Страница:
— А ты знаешь, где сражался отец?
— А как же, знаю, недалеко от нашего дома, на Вестерплятте. Там немцы наших солдат окружили и в плен захватили. Но люди рассказывали, что они убежали.
— На Вестерплятте? — повторил генерал. — Ты был там когда-нибудь?
— Был. Вместе с мамой. Через три дня после того, как пришла повестка. Отец был учителем, но он больше не пошел в школу, достал из шкафа свой старый мундир, положил в портфель и распрощался с нами. Он забыл шарф, и мы с мамой отнесли ему: осень была, холодно становилось.
— Ты помнишь, как там все выглядело, на Вестерплятте?
— Давно это было, но я помню. Дом из бревен стоял, а между бревнами кирпич красный проложен. Обыкновенный дом с окнами, одноэтажный, а посредине еще этаж надстроен, только внизу маленькие оконца, как подвальные. Это была бетонная стена с железным перекрытием. Отец вышел к нам, и мы втроем пошли за проволочное заграждение, за ворога, к морю. Там уже только кусты росли на песчаных взгорках, а дальше виднелся мол, длинный, с маяком на мысе.
Янек умолк. Ему казалось, что он еще помнит голубизну неба и яркое солнце того дня. Он зажмурил глаза, чтобы подольше видеть всплывшую в памяти картину, но в этот момент Елень спросил:
— А вы, пан генерал, не были в Тешинской Силезии, в Бескидах?
— Нет, не был. Вообще в Польше не был, но скоро буду там. Вместе с вами. — Он задумался на минуту, потом вдруг спросил: — А как там наш ужин?
— Ой! — спохватился Елень.
Они с Янеком сорвались с места, подхватили ведра, наполненные мясом из консервных банок, и побежали к котлу.
Картошка была уже готова, и Густлик с Янеком стали разминать ее черпаком, перемешивая с мясом.
— Еще немного, и было бы поздно, — облегченно произнес Елень.
— Ну-ка дайте попробовать… Недурно. Теперь выгребайте из топки жар. О Польше говорить нужно, только и о картошке забывать нельзя. Тем более сейчас, когда повар на гауптвахте сидит.
Янек хотел было спросить, что с поваром и что с ним будет дальше, но не отважился. Генерал ушел, а в это время со стороны землянок хорунжий Зенек, который сегодня их набирал в танковую бригаду, отправлял парами новичков к кухне. Елень сбегал к шкафу и вернулся с зажженной лампой.
— Готов ужин? Тогда начинайте раздачу, — распорядился хорунжий.
Янек встал с черпаком на подножке походной кухни, приготовившись накладывать порции в котелки, и сразу чуть ли не первой подошла Лидка. Он не очень-то представлял себе свои обязанности и сейчас зачерпнул сверху — выбирая, где больше жира и мяса. Затем осторожно переложил содержимое черпака в котелок, и тут ему пришло в голову, что он похож на повара, не вообще на повара, а именно на капрала Лободзкого, которого посадили на гауптвахту. Правда, капрал брал для себя, а Янек для кого-то, но разница небольшая.
«Ладно, — решил Янек, — зато себе положу меньше, и одну только картошку, без мяса».
Но ему не удалось выполнить это благородное намерение, потому что Елень схватил его за пояс и опустил на землю:
— Иди отсюда!
Елень стал на подножку и быстро начал, захватывая черпаком равные порции, наполнять котелки: первый — Янеку, а потом — и остальным по очереди.
Кос отошел в сторону, посмотрел, где бы присесть, в увидел сидящую под деревом Лидку. Он подошел к ней, и оба начали молча есть. Но через минуту девушка отложила ложку и стала греть свои ладони о котелок.
— Что, руки замерзли?
— Немного.
— Дай я погрею, — предложил Янек и взял ее руки в свои. Он стал растирать их, слегка массируя.
Девушка отняла руки:
— Спасибо, уже тепло, но они сейчас опять замерзнут.
— А я еще погрею, — весело сказал Янек.
Он вдруг вспомнил о принесенных Шариком из землянки рукавицах, теплых, самых теплых на свете рукавицах из шкуры енота. Янек достал их из-за пазухи и подарил девушке.
— А как же, знаю, недалеко от нашего дома, на Вестерплятте. Там немцы наших солдат окружили и в плен захватили. Но люди рассказывали, что они убежали.
— На Вестерплятте? — повторил генерал. — Ты был там когда-нибудь?
— Был. Вместе с мамой. Через три дня после того, как пришла повестка. Отец был учителем, но он больше не пошел в школу, достал из шкафа свой старый мундир, положил в портфель и распрощался с нами. Он забыл шарф, и мы с мамой отнесли ему: осень была, холодно становилось.
— Ты помнишь, как там все выглядело, на Вестерплятте?
— Давно это было, но я помню. Дом из бревен стоял, а между бревнами кирпич красный проложен. Обыкновенный дом с окнами, одноэтажный, а посредине еще этаж надстроен, только внизу маленькие оконца, как подвальные. Это была бетонная стена с железным перекрытием. Отец вышел к нам, и мы втроем пошли за проволочное заграждение, за ворога, к морю. Там уже только кусты росли на песчаных взгорках, а дальше виднелся мол, длинный, с маяком на мысе.
Янек умолк. Ему казалось, что он еще помнит голубизну неба и яркое солнце того дня. Он зажмурил глаза, чтобы подольше видеть всплывшую в памяти картину, но в этот момент Елень спросил:
— А вы, пан генерал, не были в Тешинской Силезии, в Бескидах?
— Нет, не был. Вообще в Польше не был, но скоро буду там. Вместе с вами. — Он задумался на минуту, потом вдруг спросил: — А как там наш ужин?
— Ой! — спохватился Елень.
Они с Янеком сорвались с места, подхватили ведра, наполненные мясом из консервных банок, и побежали к котлу.
Картошка была уже готова, и Густлик с Янеком стали разминать ее черпаком, перемешивая с мясом.
— Еще немного, и было бы поздно, — облегченно произнес Елень.
— Ну-ка дайте попробовать… Недурно. Теперь выгребайте из топки жар. О Польше говорить нужно, только и о картошке забывать нельзя. Тем более сейчас, когда повар на гауптвахте сидит.
