехала?» Добавил с невыразимым сочувствием:
— Как сейчас-то?
8
На четвертый день позвонил Большой человек.
Ничего особенного не сказал. Просто поинтересовался: «Когда улетаешь?»
Получив ответ, поинтересовался: «Как губернатор? Прояснил позицию?» — «Ну, ему бы еще не прояснить! После уголовного дела, выдвинутого против незаконной скупки акций сотрудниками КАСЕ, губернатор во всеуслышание заявил, что у областной власти нет никаких оснований менять руководство „Бассейна“, ломать сложившиеся принципы управления. Падла, конечно, но повел себя правильно».
Развернул газету.
— запретитьконсорциуму КАСЕ, его органам, акционерам, другим заинтересованным лицам, органам государственной власти и местного самоуправления совершать действия, связанные с исполнением решений, принятых на внеочередном собрании акционеров, а также исполнять все без исключения приказы, распоряжения и указания органов, избранных на указанном собрании».
Семин бросил газету и спустился на террасу.
Вышколенные девчонки тут же выставили на стол бутылку «Бисквита».
— Лимон, Андрей Семенович?
Он кивнул.
А мы танцуем на палубе тонущего корабля…
Благушино лежало по длинному берегу, подпертое с запада сизой стеной тайги.
Светлая вода, пуская водовороты, расплавленным стеклом скользила мимо затопленной металлической баржи, лежать которой на дне оставалось совсем недолго. У берега у недействующей заправки чадили три буксира. Какие-то люди расчищали пожарище на берегу.
— Поаплодируем? — спросил он одну из девчонок.
Девчонка изумленно вскинула бровки, но послушно похлопала в ладошки.
Сразу видно, что никогда не читала злобных статей известной журналистки Полины Ив ановой. Левой рукой Семин обхватил девчонку за бедра, подтянул к себе и долго смотрел на тонкие руки, которыми девчонка испуганно отталкивала его — трогательные, тонкие руки. Черт знает, что происходит в мире. Только что, не зная того, эти руки аплодировали итогу, подведенному Семиным.
Ах, Шурка…
Томило сердце.
Из Рядновки тогда они с Золотаревским вернулись под утро.
Ни одной звезды, сырость. Катер двигался по каким-то понятным только пьяному Ваньке Васеневу приметам. Несло ледяной тиной, бездонной тьмой омутов. Ветерок в невидимых кустах подвывал, как тоскливый Шуркин саксофон. Никак не забывалась картина: Гриша Зазебаев в беспощадно освещенной котельной смотрит на Семина, как тупое смиренное животное. Если такому сказать, что Вселенная расширяется, он даже не замычит. Ну, может, испытает смутное животное беспокойство: как дотопать до стены, под которой полежать можно?
Семина передернуло.
Золотаревский прав: смысл жизни в экспансии.
Родился — начинай захватывать пространство, заполнять собой мир. И не останавливайся. Никогда не останавливайся. Стучи копытами. Как только перестанет зажигать на живое, так все — абзац! До Шурки это не дошло. Его уже не собрать в кучу, он размазался. Только и сказал напоследок: «Вот теперь хорошо».
— Элим, — с тоской спросил Семин. — Почему Шурка так сказал?
— А вот придет день, ты сам отстегнешь ласты, — нагло и весело ответил всезнающий юрист, довольный, что бомжа не взяли на катер. — И положат тебя во гроб. И вынесут на глазах родни и друзей во двор, на красивом катафалке, лошади под плюмажами, повезут к могиле. И обвяжут гроб веревками, и начнут опускать. И кто-то там из похоронной команды начнет указывать: «Аккуратней… Аккуратней, чтоб вас… Чуть подними край… Еще… Еще…» И выдохнет наконец: «Ну, вот лады… Теперь все хорошо…»
— Тоска.
— Понимаю, — кивнул Элим.
— Да ну. Ты еврей. Тебе не понять.
Элим кивнул, но ничего не ответил.
Уж он-то знал, что еврейская тоска так же велика, как русская.
Они сидели рядом, плечом к плечу, пили, смотрели на плоскую ночную воду, вдыхали сырость и тьму и молча слушали злой голос Ваньки Васенева, от души крывшего все бесчисленные прихотливые повороты темных, как жизнь, болотных речушек.
Часть II. Лысый Фэтсоу Август, 2001
1
2
Один раз встретились, а запомнилась.
И Павлика Мельникова, говорят, больше нет. Не появись придурок на свет, может, и лучше было бы. По крайней мере, не утопил бы Джиоконду в болоте.
6
В Рядновку пришли вечером.
Бревенчатые избы тонули в болотных сумерках.
Где-то далеко, будто бы не в самой деревне, трещал движок генератора, свет на деревянном столбе неравномерно вспыхивал, выхватывая из мглы серые, как тоска, сырые доски причала.
— Где тут у вас Духнова найти?
— Порченого, что ли? — спросила баба, уныло стоявшая на берегу.
— Ну, я не знаю, какой он у вас. — Заинтересовался: — Почему порченый?
— А с Гришей Зазебаевым квасит, — равнодушно ответила баба. — Тот, кто квасит с Гришей, всегда порченый.
— И где они квасят?
— Известно, в котельной.
Недовольный юрист загрузил сумку.
Коньяк, мясо, сыр, хлеб, сервелат, буженина, маслины, сизый виноград.
— Это бомжу-то? — ворчал. — Не жирно будет — французский сыр с червями? Он репой привык закусывать.
Репой… Возможно…
Семин невольно развеселился.
