Страница:
Елень молча взял снайперскую винтовку и повесил ее через плечо. Кугель собрал все ручки. В другой стене, рядом с амбразурой, он показал замаскированную нишу, а в ней подрывные машинки. Вставил ручки в машинки, затем достал картонный лист с планом и показал Еленю.
— Мины, мины, мины… — указывал он пальцем в разные места. — Будет чем обороняться, пока господин Томаш вернется. А этот нельзя! — Он показал на отдельно стоящий детонатор, к которому был подсоединен пучок проводов в водонепроницаемой оболочке. — Не трогать. Вода уничтожит мой дом, другой дом, целый город. Зачем? Ваша победа, а Гитлер капут без того, чтобы уничтожать…
Густлик, слушая все увеличивающийся поток слов, нахмурил брови, подтянулся и вдруг, как учили в вермахтовских казармах, когда его насильно взяли в немецкую армию, рявкнул, оборвав немца на полуслове:
— Обер-ефрейтор Кугель!
Немец замер, вытянувшись в струнку.
— Нидер!
Не задумавшись даже на четверть секунды, сапер упал, не сгибая ног, прямо перед собой смягчив удар руками.
— Ауф!
Немец вскочил, как пружина, движением, заученным во время муштры, и без единой мысли на лице ждал дальнейшего приказа.
— Нидер!.. Ауф!.. Нидер!.. Ауф!..
В такт жестам и приказам Еленя пленный падал на бетон, вскакивал, опять падал. Это продолжалось минуту, может быть полторы. Наконец, когда дыхание сапера стало прерывистым и свистящим, Густлик наклонился над лежащим и уже нормальным голосом спросил:
— Ну что лежишь, как глист на морозе?
— Ир бефель… ваш приказ…
— Бефель, бефель… Видишь, Кугель, какой ты глупый. Будет бефель — пол-Польши сожжешь и не спросишь зачем. Я вынужден был прийти сюда, под Берлин, хотя это мне и не по дороге, чтобы ты о людях вспомнил.
— Господин унтер-офицер…
— Мауль хальтен… заткнись… И не учи других мыть руки, если сам в грязи по уши. Ладно, давай ешь свой завтрак, а то остынет, — махнул он рукой.
— Можно мне туда? — спросил Кугель, показывая в противоположную сторону, на другой отсек бункера.
Густлик с недоверием посмотрел на немца и вошел внутрь отсека. Он был пуст: гладкие стены, под потолком с одной стороны кабель, с другой — окошко, узкое, как бойница, выходящее в сторону шлюза; и только пустой деревянный ящик валялся на полу. Елень открыл окошко и выглянул.
— Ладно, заслужил, — немного подумав, сказал силезец, поправляя на плече снайперскую винтовку. — Неси еду сюда.
Кугель моментально все принес и сам помог замкнуть дверь, прислушиваясь к щелчку поворачиваемого ключа. Затем сел на ящик, поставил котелок на колени и начал есть гуляш с хлебом. Откусывая хлеб, он поглядывал на кабель под низким потолком и на открытое окно, через которое виднелся утренний серый рассвет, и грустно улыбался.
В полутора километрах восточное Ритцена, в разломе толстой, выщербленной снарядами стены на расстеленной соломе расположились советские разведчики. Рядом лежала опрокинутая взрывом приземистая стопятка.
Становилось светло, и вот-вот должно было взойти солнце. Одни чистили оружие, другие переобувались иди пришивали оторванные пуговицы. Были и такие, кто просто отдыхал, заложив руки за голову и положив ноги на лафет. Однако все с вниманием, улыбаясь, слушали Томаша, который, удобно расположившись между старшиной и санитаркой, рассказывал о своих приключениях.
— …Как только сержант Кос сказал, что кто-то должен перейти линию фронта с донесением, я сразу понял, что не кому другому, а именно мне придется это сделать. Ведь сам сержант должен был остаться, чтобы командовать. А если выбирать из троих…
— …То только тебя, — тем же тоном продолжил Черноусов, который в это время сворачивал цигарку, доставая щепотью махорку из плоской завинчивающейся коробки из апельсинового дерева. — Елень и Саакашвили не то чтобы плохие солдаты, но с рядовым Черешняком их, конечно, нельзя сравнить…
Томаш внимательно смотрел на старшину, решая, серьезно говорит усач или с насмешкой. Вверху пролетела мина и взорвалась где-то вдали. Несколько разведчиков прыснули со смеху.
— Служишь мало, а рассказываешь, как старый солдат, — добавил Черноусов.
Только теперь Черешняк сообразил, что старшина посмеивается над ним, и поспешил объяснить:
— Нет. Но всегда всю самую тяжелую работу мне приходилось делать. Так было дома, так и сейчас, в армии.
— Орден получишь.
— Медаль уже обещали.
— За что?
— А мы по ошибке в склад боеприпасов попали…
Все веселее и громче смеялись разведчики. Шарику это не понравилось, и он, приподняв лежащую на коленях у Маруси морду, залаял.
— Обещали, да не дали. Пока только конфеты получил от сержанта Коса. — Томаш достал из кармана коробку. — Наверно, растаяли.
— Это я ему дала, — улыбнулась Маруся.
— Есть можно, — сказал Черноусов. Он начал раскалывать ножом загустевшую массу. Ломал ее на куски в угощал сидевших поблизости разведчиков.
— Если бы у меня была такая коробка с закручивающейся крышкой, как у товарища старшины, то они бы не слиплись.
— Такая? — с усмешкой спросил Черноусой и, пересыпав махорку в кожаный мешочек, подал ему. — Бери. Вижу, хорошим солдатом будешь.
Подошли два пехотинца. Один нес термос, другой в вещмешке хлеб и пачку сахара. Их привел толстощекий старшина роты.
— Здорово, союзники, — приветливо сказал он разведчикам и, козырнув, представился: — Сержант Константин Шавелло. Через два «л».
— Старшина Черноусов, милости просим, — приветствовал его русский.
— Раз вы попали в наш полк да еще языка нам привели, — сказал Шавелло, — такого не должно случиться, чтобы вы ушли, не поев.
Поднялся шум, все задвигались, звякнули котелки. Первую порцию передали Черноусову, а затем Марусе и Томашу. Сержант пожал старшине руку, со старомодной галантностью чмокнул в руку застеснявшуюся санитарку и, узнав Черешняка, раскрыл объятия.