Янек хотел было спросить, что с поваром и что с ним будет дальше, но не отважился. Генерал ушел, а в это время со стороны землянок хорунжий Зенек, который сегодня их набирал в танковую бригаду, отправлял парами новичков к кухне. Елень сбегал к шкафу и вернулся с зажженной лампой.
— Готов ужин? Тогда начинайте раздачу, — распорядился хорунжий.
Янек встал с черпаком на подножке походной кухни, приготовившись накладывать порции в котелки, и сразу чуть ли не первой подошла Лидка. Он не очень-то представлял себе свои обязанности и сейчас зачерпнул сверху — выбирая, где больше жира и мяса. Затем осторожно переложил содержимое черпака в котелок, и тут ему пришло в голову, что он похож на повара, не вообще на повара, а именно на капрала Лободзкого, которого посадили на гауптвахту. Правда, капрал брал для себя, а Янек для кого-то, но разница небольшая.
«Ладно, — решил Янек, — зато себе положу меньше, и одну только картошку, без мяса».
Но ему не удалось выполнить это благородное намерение, потому что Елень схватил его за пояс и опустил на землю:
— Иди отсюда!
Елень стал на подножку и быстро начал, захватывая черпаком равные порции, наполнять котелки: первый — Янеку, а потом — и остальным по очереди.
Кос отошел в сторону, посмотрел, где бы присесть, в увидел сидящую под деревом Лидку. Он подошел к ней, и оба начали молча есть. Но через минуту девушка отложила ложку и стала греть свои ладони о котелок.
— Что, руки замерзли?
— Немного.
— Дай я погрею, — предложил Янек и взял ее руки в свои. Он стал растирать их, слегка массируя.
Девушка отняла руки:
— Спасибо, уже тепло, но они сейчас опять замерзнут.
— А я еще погрею, — весело сказал Янек.
Он вдруг вспомнил о принесенных Шариком из землянки рукавицах, теплых, самых теплых на свете рукавицах из шкуры енота. Янек достал их из-за пазухи и подарил девушке.
6. Три десятки
С самого утра друзья отправились получать винтовки. Они были новенькие, с темными поблескивающими стволами и гладкими прикладами, покрытыми коричневым лаком, сквозь который были видны кольца — жилы деревьев, пошедших на производство оружия.
— Янек, запомни номер своей винтовки. Чтоб ночью, если разбудят, мог его назвать. Ты, к примеру, можешь забыть, как твою дивчину зовут, а этот номер обязан помнить.
Елень посмотрел на своего младшего товарища и тут же замолчал; он вспомнил, что уже три недели, как Лидка уехала из бригады на курсы радиотелеграфисток. Прощаясь, она обещала Янеку писать. Елень знал, что она не пишет. Он бы сразу заметил, если бы письмо пришло. Везде: на учениях, в очереди у кухни, на нарах в землянке — они с Янеком были вместе с рассвета до ночи и с ночи до следующего утра. Спали, укрываясь двумя одеялами. В общем, Елень не мог не знать, что Лидка не пишет и что Янек не забывает о ней и все чаще задумывается по вечерам.
Неделю назад они получили форму. Сначала пошли в баню, там оставили свою старую гражданскую одежду. Затем их выпускали через другие двери по одному в чем мать родила, а там начальник вещевого склада выдавал новое обмундирование. Янеку посчастливилось: в кармане гимнастерки он нашел небольшой, в полстраницы, листок, вырванный из тетради. Неизвестная женщина, которая шила форму, написала на нем четыре слова: «Польскому солдату на счастье». И больше ничего, только эти четыре слова.
Они пытались представить, какие у нее волосы, темные или светлые; какая она, молодая или, может быть, в матери им годится. Ни подписи, ни адреса на листке не было. Янек опечалился: получил письмо, но без обратного адреса, а на адрес, который он специально записал Лидке в ее записную книжку, письмо все не приходило.
Ему, конечно, больше хотелось получить Лидкино письмо, но он устыдился сказать об этом вслух: ведь он бы обидел ту, которая, работая на фабрике по десяти, а то и по двенадцати часов, проводив брата или сына на фронт, нашла время послать листок с пожеланием счастья не известному ей польскому солдату.
Начальник склада подобрал им обмундирование как раз такое, какое нужно: для Еленя — попросторнее в плечах, а для Коса — поуже. Правда, голенища у сапог, которые получил Янек, были довольно широкими. За три пачки махорки сапожник сделал их по ноге.
В тот день, когда получали оружие, после завтрака не было никаких занятий. Около десяти часов было объявлено построение, затем все промаршировали к поляне. На ней лежал снег, пушистый, белый, какой выпадает только ночью. День выдался на диво теплый. Офицеры выстраивали подходившие подразделения, так что получался один общий строй в форме подковы. Солдаты впервые увидели, как их много прибыло за это время. В двух шеренгах собралось более пятисот парней — целый танковый полк. Тихо переговариваясь друг с другом, все ждали.
И вдруг оказалось, что капрал Лободзкий, повар, с которым Елень и Кос столкнулись в первый же день, стоит тут же, впереди них.
— Выпустили вас, пан капрал?
Лободзкий бросил на них взгляд и ничего не ответил. Тогда Елень опустил на его плечо свою тяжелую руку, и тот обернулся, заморгал.
— Чего еще?
— Как же это вас отпустили? — переспросил Густлик, не снимая руки с плеча капрала.
Повар покраснел, но тут же овладел собой и спокойно ответил:
— Я обещал генералу…
— А не обманешь?
— Не тебе слово давал.
— Но, капрал! — сказал Густлик, снимая с плеча капрала руку. По тону, каким произнес эти два слова Елень, трудно было понять, что в них звучало: предостережение или доверие.
— Я бы не выпустил его, — шепнул Янек.
Елень наклонился к нему и так же тихо сказал:
— Нужно верить. С человеком всякое в жизни случается. Может, его кто обкрадывал, и он теперь… А если бы и мне не поверили? А ведь верят.
Офицеры выступили перед шеренгой и, стоя вполоборота к строю подразделений, подали команду:
— Смирно! На пле-чо! На кра-ул!
С той стороны, куда подкова строя была обращена вогнутой стороной, подошел генерал. Он спокойным шагом двигался вдоль зеленых, неподвижно застывших рот, внимательно вглядываясь в лица. Затем останавливался, брал под козырек и здоровался:
— Здравствуйте, ребята!
— Здравия желаем, гражданин генерал! — хором отвечала рота.