Плевать, подумал, на болота. Уеду, забуду серый кочкарник — всегда сырой, всегда неприветливый. Забуду низкие берега, вровень с водой, мохнатые ели. Только Шурку заберу с собой, решил. Выжил все-таки Шурка Сакс, бандос, выкарабкался из могилы! Я перед ним в долгу. Он когда-то помог, пристроил меня к делу. Я в долгу перед ним. Увезу дурака в Лозанну. Пусть сидит на лавочке шератоновского отеля. « Я, блин, гоблин, а ты, блин, кто, блин?» Хорошо, что прихватили с собой шампанское. Шурка любил шампусик. Когда-то без Шурки я тонул. Он вытащил меня. К черту Рядновку с болотами и водяными! Подлечу Шурку, вправлю ему мозги, посажу управляющим в отеле…
7
В луже у входа в котельную уныло отражался фонарь.
Гора черного каменного угля скучно осыпалась под ногами, уголь скрипел, тянуло влажным дымом. Грубая шлакоблочная пристройка тесно прижалась к длинному серому сооружению, похожему на свинарник. А может, это и был свинарник. Зажав нос, Золотаревский сплюнул:
— Что за дерьмо?
— Ну, вот, — ухмыльнулся Семин. — А говоришь, русский.
В котельной под грязным деревянным потолком беспощадно лучилась голая прожекторная лампа. « Вот, казалось, осветятся даже те углы рассудка, где сейчас светло, как днем». Все высвечено беспощадно: открытая ржавая топка, в которой бился неяркий огонь, черные, тронутые ржавчиной трубы, струйки бледного, почти невидного пара, растворяющиеся в воздухе. Грязную деревянную столешницу в котельную притащили явно со свалки. Она лежала на фанерном ящике — сиротливое, но вполне надежное сооружение, стыдливо прикрытое мятой газеткой, на которой валялось три огурчика и мокрая ветка укропа.
В полулитровой банке поблескивала мутное, страшное на вид пойло.
Ну, стоял еще надкушенный граненный стакан, жестяное ведро. Наверное, с питьевой водой, потому что только что хватанувший мутного пойла мужичонка с распухшей мордой сразу полез в ведро стаканом, омывая в воде грязную руку, а другой так же судорожно и слепо нашаривал на столешнице мокрый огурчик. При таком-то ослепительном свете! «Слепой, что ли?» — Золотаревский жалостливо подтолкнул огурчик.
— Вроде того.
Голый затылок второго кочегара обвис вялыми складками. Подрезанные пегие волосы. Зализанная кепчонка блином. На плечах телогрейка, куда в Рядновке без телогрейки? Брезентовые штаны, керзуха. Все тип-топ.
— Как выпьешь, так слепнешь, — смиренно, без осуждения объяснил кочегар в кепчонке. И медлительно кивнул в сторону мутной полулитровой банки: — Вот принес Гриша банку, а что в ней — сам не знает. Примешь пятьдесят граммов, вроде хорошо, вот только свет начинает меркнуть. Ну, шаришь рукой, пока развиднеется.
Приветливо обернулся:
— Поднесешь закусочку другу.
Семин испугался. Точно — Шурка Сакс!
Только исполнилось ему не менее девяноста.
Ну, ладно, пусть восемьдесят. Пусть даже семьдесят пять.
Но глаза — цветом в мутный напиток, который они потребляли. Щеки дряблые, зубов мало. Весь выглядел дрябло, как старая репа. Гроза красивых баб и торговцев, лихой рэкетир, всю жизнь мечтавший о саксофоне и собственной кафушке, а получивший только эту затерянную на краю томских болот котельную. Там, где Шурка Сакс проходил раньше, лавочники теряли сознание, дымились за спиной сожженные коммерческие ларьки. Орал, выворачивая руль крутого джипа: «Стрёмно не показываться на глаза! Шарахнем, Андрюха, шампусика?» И любовно озирал нескончаемую толпу озабоченных пиплов, безостановочно, как бы даже бессмысленно кружащихся в душном пространстве рынка, строго размеренном торговыми рядами.
Семин даже рукой помахал перед его глазами.
— Да вижу я, вижу, — вяло улыбнулся Духнов.
— Узнал?
— А чего не узнать? Андрюха?
— Давно квасите? — Семин брезгливо поднял банку.
— А чего? Дело неспешное. Ввалишь граммов пятьдесят и ждешь, когда перед глазами развиднеется.
— Хочешь шампусика?
— А чего ж… И шампусика можно… — равнодушно согласился Шурка. И так же равнодушно предложил: — Садитесь, чего стоять? Закуси хватит.
Говорил он скучно и серо.
Видно, что узнал Семина, но интереса не выказал.
Глубокий вялый старик, видевший оболочку многих вещей, но никогда не заглядывавший в их глубину. Видимо, пулю из его сердца вырезали вместе с молодостью.
— Лей! Чего болтать?
Семин заботливо ополоснул грязный стакан коньяком «Хеннеси» и наполнил его до половины. «Да выброси эту херню!» — злобно заорал он на Гришу Зазебаева, Шуркиного собутыльника, и сам запузырил банку с мутным пойлом в открытую топку.
Зазвенело стекло, весело подпрыгнуло пламя.
— Ты это чего? — поразился Зазебаев. — Банка — двадцать копеек!
— Я тебе рубль оставлю, угомонись, — Семин протянул коньяк Шурке: — Давай клюнь. Весь до дна. А потом поедем.
— Куда?
Шурка неаккуратно опрокинул стаканчик.
Подбородок у него оказался какой-то кривой. Но Семин уже не жалел Шурку. Чего жалеть? У Шурки жизнь налаживается. Жалеть нынче надо Кузнецова, это он ухнул с головой в омут. Прикинул: вставить Саксу зубы, побрить, подстричь, подкормить, вытряхнуть, снова станет Шуркой. Сказал:
— Сейчас и поедем.
— Куда? В Энск?