— Матка боска Остробрамска! А что же ты, гармонист, здесь делаешь? Мы думали, что вы уже до Щецина, до самого моря на танке добрались. А где же друзья?
— За линией фронта.
— А гармонь?
— Тоже там осталась.
— Подожди, подожди… Юзеф! — крикнул он, обращаясь к одному из солдат. — Давай к нашим! Чтобы одна нога здесь, а другая там. Неси гармонь! Ну и встреча…
В это время из-за стены появился хорунжий из военной комендатуры и позвал:
— Рядовой Черешняк!
— Здесь, — отозвался Томаш.
Тот подошел, остановился и стал ждать, пока солдат встанет.
— Следует отвечать: «Есть!» Я пришел сообщить вам, что дело частично выяснено. Я связался со штабом армии и установил, что подозреваемый, которого вчера арестовали, действительно сержант Кос и что вы тоже состоите в составе экипажа танка за номером «сто два».
— Это для меня не новость, — кивнул головой Томаш. — Это для вас новость, гражданин хорунжий.
— Не старайтесь острить. До конца действий под Ритценом мне приказано наблюдать за вами.
— Пожалуйста, — пригласила Маруся хорунжего в завтраку и рукой сжала морду Шарика, который хотел залаять. — Нам будет приятно.
— Благодарю, — с неохотой ответил офицер.
Улыбка девушки решила дело. Хорунжий сел, взял котелок и начал есть, поглядывая на окружающие его улыбающиеся лица. Только Шарик зарычал, оскалив зубы. С чувством выполненного долга он по знаку Огонька замолк и подставил лоб, чтобы она погладила.
Со стороны фронта доносился перестук пулеметов. Как это обычно бывает во время еды, деловито позвякивали ложки. Молчание угнетало хорунжего, и он решил напомнить:
— Мы уже раньше встречались. Пес узнал меня, а вы нет.
— Ошибаетесь, товарищ лейтенант. Мы тоже узнали, — возразил Черноусов.
— И пригласили?
— Пес, даже самый умный, глупее человека. Кто его хоть раз обидит, на того он и ворчит. А мы знаем, что вы не со зла… Просто по молодости…
— Такая служба…
— Нет, не служба… Если позволите сказать старому солдату, у вас другое — неправильный подход к человеку.
— Ну да, а вы, конечно, знаете, какой нужен подход к человеку, — усмехнулся офицер. — Может, научите?
— Поживешь — сам узнаешь, — усмехнулся Черноусов, кивая головой. — Сколько может быть шпионов? Один на десять тысяч честных людей, а может, и на сто тысяч. Поэтому каждого встречного не стоит хватать. Упаришься, прежде чем поймаешь, кого нужно.
— Благодарю за угощение и науку. — Хорунжий со злостью отставил котелок и поднялся. — Я свое дело и сам знаю.
— Вот и гармонь принесли, — вмешался в разговор сержант Шавелло, которому очень не нравился назревавший международный конфликт. — Разрешите, гражданин хорунжий, разрешите, пани, разрешите, товарищ старшина, — обращался он к ним по очереди, соблюдая субординацию и в то же время выражая уважение к прекрасному полу; правой рукой он показал на рядового: — Сын брата, который от рук фашистов принял мученическую смерть.
— Рядовой Юзеф Шавелло, — вытянулся парень, успев отдать гармонь Черешняку.
— Пожалуйста, садитесь. Послушайте с нами, — пригласила Маруся.
Томаш пробежал пальцами по клавишам. Сержант Шавелло неизвестно с какой целью надел очки в проволочной оправе и попросил:
— Давай что-нибудь хорошее.
На металлических уголках гармони блеснуло восходящее солнце, и полилась мелодия…
— Мины, мины, мины… — указывал он пальцем в разные места. — Будет чем обороняться, пока господин Томаш вернется. А этот нельзя! — Он показал на отдельно стоящий детонатор, к которому был подсоединен пучок проводов в водонепроницаемой оболочке. — Не трогать. Вода уничтожит мой дом, другой дом, целый город. Зачем? Ваша победа, а Гитлер капут без того, чтобы уничтожать…
Густлик, слушая все увеличивающийся поток слов, нахмурил брови, подтянулся и вдруг, как учили в вермахтовских казармах, когда его насильно взяли в немецкую армию, рявкнул, оборвав немца на полуслове:
— Обер-ефрейтор Кугель!
Немец замер, вытянувшись в струнку.
— Нидер!
Не задумавшись даже на четверть секунды, сапер упал, не сгибая ног, прямо перед собой смягчив удар руками.
— Ауф!
Немец вскочил, как пружина, движением, заученным во время муштры, и без единой мысли на лице ждал дальнейшего приказа.
— Нидер!.. Ауф!.. Нидер!.. Ауф!..
В такт жестам и приказам Еленя пленный падал на бетон, вскакивал, опять падал. Это продолжалось минуту, может быть полторы. Наконец, когда дыхание сапера стало прерывистым и свистящим, Густлик наклонился над лежащим и уже нормальным голосом спросил:
— Ну что лежишь, как глист на морозе?
— Ир бефель… ваш приказ…
— Бефель, бефель… Видишь, Кугель, какой ты глупый. Будет бефель — пол-Польши сожжешь и не спросишь зачем. Я вынужден был прийти сюда, под Берлин, хотя это мне и не по дороге, чтобы ты о людях вспомнил.
— Господин унтер-офицер…
— Мауль хальтен… заткнись… И не учи других мыть руки, если сам в грязи по уши. Ладно, давай ешь свой завтрак, а то остынет, — махнул он рукой.
— Можно мне туда? — спросил Кугель, показывая в противоположную сторону, на другой отсек бункера.
Густлик с недоверием посмотрел на немца и вошел внутрь отсека. Он был пуст: гладкие стены, под потолком с одной стороны кабель, с другой — окошко, узкое, как бойница, выходящее в сторону шлюза; и только пустой деревянный ящик валялся на полу. Елень открыл окошко и выглянул.
— Ладно, заслужил, — немного подумав, сказал силезец, поправляя на плече снайперскую винтовку. — Неси еду сюда.
