Страница:
Японец расстроился.
Голова болит. Долларов нет. Островов нет.
Есть только выигранный в карты одноногий капитан да три совсем никаких от огненной воды офицера при сабельках — охрана банка. Хотел старший таможенник сделать себе харакири, ему не позволили. «Кто палубу будет мыть?»
Японец пожаловался:
«Ето вернусь в Японию, выйду в отставку. Есть на Хоккайдо кусок земли, буду обрабатывать. Одна беда: много на острове полевых вредителей».
«Ето ничего, — утешил Павлик японца. — Ето поможем справиться».
«Да как?»
«А пришлем сибирских ежей. Они пожрут полевых вредителей. И Карасю в компании с сибирскими ежами будет не так тоскливо».
— Так много ежей в Сибири? — озадаченно спросил американец Павлика.
— Да ну! — отмахнулся Павлик. — Что мы, дураки, своих собственных ежей сбывать? Ловишь крысу, пока возбуждена — опрыскиваешь лаком. Потом сушишь мощным феном, чтобы шерсть торчком, вот тебе и сибирский еж.
Американец потрясенно выдохнул:
— А законы?
6
7
8
Голова болит. Долларов нет. Островов нет.
Есть только выигранный в карты одноногий капитан да три совсем никаких от огненной воды офицера при сабельках — охрана банка. Хотел старший таможенник сделать себе харакири, ему не позволили. «Кто палубу будет мыть?»
Японец пожаловался:
«Ето вернусь в Японию, выйду в отставку. Есть на Хоккайдо кусок земли, буду обрабатывать. Одна беда: много на острове полевых вредителей».
«Ето ничего, — утешил Павлик японца. — Ето поможем справиться».
«Да как?»
«А пришлем сибирских ежей. Они пожрут полевых вредителей. И Карасю в компании с сибирскими ежами будет не так тоскливо».
— Так много ежей в Сибири? — озадаченно спросил американец Павлика.
— Да ну! — отмахнулся Павлик. — Что мы, дураки, своих собственных ежей сбывать? Ловишь крысу, пока возбуждена — опрыскиваешь лаком. Потом сушишь мощным феном, чтобы шерсть торчком, вот тебе и сибирский еж.
Американец потрясенно выдохнул:
— А законы?
6
— К вам… К вам…
Кошкин явно созрел для очередного глотка.
Дескать, как там Пахомыч? Не передать привет?
Катерина засмеялась. Ей нравилось, как проходил полет. Будь в салоне только американец, сдохли бы от скуки. Проводив взглядом отправившегося в эконом-класс Кошкина, задумалась. Почему американцы постоянно ссылаются на законы? Разве Кошкину законы нужны? Кошкину справедливость нужна. Он зарабатывает и поддает, поддает и зарабатывает. Таких сейчас много. И все рвутся в Европу, потому что боятся друг друга, знают, что сидят друг у друга на крючке. Правда, из Европы все эти Кошкины скоро схлынут. Даже быстрей, чем схлынула волна новых русских в малиновых пиджаках и с голдами на шее. Скучный американец останется, и Павлик останется, и другие разные люди останутся, а Кошкины схлынут.
О чем-то таком говорил в Мюнхене умница Карпицкий.
Русская мечта, говорил Карпицкий, — стать европейцем. Сам уже не первый год живет в Германии, много думал о русской мечте. Выйти в люди, стать европейцами. Показать себя в полную силу. Умный русский царь прорубил окно в Европу, но дорубят его русские финансисты. Чем-то Карпицкий напомнил Катерине Семина, — странного человека, с которым два года назад говорила на острове под Благушино. Вроде и ничего такого не было сказано, а…
Катерина вздрогнула.
В бизнес-класс втолкнули Кошкина.
Лицо у него было разбито. Кровь скопилась в уголках губ, капала на дорожку под ногами. Кошкин неаккуратно сморкался и прикладывал к разбитым губам носовой платок, почерневший от крови.
— К вам… К вам…
Кошкина подталкивала мужская рука.
Упав в кресло под иллюминатором, Кошкин увидел фляжку с коньяком, неосторожно оставленную американцем на столике, и одним махом опростал ее. И отключился. А человек, втолкнувший Кошкина в салон, пожаловался: «Совсем забодал, козел! Одни травкой гасятся, другие выпивкой, а этот что удумал! — И показал, что придумал этот: звучно похлопал себя ладошкой по голой лысине. — Ну совсем испорченный пассажир».
И вдруг до Катерины дошло: это же тот толстяк, что наступил ей на ногу в накопителе и не извинился! И до Павлика дошло: это же тот самый фэтсоу, которого он окрестил Пахомычем. Только американец смотрел на странного гостя с непониманием. В России все быстро происходит, подумал он. Мазер факеры. Почему в России все так быстро происходит?
Но на Катерину американец смотрел с восторгом и с ужасом.
Такой женщине просто так не предложишь дэйт, такую женщину нужно носить на руках. Поистине все в России неправильно.
— Ну, совсем забодал, — сердито отдул толстую губу лысый фэтсоу (он, понятно, имел в виду Кошкина). — Все Пахомыч да Пахомыч! А какой я ему Пахомыч? — пояснил он, нехорошо глядя на Павлика. — Никакой я не Пахомыч, а вовсе Романыч. А этот подойдет, пошлепает по лысине ладошкой, будто я лох. Пахомыч, говорит.
И спросил:
— Кто отнесет записку?
Первым ситуацию просек американец.
С небольшим опозданием, но он первым учуял темную опасность, исходящую от лысого толстяка. Серьезную опасность. Настоящую. Раздутый живот под широким пиджаком… И правый карман оттопыривается…
Впрочем, в кармане лысого оказались сигареты.
Скользнув невыразительным взглядом по напряженным лицам, фэтсоу неторопливо раскурил дешевую вонючую сигарету.
— Хотите кофе? — спросил американец.
Предупредительность к пассажирам такого толка выработалась в нем еще в юные годы.
Романыч не ответил.
Сперва выпустил из ноздрей вонючий дым, брезгливо глянул на Катерину, только потом на Павлика:
— Куда летим?
— То есть, как это куда? — занервничал Павлик. — В Ганновер.
— И баба туда же?
— И баба.
— И ты? — спросил Романыч американца.
— А что? Есть выбор?
Романыч не ответил.
Мрачно курил. Столбик пепла упал на дорожку.
Наконец как бы очнулся и презрительно сунул окурок в пепельницу подлокотника. Оттуда еще долго тянуло дешевым дымом. С той же непонятной брезгливостью уставился на Катерину, но выбрал американца. «Передашь записку». Подумав, пояснил: «Бабам передашь, стюардессам. Жрут кофий за занавеской. Скажешь, у меня справедливые требования. А то самолет разнесу в пыль».