— Есть места получше.
— Это где примерно?
— Слышал про Лозанну?
— Деревня?
— Скорей, городок. Это в Швейцарии. Булыжные мостовые. Чуть больше Томска, не знаю, не сравнивал. Деревня, но с небоскребами.
— Ну? — заинтересовался Гриша Зазебаев. — Я слышал. А как там лазают по этим небоскребам?
— По лестницам лазают, — отмахнулся Семин.
— А сколько этажей, если они до самого неба?
— Есть такие, что под семьдесят.
— Высоко, — признал Гриша и безмерно зауважал Семина. — Ты только не забудь, ты за банку оставь двадцать копеек. — Уважительно плеснул Шурке в стакан, но Шурка, глянув н Семина, плаксиво сморщился:
— Ой, вырвет.
— Да ну, — Зазебаев тоже глянул на Семина. — Ничего он не вырвет. Свой.
— Пей, — кивнул Семин. — Сейчас поедем.
— Куда?
— В Лозанну. Ты теперь на меня работаешь.
Шурка долго молчал. Потом выпил, понюхал грязный рукав, зажмурился. Но свет перед его глазами на этот раз не погас, все же не самогон — «Хеннеси». Недоверчиво поводил перед глазами рукой.
— А дед Егор отпустит?
— А мы и деда возьмем в Лозанну.
Семин был полон великодушия. Пусть сидит дед себе на завалинке.
Специально сделаем завалинку при гостинице, как в Рядновке. Чтобы не отвык. Ну, сауна там, тайский массаж, всякое такое. Опытные девочки быстро вернут Шурку к полноценной жизни. Даже деда вернут. Семин со страхом разглядывал некрасиво жующего старика.
— Да нет, не поеду, — ровно ответил Шурка.
Семин молча махнул разом полстакана, сунул горящее лицо в ведро с водой. Занюхивая «Хеннеси» рукавом от Армани, спросил с нотками бешенства в голосе:
— А если с Гришей? С Зазебаевым? Если обоих возьму? Поедешь?
— В цирк их там, что ли? — не выдержал молчавший до того юрист. — Или на скотный двор?
— Эй, Шурка! Ехать надо. Здесь помрешь.
— А то! — согласился Сакс.
— Как ты вообще попал в Рядновку?
Шурка выпил.
Вопросы Семина до него не доходили.
Закурил, закашлялся тяжело. «У меня почки отбитые».
Гриша Зазебаев тоже снизу глянул на Семина. Сильно перекосило Гришу от крепкого коньяка, но богатую закуску не трогал. Боялся привыкнуть. Только покашлял с уважением: «Слышь, Андрюха. Мне Шурка рассказывал, что у тебя вроде как крыша ехала?» Добавил с невыразимым сочувствием:
— Как сейчас-то?
8
На четвертый день позвонил Большой человек.
Ничего особенного не сказал. Просто поинтересовался: «Когда улетаешь?»
Получив ответ, поинтересовался: «Как губернатор? Прояснил позицию?» — «Ну, ему бы еще не прояснить! После уголовного дела, выдвинутого против незаконной скупки акций сотрудниками КАСЕ, губернатор во всеуслышание заявил, что у областной власти нет никаких оснований менять руководство „Бассейна“, ломать сложившиеся принципы управления. Падла, конечно, но повел себя правильно».
Развернул газету.
…
« Открытое акционерное общество «Бассейн» уведомляет всех акционеров, органы государственной власти и местного самоуправления, а также всех заинтересованных лиц о том, что Федеральный районный суд общей юрисдикции по делу 3-1470/04 вынес определение:— запретитьконсорциуму КАСЕ, его органам, акционерам, другим заинтересованным лицам, органам государственной власти и местного самоуправления совершать действия, связанные с исполнением решений, принятых на внеочередном собрании акционеров, а также исполнять все без исключения приказы, распоряжения и указания органов, избранных на указанном собрании».
Семин бросил газету и спустился на террасу.
Вышколенные девчонки тут же выставили на стол бутылку «Бисквита».
— Лимон, Андрей Семенович?
Он кивнул.
А мы танцуем на палубе тонущего корабля…
Благушино лежало по длинному берегу, подпертое с запада сизой стеной тайги.
Светлая вода, пуская водовороты, расплавленным стеклом скользила мимо затопленной металлической баржи, лежать которой на дне оставалось совсем недолго. У берега у недействующей заправки чадили три буксира. Какие-то люди расчищали пожарище на берегу.
— Поаплодируем? — спросил он одну из девчонок.
Девчонка изумленно вскинула бровки, но послушно похлопала в ладошки.
Сразу видно, что никогда не читала злобных статей известной журналистки Полины Ив ановой. Левой рукой Семин обхватил девчонку за бедра, подтянул к себе и долго смотрел на тонкие руки, которыми девчонка испуганно отталкивала его — трогательные, тонкие руки. Черт знает, что происходит в мире. Только что, не зная того, эти руки аплодировали итогу, подведенному Семиным.
Ах, Шурка…
Томило сердце.
Из Рядновки тогда они с Золотаревским вернулись под утро.
Ни одной звезды, сырость. Катер двигался по каким-то понятным только пьяному Ваньке Васеневу приметам. Несло ледяной тиной, бездонной тьмой омутов. Ветерок в невидимых кустах подвывал, как тоскливый Шуркин саксофон. Никак не забывалась картина: Гриша Зазебаев в беспощадно освещенной котельной смотрит на Семина, как тупое смиренное животное. Если такому сказать, что Вселенная расширяется, он даже не замычит. Ну, может, испытает смутное животное беспокойство: как дотопать до стены, под которой полежать можно?
Семина передернуло.
Золотаревский прав: смысл жизни в экспансии.