Кугель моментально все принес и сам помог замкнуть дверь, прислушиваясь к щелчку поворачиваемого ключа. Затем сел на ящик, поставил котелок на колени и начал есть гуляш с хлебом. Откусывая хлеб, он поглядывал на кабель под низким потолком и на открытое окно, через которое виднелся утренний серый рассвет, и грустно улыбался.
В полутора километрах восточное Ритцена, в разломе толстой, выщербленной снарядами стены на расстеленной соломе расположились советские разведчики. Рядом лежала опрокинутая взрывом приземистая стопятка.
Становилось светло, и вот-вот должно было взойти солнце. Одни чистили оружие, другие переобувались иди пришивали оторванные пуговицы. Были и такие, кто просто отдыхал, заложив руки за голову и положив ноги на лафет. Однако все с вниманием, улыбаясь, слушали Томаша, который, удобно расположившись между старшиной и санитаркой, рассказывал о своих приключениях.
— …Как только сержант Кос сказал, что кто-то должен перейти линию фронта с донесением, я сразу понял, что не кому другому, а именно мне придется это сделать. Ведь сам сержант должен был остаться, чтобы командовать. А если выбирать из троих…
— …То только тебя, — тем же тоном продолжил Черноусов, который в это время сворачивал цигарку, доставая щепотью махорку из плоской завинчивающейся коробки из апельсинового дерева. — Елень и Саакашвили не то чтобы плохие солдаты, но с рядовым Черешняком их, конечно, нельзя сравнить…
Томаш внимательно смотрел на старшину, решая, серьезно говорит усач или с насмешкой. Вверху пролетела мина и взорвалась где-то вдали. Несколько разведчиков прыснули со смеху.
— Служишь мало, а рассказываешь, как старый солдат, — добавил Черноусов.
Только теперь Черешняк сообразил, что старшина посмеивается над ним, и поспешил объяснить:
— Нет. Но всегда всю самую тяжелую работу мне приходилось делать. Так было дома, так и сейчас, в армии.
— Орден получишь.
— Медаль уже обещали.
— За что?
— А мы по ошибке в склад боеприпасов попали…
Все веселее и громче смеялись разведчики. Шарику это не понравилось, и он, приподняв лежащую на коленях у Маруси морду, залаял.
— Обещали, да не дали. Пока только конфеты получил от сержанта Коса. — Томаш достал из кармана коробку. — Наверно, растаяли.
— Это я ему дала, — улыбнулась Маруся.
— Есть можно, — сказал Черноусов. Он начал раскалывать ножом загустевшую массу. Ломал ее на куски в угощал сидевших поблизости разведчиков.
— Если бы у меня была такая коробка с закручивающейся крышкой, как у товарища старшины, то они бы не слиплись.
— Такая? — с усмешкой спросил Черноусой и, пересыпав махорку в кожаный мешочек, подал ему. — Бери. Вижу, хорошим солдатом будешь.
Подошли два пехотинца. Один нес термос, другой в вещмешке хлеб и пачку сахара. Их привел толстощекий старшина роты.
— Здорово, союзники, — приветливо сказал он разведчикам и, козырнув, представился: — Сержант Константин Шавелло. Через два «л».
— Старшина Черноусов, милости просим, — приветствовал его русский.
— Раз вы попали в наш полк да еще языка нам привели, — сказал Шавелло, — такого не должно случиться, чтобы вы ушли, не поев.
Поднялся шум, все задвигались, звякнули котелки. Первую порцию передали Черноусову, а затем Марусе и Томашу. Сержант пожал старшине руку, со старомодной галантностью чмокнул в руку застеснявшуюся санитарку и, узнав Черешняка, раскрыл объятия.
— Матка боска Остробрамска! А что же ты, гармонист, здесь делаешь? Мы думали, что вы уже до Щецина, до самого моря на танке добрались. А где же друзья?
— За линией фронта.
— А гармонь?
— Тоже там осталась.
— Подожди, подожди… Юзеф! — крикнул он, обращаясь к одному из солдат. — Давай к нашим! Чтобы одна нога здесь, а другая там. Неси гармонь! Ну и встреча…
В это время из-за стены появился хорунжий из военной комендатуры и позвал:
— Рядовой Черешняк!
— Здесь, — отозвался Томаш.
Тот подошел, остановился и стал ждать, пока солдат встанет.
— Следует отвечать: «Есть!» Я пришел сообщить вам, что дело частично выяснено. Я связался со штабом армии и установил, что подозреваемый, которого вчера арестовали, действительно сержант Кос и что вы тоже состоите в составе экипажа танка за номером «сто два».
— Это для меня не новость, — кивнул головой Томаш. — Это для вас новость, гражданин хорунжий.
— Не старайтесь острить. До конца действий под Ритценом мне приказано наблюдать за вами.
— Пожалуйста, — пригласила Маруся хорунжего в завтраку и рукой сжала морду Шарика, который хотел залаять. — Нам будет приятно.
— Благодарю, — с неохотой ответил офицер.
Улыбка девушки решила дело. Хорунжий сел, взял котелок и начал есть, поглядывая на окружающие его улыбающиеся лица. Только Шарик зарычал, оскалив зубы. С чувством выполненного долга он по знаку Огонька замолк и подставил лоб, чтобы она погладила.
Со стороны фронта доносился перестук пулеметов. Как это обычно бывает во время еды, деловито позвякивали ложки. Молчание угнетало хорунжего, и он решил напомнить:
— Мы уже раньше встречались. Пес узнал меня, а вы нет.
— Ошибаетесь, товарищ лейтенант. Мы тоже узнали, — возразил Черноусов.
— И пригласили?
— Пес, даже самый умный, глупее человека. Кто его хоть раз обидит, на того он и ворчит. А мы знаем, что вы не со зла… Просто по молодости…
— Такая служба…
— Нет, не служба… Если позволите сказать старому солдату, у вас другое — неправильный подход к человеку.
— Ну да, а вы, конечно, знаете, какой нужен подход к человеку, — усмехнулся офицер. — Может, научите?
— Поживешь — сам узнаешь, — усмехнулся Черноусов, кивая головой. — Сколько может быть шпионов? Один на десять тысяч честных людей, а может, и на сто тысяч. Поэтому каждого встречного не стоит хватать. Упаришься, прежде чем поймаешь, кого нужно.
— Благодарю за угощение и науку. — Хорунжий со злостью отставил котелок и поднялся. — Я свое дело и сам знаю.