Произнося эти короткие, ужасные слова, Романыч как бы ненароком расстегнул широкий серый пиджак. Полы разошлись и все увидели, что полнота лысого фэтсоу в большой степени искусственная: живот был охвачен кожаным поясом, из специального кармана торчала ручка с кольцом — может, граната. И торчали какие-то подозрительные цилиндры и трубки, опутанные цветными проводами. И убедительно мигала на поясе зеленая лампочка.
Хоть бы красная, подумал Павлик.
Нелепость ситуации его просто оглушила.
Все шло так хорошо, все путём шло, тип-топ, замечательно, через несколько часов Ганновер, можно забыть российские чудеса, и вдруг этот придурок с бомбой! Получается, я сам его разозлил.
— Ты это, — мрачно предупредил Павлика фэтсоу. — Ты не дергайся, и все будет хорошо.
И спросил, имея в виду американца:
— Откуда румын?
— Дались вам сегодня румыны, — расстроилась Катерина. — Не румын он. Американец.
— А мне по барабану. У нас такой вот румын на пятой зоне конопатил свинарник. По неправильной статье сел.
Обыденное конопатил свинарниквсех ошеломило.
— Хотите коньяку?
— Да его лох выглотал.
Павлик покачал головой.
Бедняга Кошкин уснул, как отрубился. Это у него нервное.
— Как вы с таким арсеналом поднялись на борт?
— Люди, они везде люди, — неодобрительно ответил Романыч. — Денежки любят.
— Откуда у тебя столько?
— А тебе зачем?
— Просто интересно: сколько стоит такая сбруя?
— Купить хочешь?
— А продашь? — сразу воспрянул Павлик. — Учти, тут с нами настоящий американец, — Павлик ткнул кулаком в сторону вернувшегося улыбающегося Дэниса. — Он добавит.
И крикнул американцу:
— Добавишь?
— Офкос.
Правда, Дейв Дэнис не совсем понимал, зачем этот русский собирается купить бомбу? И что он будет с нею делать, если лысый фэтсоу действительно ее продаст? Какая разница, в чьих руках находится бомба, если из самолета ее все равно не выбросишь? Нет, футурумамериканцу не нравился.
— А если бы продал? Что тогда?
— Да ничего. Просто не сказали бы никому.
Признался:
— Вот так надо в Ганновер!
Романыч нехорошо моргнул:
«В Ганновер»… — Видно, вспомнил какую-то обиду: — Ты не дергайся… Знаешь высоту, на какой летим?… Вот-вот, десять тысяч метров, — подтвердил он, — по радио передавали. С такой высоты падать…
— Хочу клубники.
Фэтсоу, Павлик и американец изумленно уставились на Катерину.
Она потянулась, вытянула ноги, повторила:
— Хочу клубники.
И долго, влажно поглядела на Павлика, будто подавала знак тайный.
— Заткнись!
Палец лысого фэтсоу (короткий, грязный, с отбитым ногтем) лег на взрывное устройство. Показалось, что зеленая лампочка сразу замигала веселее. У Романыча явно были какие-то свои планы. Стюардесса, появившаяся с подносом, заставленным чашками с кофе, сразу поверила Романычу.
— Записка у пилотов?
— Конечно.
— Тогда иди, — разрешил фэтсоу и с недоверием поглядел на чашки.
— Хотите, чтобы я попробовал? — улыбнулся Дейв Дэнис. Может, еще разок мечтал слетать в Париж на халяву.
— Зачем?
— А вдруг подсыпали снотворного?
Американец взял сахарницу, ложечку, улыбнулся Павлику:
— Вам какой кофе? С сахаром? Со сливками?
— Со стрихнином!
Доброе лицо американца скривилось.
Теперь он окончательно утвердился в мысли, что в России действительно все совсем не так, как в других странах. В его сознании Россия окончательно выломилась из всех мировых схем. Про себя он страшно боялся, что эти непредсказуемые русские бросятся на лысого угонщика и в небе вспыхнет звезда взрыва. От русских всего можно ожидать, подумал он.
— Нет, вы только подумайте!
Обычно бледное лицо Павлика пылало.
Одна мысль о том, что самолет посадят в каком-нибудь захолустье, приводила его в бешенство. Ведь посадка — это томительные переговоры с угонщиком, это большой и реальный риск, а потом тотальный шмон. Стоило волноваться на энской таможне, трястись на паспортном контроле, злобно подумал он, если в какой-то неведомой дыре меня заново перетрясут с головы до ног.
Тотальная проверка!
Павлик содрогнулся.
При желании на него теперь много чего можно накопать.
Это же вы, скажут, господин Павел Мельникофф в свое время собирались угнать самолет из Советского Союза! Это же вами интересовалось Пятое управление КГБ, потому что своими дурацкими действиями вы постоянно отвлекали упомянутое управление от тщательного контроля над сибирской интеллигенцией. Помните? Вас даже в Благушино выслали. Опять за свое? Не сладок вам дым отечества.
— Вы только подумайте! — губы Павлика возмущенно дергались. — Всю жизнь бегаю и бегаю. Сколько можно? Это ты хреново придумал, — злобно обратился он к Романычу. — Всю жизнь убегать, значит, никогда не достигнуть цели.
Лысый фэтсоу насторожился.
Он никого не боялся. Ну, может, Катерину немного.
Обычно все пялились на Катерину, как на волшебное зеркало, а Романыч воротил голову. Впрочем, какой смысл пялиться на женщину, если в любой момент и она, и ты сам можете превратиться в дым?
— Нет, вы только подумайте! — пытался вырваться Павлик из какой-то сложной, чрезвычайно запутанной мысли. — В Америке понятно. Там есть из-за чего. — Он схватил чашку с горячим кофе, подул на нее и поставил обратно. — Но у нас-то! Какого хрена? Вылетаешь в Ганновер, а садишься в Рыбинске!
— Не обязательно в Рыбинске, — кивнул Романыч. — Но я тоже не доверяю самолетам.
Сам того не зная, он буквально повторил слова, сказанные когда-то террористом, возившим Дэниса на остров свободы.
— Бедрум на первом этаже! Нет, вы только подумайте! — продолжал бесноваться Павлик. Он был вне себя от мысли о тотальном шмоне. Ситуация сводила его с ума. — Ни заработать, ни сохранить! Что за страна? Все стремятся добраться до лестницы, ведущей вверх, а таких лестниц — раз и обчелся. А бегут, толкаются. Каждый надеется, что это именно он взберется на самый верх, увидит мир, освещенный Солнцем. А вот хрен! — заорал он. — Как ни карабкайся вверх, все равно окажешься внизу. Это в Америке, заработав миллион, можно выскочить на балкон, с которого мир виднее. А у нас все лестницы ведут вниз. Только вниз, слышишь, Пахомыч? Это тебе только кажется, что тебя иначе зовут. Пахомыч ты! Бежишь вверх, а оказываешься в подвале!
— О чем это ты?