Родился — начинай захватывать пространство, заполнять собой мир. И не останавливайся. Никогда не останавливайся. Стучи копытами. Как только перестанет зажигать на живое, так все — абзац! До Шурки это не дошло. Его уже не собрать в кучу, он размазался. Только и сказал напоследок: «Вот теперь хорошо».
— Элим, — с тоской спросил Семин. — Почему Шурка так сказал?
— А вот придет день, ты сам отстегнешь ласты, — нагло и весело ответил всезнающий юрист, довольный, что бомжа не взяли на катер. — И положат тебя во гроб. И вынесут на глазах родни и друзей во двор, на красивом катафалке, лошади под плюмажами, повезут к могиле. И обвяжут гроб веревками, и начнут опускать. И кто-то там из похоронной команды начнет указывать: «Аккуратней… Аккуратней, чтоб вас… Чуть подними край… Еще… Еще…» И выдохнет наконец: «Ну, вот лады… Теперь все хорошо…»
— Тоска.
— Понимаю, — кивнул Элим.
— Да ну. Ты еврей. Тебе не понять.
Элим кивнул, но ничего не ответил.
Уж он-то знал, что еврейская тоска так же велика, как русская.
Они сидели рядом, плечом к плечу, пили, смотрели на плоскую ночную воду, вдыхали сырость и тьму и молча слушали злой голос Ваньки Васенева, от души крывшего все бесчисленные прихотливые повороты темных, как жизнь, болотных речушек.
Часть II. Лысый Фэтсоу Август, 2001
Интересны всегда бывают именно маленькие тонкости, а не большие преувеличения.
Э. Лимонов.
1
Рейс на Ганновер задержали на семь часов.
Все это время Павлик и Катерина провели в гостинице.
Гостиница осточертела, шел дождь, светиться в аэропорту Павлику Мельникову не хотелось. «Непременно наткнемся на кого-то из прежней жизни. Этот аэропорт как дом с привидениями».
«А у нас уже Рождество…»
«Катька, не грузи», — злился Павлик.
Но, в общем, дела обстояли не так уж плохо. Карпицкий удачно вывел Павлика на сделку. Договор подписан, деньги перечислены. Остались таможня и паспортный контроль. Впрочем, что такого? Господин Павел Мельникофф и госпожа Екатерина Чистякова, граждане Германии, летят в Ганновер. Уж так построены сибирские авиалинии, что напрямую в Мюнхен не попадешь.
Глубокой ночью объявили посадку.
В самолете один из пассажиров бизнес-класса сразу рухнул в кресло и уснул, второй долго ворочался, договаривался со стюардессой о чашке кофе и пледе. Черт знает, в чем там были сложности (кажется, в языке), наконец, зануде принесли требуемое. Павлик развеселился:
— Слышь, Катька, с нами летит американец!
— А ты думал следак из РУБОПа? — блеснула юмором Катерина.
— Ду-у-уура, — ласково протянул Павлик (жизнь начинала удаваться). — Настоящий американец. Я буду шлифовать с ним свой английский. Эти придурки, — кивнул он в сторону американца, — мечтают об инвестициях в Россию.
И одобрительно похлопал американца по плечу:
— Ай ам Павел Мельников. А это май вайф. Катерина. Я ее хасбенд.
— Говорите по-английски? — удивился американец.
— Раз понимаешь, значит, говорю, — кивнул Павлик. — Сам-то давно в Америке?
Критически оглядел джинсовую куртку американца:
— Как говоришь звать? Дейв Дэнис? А я думал, какой-нибудь мистер Гадд. Ну, знаешь, есть такие, с двумя дна конце фамилии.
— О да! The main is trust.Главное — доверие.
— Дэнис, говоришь? В Америку-то сбежал откуда?
Американец наморщил брови. «У вас совсем особенный английский язык», — вежливо похвалил он. — «Зато у вас в Америке соловьи не поют, — находчиво парировал Павлик. — Я сам читал в одной книжке. Летать летают, а петь не поют». Чем выше поднимался самолет, тем более благостное настроение нисходило на Павлика. Сделка завершена, документы в кейсе, в Энске удалось не столкнуться ни с кем из тех, кто окружал его в прежней жизни. Ухмыльнулся. Может, все свалили за бугор? Или смело волнами революций?
— Слышь, Катька, — засмеялся он, извлекая из кейса фляжку «Хеннеси». — У них в Америке соловьи не поют!
— Почему? — улыбнулась американцу Катерина.
Она умела улыбаться так, что у мужиков мурашки бежали по коже.
И сейчас это сработало. Улыбку красивой женщины американец встретил с восхищением. Теперь он не хмурился, а только быстро и ласково кивал, укутывая ноги пледом, похожим на солдатское одеяло.
— А потому, что в американских ресторанах подают жареные соловьиные язычки. Увидишь такое, станет не до пения. У них афроамериканцы поют. На каждом углу поют и колотят в барабаны. Под кайфом. Я сам читал, как молоденькая афроамериканка, встретив на ночной улице трех морских пехотинцев, затащила их в машину, зверски изнасиловала, а машину сожгла.
Поощрительно протянул фляжку:
— Выпьешь, американец?
— Спасибо, — улыбнулся Дейв Дэнис. Длинная англосаксонская челюсть и короткий нос не мешали ему выглядеть спортивно. — Один раз попробовал, не понравилось.
— Я ж говорю, у них соловьи не поют! — объяснил Павлик Катерине. И спросил: — Может, сигару хочешь?
Напор Павлика не понравился американцу. Наверное решил, что его втягивают в подозрительную аферу. Даже руки перед собой выставил: «Один раз попробовал, не понравилось».
— Я же говорю! У него и детей мало. Тоже один раз попробовал. Куда летишь, Денис?