— Вот и гармонь принесли, — вмешался в разговор сержант Шавелло, которому очень не нравился назревавший международный конфликт. — Разрешите, гражданин хорунжий, разрешите, пани, разрешите, товарищ старшина, — обращался он к ним по очереди, соблюдая субординацию и в то же время выражая уважение к прекрасному полу; правой рукой он показал на рядового: — Сын брата, который от рук фашистов принял мученическую смерть.
— Рядовой Юзеф Шавелло, — вытянулся парень, успев отдать гармонь Черешняку.
— Пожалуйста, садитесь. Послушайте с нами, — пригласила Маруся.
Томаш пробежал пальцами по клавишам. Сержант Шавелло неизвестно с какой целью надел очки в проволочной оправе и попросил:
— Давай что-нибудь хорошее.
На металлических уголках гармони блеснуло восходящее солнце, и полилась мелодия…
9. Сигнал
Бой за шлюз разгорался, как подожженная мокрая еловая ветка — после четырех стремительных атак, ожесточенность которых нарастала с каждым разом, наступила пауза. Около леса дымились остатки автомашины — зажигательная пуля попала в бак с бензином.
Кос лежал навзничь и, опираясь на мешки с песком, смотрел сквозь голые стропила на небо, а кончиками пальцев правой руки, как слепой, ощупывал все утолщения и углубления на затворе снайперской винтовки, которую принес Густлик. Он делал это с нежностью человека, которого война заставила полюбить оружие.
В воздухе висела тишина, и только со стороны фронта доносился перестук пулемета. Янек глубоко вздохнул, поправил кирпич, положенный под голову вместо подушки, и оглянулся на Густлика, который кончил завтракать и вытирал кусочком хлеба остатки жира в котелке.
— Такая же винтовка была у сибиряка под Студзянками.
— Лучше. Это же новая, — с гордостью сказал Елень, похлопывая винтовку по прикладу, и, погладив рукой по животу, добавил: — Не люблю драться на пустое брюхо. Теперь пусть начинают.
— Пусть. Даже танки сумеем задержать на минных полях. Но было бы лучше, если бы они сами задержались, пока наши не дадут сигнал.
— Думаешь, он дошел? — спросил Саакашвили, который с биноклем сидел у амбразуры и наблюдал за полем.
— У него был шанс. Небольшой, но все же был.
— Поверят ему?
— Конечно. — Густлик махнул рукой. — На него только глянут — и поймут, что он ничего не выдумал.
— Поверят, — подтвердил Кос и посмотрел на небо. — Солнце всходит. Или наши, или немцы — кто-то должен начинать…
Как бы в ответ откуда-то из-за горизонта ухнули минометы, в воздухе медленно просвистели мины и, пролетев над зданием, разорвались во дворе.
— Этими горшками они стену не прошибут, — пробормотал Густлик, пригнувшись рядом с Янеком. — Разве только обмануть нас хотят…
Опять разорвались две мины, и осколки застучали по крыше. Григорий, сидевший под стеной, выглянул через амбразуру и доложил:
— Там за «Рыжим» устанавливают орудие.
Он дал короткую очередь и отскочил, пригибаясь. Янек взял у него бинокль и во время очередной паузы между разрывами проверил слова грузина.
— Зажигай!
— Что? — поразился Григорий.
— Заслон. Солома высохла.
— «Рыжего»?
— Зажигательные в ленту! — приказал Кос, вырвав несколько обычных патронов из металлических держателей. — Где они? — напрасно искал он в ящиках.
Пользуясь наступившей паузой, Елень достал из кармана горсть патронов с черной меткой и молча начал набивать ленту.
— Быстрее, черт! — ругался Кос. — Почему в карманах носишь?
Опять зашипели мины. Пришлось прилечь, переждать разрыв. Едва подняли головы под аккомпанемент посвистывающих осколков, как Густлик, усмехнувшись, обратился к командиру:
— Как бы не проиграть в этой лотерее.
Янек прилег к пулемету, прижал к плечу приклад, но ему помешал Григорий.
— Нет! — Он дернул Янека, и оба скатились между мешками. — Ведь это «Рыжий»!
Сначала их ослепил блеск, затем оглушил взрыв, и посыпался град кирпичных осколков. Только после этого они услышали грохот орудия. Кос потянул за мешок, свалил его на Григория и, подскочив к пулемету, дал длинную очередь.
Солома вокруг гусениц задымилась, на ней показались язычки пламени и замигали, с каждой секундой разгораясь все ярче. Прежде чем артиллеристы сумели еще раз выстрелить, взорвались баки и взрыв взметнул вверх клубы темно-вишневого дыма.
На мгновение установилась тишина. Затем снаряд в стволе орудия взорвался. Начали рваться ящики с боеприпасами. Минометы замолкли. Григорий неподвижно смотрел на огонь, пожирающий ходовую часть любимого танка. Лицо его было каменным, и только по щекам двумя извилистыми струйками текли слезы.
— Ну, ты что? — Кос достал из-под мешков саблю и подал Григорию таким жестом, как ребенку, чтобы он перестал плакать, дают любимого медвежонка. — Нельзя было иначе.
Из леса выскочил низкий бронированный тягач на гусеничном ходу. Он тащил за собой орудие. Описав по полю дугу, тягач остановился между деревьями подальше от пылающего стога. Кос понял, что пришла минута, которой они боялись, и приказал Еленю:
— Бери пулемет — и вместе с ним, — он кивнул головой на Григория, — займите бункер.
— Я бы хотел…
— Взрывай минное поле как можно позже. Когда танки подойдут к стене.
— Янек, но…
— Выполняй, — ледяным тоном прервал его Кос.
Елень против воли поднял руку для отдания чести. Затем, не говоря ни слова, взял пулемет в левую руку, а правой обнял Саакашвили. На первой ступеньке лестницы он еще раз оглянулся на застывшего у амбразуры Коса, держащего у щеки приклад снайперской винтовки.
Прикосновение гладкого дерева и холод металла винтовки нервирует лишь молоденького новичка — настоящего же снайпера успокаивает. Янек не чувствовал теперь никакого волнения. Даже близкий разрыв был не в состоянии оторвать его от оптического прицела с восьмикратным увеличением, через который он видел низкий силуэт орудия, черным жерлом ствола смотревшего прямо ему в лицо.