— Да о русской мечте! — заорал Павлик, крепко сжимая подлокотники кресла. — Где сейчас Борис Абрамович с его миллионами? Правильно, за отдаленным бугром! А сидеть за отдаленным бугром разве не все равно что сидеть в подвале? А где Владимир Александрович? — Павлик явно думал, что упоминаемые им имена что-то говорят и лысому фэтсоу. Катерина с беспокойством потянулась к Павлику, но он оттолкнул ее руку. — Когда Владимир Александрович ковал в своем первом кооперативе медные браслеты, он ведь тоже считал, что ломится вверх по лестнице. Это сейчас он понял, наконец, что Испания — тот же подвал. А Мишка с задворок московского завода «Калибр»? А Владимир Олегович с его любовью к футболу?
— Хочу клубники.
Романыч покосился на Катерину.
Чувствовалось, что он на винте. Лысина покраснела, грязный палец с отбитым ногтем лежал на взрывном устройстве. Требования, изложенные в записке, переданной пилотам, уже обсуждались на Земле, умные головы обсчитывали ситуацию, но сам-то Романыч имел дело только с теми, кто сидел перед ним. Никто из них не интересовал его. Так, разменный материал… Рукав серого дешевого пиджака задрался и Катерина увидела на коже Романыча широкий темный шрам, будто кто-то пытался отхватить ему руку топором.
— Вы только подумайте! — никак не мог уняться Павлик. — Вся Россия спит на тюфяках, набитых долларами. Этих долларов в России больше, чем в самой Америке. А толку?
Он оттолкнул руку Катерины.
— Я столько лет работал головой! Добрался до верха лестницы, а тут ты! — заорал он на Романыча. — Откуда ты такой вылез? Ну, дадут тебе миллион, что с того толку? Ты ведь, как все, закопаешь его в подвале! Будешь жрать постную картошку и спать на тюфяке, набитом долларами. Вот российский стиль, — крикнул он испуганному американцу. — Ты можешь взорвать нас, — заорал он уже лысому, — но у тебя никогда ничего такого не будет! Такой красивой жены, как у меня, не будет! И жить ты никогда не научишься! И вообще… Может, у тебя даже взрывчатка сраная, как всё в России? А, Пахомыч?
— Романыч я.
— Да какая разница? Пахомычем был, Пахомычем помрешь. Сам подумай! Я ведь всю жизнь мечтал о свободе. Выбился, живу среди нормальных людей, могу влиять на течение событий, обо мне в газетах пишут как о победителе. И вдруг — ты! Какого черта? Если я сяду в тюрьму, — злобно предупредил он, — незнакомые люди будут бороться за мое освобождение, а ты со своей лампочкой…
— Павлик!
Он замолчал.
Он действительно хотел когда-то бежать из страны.
В Томске в восемьдесят пятом с коротким корешком Олегом Роговым подобрали удобную железяку. Сама ложилась в руку, требовала крови. В самолет такую легко пронести, скажем, в трости. Вот прихрамывает юноша, с БАМа приехал, на груди комсомольский значок. Рубка пилотов в те годы не запиралась. Ух, наделали бы шороху на большой высоте. Гони, дескать, на юг, к евреям! Или наоборот на север, к шведам! И улетели бы, но игра судьбы: в день накануне побега, когда билеты на московский рейс были уже приобретены, в местной газете появился некий телефонный номерок… Так сказать, телефон доверия… Пятое управление работало с интеллигенцией… Наткнувшись на этот номерок, Павлик почему-то не смог уснуть. Все было как затмение, сон не шел. Анализировал каждый шаг. Представлял дикие рожи афганцев, если угонят самолет на юг… Или самодовольные, тупые рожи шведов…
Под утро рука сама набрала номер.
Да, да, угон пассажирского лайнера… Я не шучу, нет… Коренной томич, патриот…
В ту же ночь Олег Рогов попал в знаменитое здание на проспекте Кирова. А патриота Павла Мельникова, слегка пожурив, отправили в село Благушино. Куда ни ткнись, везде гэбэшники или Пахомычи. Я годами деньги копил, искал способы удвоить капитал, утроить. Кормился сам, давал кормиться людям. Бегал от путчей и революций, зарабатывал, домик купил в Германии, Катьку сделал европеянкой. Вон как смотрит на лысого. Engelhuren,произнес про себя по-немецки. Ангельские шлюхи.Неужели какой-то Пахомыч может превратить такое прекрасное женское тело в кровавое месиво?
— Пахомыч, тебе Джиоконда нравится?
— Чего такое?
— Неужто не слышал? Такая женщина на картине.
— А-а-а, знаю.
— А говоришь, не нравится.
— Потому и говорю.
— А кто тебе нравится?
— П етра.
— Вот видишь, — навел палец на лысого Павлик. — Хоть какая-то Петра тебе нравится. Эта уж точно румынка, да? Хотя бы ради этой своей Петры, — взмолился он. — Пахомыч! Она наверное ждет тебя! Продай мне свою сбрую, — указал он на мигающую лампочку. — Я тебе денег дам.
— Ты для меня не покупатель.
— Это как? — опешил Павлик. — А кто же для тебя покупатель?
— Государство.
Романыч произнес слово государствотак строго и уважительно, что сразу стало ясно, что это самое государствообращалось с ним быть может и без должной уважительности, но действительно строго.
— И сколько ты просишь?
— У тебя столько нет.
— Пахомыч!
Все посмотрели на Павлика.
— Пахомыч, заклинаю! Все, что угодно, только не связывайся с государством. Оно тебе ноги вырвет. Ты перед ним ничто. Один мой приятель спер пять тысяч рублей, ничего особенного ему не светило. Так у него гонор! Он обиделся. Мол, государство его обидело! Другие тащат миллионами, а он всего пять тысяч. Потребовал государственного защитника. Пусть, мол, государство меня и защищает. Ну вот. Защитило. На полную катушку. Семь лет! Даже диссидентам не всегда столько давали.
Кошкин явно созрел для очередного глотка.
Дескать, как там Пахомыч? Не передать привет?
Катерина засмеялась. Ей нравилось, как проходил полет. Будь в салоне только американец, сдохли бы от скуки. Проводив взглядом отправившегося в эконом-класс Кошкина, задумалась. Почему американцы постоянно ссылаются на законы? Разве Кошкину законы нужны? Кошкину справедливость нужна. Он зарабатывает и поддает, поддает и зарабатывает. Таких сейчас много. И все рвутся в Европу, потому что боятся друг друга, знают, что сидят друг у друга на крючке. Правда, из Европы все эти Кошкины скоро схлынут. Даже быстрей, чем схлынула волна новых русских в малиновых пиджаках и с голдами на шее. Скучный американец останется, и Павлик останется, и другие разные люди останутся, а Кошкины схлынут.
О чем-то таком говорил в Мюнхене умница Карпицкий.
Русская мечта, говорил Карпицкий, — стать европейцем. Сам уже не первый год живет в Германии, много думал о русской мечте. Выйти в люди, стать европейцами. Показать себя в полную силу. Умный русский царь прорубил окно в Европу, но дорубят его русские финансисты. Чем-то Карпицкий напомнил Катерине Семина, — странного человека, с которым два года назад говорила на острове под Благушино. Вроде и ничего такого не было сказано, а…
Катерина вздрогнула.