— В Ганновер.
— Куда ему еще лететь? Оставь человека в покое, — Катерина вытянула длинные ноги.
Светлые шорты и спортивная блузка, расстегнутая на одну пуговичку, вполне соответствовали сумеречному уюту бизнес-класса. Сипели за бортом запущенные турбины. По полу несло холодком. Четвертый пассажир бизнес-класса, опухший плечистый мужичок, грузно, как трактор, завалившийся набок в кресло под левым иллюминатором, вдруг очнулся и проявил некоторый интерес к вытянутым ногам Катерины. Впрочем, чисто инстинктивный. Зато очень заинтересовался фляжкой в руках Павлика. «К вам… К вам… — хрипло проквакал. — Кошкин… Фамилие такое… Тоже в Ганновер…»
Американец насторожился.
В его улыбке чувствовалась нерешительность.
В русском бизнесе все стремительно, подумал. Протянешь руку, а ее тут же отхватят по самое плечо. Господин Дейв Дэнис всей спиной чувствовал непонятную опасность. Вжатый в кресло (самолет взлетал), он с удивлением прислушивался к голосу господина Мельникоффа: «Что? Организм обезвожен? Пить надо меньше. Проси горячий обед, чтобы п отом тебя пробило».
— К вам… К вам… — волновался квакающий.
— Не к нам, а к стюардессе, — безжалостно ответил Павлик и снова повернулся к американцу. — Так откуда, говоришь, сбежал в Америку? Не коренной ведь, да? У вас там коренных не бывает. Слышь, Катька, — весело крикнул Катерине, хотя она сидела в двух шагах от него. — Наверное из Румынии. Видишь, смуглый? Расстрелял Николае Чаушеску и сбежал. Вытряс чаушескины денежки… Что? Не румын?… — удивился он, услышав ответ американца. — Нет, Катька, он не румын… Он чистый англосакс. Ну, сам так говорит. Из старинной семьи, видишь, челюсть дегенеративная. Вырождается. Ты хлебни, хлебни, — пригласил Павлик и чуть не силой заставил американца сделать большой глоток. На страдающего Кошкина он не смотрел. — А теперь ты хлебни, Катька. Покажи американцу, как это делается.
— К вам… К вам…
— А ты сиди, — оборвал Кошкина Павлик. — Тоже смотри, как это делается.
Катерина красиво запрокинула голову. Глоток оказался как раз в меру. По крайней мере, не подмывал устоев воспитанности. Спортивный американец сразу почувствовал себя униженным. Протянув руку, забрал фляжку и сделал еще один большой, крупный глоток.
— К вам… К вам…
— А ты, Кошкин, если хочешь коньяка, прогуляйся в эконом-класс.
— З-з-зачем?
— Наверное видел, в двадцать третьем ряду у прохода сидит лысый толстяк, морда круглая.
— Да, да… Фэтсоу… — понимающе покивал Дэнис. Коньяк на него хорошо подействовал. — Толстяк по-американски — фэтсоу. Я видел… Толстый лысый человек…
— Ты только посмотри. Американец, а все запомнил, — благодушно удивился Павлик. — Давай пойди, Кошкин, к лысому и пошлепай ладошкой по голове.
— К вам… К вам…
— Не к нам, а к нему.
— В-в-ваш приятель?
— А то!
— Спит, н-н-наверное?
— А тебе-то что? Пошлепаешь по лысине, проснется.
Павлик ухмыльнулся. Он видел улыбку на красивых губах Катерины.
Ночь, десять тысяч метров над неуютными просторами России, рядом любимая женщина. Чего еще надо для полноты жизни? — «Пошлепай, пошлепай его ладошкой! Привет, мол, Пахомыч!»
— А потом?
— А потом вернешься и хлебнешь коньяку.
Катерина ласково улыбнулась Кошкину. Если человек хочет глоток «Хеннеси» и не разменивается на мелочевку, не заказывает у стюардессы стакан пошлой водки — это уже сильный человек. Когда-то Павлик Мельников (Золотые Яйца) показался ей слабаком, но доказал свою силу, растолкав жадную очередь, выстроившуюся к ней. Сейчас Катерина почти не вспоминала Рядновку. В Мюнхене оказалось сладьше. Бабка была права: чем дольше терпишь, тем… Давно ли багровое утопическое Солнце высвечивало низкие сибирские болота, извилистые, заросшие камышом протоки и речки? Давно ли парила таежная глушь, серели кочкарники, унылые каменистые гривки? Да и зачем помнить темное озерцо, в котором утонула единственная подружка? Говорят, увлекаемые течением мрачные утопленники, распертые газами, как дирижабли, раскачиваясь, тяжело волоча распухшие ноги, так и бредут себе по заиленному дну реки к Северному Ледовитому океану… Может, и подружка Ниночка… Рыба подплывет, укусит… Ничего в жизни Ниночка не успела. Эта мысль расстраивала Катерину. Отгоняя ее, поощрительно улыбнулась Кошкину. Пусть похлопает лысого. Он в накопителе наступил ей на ногу и не извинился.
— К вам… К вам…
Кошкин пораженно поднялся.
Вспомнил, какой большой вес принял вчера на грудь, и ему опять стало плохо.
Ох, глотнуть коньячку и спать до самого Ганновера!
Все это время Павлик и Катерина провели в гостинице.
Гостиница осточертела, шел дождь, светиться в аэропорту Павлику Мельникову не хотелось. «Непременно наткнемся на кого-то из прежней жизни. Этот аэропорт как дом с привидениями».
«А у нас уже Рождество…»
«Катька, не грузи», — злился Павлик.