Когда генерал проходил мимо Еленя и Коса, обоим показалось, что он узнал их и словно тень улыбки пробежала по его лицу. Слова приветствия звучали глуше, удалялись вместе с командиром бригады к другому флангу подковы. Густлик и Янек видели, как генерал возвращается с фланга. Вот он вышел на середину, встал перед строем по стойке «смирно» и низким, сильным голосом подал команду:
— Оружие… к но-ге!.. К присяге!
Глухо стукнули сброшенные с плеча винтовки. Солдаты сняли шапки, подняли вверх два пальца правой руки.
— Присягаю земле польской и народу польскому… — выделяя каждое слово, отчетливо произнес генерал и сделал паузу.
Все повторили хором:
— Присягаю земле польской и народу польскому…
Подождали, когда командир произнесет следующие слова присяги, и повторяли дальше:
— …честно выполнять обязанности солдата в лагере, в походе, в бою, всегда и везде… строго хранить военную тайну, беспрекословно выполнять приказы командиров…
Над шеренгами в ноябрьском небе клубился легкий пар.
— Присягаю на верность своему союзнику, Советскому Союзу, который дал мне в руки оружие для борьбы с общим врагом, присягаю на верность братской Красной Армии…
Высоко в небе, с южной стороны, появился едва заметный, похожий на серебряное коромысло, самолет. До слуха долетело ровное, высокое, похожее на осиное, гудение мотора. На таком удалении нельзя было увидеть, чей это самолет, но все знали, что на крыльях у него красные звезды, что он патрулирует в морозной голубизне над землей, на которой они стояли.
— Клянусь быть преданным Знамени моей бригады и лозунгу отцов наших, на нем начертанном: «За Вашу свободу и нашу!»[7]
Церемония принятия присяги окончилась, но командир не подавал команды расходиться, и все стояли, словно прислушиваясь к наступившей тишине и надеясь, что издалека, быть может, от самой Вислы, придет эхо. С Оки дул ветер, срывая снежную пыль с веток сосен.
Никто их не спрашивал, сдержат ли они клятву. Может быть, потому, что ответ предстояло держать не словом, а ратным делом.
День проходил торжественно, празднично. Занятий никаких не было. Перед обедом всем выдали в жестяных кружках по сто граммов водки. Янек хотел попробовать, какой у нее вкус, но Елень придержал его за руку:
— Погоди, парень. Когда будут давать молоко, я тебе свое отдам, а это тебе ни к чему. Я за твое здоровье выпью.
После обеда почти все отправились на футбольный матч, который, как гласила афиша, должен был состояться на спортивной площадке корпуса между командами пехотной дивизии имени Генрика Домбровското и артиллерийской бригады имени Юзефа Бема. А некоторые, пользуясь затишьем, писали в землянках письма.
Янек и Густлик, которым писать было некому, а вместе с ними и Шарик отправились прогуляться к Оке. Шарику тоже нужно было отдохнуть, потому что он все утро сидел в землянке, привязанный на шнурке за ошейник. Ошейник был новый, из белой кожи, украшенный металлическими заклепками из гвоздей. Его сшил тот же сапожник, который суживал Янеку голенища сапог. За эту работу Янек и Густлик отдали ему еще три пачки махорки, которой им совсем не было жалко, потому что оба не курили, однако получали ее наравне со всеми.
Они вышли на пологий заснеженный берег. Шарик ошалело носился по берегу, кувыркался в снегу, а они смотрели на серую воду, еще свободную ото льда, но уже схваченную тонкой коркой у берегов. Об этой реке в одной песенке пелось: «Течет, течет Ока, как Висла, широка, как Висла, глубока».
Наверное, обоим одновременно пришли на память эти слова, потому что Янек произнес вслух:
— Висла шире, намного шире. Разве что только один рукав считать.
— Э, не скажи, — возразил Елень. — От моего дома до Вислы будет не дальше, чем вон до той дороги. Я целое лето ходил в Кузню и всегда перебирался на другой берег но камням, потому что через мост было дальше. Конечно, весной или после дождей она разливается, но и то такая широкая не бывает.
Каждый помнил свою Вислу: один — широкую, другой — узкую, но все же правда была в этой песенке. Может быть, эта правда — сосны, может, песок, скрытый теперь снегом, или высокий берег, размытый течением на той стороне. А может, для прибывших сюда солдат в шапках с орлом сама земля постаралась походить на польскую и напомнить им родину.
— Вот мы и стали танкистами после присяги.
— Солдатами — да, а танкистами… Когда же нам дадут эти танки?
Шарик, резвившийся в снегу, вдруг замер неподвижно, взъерошил шерсть и навострил уши.
— Кого ты там учуял?
Пес тявкнул коротко, но с места не двинулся.
— Да погоди ты, тише. — Елень пригнулся, прислонив к уху ладонь.
Сначала они ощутили докатившееся издалека легкое дрожание земли, которое не исчезало, а все приближалось, усиливалось. И вот уже хорошо слышен гул, сопровождаемый отчетливым звонким лязгом металла. Оба зашагали от реки, поднялись на пригорок. Шарик шел позади настороженный, медленно переставляя лапы.
Грохот становился все сильнее, приближаясь со стороны леса, через который шла дорога к лагерю. Янек и Густлик вдруг заметили, как между деревьями промелькнул овальной формы, подавшийся вперед какой-то непонятный силуэт, и тут же на поле выскочил танк, скрытый с боков фонтанами грязи и снега. За ним — второй, третий, пятый. Они шли с короткими интервалами друг за другом, ревя моторами, похожие на слонов, устремившихся в атаку с вытянутыми вперед хоботами.
— Танки…
— Танки!
Янек и Густлик, высказав вслух эту «оригинальную» мысль, сорвались с места и побежали напрямик, обгоняемые Шариком, в сторону лагеря. Мокрый снег прилипал к сапогам, сдерживая бег, так что они сильно запыхались, прежде чем пересекли поле. Остановились, перевели дух и быстро зашагали, увидев издалека, как от застывшей в неподвижности колонны отделился человек, подошел к генералу и отдал ему рапорт, а затем повернулся и флажками подал сигнал стоящим на дороге машинам.
Танки снова взревели моторами и двинулись теперь уже медленно; как послушные животные, ползли они между деревьями, разворачивались на месте и останавливались в ровной шеренге, один возле другого.