В бизнес-класс втолкнули Кошкина.
Лицо у него было разбито. Кровь скопилась в уголках губ, капала на дорожку под ногами. Кошкин неаккуратно сморкался и прикладывал к разбитым губам носовой платок, почерневший от крови.
— К вам… К вам…
Кошкина подталкивала мужская рука.
Упав в кресло под иллюминатором, Кошкин увидел фляжку с коньяком, неосторожно оставленную американцем на столике, и одним махом опростал ее. И отключился. А человек, втолкнувший Кошкина в салон, пожаловался: «Совсем забодал, козел! Одни травкой гасятся, другие выпивкой, а этот что удумал! — И показал, что придумал этот: звучно похлопал себя ладошкой по голой лысине. — Ну совсем испорченный пассажир».
И вдруг до Катерины дошло: это же тот толстяк, что наступил ей на ногу в накопителе и не извинился! И до Павлика дошло: это же тот самый фэтсоу, которого он окрестил Пахомычем. Только американец смотрел на странного гостя с непониманием. В России все быстро происходит, подумал он. Мазер факеры. Почему в России все так быстро происходит?
Но на Катерину американец смотрел с восторгом и с ужасом.
Такой женщине просто так не предложишь дэйт, такую женщину нужно носить на руках. Поистине все в России неправильно.
— Ну, совсем забодал, — сердито отдул толстую губу лысый фэтсоу (он, понятно, имел в виду Кошкина). — Все Пахомыч да Пахомыч! А какой я ему Пахомыч? — пояснил он, нехорошо глядя на Павлика. — Никакой я не Пахомыч, а вовсе Романыч. А этот подойдет, пошлепает по лысине ладошкой, будто я лох. Пахомыч, говорит.
И спросил:
— Кто отнесет записку?
Первым ситуацию просек американец.
С небольшим опозданием, но он первым учуял темную опасность, исходящую от лысого толстяка. Серьезную опасность. Настоящую. Раздутый живот под широким пиджаком… И правый карман оттопыривается…
Впрочем, в кармане лысого оказались сигареты.
Скользнув невыразительным взглядом по напряженным лицам, фэтсоу неторопливо раскурил дешевую вонючую сигарету.
— Хотите кофе? — спросил американец.
Предупредительность к пассажирам такого толка выработалась в нем еще в юные годы.
Романыч не ответил.
Сперва выпустил из ноздрей вонючий дым, брезгливо глянул на Катерину, только потом на Павлика:
— Куда летим?
— То есть, как это куда? — занервничал Павлик. — В Ганновер.
— И баба туда же?
— И баба.
— И ты? — спросил Романыч американца.
— А что? Есть выбор?
Романыч не ответил.
Мрачно курил. Столбик пепла упал на дорожку.
Наконец как бы очнулся и презрительно сунул окурок в пепельницу подлокотника. Оттуда еще долго тянуло дешевым дымом. С той же непонятной брезгливостью уставился на Катерину, но выбрал американца. «Передашь записку». Подумав, пояснил: «Бабам передашь, стюардессам. Жрут кофий за занавеской. Скажешь, у меня справедливые требования. А то самолет разнесу в пыль».
Произнося эти короткие, ужасные слова, Романыч как бы ненароком расстегнул широкий серый пиджак. Полы разошлись и все увидели, что полнота лысого фэтсоу в большой степени искусственная: живот был охвачен кожаным поясом, из специального кармана торчала ручка с кольцом — может, граната. И торчали какие-то подозрительные цилиндры и трубки, опутанные цветными проводами. И убедительно мигала на поясе зеленая лампочка.
Хоть бы красная, подумал Павлик.
Нелепость ситуации его просто оглушила.
Все шло так хорошо, все путём шло, тип-топ, замечательно, через несколько часов Ганновер, можно забыть российские чудеса, и вдруг этот придурок с бомбой! Получается, я сам его разозлил.
— Ты это, — мрачно предупредил Павлика фэтсоу. — Ты не дергайся, и все будет хорошо.
И спросил, имея в виду американца:
— Откуда румын?
— Дались вам сегодня румыны, — расстроилась Катерина. — Не румын он. Американец.
— А мне по барабану. У нас такой вот румын на пятой зоне конопатил свинарник. По неправильной статье сел.
Обыденное конопатил свинарниквсех ошеломило.
— Хотите коньяку?
— Да его лох выглотал.
Павлик покачал головой.
Бедняга Кошкин уснул, как отрубился. Это у него нервное.
— Как вы с таким арсеналом поднялись на борт?
— Люди, они везде люди, — неодобрительно ответил Романыч. — Денежки любят.
— Откуда у тебя столько?
— А тебе зачем?
— Просто интересно: сколько стоит такая сбруя?
— Купить хочешь?
— А продашь? — сразу воспрянул Павлик. — Учти, тут с нами настоящий американец, — Павлик ткнул кулаком в сторону вернувшегося улыбающегося Дэниса. — Он добавит.
И крикнул американцу:
— Добавишь?
— Офкос.
Правда, Дейв Дэнис не совсем понимал, зачем этот русский собирается купить бомбу? И что он будет с нею делать, если лысый фэтсоу действительно ее продаст? Какая разница, в чьих руках находится бомба, если из самолета ее все равно не выбросишь? Нет, футурумамериканцу не нравился.
— А если бы продал? Что тогда?
— Да ничего. Просто не сказали бы никому.
Признался:
— Вот так надо в Ганновер!
Романыч нехорошо моргнул:
«В Ганновер»… — Видно, вспомнил какую-то обиду: — Ты не дергайся… Знаешь высоту, на какой летим?… Вот-вот, десять тысяч метров, — подтвердил он, — по радио передавали. С такой высоты падать…
— Хочу клубники.
Фэтсоу, Павлик и американец изумленно уставились на Катерину.
Она потянулась, вытянула ноги, повторила:
— Хочу клубники.
И долго, влажно поглядела на Павлика, будто подавала знак тайный.
— Заткнись!
Палец лысого фэтсоу (короткий, грязный, с отбитым ногтем) лег на взрывное устройство. Показалось, что зеленая лампочка сразу замигала веселее. У Романыча явно были какие-то свои планы. Стюардесса, появившаяся с подносом, заставленным чашками с кофе, сразу поверила Романычу.
— Записка у пилотов?
— Конечно.
— Тогда иди, — разрешил фэтсоу и с недоверием поглядел на чашки.
— Хотите, чтобы я попробовал? — улыбнулся Дейв Дэнис. Может, еще разок мечтал слетать в Париж на халяву.
— Зачем?
— А вдруг подсыпали снотворного?
Американец взял сахарницу, ложечку, улыбнулся Павлику:
— Вам какой кофе? С сахаром? Со сливками?
— Со стрихнином!
Доброе лицо американца скривилось.