Но, в общем, дела обстояли не так уж плохо. Карпицкий удачно вывел Павлика на сделку. Договор подписан, деньги перечислены. Остались таможня и паспортный контроль. Впрочем, что такого? Господин Павел Мельникофф и госпожа Екатерина Чистякова, граждане Германии, летят в Ганновер. Уж так построены сибирские авиалинии, что напрямую в Мюнхен не попадешь.
Глубокой ночью объявили посадку.
В самолете один из пассажиров бизнес-класса сразу рухнул в кресло и уснул, второй долго ворочался, договаривался со стюардессой о чашке кофе и пледе. Черт знает, в чем там были сложности (кажется, в языке), наконец, зануде принесли требуемое. Павлик развеселился:
— Слышь, Катька, с нами летит американец!
— А ты думал следак из РУБОПа? — блеснула юмором Катерина.
— Ду-у-уура, — ласково протянул Павлик (жизнь начинала удаваться). — Настоящий американец. Я буду шлифовать с ним свой английский. Эти придурки, — кивнул он в сторону американца, — мечтают об инвестициях в Россию.
И одобрительно похлопал американца по плечу:
— Ай ам Павел Мельников. А это май вайф. Катерина. Я ее хасбенд.
— Говорите по-английски? — удивился американец.
— Раз понимаешь, значит, говорю, — кивнул Павлик. — Сам-то давно в Америке?
Критически оглядел джинсовую куртку американца:
— Как говоришь звать? Дейв Дэнис? А я думал, какой-нибудь мистер Гадд. Ну, знаешь, есть такие, с двумя дна конце фамилии.
— О да! The main is trust.Главное — доверие.
— Дэнис, говоришь? В Америку-то сбежал откуда?
Американец наморщил брови. «У вас совсем особенный английский язык», — вежливо похвалил он. — «Зато у вас в Америке соловьи не поют, — находчиво парировал Павлик. — Я сам читал в одной книжке. Летать летают, а петь не поют». Чем выше поднимался самолет, тем более благостное настроение нисходило на Павлика. Сделка завершена, документы в кейсе, в Энске удалось не столкнуться ни с кем из тех, кто окружал его в прежней жизни. Ухмыльнулся. Может, все свалили за бугор? Или смело волнами революций?
— Слышь, Катька, — засмеялся он, извлекая из кейса фляжку «Хеннеси». — У них в Америке соловьи не поют!
— Почему? — улыбнулась американцу Катерина.
Она умела улыбаться так, что у мужиков мурашки бежали по коже.
И сейчас это сработало. Улыбку красивой женщины американец встретил с восхищением. Теперь он не хмурился, а только быстро и ласково кивал, укутывая ноги пледом, похожим на солдатское одеяло.
— А потому, что в американских ресторанах подают жареные соловьиные язычки. Увидишь такое, станет не до пения. У них афроамериканцы поют. На каждом углу поют и колотят в барабаны. Под кайфом. Я сам читал, как молоденькая афроамериканка, встретив на ночной улице трех морских пехотинцев, затащила их в машину, зверски изнасиловала, а машину сожгла.
Поощрительно протянул фляжку:
— Выпьешь, американец?
— Спасибо, — улыбнулся Дейв Дэнис. Длинная англосаксонская челюсть и короткий нос не мешали ему выглядеть спортивно. — Один раз попробовал, не понравилось.
— Я ж говорю, у них соловьи не поют! — объяснил Павлик Катерине. И спросил: — Может, сигару хочешь?
Напор Павлика не понравился американцу. Наверное решил, что его втягивают в подозрительную аферу. Даже руки перед собой выставил: «Один раз попробовал, не понравилось».
— Я же говорю! У него и детей мало. Тоже один раз попробовал. Куда летишь, Денис?
— В Ганновер.
— Куда ему еще лететь? Оставь человека в покое, — Катерина вытянула длинные ноги.
Светлые шорты и спортивная блузка, расстегнутая на одну пуговичку, вполне соответствовали сумеречному уюту бизнес-класса. Сипели за бортом запущенные турбины. По полу несло холодком. Четвертый пассажир бизнес-класса, опухший плечистый мужичок, грузно, как трактор, завалившийся набок в кресло под левым иллюминатором, вдруг очнулся и проявил некоторый интерес к вытянутым ногам Катерины. Впрочем, чисто инстинктивный. Зато очень заинтересовался фляжкой в руках Павлика. «К вам… К вам… — хрипло проквакал. — Кошкин… Фамилие такое… Тоже в Ганновер…»
Американец насторожился.
В его улыбке чувствовалась нерешительность.
В русском бизнесе все стремительно, подумал. Протянешь руку, а ее тут же отхватят по самое плечо. Господин Дейв Дэнис всей спиной чувствовал непонятную опасность. Вжатый в кресло (самолет взлетал), он с удивлением прислушивался к голосу господина Мельникоффа: «Что? Организм обезвожен? Пить надо меньше. Проси горячий обед, чтобы п отом тебя пробило».
— К вам… К вам… — волновался квакающий.
— Не к нам, а к стюардессе, — безжалостно ответил Павлик и снова повернулся к американцу. — Так откуда, говоришь, сбежал в Америку? Не коренной ведь, да? У вас там коренных не бывает. Слышь, Катька, — весело крикнул Катерине, хотя она сидела в двух шагах от него. — Наверное из Румынии. Видишь, смуглый? Расстрелял Николае Чаушеску и сбежал. Вытряс чаушескины денежки… Что? Не румын?… — удивился он, услышав ответ американца. — Нет, Катька, он не румын… Он чистый англосакс. Ну, сам так говорит. Из старинной семьи, видишь, челюсть дегенеративная. Вырождается. Ты хлебни, хлебни, — пригласил Павлик и чуть не силой заставил американца сделать большой глоток. На страдающего Кошкина он не смотрел. — А теперь ты хлебни, Катька. Покажи американцу, как это делается.