Вражеские артиллеристы выбежали из глубины леса и в мгновение ока отцепили пушку. Тягач отъехал, а они старательно укрылись за щитком. Не видно ни одного. Но вот из-за пня, пригнувшись, вышел подносчик со снарядом в руках. На какую-то долю секунды его плечо очутилось в перекрестии прицела, и палец Янека мягко нажал на спуск. Грянул выстрел, фашист выпустил снаряд из рук и как подкошенный упал на траву.
Кос, зная, что сейчас нельзя медлить ни секунды, перебежал в другой конец чердака и укрылся за толстой трубой печи. С бьющимся сердцем он ждал выстрела пушки.
От удара дом задрожал. Снаряд отбил угловую часть его с амбразурой. Янек бросился вперед, упал на кучу кирпича, над которым висело облако оранжевой крошки, от которого несло тротилом. И поймал цель в кружок прицела.
Командир орудия выглянул, посмотрел на дымящийся дом и поднял руку, чтобы подать новую команду, но не успел: раненный в голову, он упал навзничь.
Наводчик, однако, заметил вспышку на крыше около трубы, немножко передвинул ствол и скомандовал:
— Огонь!
Заряжающий выстрелил, расчет поспешно зарядил пушку в третий раз.
Наводчик через окуляр визира стал смотреть, как расползается дым, редеет пыль над разбитой трубой, а подброшенный кверху кусок стропила, падая, сбрасывает несколько рядов черепицы.
Янек сразу же после выстрела в командира орудия бросился к лестнице и уже внизу услышал разрыв второго снаряда, удар балки о крышу и звяканье бьющейся черепицы. Пробегая вдоль стены, он добрался до калитки и, приоткрыв ее, вскинул к плечу винтовку в третий раз.
Отсюда пушка была видна хуже, чем сверху: над запаханным полем едва виднелся ствол и верх щитка с прямоугольным окошком открытого визира. Он взял на прицел этот черный прямоугольник и неподвижно застыл. Ждал.
Сверху все еще падали обломки черепицы, сыпалась кирпичная крошка, но Кос стоял, как высеченный из камня. Только палец на спусковом крючке медленно сгибался, чтобы произвести выстрел в нужный момент.
Пуля разбила прицел, ранила командира орудийного расчета, который, схватившись руками за голову, споткнулся о станину и упал в траву. Заряжающий хотел ему помочь, но, как только высунул руку за щит, получил пулю в локоть. Остальные растерялись; беспорядочно ползая, они старались укрыться от пуль. Пушка молчала. Еще одна пуля попала в остатки прицела и разбила стекло, которое осыпало пушку мелкими брызгами.
В эту звенящую тишину вдруг ворвался нарастающий гневный рокот. Из-за деревьев выползли три немецких танка с десантом на броне и остановились на окраине леса. Еще через минуту к ним подъехали два самоходных орудия. Остановились. Массивные чудовища будто исподлобья смотрели глазищами своих толстых стволов. Они выглядели грозно даже в своей кажущейся вялости в неподвижности — только моторы глухо урчали да чуть вздрагивали усы антенн.
Немецкий командир через перископ осматривал предполье — запаханный, легко понижающийся откос, а на нем остатки машины и сожженного танка, орудие без расчета, несколько десятков темно-зеленых трупов. В глубине находился объект атаки — продырявленный снарядами дом с отбитым углом на высоте второго этажа и стены, окружающие шлюз. Поворот перископа — справа два танка, слева два орудия.
— Самоходные орудия? — бросил немец только одно слово.
— Готовы, — ответил ему в наушниках голос артиллериста, и одновременно над броней поднялась рука в толстой кожаной перчатке, подтверждая готовность к открытию огня.
В танке не слышно было ни выстрела, ни свиста нуди, которая высекла искру о сталь и рикошетом попала в поднятую руку. В наушниках послышался крик гнева и боли.
— Внимание! — подал сигнал командир. — Всем танкам и самоходным орудиям…
Стволы опустились, как бы присматриваясь к цели, и одновременно выбросили пять клубов огня.
Пять снарядов разбили угол здания, свалили стену, выбросили вверх фонтаны разрывов.
Через амбразуру бункера Густлик увидел этот залп и во второй раз подумал, что в ночь перед форсированием Одера ему напрасно приснилась свадьба. Он схватил котелок с водой, сдул с поверхности кирпичную пыль, отпил несколько глотков, а остаток выплеснул на голову сидящего под стеной Григория, который был подавлен тем, что сгорела ходовая часть «Рыжего».
— Одурел? — Григорий сорвался с места.
Елень, не отвечая, ударил его в грудь открытой ладонью, да так, что грудь загудела.
— Как врежу сейчас! — Григорий размахнулся.
— Потом, — удержал его Густлик. — Я хотел, чтобы ты перестал унывать и разозлился. Теперь бери пулемет.
Дым и пыль осели. Через треугольную дыру в сорванных с петель воротах Елень увидел вдали мчащийся танк, а рядом, совсем близко, под сваленной с крыши балкой, руку, присыпанную землей, и светловолосую голову.
— Гжесь! — крикнул он хриплым, не своим голосом и показал ключи детонаторов. — Стена слева, потом ворота, а вон тот ключ — хата. Как подойдут — взрывай.
Последние слова он договорил уже у двери, после чего выскочил в извилистый окоп. Остановил его пронзительный вой снарядов. Загремели близкие разрывы, посыпались куски земли и дерна.
Еще свистели и жужжали осколки в воздухе, когда Густлик оторвался от стены окопа, выскочил и побежал к воротам, вернее, в ту сторону, где они были, а сейчас на смятых листах жести горела масляная краска. За разбитой стеной видны были три танка, а сзади, в просветах между ними, ползли самоходные орудия.
Густлик наконец добрался до места, где лежал Янек, отвалил кусок стены, отодвинул балку и приподнял с земли друга, который, хотя и был в бессознательном состоянии, однако не выпустил снайперской винтовки из судорожно сжатой ладони. Глянув на танки, он заметил, что они останавливаются для прицельного выстрела.
— Двадцать один, двадцать два, — бормотал он, убегая с контуженым на руках, — двадцать три, двадцать четыре…
Он знал, что четырех секунд достаточно, чтобы прицелиться, и поэтому, не ожидая, упал на дорожку, укрываясь за пышной клумбой, и растянулся рядом с Косом. В это же мгновение на них обрушился свист и грохот разрывов. Снаряды били в стену дома и крошили ее, увеличивая разлом.