Теперь он окончательно утвердился в мысли, что в России действительно все совсем не так, как в других странах. В его сознании Россия окончательно выломилась из всех мировых схем. Про себя он страшно боялся, что эти непредсказуемые русские бросятся на лысого угонщика и в небе вспыхнет звезда взрыва. От русских всего можно ожидать, подумал он.
— Нет, вы только подумайте!
Обычно бледное лицо Павлика пылало.
Одна мысль о том, что самолет посадят в каком-нибудь захолустье, приводила его в бешенство. Ведь посадка — это томительные переговоры с угонщиком, это большой и реальный риск, а потом тотальный шмон. Стоило волноваться на энской таможне, трястись на паспортном контроле, злобно подумал он, если в какой-то неведомой дыре меня заново перетрясут с головы до ног.
Тотальная проверка!
Павлик содрогнулся.
При желании на него теперь много чего можно накопать.
Это же вы, скажут, господин Павел Мельникофф в свое время собирались угнать самолет из Советского Союза! Это же вами интересовалось Пятое управление КГБ, потому что своими дурацкими действиями вы постоянно отвлекали упомянутое управление от тщательного контроля над сибирской интеллигенцией. Помните? Вас даже в Благушино выслали. Опять за свое? Не сладок вам дым отечества.
— Вы только подумайте! — губы Павлика возмущенно дергались. — Всю жизнь бегаю и бегаю. Сколько можно? Это ты хреново придумал, — злобно обратился он к Романычу. — Всю жизнь убегать, значит, никогда не достигнуть цели.
Лысый фэтсоу насторожился.
Он никого не боялся. Ну, может, Катерину немного.
Обычно все пялились на Катерину, как на волшебное зеркало, а Романыч воротил голову. Впрочем, какой смысл пялиться на женщину, если в любой момент и она, и ты сам можете превратиться в дым?
— Нет, вы только подумайте! — пытался вырваться Павлик из какой-то сложной, чрезвычайно запутанной мысли. — В Америке понятно. Там есть из-за чего. — Он схватил чашку с горячим кофе, подул на нее и поставил обратно. — Но у нас-то! Какого хрена? Вылетаешь в Ганновер, а садишься в Рыбинске!
— Не обязательно в Рыбинске, — кивнул Романыч. — Но я тоже не доверяю самолетам.
Сам того не зная, он буквально повторил слова, сказанные когда-то террористом, возившим Дэниса на остров свободы.
— Бедрум на первом этаже! Нет, вы только подумайте! — продолжал бесноваться Павлик. Он был вне себя от мысли о тотальном шмоне. Ситуация сводила его с ума. — Ни заработать, ни сохранить! Что за страна? Все стремятся добраться до лестницы, ведущей вверх, а таких лестниц — раз и обчелся. А бегут, толкаются. Каждый надеется, что это именно он взберется на самый верх, увидит мир, освещенный Солнцем. А вот хрен! — заорал он. — Как ни карабкайся вверх, все равно окажешься внизу. Это в Америке, заработав миллион, можно выскочить на балкон, с которого мир виднее. А у нас все лестницы ведут вниз. Только вниз, слышишь, Пахомыч? Это тебе только кажется, что тебя иначе зовут. Пахомыч ты! Бежишь вверх, а оказываешься в подвале!
— О чем это ты?
— Да о русской мечте! — заорал Павлик, крепко сжимая подлокотники кресла. — Где сейчас Борис Абрамович с его миллионами? Правильно, за отдаленным бугром! А сидеть за отдаленным бугром разве не все равно что сидеть в подвале? А где Владимир Александрович? — Павлик явно думал, что упоминаемые им имена что-то говорят и лысому фэтсоу. Катерина с беспокойством потянулась к Павлику, но он оттолкнул ее руку. — Когда Владимир Александрович ковал в своем первом кооперативе медные браслеты, он ведь тоже считал, что ломится вверх по лестнице. Это сейчас он понял, наконец, что Испания — тот же подвал. А Мишка с задворок московского завода «Калибр»? А Владимир Олегович с его любовью к футболу?
— Хочу клубники.
Романыч покосился на Катерину.
Чувствовалось, что он на винте. Лысина покраснела, грязный палец с отбитым ногтем лежал на взрывном устройстве. Требования, изложенные в записке, переданной пилотам, уже обсуждались на Земле, умные головы обсчитывали ситуацию, но сам-то Романыч имел дело только с теми, кто сидел перед ним. Никто из них не интересовал его. Так, разменный материал… Рукав серого дешевого пиджака задрался и Катерина увидела на коже Романыча широкий темный шрам, будто кто-то пытался отхватить ему руку топором.
— Вы только подумайте! — никак не мог уняться Павлик. — Вся Россия спит на тюфяках, набитых долларами. Этих долларов в России больше, чем в самой Америке. А толку?
Он оттолкнул руку Катерины.
— Я столько лет работал головой! Добрался до верха лестницы, а тут ты! — заорал он на Романыча. — Откуда ты такой вылез? Ну, дадут тебе миллион, что с того толку? Ты ведь, как все, закопаешь его в подвале! Будешь жрать постную картошку и спать на тюфяке, набитом долларами. Вот российский стиль, — крикнул он испуганному американцу. — Ты можешь взорвать нас, — заорал он уже лысому, — но у тебя никогда ничего такого не будет! Такой красивой жены, как у меня, не будет! И жить ты никогда не научишься! И вообще… Может, у тебя даже взрывчатка сраная, как всё в России? А, Пахомыч?
— Романыч я.
— Да какая разница? Пахомычем был, Пахомычем помрешь. Сам подумай! Я ведь всю жизнь мечтал о свободе. Выбился, живу среди нормальных людей, могу влиять на течение событий, обо мне в газетах пишут как о победителе. И вдруг — ты! Какого черта? Если я сяду в тюрьму, — злобно предупредил он, — незнакомые люди будут бороться за мое освобождение, а ты со своей лампочкой…
— Павлик!
Он замолчал.
Он действительно хотел когда-то бежать из страны.
В Томске в восемьдесят пятом с коротким корешком Олегом Роговым подобрали удобную железяку. Сама ложилась в руку, требовала крови. В самолет такую легко пронести, скажем, в трости. Вот прихрамывает юноша, с БАМа приехал, на груди комсомольский значок. Рубка пилотов в те годы не запиралась. Ух, наделали бы шороху на большой высоте. Гони, дескать, на юг, к евреям! Или наоборот на север, к шведам! И улетели бы, но игра судьбы: в день накануне побега, когда билеты на московский рейс были уже приобретены, в местной газете появился некий телефонный номерок… Так сказать, телефон доверия… Пятое управление работало с интеллигенцией… Наткнувшись на этот номерок, Павлик почему-то не смог уснуть. Все было как затмение, сон не шел. Анализировал каждый шаг. Представлял дикие рожи афганцев, если угонят самолет на юг… Или самодовольные, тупые рожи шведов…
Под утро рука сама набрала номер.