Когда Янек и Густлик подошли поближе, последний танк пристроился к остальным и выключил мотор. Запахло металлом, маслом, гарью и землей, перемешанной со снегом и превратившейся в грязь. Везде у машин стояли люди в темно-синих комбинезонах, надетых поверх ватников и перетянутых кожаными ремнями.
— Вот это да! — восхищенно произнес Янек.
— Сила! — ответил ему Густлик.
Шарик, который в жизни ничего подобного не видел, стоял в нескольких шагах позади них, спрятавшись на всякий случай за сосну. Вздыбив шерсть на спине, он нюхал воздух своим чутким черным носом. Кос и Елень подошли к ближайшей машине, внимательно стали осматривать ее, дотрагиваясь руками до брони.
— Осторожно, а то сломаешь.
Из-за танка вышел стройный смуглолицый мужчина с непокрытой светловолосой кудрявой головой. В руке он держал черный шлем танкиста. Под комбинезоном, расстегнутым сверху, они увидели советскую офицерскую форму.
— Вместе будем служить, товарищ? — спросил Густлик. — Или вы только танки пригнали?
— Пригнали. Если удастся, доведем до самого Берлина. Такой приказ. Я, когда вышел из госпиталя, хотел вернуться в свою часть, а мне приказывают: «Вы, лейтенант Василий Семенов, будете союзников учить».
Лейтенант неожиданно весело и звонко рассмеялся. Потом протянул руку, предлагая знакомиться.
Называя свои имена, они с удивлением заметили, что у лейтенанта один глаз голубого цвета, а другой черный как смола.
— Ну что ж, буду вас учить, пока не научитесь лучше меня с ними обращаться.
Внутри машины что-то стукнуло, заскрипело, и через передний люк танка стал выбираться механик. Сначала они увидели его голову, затем чумазое лицо и наконец плечи. В то же мгновение Шарик весело гавкнул, подбежал к механику и, опершись передними лапами о броню, лизнул танкиста в лицо.
— Что за порядки, черт побери! Только нос высунул, а тут собаки сразу целоваться лезут. У нас в Грузии…
— Григорий! — закричал Янек.
Танкист, наполовину уже вылезший из люка, замер, разглядывая Коса.
— Да, я Григорий Саакашвили. А ты?..
— Собака тебя узнала, помнит, как ты ей сахар давал. А меня не узнаешь?
— Янек! Товарищ лейтенант, я его знаю. Это ж мой друг. Мы еще с ним дрались, здорово дрались, пока не сообразили, что война общая — и его, и моя.
— Гора с горой не сходятся, а человек… — резюмировал лейтенант и, снова весело рассмеявшись, добавил: — Но я ничего не понимаю.
— Я тоже ничего, — согласился с ним Елень.
Янек в нескольких словах объяснил, в чем дело, и Саакашвили подтвердил сказанное Янеком, а потом подробно и красочно рассказал, как его взяли в армию, направили на завод учиться водить и ремонтировать танки, как был выпущен такой замечательный танк, что все сказали: «От Камчатки до Тбилиси никто так здорово не водит танк. Пусть наш Григорий едет на этом танке к полякам и покажет все, что умеет».
— Я с тобой, Григорий, в твоем экипаже буду. Хочешь?
— И я с вами, — добавил Елень.
— А меня, командира танка, что же не спрашиваете? — вмешался лейтенант. — Не знаю, подойдете вы или нет. Надо еще показать, что вы умеете. Саакашвили, как он вам уже сам рассказал, водитель первого класса. Покажи-ка им, Григорий, что ты можешь.
— С гвоздем?
Лейтенант кивнул.
Механик бросился к машине. Минуту спустя он через открытый люк подал Семенову огромный заржавленный гвоздь в полпальца толщиной и с ладонь длиной. Лейтенант взял гвоздь. Провожаемый удивленными взглядами Еленя и Коса, он подошел к ближайшей сосне и воткнул гвоздь острием в кору.
— Отойдем-ка немного в сторону, — предложил он своим новым знакомым, затем повернулся к танку и крикнул: — Готово! Не забудь башню повернуть.
С грохотом закрылся люк. С минуту было тихо, затем взвизгнул стартер и заработал мотор. Башня, послушная невидимой руке, легко повернулась и замерла. Ствол пушки смотрел назад. Рокот мотора немного усилился, гусеницы дрогнули, и танк, набирая скорость, двинулся прямо на дерево.
— Сломает! — крикнул Янек.
Однако не сломал. В полуметре от сосны танк притормозил, с разгону стукнул лобовой броней по гвоздю и всей тридцатитонной массой вогнал его в ствол, как в масло. Затем качнулся и задним ходом осторожно отошел на свое место, равняясь по остальным.
Сосна еще дрожала, сбрасывая с себя пласты снега и бурые иглы, когда они втроем подошли поближе и увидели, что кора совсем не содрана, а ржавая шляпка гвоздя выступает на пять миллиметров от поверхности ствола.
— Ну и как? — спросил лейтенант.
Григорий открыл люк, быстро выскочил и подбежал к ним.
— В тигра нужно так стрелять, чтобы шкуру не попортить. Так и на танке ездить надо, — хвастливо заявил он, весь сияя.
— Тонкая работа! Вот что значит старый вояка, — с уважением подтвердил Елень.
— Григорий старый вояка? Да он и на фронте не был. Еще года не прошло, как форму носит, — засмеялся Семенов.
— А вы, товарищ лейтенант, разве от рождения танкист? — спросил Янек.
— От рождения мы все одинаковые — сыновья у матери с отцом. Я никогда не был кадровым военным. Пока война не началась. Я… — Он замолчал и снова рассмеялся своим заразительным звонким смехом, сощурив разноцветные глаза. — Посмотрите-ка на небо, на облако… Вон на то высокое, такое белое, как в молоке выкупанное, солнцем насквозь просвеченное. Знаете, как оно называется? Цирростратус. А еще вам могу сказать о нем, что через день, самое большее через два, оно принесет нам перемену погоды и снег. Видите теперь, какой из меня танкист? Специалист по облакам… — Он замолчал на минуту, глядя на удивленные лица парней, а потом сказал: — Ну хорошо, мы показали, что умеем. Григорий умеет водить танк, я гадаю по облакам, а вы?
Елень еще раз внимательно осмотрел гвоздь, а затем молча ухватился за него пальцами. Рука его начала ритмично дергаться влево-вправо, влево-вправо. Под кожей вздулись голубоватые вены. Казалось, что дергается только рука, но через минуту гвоздь начал вылезать из дерева и наконец выскочил. Елень взял его в обе руки и без всякого усилия свернул в колечко.