— К вам… К вам…
— А ты сиди, — оборвал Кошкина Павлик. — Тоже смотри, как это делается.
Катерина красиво запрокинула голову. Глоток оказался как раз в меру. По крайней мере, не подмывал устоев воспитанности. Спортивный американец сразу почувствовал себя униженным. Протянув руку, забрал фляжку и сделал еще один большой, крупный глоток.
— К вам… К вам…
— А ты, Кошкин, если хочешь коньяка, прогуляйся в эконом-класс.
— З-з-зачем?
— Наверное видел, в двадцать третьем ряду у прохода сидит лысый толстяк, морда круглая.
— Да, да… Фэтсоу… — понимающе покивал Дэнис. Коньяк на него хорошо подействовал. — Толстяк по-американски — фэтсоу. Я видел… Толстый лысый человек…
— Ты только посмотри. Американец, а все запомнил, — благодушно удивился Павлик. — Давай пойди, Кошкин, к лысому и пошлепай ладошкой по голове.
— К вам… К вам…
— Не к нам, а к нему.
— В-в-ваш приятель?
— А то!
— Спит, н-н-наверное?
— А тебе-то что? Пошлепаешь по лысине, проснется.
Павлик ухмыльнулся. Он видел улыбку на красивых губах Катерины.
Ночь, десять тысяч метров над неуютными просторами России, рядом любимая женщина. Чего еще надо для полноты жизни? — «Пошлепай, пошлепай его ладошкой! Привет, мол, Пахомыч!»
— А потом?
— А потом вернешься и хлебнешь коньяку.
Катерина ласково улыбнулась Кошкину. Если человек хочет глоток «Хеннеси» и не разменивается на мелочевку, не заказывает у стюардессы стакан пошлой водки — это уже сильный человек. Когда-то Павлик Мельников (Золотые Яйца) показался ей слабаком, но доказал свою силу, растолкав жадную очередь, выстроившуюся к ней. Сейчас Катерина почти не вспоминала Рядновку. В Мюнхене оказалось сладьше. Бабка была права: чем дольше терпишь, тем… Давно ли багровое утопическое Солнце высвечивало низкие сибирские болота, извилистые, заросшие камышом протоки и речки? Давно ли парила таежная глушь, серели кочкарники, унылые каменистые гривки? Да и зачем помнить темное озерцо, в котором утонула единственная подружка? Говорят, увлекаемые течением мрачные утопленники, распертые газами, как дирижабли, раскачиваясь, тяжело волоча распухшие ноги, так и бредут себе по заиленному дну реки к Северному Ледовитому океану… Может, и подружка Ниночка… Рыба подплывет, укусит… Ничего в жизни Ниночка не успела. Эта мысль расстраивала Катерину. Отгоняя ее, поощрительно улыбнулась Кошкину. Пусть похлопает лысого. Он в накопителе наступил ей на ногу и не извинился.
— К вам… К вам…
Кошкин пораженно поднялся.
Вспомнил, какой большой вес принял вчера на грудь, и ему опять стало плохо.
Ох, глотнуть коньячку и спать до самого Ганновера!
2
В эконом-классе свет был пригашен.
Кто спал, откинувшись на спинку кресла, кто приткнулся к плечу соседа.
Только возле туалетов в самом хвосте маячил некто. Но сонная жизнь лайнера, несущегося над ночной Сибирью, Кошкина совершенно не интересовала. Он медленно шел по проходу. Голова болела. Почему пассажиры ночью такие бледные? «К вам… К вам…» При таком свете не споткнешься, конечно, но газету не почитаешь. Наверное, лысый толстяк, подумал Кошкин, является приятелем этой красивой женщины и ее спутника. Хотят пошутить. Видно, не сильно богатый толстяк, если любит летать в эконом-классе.
Лысый фэтсоу сидел в двадцать третьем ряду.
У него было ничем не примечательное круглое лицо. Бледное, широкое. Пухлая ладонь Кошкина сама дотянулась до поблескивающей в сумеречном свете лысине:
— К вам… К вам… Слышь, Пахомыч?
— Чего тебе? — изумился лысый.
— П-п-привет тебе.
— Какой еще привет? От кого? — увернулся от его руки лысый. — Какой я тебе Пахомыч?
— А разве нет?
— Нет, конечно.
— Т-т-тогда извиняй. Ошибся.
Кошкин тяжело развернулся и побрел в бизнес-класс.
Может, все-таки позвать стюардессу? Что мне глоток «Хеннеси»? Трижды глотнуть все равно не дадут. Скажут, дорого. Может, попросту ввалить стакан молдавского? Или водки? Продержаться до Ганновера… К вам… К вам… А то начну заказывать одну за другой, тут мне и кранты! Нет, никаких заказов! Один большой глоток благородного «Хеннеси» и достаточно!
Мысль о большом глотке сильно согрела Кошкина.
Это понял даже Павлик, протянув желанную фляжку. Да и Катерина, и американец с интересом уставились на страждущего.
— Т-т-так выходит, что не Пахомыч он…
— Имеет право, — благодушно согласился Павлик.
Тема, которую он поднял в отсутствие Кошкина, казалась ему значительнее ночных наивных развлечений. «Дом! — вот о чем твердил он американцу. — В Мюнхене у нас дом. У нас с Катериной планы. Поглядываем в сторону твоей Америку. Совсем не освоенный континент, да? Но и там нам, Денис, понадобится большой дом. Понимаешь, большой!»
Американец понимал.