Да, да, угон пассажирского лайнера… Я не шучу, нет… Коренной томич, патриот…
В ту же ночь Олег Рогов попал в знаменитое здание на проспекте Кирова. А патриота Павла Мельникова, слегка пожурив, отправили в село Благушино. Куда ни ткнись, везде гэбэшники или Пахомычи. Я годами деньги копил, искал способы удвоить капитал, утроить. Кормился сам, давал кормиться людям. Бегал от путчей и революций, зарабатывал, домик купил в Германии, Катьку сделал европеянкой. Вон как смотрит на лысого. Engelhuren,произнес про себя по-немецки. Ангельские шлюхи.Неужели какой-то Пахомыч может превратить такое прекрасное женское тело в кровавое месиво?
— Пахомыч, тебе Джиоконда нравится?
— Чего такое?
— Неужто не слышал? Такая женщина на картине.
— А-а-а, знаю.
— А говоришь, не нравится.
— Потому и говорю.
— А кто тебе нравится?
— П етра.
— Вот видишь, — навел палец на лысого Павлик. — Хоть какая-то Петра тебе нравится. Эта уж точно румынка, да? Хотя бы ради этой своей Петры, — взмолился он. — Пахомыч! Она наверное ждет тебя! Продай мне свою сбрую, — указал он на мигающую лампочку. — Я тебе денег дам.
— Ты для меня не покупатель.
— Это как? — опешил Павлик. — А кто же для тебя покупатель?
— Государство.
Романыч произнес слово государствотак строго и уважительно, что сразу стало ясно, что это самое государствообращалось с ним быть может и без должной уважительности, но действительно строго.
— И сколько ты просишь?
— У тебя столько нет.
— Пахомыч!
Все посмотрели на Павлика.
— Пахомыч, заклинаю! Все, что угодно, только не связывайся с государством. Оно тебе ноги вырвет. Ты перед ним ничто. Один мой приятель спер пять тысяч рублей, ничего особенного ему не светило. Так у него гонор! Он обиделся. Мол, государство его обидело! Другие тащат миллионами, а он всего пять тысяч. Потребовал государственного защитника. Пусть, мол, государство меня и защищает. Ну вот. Защитило. На полную катушку. Семь лет! Даже диссидентам не всегда столько давали.
7
Все это время в бизнес-класс никто не входил.
В эконом-классе спали. Самолет рассекал воздух на огромной высоте. За бортом — минус пятьдесят, безоблачно. Курса пилоты не меняли. Обманчивое спокойствие внушило Павлику смутную надежду. Если лысый фэтсоу приказал гнать самолет, скажем, в Швецию… Это бы хорошо. Главное, не в Москву. В Швеции гражданин Германии Павел Мельникофф не будет подвергаться таким унизительным проверкам, как в Москве. Главное, приземлиться не в России. Где угодно, только не в России. В России меня уроют. Катька предупреждала: не летай в Энск…
А если лысый фэтсоу сдастся в России?
Ой, покачал головой Павлик. Лет пять светит точно.
А Катька — блондинка. Она не умеет ждать. У нее ровно столько мозгов, чтобы только дождаться на перекрестке зеленого света. Меняждать не станет. Мужики над ней, как грачи над распаханным полем.
Он взглянул на Катерину и сердце его растаяло.
И она улыбнулась. И Павлик сразу решил: ерунда все это. И надежда вновь горячо затопила сердце. Ну, прилетим в Швецию… Или в Турцию… Это ничего, ведь мы жертвы… Выберем с Катькой самый дорогой ресторан, пригласим американца, и отпразднуем наше очередное счастливое избавление…
— А ты не в Париж, а, Пахомыч?
— Да нет. Куда мне. Не знаю там никого.
— Вена? Хельсинки? Стокгольм?
— Да ну. С чего бы?
— К талибам?
— Да ну, к талибам. Ты скажешь! Я в Сыктывкар.
Павлика как оглушило.
Секунду ничего перед собой не видел.
Потом забормотал:
— Как в Сыктывкар? Ты спятил? Требуй, чтобы гнали самолет в Швецию.
— Да нет. Я уже указал летчикам. Мне в Сыктывкар надо!
— Ты что? — злобно заорал Павлик. — Там одни лагеря!
— Ну да. Я знаю.
— Откуда знаешь?
— На поруках сидел у кума. Девять лет. Седьмая зона, — даже с некоторой охотой объяснил лысый. — Вышел на волю, что делать? Посадили на плешь, разрешили жить в Якутске. Вроде как солнцеворот-спиридон, только административно высланный. Просил, чтобы оставили в Сыктывкаре. Нельзя. Сказали, что это для Якутска я честный, а в Сыктывкаре нельзя.
— Так чего ты кинулся в Сыктывкар?
— В Якутске холодно. Комары.
— А в Коми комаров нет?
— Конечно, есть. Но там… П етра.
— Какая еще П етра?
— Дружка сладкая, — застенчиво улыбнулся фэтсоу.
— Ты педик, что ли? — обомлел Павлик.
— Дружка… П етра… — с волнением повторил Романыч. — Тебе, козел, не понять… У меня шанс есть… Зарегистрирую брак по-людски, вот и будет у нас с П етрой по человечески… Даже марш Мендельсона… Посажу сейчас самолет в Сыктывкаре, потребую П етру… Не разрешат, всех сожгу…
Что за черт, с тоской подумал Павлик. Почему этого лысого педика не устраивают бабы? Ведь делай с бабами все, что захочешь, зачем нюхать мужской пот?
Спросил:
— Этот П етра. Он что, еще сидит?
— Ага.
— Сколько ему осталось.
— Считай, все четыре месяца… И семь дней…
— Четыре месяца? — изумился Павлик. — Ты что, точно чокнутый? Дождаться не мог? Ревнуешь?
Романыч не ответил.
Зато Катерина выдохнула:
— Клубники хочу.
— Заткнись! — заорал Павлик.
Он задыхался.
Грудь сжимало.
Он чувствовал себя запертым в клетке.
При этом гнусная клетка с большой скоростью неслась в Сыктывкар к самым комариным местам и сильно отдавала дерьмом.
— Неужто тебя волнует верность какой-то там П етры?
— А верность твоей жены? — Романыч посмотрел исподлобья.
— Она баба!
— Какая разница?
— Тебе начальство хвост оторвет.
— Тогда я сам вам всем оторву хвосты, — мрачно пообещал фэтсоу. Видно было, что он все хорошо обдумал. — Мне теперь все равно. Я в драку ввязался. Я такой факел сделаю из этого самолета, что все начальство залюбуется.
— А мы?
Романыч не ответил.