— У нас в Грузии был один такой, коня поднимал. У тебя нет в Грузии родственников? — спросил Саакашвили.
Лейтенант, держа гвоздь на ладони, легонько подбросил его.
— Кто знает, может, ты и сгодился бы в наш экипаж, но вот твой товарищ… Больно уж ты молод, — повернулся он к Янеку. — Лучше бы тебе где-нибудь при штабе быть… В танке жизнь трудная. Это не то что в поле на тракторе кататься. — Он улыбнулся и добавил: — Тебе, пожалуй, легче три десятки выбить из винтовки, чем стать членом нашего экипажа.
— Хорошо. А если попаду? Завтра у нас как раз стрельбы. Пойдете с нами?
— Пойду.
— А возьмете?
— Посмотрим.
— Товарищ лейтенант, — вмешался Саакашвили, подмигнув Косу, — раз слово сказано, с губ слетело, то теперь уж нечего гнаться за ним, как кошка за воробьем…
Бригада стреляла с самого утра, и эхо сухих винтовочных выстрелов разносилось по лесу. Но только к полудню подошла очередь выходить на огневой рубеж роте, в которую был зачислен Янек. Первыми начали правофланговые, самые высокие. Елень выбил двадцать четыре очка из тридцати возможных, и его фамилия была второй в списке лучших стрелков, сразу же после хорунжего Зенека, который выбил десятку, девятку и восьмерку.
Поручник[8] Семенов и плютоновый[9] Саакашвили (оба были уже в новой, польской форме, потому и звания их теперь стали тоже польскими) терпеливо ждали с самого утра, хотя в лесу было сыро и холодно. Небо, как и предсказывал вчера Василий, было затянуто снеговыми свинцовыми облаками. Когда настала очередь Янека, они подошли поближе и стали смотреть, как парнишка устраивается на огневом рубеже, Григорий успел рассказать о Янеке все, что знал, и Семенов пожалел о своей вчерашней шутке. Как он не мог догадаться сразу, что его обводят вокруг пальца! Но теперь уже было поздно.
Янек зарядил винтовку. Шарик, прибежавший сюда с самого утра, возбужденный непрерывным грохотом выстрелов, нетерпеливо ожидал момента, когда его хозяин пустит в дело свое оружие, чтобы потом можно было принести ему добычу, которой он пока не чуял, но в существовании которой был уверен: где стреляют, там должна быть какая-нибудь дичь.
Янек прижался щекой к холодному прикладу, через прорезь прицела поймал на мушку черный кружок в центре мишени.
«Спокойно, спокойно, — приказал он мысленно себе. — Предположим, что это глаза тигра».
Вдох, выдох, спусковой крючок плавно нажимается, глаза широко открыты. Выстрел прозвучал, как и следовало, неожиданно, и Янек обрадовался, что оружие в его руках ведет себя спокойно, что отдача у него меньше, чем у штуцера Ефима Семеновича.
Янек выкинул пустую гильзу, снова закрыл затвор. Один за другим сделал еще два выстрела. Ждал, не вставая, пока не закончат соседи, а потом, после осмотра оружия, вместе со всеми направился к мишеням.
Шарик побежал впереди. За ним шагал Семенов, чуть сзади — Елень, а дальше — Саакашвили. Каждый старался издалека разглядеть черные пробоины на белом фоне. Янек отстал на несколько шагов от всех. Когда подошел, те уже стояли, склонившись над мишенью.
— Молодец! — похвалил поручник, выпрямляясь. — Две десятки. Если бы третью пулю в молоко не послал…
— Должно быть три, — возразил Янек.
«Ого», — мысленно произнес офицер и почувствовал себя задетым за живое: паренек, с виду такой симпатичный, оказывается, самоуверенный малый.
— Две десятки тоже неплохо, — успокаивал Янека Григорий.
Янек осмотрел мишень. В середине черного кружка было два отверстия: одно — прямо в центре, другое — чуть правее и ниже. Он молча зашел за мишень, где находилась обрывистая насыпь пулеуловителя, опустился на колени и стал просеивать землю между пальцами, тряся ладонью так же, как старатели в поисках золота трясут решетом.
— Янек, запомни номер своей винтовки. Чтоб ночью, если разбудят, мог его назвать. Ты, к примеру, можешь забыть, как твою дивчину зовут, а этот номер обязан помнить.
Елень посмотрел на своего младшего товарища и тут же замолчал; он вспомнил, что уже три недели, как Лидка уехала из бригады на курсы радиотелеграфисток. Прощаясь, она обещала Янеку писать. Елень знал, что она не пишет. Он бы сразу заметил, если бы письмо пришло. Везде: на учениях, в очереди у кухни, на нарах в землянке — они с Янеком были вместе с рассвета до ночи и с ночи до следующего утра. Спали, укрываясь двумя одеялами. В общем, Елень не мог не знать, что Лидка не пишет и что Янек не забывает о ней и все чаще задумывается по вечерам.
Неделю назад они получили форму. Сначала пошли в баню, там оставили свою старую гражданскую одежду. Затем их выпускали через другие двери по одному в чем мать родила, а там начальник вещевого склада выдавал новое обмундирование. Янеку посчастливилось: в кармане гимнастерки он нашел небольшой, в полстраницы, листок, вырванный из тетради. Неизвестная женщина, которая шила форму, написала на нем четыре слова: «Польскому солдату на счастье». И больше ничего, только эти четыре слова.
Они пытались представить, какие у нее волосы, темные или светлые; какая она, молодая или, может быть, в матери им годится. Ни подписи, ни адреса на листке не было. Янек опечалился: получил письмо, но без обратного адреса, а на адрес, который он специально записал Лидке в ее записную книжку, письмо все не приходило.
Ему, конечно, больше хотелось получить Лидкино письмо, но он устыдился сказать об этом вслух: ведь он бы обидел ту, которая, работая на фабрике по десяти, а то и по двенадцати часов, проводив брата или сына на фронт, нашла время послать листок с пожеланием счастья не известному ей польскому солдату.
Начальник склада подобрал им обмундирование как раз такое, какое нужно: для Еленя — попросторнее в плечах, а для Коса — поуже. Правда, голенища у сапог, которые получил Янек, были довольно широкими. За три пачки махорки сапожник сделал их по ноге.