Тяжелые осколки вспарывали дерн. Густлик положил тяжелую ладонь на голову друга: может быть, это хоть немного защитит. Он почувствовал острый рывок за ногу. Осторожно подвигал стопой, согнул ногу в колене, чтобы проверить, целы ли кости и мышцы. Все в порядке. Видимо, зацепило только подошву. Тут же вскочил, вскинул Коса на плечи и бросился к входу в бункер.
Саакашвили через бойницу видел только танки, приближающиеся и увеличивающиеся прямо на глазах. Он ждал, когда они подойдут настолько близко, чтобы можно было очередью по смотровым щелям ослепить их перед входом на минное поле.
Когда Елень открыл люк, воздухом смело пыль с бетона. Григорий прикрыл глаза ладонью, отвернулся и только теперь заметил, что Густлик, с лицом, изменившимся до неузнаваемости, укладывает на полу потерявшего сознание Коса.
— Янек, Янечек… — В голосе силезца звучали отчаяние и страх.
Он рванул мундир на груди лежащего. Пуговицы разлетелись в стороны. Густлик осторожно приложил ухо к груди Коса. Сердце билось неровно и слишком тихо. Он торопливо касался рук и ног, отбросил со лба волосы, стараясь найти рану. Осторожно стер кровь с разбитой щеки.
— Танки! — хрипло крикнул Григорий.
Вражеские машины подошли так близко, что скрылись за остатками стены. Был виден только тот, который находился напротив ворот, а в глубине за ним — самоходное орудие. Танк сделал короткую остановку и плеснул огнем. Одновременно раздался грохот нескольких разрывов. Один снаряд попал в броневой колпак бункера, и внутри с потолка посыпалась штукатурка.
— Густлик!
Силезец не обращал внимания на крик. Он тонкой струйкой лил воду из котелка на голову и грудь Коса, лицо его выражало отчаяние и надежду.
Саакашвили понял, что в эту минуту он может рассчитывать только на себя. Он прижался к бетону у самого края бойницы, чтобы быть под защитой стены, немного приоткрыл рот — под верхней губой сверкнули белые зубы.
Танк приближался, вой двигателя становился невыносимым, стальное лязганье гусениц резало уши. Дульный тормоз на конце ствола уже миновал разбитый угол здания и надломленный бетонный столб ворот. Из-за башни на землю посыпался десант, стрекоча автоматными очередями.
Григорий в течение нескольких секунд сжимал ручку подрывной машины и затем резко повернул ее.
Бетон задрожал под ногами. На несколько секунд туча пыли, из которой в стороны вырывались языки пламени, заслонила все вокруг. Затем вверх вырвался белый сноп дыма, и немного прояснилось. Не далее чем в полусотне метров от бункера горела «пантера», в которой рвались снаряды.
Янек открыл глаза и спросил слабым голосом:
— Стреляют?
— Жив! — как ошалелый закричал Густлик. — Жив! Сто чертей тебе в глотку! Жив!
Он выплеснул остатки воды Косу на лицо, посадил у стены, обмотав ему голову мокрым полотенцем, и только после этого бросился на помощь Григорию.
— Наскочили?
— Один.
Елень смотрел, как под ударами снарядов разваливается стена ограды. После того, что случилось с «пантерой», танки не решались входить на минное поле. Они ссаживали десант, который изредка постреливал.
— Готовят какую-то ловушку…
Янек зашевелился, с усилием выпрямил ноги и приподнялся, опираясь ладонями о шершавую бетонную стену. Поправил мокрый компресс, похожий на индусский тюрбан. Медленно двинулся дальше, опираясь плечом о стену, и, не выпуская из рук снайперской винтовки, встал у третьей амбразуры.
В это мгновение из окна дома на первом этаже с шумом и свистом метнулась в их сторону струя пламени. Они отскочили. Дым ворвался внутрь.
Густлик с проклятием бросился, к контактам и повернул ручку правой группы мин.
Стены дома рухнули, похоронив под собой огнеметчика и других пехотинцев, которые проникли туда. Однако теперь бункер открылся для самоходного орудия, которое, притаившись на поле за дорогой, сразу же открыло огонь.
— Разобьет! — крикнул Григорий после первого удара снаряда, простреливая из пулемета предполье, чтобы прижать пехоту к земле.
— А может, и нет, — ответил Густлик и, схватив два фаустпатрона, выбежал из бункера.
Саакашвили и Кос услышали еще один орудийный выстрел, а затем тяжелый взрыв, который сдвинул орудие с места. Едва гусеницы дернулись, как второй фаустпатрон, словно футбольный мяч после сильного удара, просвистел над полем и попал в боковую броню. Самоходное орудие охватило пламя.
— Не разобьет! — победно кричал Густлик, вбегая в бункер. Он еще больше обрадовался, когда увидел, что Кос, прижавшись щекой к прикладу, стреляет из снайперской винтовки. — Стреляешь? Я уж думал… Тьфу, даже не скажу, что думал.
Кос лежал навзничь и, опираясь на мешки с песком, смотрел сквозь голые стропила на небо, а кончиками пальцев правой руки, как слепой, ощупывал все утолщения и углубления на затворе снайперской винтовки, которую принес Густлик. Он делал это с нежностью человека, которого война заставила полюбить оружие.
В воздухе висела тишина, и только со стороны фронта доносился перестук пулемета. Янек глубоко вздохнул, поправил кирпич, положенный под голову вместо подушки, и оглянулся на Густлика, который кончил завтракать и вытирал кусочком хлеба остатки жира в котелке.
— Такая же винтовка была у сибиряка под Студзянками.
— Лучше. Это же новая, — с гордостью сказал Елень, похлопывая винтовку по прикладу, и, погладив рукой по животу, добавил: — Не люблю драться на пустое брюхо. Теперь пусть начинают.
— Пусть. Даже танки сумеем задержать на минных полях. Но было бы лучше, если бы они сами задержались, пока наши не дадут сигнал.
— Думаешь, он дошел? — спросил Саакашвили, который с биноклем сидел у амбразуры и наблюдал за полем.
— У него был шанс. Небольшой, но все же был.
— Поверят ему?
— Конечно. — Густлик махнул рукой. — На него только глянут — и поймут, что он ничего не выдумал.