— Вот ты, говоришь, сбежал из Румынии… Нет, не из Румынии? — удивился Павлик. — Ну да, ты же говорил что-то про вырождение… Это Кошкин, небось, сбежал из Румынии. Тоже нет?… — еще больше удивился. — Тогда не грузи, помалкивай… Так ты говоришь, Денис, что есть на примете хороший дом?
Американец кивал.
Говоря о бизнесе, он чувствовал себя увереннее.
В России вообще-то трудно чувствовать себя уверенно. Если даже летишь в бизнес-классе с человеком, который пьет «Хеннеси» из горлышка.
Американец даже моргнул.
Он по собственному опыту знал, что планировать в России можно только теоретически. Вот сидит смуглый подтянутый человек в дорогом костюме от Армани и интересуется большимдомом. Глаза водянистые, прищуренные, все как бы пытается почесать лоб. А рядом потрясающая женщина. Голливуд бы встал на уши.
— Я знаю большой дом, — подтвердил американец. — В Вест-Оранже. Час езды до Бродвея, если трафик складывается. Проезжаешь мост Венезано, слышали? Никогда не слышали? — удивился американец. — Странно… Пять спален, мастер-бедрум на первом этаже. Четыре ванные, пять туалетов… Нет, не во дворе, — удивился он странному вопросу. — Прачечная, само собой, ливинг рум высотой семь метров, просторная столовая с дубовым столом и дубовой стойкой. Офис-кабинет выполнен по специальному дизайнерскому заказу, — голос американца звучал торжественно, будто проповедь читал. — Полы паркетные. Вертикальные шторы. Кухня с камином. Бейсмент выполнен особо. Две гостевые спальни, мини-бассейн с холодной водой, джакузи, комната из кедра для хранения меховых и шерстяных вещей…
Кто спал, откинувшись на спинку кресла, кто приткнулся к плечу соседа.
Только возле туалетов в самом хвосте маячил некто. Но сонная жизнь лайнера, несущегося над ночной Сибирью, Кошкина совершенно не интересовала. Он медленно шел по проходу. Голова болела. Почему пассажиры ночью такие бледные? «К вам… К вам…» При таком свете не споткнешься, конечно, но газету не почитаешь. Наверное, лысый толстяк, подумал Кошкин, является приятелем этой красивой женщины и ее спутника. Хотят пошутить. Видно, не сильно богатый толстяк, если любит летать в эконом-классе.
Лысый фэтсоу сидел в двадцать третьем ряду.
У него было ничем не примечательное круглое лицо. Бледное, широкое. Пухлая ладонь Кошкина сама дотянулась до поблескивающей в сумеречном свете лысине:
— К вам… К вам… Слышь, Пахомыч?
— Чего тебе? — изумился лысый.
— П-п-привет тебе.
— Какой еще привет? От кого? — увернулся от его руки лысый. — Какой я тебе Пахомыч?
— А разве нет?
— Нет, конечно.
— Т-т-тогда извиняй. Ошибся.
Кошкин тяжело развернулся и побрел в бизнес-класс.
Может, все-таки позвать стюардессу? Что мне глоток «Хеннеси»? Трижды глотнуть все равно не дадут. Скажут, дорого. Может, попросту ввалить стакан молдавского? Или водки? Продержаться до Ганновера… К вам… К вам… А то начну заказывать одну за другой, тут мне и кранты! Нет, никаких заказов! Один большой глоток благородного «Хеннеси» и достаточно!
Мысль о большом глотке сильно согрела Кошкина.
Это понял даже Павлик, протянув желанную фляжку. Да и Катерина, и американец с интересом уставились на страждущего.
— Т-т-так выходит, что не Пахомыч он…
— Имеет право, — благодушно согласился Павлик.
Тема, которую он поднял в отсутствие Кошкина, казалась ему значительнее ночных наивных развлечений. «Дом! — вот о чем твердил он американцу. — В Мюнхене у нас дом. У нас с Катериной планы. Поглядываем в сторону твоей Америку. Совсем не освоенный континент, да? Но и там нам, Денис, понадобится большой дом. Понимаешь, большой!»
Американец понимал.
— Вот ты, говоришь, сбежал из Румынии… Нет, не из Румынии? — удивился Павлик. — Ну да, ты же говорил что-то про вырождение… Это Кошкин, небось, сбежал из Румынии. Тоже нет?… — еще больше удивился. — Тогда не грузи, помалкивай… Так ты говоришь, Денис, что есть на примете хороший дом?
Американец кивал.
Говоря о бизнесе, он чувствовал себя увереннее.
В России вообще-то трудно чувствовать себя уверенно. Если даже летишь в бизнес-классе с человеком, который пьет «Хеннеси» из горлышка.
Американец даже моргнул.
Он по собственному опыту знал, что планировать в России можно только теоретически. Вот сидит смуглый подтянутый человек в дорогом костюме от Армани и интересуется большимдомом. Глаза водянистые, прищуренные, все как бы пытается почесать лоб. А рядом потрясающая женщина. Голливуд бы встал на уши.
— Я знаю большой дом, — подтвердил американец. — В Вест-Оранже. Час езды до Бродвея, если трафик складывается. Проезжаешь мост Венезано, слышали? Никогда не слышали? — удивился американец. — Странно… Пять спален, мастер-бедрум на первом этаже. Четыре ванные, пять туалетов… Нет, не во дворе, — удивился он странному вопросу. — Прачечная, само собой, ливинг рум высотой семь метров, просторная столовая с дубовым столом и дубовой стойкой. Офис-кабинет выполнен по специальному дизайнерскому заказу, — голос американца звучал торжественно, будто проповедь читал. — Полы паркетные. Вертикальные шторы. Кухня с камином. Бейсмент выполнен особо. Две гостевые спальни, мини-бассейн с холодной водой, джакузи, комната из кедра для хранения меховых и шерстяных вещей…