В тот день, когда получали оружие, после завтрака не было никаких занятий. Около десяти часов было объявлено построение, затем все промаршировали к поляне. На ней лежал снег, пушистый, белый, какой выпадает только ночью. День выдался на диво теплый. Офицеры выстраивали подходившие подразделения, так что получался один общий строй в форме подковы. Солдаты впервые увидели, как их много прибыло за это время. В двух шеренгах собралось более пятисот парней — целый танковый полк. Тихо переговариваясь друг с другом, все ждали.
И вдруг оказалось, что капрал Лободзкий, повар, с которым Елень и Кос столкнулись в первый же день, стоит тут же, впереди них.
— Выпустили вас, пан капрал?
Лободзкий бросил на них взгляд и ничего не ответил. Тогда Елень опустил на его плечо свою тяжелую руку, и тот обернулся, заморгал.
— Чего еще?
— Как же это вас отпустили? — переспросил Густлик, не снимая руки с плеча капрала.
Повар покраснел, но тут же овладел собой и спокойно ответил:
— Я обещал генералу…
— А не обманешь?
— Не тебе слово давал.
— Но, капрал! — сказал Густлик, снимая с плеча капрала руку. По тону, каким произнес эти два слова Елень, трудно было понять, что в них звучало: предостережение или доверие.
— Я бы не выпустил его, — шепнул Янек.
Елень наклонился к нему и так же тихо сказал:
— Нужно верить. С человеком всякое в жизни случается. Может, его кто обкрадывал, и он теперь… А если бы и мне не поверили? А ведь верят.
Офицеры выступили перед шеренгой и, стоя вполоборота к строю подразделений, подали команду:
— Смирно! На пле-чо! На кра-ул!
С той стороны, куда подкова строя была обращена вогнутой стороной, подошел генерал. Он спокойным шагом двигался вдоль зеленых, неподвижно застывших рот, внимательно вглядываясь в лица. Затем останавливался, брал под козырек и здоровался:
— Здравствуйте, ребята!
— Здравия желаем, гражданин генерал! — хором отвечала рота.
Когда генерал проходил мимо Еленя и Коса, обоим показалось, что он узнал их и словно тень улыбки пробежала по его лицу. Слова приветствия звучали глуше, удалялись вместе с командиром бригады к другому флангу подковы. Густлик и Янек видели, как генерал возвращается с фланга. Вот он вышел на середину, встал перед строем по стойке «смирно» и низким, сильным голосом подал команду:
— Оружие… к но-ге!.. К присяге!
Глухо стукнули сброшенные с плеча винтовки. Солдаты сняли шапки, подняли вверх два пальца правой руки.
— Присягаю земле польской и народу польскому… — выделяя каждое слово, отчетливо произнес генерал и сделал паузу.
Все повторили хором:
— Присягаю земле польской и народу польскому…
Подождали, когда командир произнесет следующие слова присяги, и повторяли дальше:
— …честно выполнять обязанности солдата в лагере, в походе, в бою, всегда и везде… строго хранить военную тайну, беспрекословно выполнять приказы командиров…
Над шеренгами в ноябрьском небе клубился легкий пар.
— Присягаю на верность своему союзнику, Советскому Союзу, который дал мне в руки оружие для борьбы с общим врагом, присягаю на верность братской Красной Армии…
Высоко в небе, с южной стороны, появился едва заметный, похожий на серебряное коромысло, самолет. До слуха долетело ровное, высокое, похожее на осиное, гудение мотора. На таком удалении нельзя было увидеть, чей это самолет, но все знали, что на крыльях у него красные звезды, что он патрулирует в морозной голубизне над землей, на которой они стояли.
— Клянусь быть преданным Знамени моей бригады и лозунгу отцов наших, на нем начертанном: «За Вашу свободу и нашу!»[7]
Церемония принятия присяги окончилась, но командир не подавал команды расходиться, и все стояли, словно прислушиваясь к наступившей тишине и надеясь, что издалека, быть может, от самой Вислы, придет эхо. С Оки дул ветер, срывая снежную пыль с веток сосен.
Никто их не спрашивал, сдержат ли они клятву. Может быть, потому, что ответ предстояло держать не словом, а ратным делом.
День проходил торжественно, празднично. Занятий никаких не было. Перед обедом всем выдали в жестяных кружках по сто граммов водки. Янек хотел попробовать, какой у нее вкус, но Елень придержал его за руку:
— Погоди, парень. Когда будут давать молоко, я тебе свое отдам, а это тебе ни к чему. Я за твое здоровье выпью.
После обеда почти все отправились на футбольный матч, который, как гласила афиша, должен был состояться на спортивной площадке корпуса между командами пехотной дивизии имени Генрика Домбровското и артиллерийской бригады имени Юзефа Бема. А некоторые, пользуясь затишьем, писали в землянках письма.
Янек и Густлик, которым писать было некому, а вместе с ними и Шарик отправились прогуляться к Оке. Шарику тоже нужно было отдохнуть, потому что он все утро сидел в землянке, привязанный на шнурке за ошейник. Ошейник был новый, из белой кожи, украшенный металлическими заклепками из гвоздей. Его сшил тот же сапожник, который суживал Янеку голенища сапог. За эту работу Янек и Густлик отдали ему еще три пачки махорки, которой им совсем не было жалко, потому что оба не курили, однако получали ее наравне со всеми.
Они вышли на пологий заснеженный берег. Шарик ошалело носился по берегу, кувыркался в снегу, а они смотрели на серую воду, еще свободную ото льда, но уже схваченную тонкой коркой у берегов. Об этой реке в одной песенке пелось: «Течет, течет Ока, как Висла, широка, как Висла, глубока».
Наверное, обоим одновременно пришли на память эти слова, потому что Янек произнес вслух:
— Висла шире, намного шире. Разве что только один рукав считать.
— Э, не скажи, — возразил Елень. — От моего дома до Вислы будет не дальше, чем вон до той дороги. Я целое лето ходил в Кузню и всегда перебирался на другой берег но камням, потому что через мост было дальше. Конечно, весной или после дождей она разливается, но и то такая широкая не бывает.
Каждый помнил свою Вислу: один — широкую, другой — узкую, но все же правда была в этой песенке. Может быть, эта правда — сосны, может, песок, скрытый теперь снегом, или высокий берег, размытый течением на той стороне. А может, для прибывших сюда солдат в шапках с орлом сама земля постаралась походить на польскую и напомнить им родину.