— Поверят, — подтвердил Кос и посмотрел на небо. — Солнце всходит. Или наши, или немцы — кто-то должен начинать…
Как бы в ответ откуда-то из-за горизонта ухнули минометы, в воздухе медленно просвистели мины и, пролетев над зданием, разорвались во дворе.
— Этими горшками они стену не прошибут, — пробормотал Густлик, пригнувшись рядом с Янеком. — Разве только обмануть нас хотят…
Опять разорвались две мины, и осколки застучали по крыше. Григорий, сидевший под стеной, выглянул через амбразуру и доложил:
— Там за «Рыжим» устанавливают орудие.
Он дал короткую очередь и отскочил, пригибаясь. Янек взял у него бинокль и во время очередной паузы между разрывами проверил слова грузина.
— Зажигай!
— Что? — поразился Григорий.
— Заслон. Солома высохла.
— «Рыжего»?
— Зажигательные в ленту! — приказал Кос, вырвав несколько обычных патронов из металлических держателей. — Где они? — напрасно искал он в ящиках.
Пользуясь наступившей паузой, Елень достал из кармана горсть патронов с черной меткой и молча начал набивать ленту.
— Быстрее, черт! — ругался Кос. — Почему в карманах носишь?
Опять зашипели мины. Пришлось прилечь, переждать разрыв. Едва подняли головы под аккомпанемент посвистывающих осколков, как Густлик, усмехнувшись, обратился к командиру:
— Как бы не проиграть в этой лотерее.
Янек прилег к пулемету, прижал к плечу приклад, но ему помешал Григорий.
— Нет! — Он дернул Янека, и оба скатились между мешками. — Ведь это «Рыжий»!
Сначала их ослепил блеск, затем оглушил взрыв, и посыпался град кирпичных осколков. Только после этого они услышали грохот орудия. Кос потянул за мешок, свалил его на Григория и, подскочив к пулемету, дал длинную очередь.
Солома вокруг гусениц задымилась, на ней показались язычки пламени и замигали, с каждой секундой разгораясь все ярче. Прежде чем артиллеристы сумели еще раз выстрелить, взорвались баки и взрыв взметнул вверх клубы темно-вишневого дыма.
На мгновение установилась тишина. Затем снаряд в стволе орудия взорвался. Начали рваться ящики с боеприпасами. Минометы замолкли. Григорий неподвижно смотрел на огонь, пожирающий ходовую часть любимого танка. Лицо его было каменным, и только по щекам двумя извилистыми струйками текли слезы.
— Ну, ты что? — Кос достал из-под мешков саблю и подал Григорию таким жестом, как ребенку, чтобы он перестал плакать, дают любимого медвежонка. — Нельзя было иначе.
Из леса выскочил низкий бронированный тягач на гусеничном ходу. Он тащил за собой орудие. Описав по полю дугу, тягач остановился между деревьями подальше от пылающего стога. Кос понял, что пришла минута, которой они боялись, и приказал Еленю:
— Бери пулемет — и вместе с ним, — он кивнул головой на Григория, — займите бункер.
— Я бы хотел…
— Взрывай минное поле как можно позже. Когда танки подойдут к стене.
— Янек, но…
— Выполняй, — ледяным тоном прервал его Кос.
Елень против воли поднял руку для отдания чести. Затем, не говоря ни слова, взял пулемет в левую руку, а правой обнял Саакашвили. На первой ступеньке лестницы он еще раз оглянулся на застывшего у амбразуры Коса, держащего у щеки приклад снайперской винтовки.
Прикосновение гладкого дерева и холод металла винтовки нервирует лишь молоденького новичка — настоящего же снайпера успокаивает. Янек не чувствовал теперь никакого волнения. Даже близкий разрыв был не в состоянии оторвать его от оптического прицела с восьмикратным увеличением, через который он видел низкий силуэт орудия, черным жерлом ствола смотревшего прямо ему в лицо.
Вражеские артиллеристы выбежали из глубины леса и в мгновение ока отцепили пушку. Тягач отъехал, а они старательно укрылись за щитком. Не видно ни одного. Но вот из-за пня, пригнувшись, вышел подносчик со снарядом в руках. На какую-то долю секунды его плечо очутилось в перекрестии прицела, и палец Янека мягко нажал на спуск. Грянул выстрел, фашист выпустил снаряд из рук и как подкошенный упал на траву.
Кос, зная, что сейчас нельзя медлить ни секунды, перебежал в другой конец чердака и укрылся за толстой трубой печи. С бьющимся сердцем он ждал выстрела пушки.
От удара дом задрожал. Снаряд отбил угловую часть его с амбразурой. Янек бросился вперед, упал на кучу кирпича, над которым висело облако оранжевой крошки, от которого несло тротилом. И поймал цель в кружок прицела.
Командир орудия выглянул, посмотрел на дымящийся дом и поднял руку, чтобы подать новую команду, но не успел: раненный в голову, он упал навзничь.
Наводчик, однако, заметил вспышку на крыше около трубы, немножко передвинул ствол и скомандовал:
— Огонь!
Заряжающий выстрелил, расчет поспешно зарядил пушку в третий раз.
Наводчик через окуляр визира стал смотреть, как расползается дым, редеет пыль над разбитой трубой, а подброшенный кверху кусок стропила, падая, сбрасывает несколько рядов черепицы.
Янек сразу же после выстрела в командира орудия бросился к лестнице и уже внизу услышал разрыв второго снаряда, удар балки о крышу и звяканье бьющейся черепицы. Пробегая вдоль стены, он добрался до калитки и, приоткрыв ее, вскинул к плечу винтовку в третий раз.
Отсюда пушка была видна хуже, чем сверху: над запаханным полем едва виднелся ствол и верх щитка с прямоугольным окошком открытого визира. Он взял на прицел этот черный прямоугольник и неподвижно застыл. Ждал.
Сверху все еще падали обломки черепицы, сыпалась кирпичная крошка, но Кос стоял, как высеченный из камня. Только палец на спусковом крючке медленно сгибался, чтобы произвести выстрел в нужный момент.
Пуля разбила прицел, ранила командира орудийного расчета, который, схватившись руками за голову, споткнулся о станину и упал в траву. Заряжающий хотел ему помочь, но, как только высунул руку за щит, получил пулю в локоть. Остальные растерялись; беспорядочно ползая, они старались укрыться от пуль. Пушка молчала. Еще одна пуля попала в остатки прицела и разбила стекло, которое осыпало пушку мелкими брызгами.