— Ты спятил, ты точно спятил, Пахомыч, — перевел дыхание Павлик. — Ты очнись, посмотри правде в глаза. Посмотри пристальнее в глупые мутные подслеповатые глаза правды. Будь я верующим, я бы точно сейчас крикнул Богу: зачем ты создаешь таких дураков? Ведь лучше жить, чем не жить. Понимаешь? Ну, требуй с начальства свой миллион, свою П етру, но лети в Швецию, а не в Сыктывкар. Не будь дураком, тебя все равно обманут. Давай я буду твоим заложником, — он не смотрел на Катерину, не хотел перехватывать ее взгляд. — А других отпусти. Полечу с тобой хоть до Бразилии, хоть вокруг света. Я чистый гражданин Германии, ты можешь из-за меня поторговаться с властями. Требуй П етру, и лети в Швецию! А не выдадут тебе П етру, плюнь и бери деньгами. В Швеции куча педиков. С миллионом в кармане выберешь самого толстозадого. Зачем тебе в лагерь? Ну, зарегистрируют твой брак, но ты ведь сразу по новой загремишь в лагерь, на всю жизнь, там паханы на тебе отыграются. Я плохого не присоветую. Не связывайся с властями. Зачем тебе в этот сраный Сыктывкар!
Занавеска отдернулась.
В проходе возникла стюардесса.
Он была бледненькая, но хорошенькая.
С ужасом поглядывая на зеленый огонек, мигающий на обширном животе Романыча, она негромко объявила:
— В Сыктывкаре дождь.
— Вот видишь! — обрадовался Павлик. — Плюнь на П етру, гони в Стокгольм. Там солнце!
— Сыктывкар не принимает, — повторила стюардесса, не сводя зачарованных глаз с зеленого огонька. — Там дождь с сильным боковым ветром.
— Ты это… Мне не крути… До Сыктывкара минут сорок лёту… — Было видно, что Романыч хорошо подготовился ко всяким неожиданностям. — Чего нам дождь даже с сильным боковым ветром? Бомба хуже. Через час не сядем, запалю самолет.
— Гони в Стокгольм, — выругался Павлик. — В лагере тебе яйца отрежут.
Он был не в себе. Это же Россия, своя, родная, говенная, сладкая, темная, непостижная, значит, должен быть какой-то выход. В России всегда есть выход, хотя бы самый дерьмовый.
Вдруг очнулся Кошкин.
После фляжки «Хеннеси», высосанной чуть не один присест, он плохо соображал. Разбитые губы, правда, подсохли, боли Кошкин почти не чувствовал. При первом взгляде на присутствующих, он с удовлетворением убедился, что все румыны на местах. Вот только фляжка, блин, валялась пустая. Как бы не веря, поднес ее к глазам. Вопреки очевидному, надеялся найти каплю алкоголя. Но фляжка была пуста. Отставив ее, сказал Романычу:
— Вроде, видел тебя где-то.
— На банке с тушенкой.
— Ну?
— Не зли меня, сволочь, — негромко ответил фэтсоу, не снимая грязного пальца с мигающей зеленым огоньком лампочки.
В эконом-классе спали. Самолет рассекал воздух на огромной высоте. За бортом — минус пятьдесят, безоблачно. Курса пилоты не меняли. Обманчивое спокойствие внушило Павлику смутную надежду. Если лысый фэтсоу приказал гнать самолет, скажем, в Швецию… Это бы хорошо. Главное, не в Москву. В Швеции гражданин Германии Павел Мельникофф не будет подвергаться таким унизительным проверкам, как в Москве. Главное, приземлиться не в России. Где угодно, только не в России. В России меня уроют. Катька предупреждала: не летай в Энск…
А если лысый фэтсоу сдастся в России?
Ой, покачал головой Павлик. Лет пять светит точно.
А Катька — блондинка. Она не умеет ждать. У нее ровно столько мозгов, чтобы только дождаться на перекрестке зеленого света. Меняждать не станет. Мужики над ней, как грачи над распаханным полем.
Он взглянул на Катерину и сердце его растаяло.
И она улыбнулась. И Павлик сразу решил: ерунда все это. И надежда вновь горячо затопила сердце. Ну, прилетим в Швецию… Или в Турцию… Это ничего, ведь мы жертвы… Выберем с Катькой самый дорогой ресторан, пригласим американца, и отпразднуем наше очередное счастливое избавление…
— А ты не в Париж, а, Пахомыч?
— Да нет. Куда мне. Не знаю там никого.
— Вена? Хельсинки? Стокгольм?
— Да ну. С чего бы?
— К талибам?
— Да ну, к талибам. Ты скажешь! Я в Сыктывкар.
Павлика как оглушило.
Секунду ничего перед собой не видел.
Потом забормотал:
— Как в Сыктывкар? Ты спятил? Требуй, чтобы гнали самолет в Швецию.
— Да нет. Я уже указал летчикам. Мне в Сыктывкар надо!
— Ты что? — злобно заорал Павлик. — Там одни лагеря!
— Ну да. Я знаю.
— Откуда знаешь?
— На поруках сидел у кума. Девять лет. Седьмая зона, — даже с некоторой охотой объяснил лысый. — Вышел на волю, что делать? Посадили на плешь, разрешили жить в Якутске. Вроде как солнцеворот-спиридон, только административно высланный. Просил, чтобы оставили в Сыктывкаре. Нельзя. Сказали, что это для Якутска я честный, а в Сыктывкаре нельзя.
— Так чего ты кинулся в Сыктывкар?
— В Якутске холодно. Комары.
— А в Коми комаров нет?
— Конечно, есть. Но там… П етра.
— Какая еще П етра?
— Дружка сладкая, — застенчиво улыбнулся фэтсоу.
— Ты педик, что ли? — обомлел Павлик.
— Дружка… П етра… — с волнением повторил Романыч. — Тебе, козел, не понять… У меня шанс есть… Зарегистрирую брак по-людски, вот и будет у нас с П етрой по человечески… Даже марш Мендельсона… Посажу сейчас самолет в Сыктывкаре, потребую П етру… Не разрешат, всех сожгу…
Что за черт, с тоской подумал Павлик. Почему этого лысого педика не устраивают бабы? Ведь делай с бабами все, что захочешь, зачем нюхать мужской пот?
Спросил:
— Этот П етра. Он что, еще сидит?
— Ага.
— Сколько ему осталось.
— Считай, все четыре месяца… И семь дней…
— Четыре месяца? — изумился Павлик. — Ты что, точно чокнутый? Дождаться не мог? Ревнуешь?
Романыч не ответил.
Зато Катерина выдохнула:
— Клубники хочу.
— Заткнись! — заорал Павлик.
Он задыхался.
Грудь сжимало.
Он чувствовал себя запертым в клетке.
При этом гнусная клетка с большой скоростью неслась в Сыктывкар к самым комариным местам и сильно отдавала дерьмом.
— Неужто тебя волнует верность какой-то там П етры?
— А верность твоей жены? — Романыч посмотрел исподлобья.
— Она баба!
— Какая разница?
— Тебе начальство хвост оторвет.
— Тогда я сам вам всем оторву хвосты, — мрачно пообещал фэтсоу. Видно было, что он все хорошо обдумал. — Мне теперь все равно. Я в драку ввязался. Я такой факел сделаю из этого самолета, что все начальство залюбуется.
— А мы?