— Вот мы и стали танкистами после присяги.
— Солдатами — да, а танкистами… Когда же нам дадут эти танки?
Шарик, резвившийся в снегу, вдруг замер неподвижно, взъерошил шерсть и навострил уши.
— Кого ты там учуял?
Пес тявкнул коротко, но с места не двинулся.
— Да погоди ты, тише. — Елень пригнулся, прислонив к уху ладонь.
Сначала они ощутили докатившееся издалека легкое дрожание земли, которое не исчезало, а все приближалось, усиливалось. И вот уже хорошо слышен гул, сопровождаемый отчетливым звонким лязгом металла. Оба зашагали от реки, поднялись на пригорок. Шарик шел позади настороженный, медленно переставляя лапы.
Грохот становился все сильнее, приближаясь со стороны леса, через который шла дорога к лагерю. Янек и Густлик вдруг заметили, как между деревьями промелькнул овальной формы, подавшийся вперед какой-то непонятный силуэт, и тут же на поле выскочил танк, скрытый с боков фонтанами грязи и снега. За ним — второй, третий, пятый. Они шли с короткими интервалами друг за другом, ревя моторами, похожие на слонов, устремившихся в атаку с вытянутыми вперед хоботами.
— Танки…
— Танки!
Янек и Густлик, высказав вслух эту «оригинальную» мысль, сорвались с места и побежали напрямик, обгоняемые Шариком, в сторону лагеря. Мокрый снег прилипал к сапогам, сдерживая бег, так что они сильно запыхались, прежде чем пересекли поле. Остановились, перевели дух и быстро зашагали, увидев издалека, как от застывшей в неподвижности колонны отделился человек, подошел к генералу и отдал ему рапорт, а затем повернулся и флажками подал сигнал стоящим на дороге машинам.
Танки снова взревели моторами и двинулись теперь уже медленно; как послушные животные, ползли они между деревьями, разворачивались на месте и останавливались в ровной шеренге, один возле другого.
Когда Янек и Густлик подошли поближе, последний танк пристроился к остальным и выключил мотор. Запахло металлом, маслом, гарью и землей, перемешанной со снегом и превратившейся в грязь. Везде у машин стояли люди в темно-синих комбинезонах, надетых поверх ватников и перетянутых кожаными ремнями.
— Вот это да! — восхищенно произнес Янек.
— Сила! — ответил ему Густлик.
Шарик, который в жизни ничего подобного не видел, стоял в нескольких шагах позади них, спрятавшись на всякий случай за сосну. Вздыбив шерсть на спине, он нюхал воздух своим чутким черным носом. Кос и Елень подошли к ближайшей машине, внимательно стали осматривать ее, дотрагиваясь руками до брони.
— Осторожно, а то сломаешь.
Из-за танка вышел стройный смуглолицый мужчина с непокрытой светловолосой кудрявой головой. В руке он держал черный шлем танкиста. Под комбинезоном, расстегнутым сверху, они увидели советскую офицерскую форму.
— Вместе будем служить, товарищ? — спросил Густлик. — Или вы только танки пригнали?
— Пригнали. Если удастся, доведем до самого Берлина. Такой приказ. Я, когда вышел из госпиталя, хотел вернуться в свою часть, а мне приказывают: «Вы, лейтенант Василий Семенов, будете союзников учить».
Лейтенант неожиданно весело и звонко рассмеялся. Потом протянул руку, предлагая знакомиться.
Называя свои имена, они с удивлением заметили, что у лейтенанта один глаз голубого цвета, а другой черный как смола.
— Ну что ж, буду вас учить, пока не научитесь лучше меня с ними обращаться.
Внутри машины что-то стукнуло, заскрипело, и через передний люк танка стал выбираться механик. Сначала они увидели его голову, затем чумазое лицо и наконец плечи. В то же мгновение Шарик весело гавкнул, подбежал к механику и, опершись передними лапами о броню, лизнул танкиста в лицо.
— Что за порядки, черт побери! Только нос высунул, а тут собаки сразу целоваться лезут. У нас в Грузии…
— Григорий! — закричал Янек.
Танкист, наполовину уже вылезший из люка, замер, разглядывая Коса.
— Да, я Григорий Саакашвили. А ты?..
— Собака тебя узнала, помнит, как ты ей сахар давал. А меня не узнаешь?
— Янек! Товарищ лейтенант, я его знаю. Это ж мой друг. Мы еще с ним дрались, здорово дрались, пока не сообразили, что война общая — и его, и моя.
— Гора с горой не сходятся, а человек… — резюмировал лейтенант и, снова весело рассмеявшись, добавил: — Но я ничего не понимаю.
— Я тоже ничего, — согласился с ним Елень.
Янек в нескольких словах объяснил, в чем дело, и Саакашвили подтвердил сказанное Янеком, а потом подробно и красочно рассказал, как его взяли в армию, направили на завод учиться водить и ремонтировать танки, как был выпущен такой замечательный танк, что все сказали: «От Камчатки до Тбилиси никто так здорово не водит танк. Пусть наш Григорий едет на этом танке к полякам и покажет все, что умеет».
— Я с тобой, Григорий, в твоем экипаже буду. Хочешь?
— И я с вами, — добавил Елень.
— А меня, командира танка, что же не спрашиваете? — вмешался лейтенант. — Не знаю, подойдете вы или нет. Надо еще показать, что вы умеете. Саакашвили, как он вам уже сам рассказал, водитель первого класса. Покажи-ка им, Григорий, что ты можешь.
— С гвоздем?
Лейтенант кивнул.
Механик бросился к машине. Минуту спустя он через открытый люк подал Семенову огромный заржавленный гвоздь в полпальца толщиной и с ладонь длиной. Лейтенант взял гвоздь. Провожаемый удивленными взглядами Еленя и Коса, он подошел к ближайшей сосне и воткнул гвоздь острием в кору.
— Отойдем-ка немного в сторону, — предложил он своим новым знакомым, затем повернулся к танку и крикнул: — Готово! Не забудь башню повернуть.
С грохотом закрылся люк. С минуту было тихо, затем взвизгнул стартер и заработал мотор. Башня, послушная невидимой руке, легко повернулась и замерла. Ствол пушки смотрел назад. Рокот мотора немного усилился, гусеницы дрогнули, и танк, набирая скорость, двинулся прямо на дерево.