Романыч не ответил.
— Ты спятил, ты точно спятил, Пахомыч, — перевел дыхание Павлик. — Ты очнись, посмотри правде в глаза. Посмотри пристальнее в глупые мутные подслеповатые глаза правды. Будь я верующим, я бы точно сейчас крикнул Богу: зачем ты создаешь таких дураков? Ведь лучше жить, чем не жить. Понимаешь? Ну, требуй с начальства свой миллион, свою П етру, но лети в Швецию, а не в Сыктывкар. Не будь дураком, тебя все равно обманут. Давай я буду твоим заложником, — он не смотрел на Катерину, не хотел перехватывать ее взгляд. — А других отпусти. Полечу с тобой хоть до Бразилии, хоть вокруг света. Я чистый гражданин Германии, ты можешь из-за меня поторговаться с властями. Требуй П етру, и лети в Швецию! А не выдадут тебе П етру, плюнь и бери деньгами. В Швеции куча педиков. С миллионом в кармане выберешь самого толстозадого. Зачем тебе в лагерь? Ну, зарегистрируют твой брак, но ты ведь сразу по новой загремишь в лагерь, на всю жизнь, там паханы на тебе отыграются. Я плохого не присоветую. Не связывайся с властями. Зачем тебе в этот сраный Сыктывкар!
Занавеска отдернулась.
В проходе возникла стюардесса.
Он была бледненькая, но хорошенькая.
С ужасом поглядывая на зеленый огонек, мигающий на обширном животе Романыча, она негромко объявила:
— В Сыктывкаре дождь.
— Вот видишь! — обрадовался Павлик. — Плюнь на П етру, гони в Стокгольм. Там солнце!
— Сыктывкар не принимает, — повторила стюардесса, не сводя зачарованных глаз с зеленого огонька. — Там дождь с сильным боковым ветром.
— Ты это… Мне не крути… До Сыктывкара минут сорок лёту… — Было видно, что Романыч хорошо подготовился ко всяким неожиданностям. — Чего нам дождь даже с сильным боковым ветром? Бомба хуже. Через час не сядем, запалю самолет.
— Гони в Стокгольм, — выругался Павлик. — В лагере тебе яйца отрежут.
Он был не в себе. Это же Россия, своя, родная, говенная, сладкая, темная, непостижная, значит, должен быть какой-то выход. В России всегда есть выход, хотя бы самый дерьмовый.
Вдруг очнулся Кошкин.
После фляжки «Хеннеси», высосанной чуть не один присест, он плохо соображал. Разбитые губы, правда, подсохли, боли Кошкин почти не чувствовал. При первом взгляде на присутствующих, он с удовлетворением убедился, что все румыны на местах. Вот только фляжка, блин, валялась пустая. Как бы не веря, поднес ее к глазам. Вопреки очевидному, надеялся найти каплю алкоголя. Но фляжка была пуста. Отставив ее, сказал Романычу:
— Вроде, видел тебя где-то.
— На банке с тушенкой.
— Ну?
— Не зли меня, сволочь, — негромко ответил фэтсоу, не снимая грязного пальца с мигающей зеленым огоньком лампочки.
8
Боже мой, думала Катерина. Зачем они говорят так быстро?
Все так хорошо началось. Удобный рейс, интересные идеи. И вдруг лысый дурак, стремящийся там к какой-то… к какому-то… Вот почему он смотрел на меня как на кошку…
Всю жизнь Катерина мечтала о чистой любви.
В детстве имела видение. Сидела с матерью голенькая в бане на горячем полк е,вдруг распахнулись стены и вместо бани, вместо тусклого деревянного дома, поставленного дедом Егором на берегу болотной речушки, вместо убогих домишек Рядновки, затерянной в сибирских болотах, увидела встающие над болотами перекрещивающиеся лучи. Как прожектора на заставке к художественным картинам «Ленфильма». И высоко-высоко, над крестовиной лучей — человек, похожий на цыгана. Цыган — это всегда не к добру, но подружка Ниночка потом без зависти: «Счастливая, мир увидишь».
И угадала.
Мужики, как цыгане, всю жизнь шли к Катерине.
И каждый хотел показать мир, только при этом распускал руки. Даже рядновский скотник Гриша Зазебаев, чей оптимизм подпитывался его собственным скудоумием. А Виталику Колотовкину Катерина даже отдалась потому, что время пришло. Бабка, умевшая видеть будущее, так ей сказала: ты не торопись. Чем дольше потянешь с мужиками, тем сладьше будет. На голову не полагайся, чувством живи. Вот и пришла пора, раздвинула ножки под Колотовкиным.
А Павлик еще цыганистей. Павлика долго к себе не подпускала.
Мучилась, в тоске убегала к озерцу, в котором Ниночка утонула. Годы прошли, а водяной на озерце тот же — плешивый, без возраста. Как этот фэтсоу. «Помнишь Ниночку?» То на грязном соме вынырнет, то совьет из зеленой куги будто бы красивую шапку. «Такой люб тебе?» Ухнет, ахнет, вмажет перепончатой ладошкой по воде. Мало старому дураку русалок.
Все так хорошо началось. Удобный рейс, интересные идеи. И вдруг лысый дурак, стремящийся там к какой-то… к какому-то… Вот почему он смотрел на меня как на кошку…
Всю жизнь Катерина мечтала о чистой любви.
В детстве имела видение. Сидела с матерью голенькая в бане на горячем полк е,вдруг распахнулись стены и вместо бани, вместо тусклого деревянного дома, поставленного дедом Егором на берегу болотной речушки, вместо убогих домишек Рядновки, затерянной в сибирских болотах, увидела встающие над болотами перекрещивающиеся лучи. Как прожектора на заставке к художественным картинам «Ленфильма». И высоко-высоко, над крестовиной лучей — человек, похожий на цыгана. Цыган — это всегда не к добру, но подружка Ниночка потом без зависти: «Счастливая, мир увидишь».
И угадала.
Мужики, как цыгане, всю жизнь шли к Катерине.
И каждый хотел показать мир, только при этом распускал руки. Даже рядновский скотник Гриша Зазебаев, чей оптимизм подпитывался его собственным скудоумием. А Виталику Колотовкину Катерина даже отдалась потому, что время пришло. Бабка, умевшая видеть будущее, так ей сказала: ты не торопись. Чем дольше потянешь с мужиками, тем сладьше будет. На голову не полагайся, чувством живи. Вот и пришла пора, раздвинула ножки под Колотовкиным.
А Павлик еще цыганистей. Павлика долго к себе не подпускала.
Мучилась, в тоске убегала к озерцу, в котором Ниночка утонула. Годы прошли, а водяной на озерце тот же — плешивый, без возраста. Как этот фэтсоу. «Помнишь Ниночку?» То на грязном соме вынырнет, то совьет из зеленой куги будто бы красивую шапку. «Такой люб тебе?» Ухнет, ахнет, вмажет перепончатой ладошкой по воде. Мало старому дураку русалок.