— Сломает! — крикнул Янек.
Однако не сломал. В полуметре от сосны танк притормозил, с разгону стукнул лобовой броней по гвоздю и всей тридцатитонной массой вогнал его в ствол, как в масло. Затем качнулся и задним ходом осторожно отошел на свое место, равняясь по остальным.
Сосна еще дрожала, сбрасывая с себя пласты снега и бурые иглы, когда они втроем подошли поближе и увидели, что кора совсем не содрана, а ржавая шляпка гвоздя выступает на пять миллиметров от поверхности ствола.
— Ну и как? — спросил лейтенант.
Григорий открыл люк, быстро выскочил и подбежал к ним.
— В тигра нужно так стрелять, чтобы шкуру не попортить. Так и на танке ездить надо, — хвастливо заявил он, весь сияя.
— Тонкая работа! Вот что значит старый вояка, — с уважением подтвердил Елень.
— Григорий старый вояка? Да он и на фронте не был. Еще года не прошло, как форму носит, — засмеялся Семенов.
— А вы, товарищ лейтенант, разве от рождения танкист? — спросил Янек.
— От рождения мы все одинаковые — сыновья у матери с отцом. Я никогда не был кадровым военным. Пока война не началась. Я… — Он замолчал и снова рассмеялся своим заразительным звонким смехом, сощурив разноцветные глаза. — Посмотрите-ка на небо, на облако… Вон на то высокое, такое белое, как в молоке выкупанное, солнцем насквозь просвеченное. Знаете, как оно называется? Цирростратус. А еще вам могу сказать о нем, что через день, самое большее через два, оно принесет нам перемену погоды и снег. Видите теперь, какой из меня танкист? Специалист по облакам… — Он замолчал на минуту, глядя на удивленные лица парней, а потом сказал: — Ну хорошо, мы показали, что умеем. Григорий умеет водить танк, я гадаю по облакам, а вы?
Елень еще раз внимательно осмотрел гвоздь, а затем молча ухватился за него пальцами. Рука его начала ритмично дергаться влево-вправо, влево-вправо. Под кожей вздулись голубоватые вены. Казалось, что дергается только рука, но через минуту гвоздь начал вылезать из дерева и наконец выскочил. Елень взял его в обе руки и без всякого усилия свернул в колечко.
— У нас в Грузии был один такой, коня поднимал. У тебя нет в Грузии родственников? — спросил Саакашвили.
Лейтенант, держа гвоздь на ладони, легонько подбросил его.
— Кто знает, может, ты и сгодился бы в наш экипаж, но вот твой товарищ… Больно уж ты молод, — повернулся он к Янеку. — Лучше бы тебе где-нибудь при штабе быть… В танке жизнь трудная. Это не то что в поле на тракторе кататься. — Он улыбнулся и добавил: — Тебе, пожалуй, легче три десятки выбить из винтовки, чем стать членом нашего экипажа.
— Хорошо. А если попаду? Завтра у нас как раз стрельбы. Пойдете с нами?
— Пойду.
— А возьмете?
— Посмотрим.
— Товарищ лейтенант, — вмешался Саакашвили, подмигнув Косу, — раз слово сказано, с губ слетело, то теперь уж нечего гнаться за ним, как кошка за воробьем…
Бригада стреляла с самого утра, и эхо сухих винтовочных выстрелов разносилось по лесу. Но только к полудню подошла очередь выходить на огневой рубеж роте, в которую был зачислен Янек. Первыми начали правофланговые, самые высокие. Елень выбил двадцать четыре очка из тридцати возможных, и его фамилия была второй в списке лучших стрелков, сразу же после хорунжего Зенека, который выбил десятку, девятку и восьмерку.
Поручник[8] Семенов и плютоновый[9] Саакашвили (оба были уже в новой, польской форме, потому и звания их теперь стали тоже польскими) терпеливо ждали с самого утра, хотя в лесу было сыро и холодно. Небо, как и предсказывал вчера Василий, было затянуто снеговыми свинцовыми облаками. Когда настала очередь Янека, они подошли поближе и стали смотреть, как парнишка устраивается на огневом рубеже, Григорий успел рассказать о Янеке все, что знал, и Семенов пожалел о своей вчерашней шутке. Как он не мог догадаться сразу, что его обводят вокруг пальца! Но теперь уже было поздно.
Янек зарядил винтовку. Шарик, прибежавший сюда с самого утра, возбужденный непрерывным грохотом выстрелов, нетерпеливо ожидал момента, когда его хозяин пустит в дело свое оружие, чтобы потом можно было принести ему добычу, которой он пока не чуял, но в существовании которой был уверен: где стреляют, там должна быть какая-нибудь дичь.
Янек прижался щекой к холодному прикладу, через прорезь прицела поймал на мушку черный кружок в центре мишени.
«Спокойно, спокойно, — приказал он мысленно себе. — Предположим, что это глаза тигра».
Вдох, выдох, спусковой крючок плавно нажимается, глаза широко открыты. Выстрел прозвучал, как и следовало, неожиданно, и Янек обрадовался, что оружие в его руках ведет себя спокойно, что отдача у него меньше, чем у штуцера Ефима Семеновича.
Янек выкинул пустую гильзу, снова закрыл затвор. Один за другим сделал еще два выстрела. Ждал, не вставая, пока не закончат соседи, а потом, после осмотра оружия, вместе со всеми направился к мишеням.
Шарик побежал впереди. За ним шагал Семенов, чуть сзади — Елень, а дальше — Саакашвили. Каждый старался издалека разглядеть черные пробоины на белом фоне. Янек отстал на несколько шагов от всех. Когда подошел, те уже стояли, склонившись над мишенью.
— Молодец! — похвалил поручник, выпрямляясь. — Две десятки. Если бы третью пулю в молоко не послал…
— Должно быть три, — возразил Янек.
«Ого», — мысленно произнес офицер и почувствовал себя задетым за живое: паренек, с виду такой симпатичный, оказывается, самоуверенный малый.
— Две десятки тоже неплохо, — успокаивал Янека Григорий.
Янек осмотрел мишень. В середине черного кружка было два отверстия: одно — прямо в центре, другое — чуть правее и ниже. Он молча зашел за мишень, где находилась обрывистая насыпь пулеуловителя, опустился на колени и стал просеивать землю между пальцами, тряся ладонью так же, как старатели в поисках золота трясут решетом.