В эту звенящую тишину вдруг ворвался нарастающий гневный рокот. Из-за деревьев выползли три немецких танка с десантом на броне и остановились на окраине леса. Еще через минуту к ним подъехали два самоходных орудия. Остановились. Массивные чудовища будто исподлобья смотрели глазищами своих толстых стволов. Они выглядели грозно даже в своей кажущейся вялости в неподвижности — только моторы глухо урчали да чуть вздрагивали усы антенн.
Немецкий командир через перископ осматривал предполье — запаханный, легко понижающийся откос, а на нем остатки машины и сожженного танка, орудие без расчета, несколько десятков темно-зеленых трупов. В глубине находился объект атаки — продырявленный снарядами дом с отбитым углом на высоте второго этажа и стены, окружающие шлюз. Поворот перископа — справа два танка, слева два орудия.
— Самоходные орудия? — бросил немец только одно слово.
— Готовы, — ответил ему в наушниках голос артиллериста, и одновременно над броней поднялась рука в толстой кожаной перчатке, подтверждая готовность к открытию огня.
В танке не слышно было ни выстрела, ни свиста нуди, которая высекла искру о сталь и рикошетом попала в поднятую руку. В наушниках послышался крик гнева и боли.
— Внимание! — подал сигнал командир. — Всем танкам и самоходным орудиям…
Стволы опустились, как бы присматриваясь к цели, и одновременно выбросили пять клубов огня.
Пять снарядов разбили угол здания, свалили стену, выбросили вверх фонтаны разрывов.
Через амбразуру бункера Густлик увидел этот залп и во второй раз подумал, что в ночь перед форсированием Одера ему напрасно приснилась свадьба. Он схватил котелок с водой, сдул с поверхности кирпичную пыль, отпил несколько глотков, а остаток выплеснул на голову сидящего под стеной Григория, который был подавлен тем, что сгорела ходовая часть «Рыжего».
— Одурел? — Григорий сорвался с места.
Елень, не отвечая, ударил его в грудь открытой ладонью, да так, что грудь загудела.
— Как врежу сейчас! — Григорий размахнулся.
— Потом, — удержал его Густлик. — Я хотел, чтобы ты перестал унывать и разозлился. Теперь бери пулемет.
Дым и пыль осели. Через треугольную дыру в сорванных с петель воротах Елень увидел вдали мчащийся танк, а рядом, совсем близко, под сваленной с крыши балкой, руку, присыпанную землей, и светловолосую голову.
— Гжесь! — крикнул он хриплым, не своим голосом и показал ключи детонаторов. — Стена слева, потом ворота, а вон тот ключ — хата. Как подойдут — взрывай.
Последние слова он договорил уже у двери, после чего выскочил в извилистый окоп. Остановил его пронзительный вой снарядов. Загремели близкие разрывы, посыпались куски земли и дерна.
Еще свистели и жужжали осколки в воздухе, когда Густлик оторвался от стены окопа, выскочил и побежал к воротам, вернее, в ту сторону, где они были, а сейчас на смятых листах жести горела масляная краска. За разбитой стеной видны были три танка, а сзади, в просветах между ними, ползли самоходные орудия.
Густлик наконец добрался до места, где лежал Янек, отвалил кусок стены, отодвинул балку и приподнял с земли друга, который, хотя и был в бессознательном состоянии, однако не выпустил снайперской винтовки из судорожно сжатой ладони. Глянув на танки, он заметил, что они останавливаются для прицельного выстрела.
— Двадцать один, двадцать два, — бормотал он, убегая с контуженым на руках, — двадцать три, двадцать четыре…
Он знал, что четырех секунд достаточно, чтобы прицелиться, и поэтому, не ожидая, упал на дорожку, укрываясь за пышной клумбой, и растянулся рядом с Косом. В это же мгновение на них обрушился свист и грохот разрывов. Снаряды били в стену дома и крошили ее, увеличивая разлом.
Тяжелые осколки вспарывали дерн. Густлик положил тяжелую ладонь на голову друга: может быть, это хоть немного защитит. Он почувствовал острый рывок за ногу. Осторожно подвигал стопой, согнул ногу в колене, чтобы проверить, целы ли кости и мышцы. Все в порядке. Видимо, зацепило только подошву. Тут же вскочил, вскинул Коса на плечи и бросился к входу в бункер.
Саакашвили через бойницу видел только танки, приближающиеся и увеличивающиеся прямо на глазах. Он ждал, когда они подойдут настолько близко, чтобы можно было очередью по смотровым щелям ослепить их перед входом на минное поле.
Когда Елень открыл люк, воздухом смело пыль с бетона. Григорий прикрыл глаза ладонью, отвернулся и только теперь заметил, что Густлик, с лицом, изменившимся до неузнаваемости, укладывает на полу потерявшего сознание Коса.
— Янек, Янечек… — В голосе силезца звучали отчаяние и страх.
Он рванул мундир на груди лежащего. Пуговицы разлетелись в стороны. Густлик осторожно приложил ухо к груди Коса. Сердце билось неровно и слишком тихо. Он торопливо касался рук и ног, отбросил со лба волосы, стараясь найти рану. Осторожно стер кровь с разбитой щеки.
— Танки! — хрипло крикнул Григорий.
Вражеские машины подошли так близко, что скрылись за остатками стены. Был виден только тот, который находился напротив ворот, а в глубине за ним — самоходное орудие. Танк сделал короткую остановку и плеснул огнем. Одновременно раздался грохот нескольких разрывов. Один снаряд попал в броневой колпак бункера, и внутри с потолка посыпалась штукатурка.
— Густлик!
Силезец не обращал внимания на крик. Он тонкой струйкой лил воду из котелка на голову и грудь Коса, лицо его выражало отчаяние и надежду.
Саакашвили понял, что в эту минуту он может рассчитывать только на себя. Он прижался к бетону у самого края бойницы, чтобы быть под защитой стены, немного приоткрыл рот — под верхней губой сверкнули белые зубы.
Танк приближался, вой двигателя становился невыносимым, стальное лязганье гусениц резало уши. Дульный тормоз на конце ствола уже миновал разбитый угол здания и надломленный бетонный столб ворот. Из-за башни на землю посыпался десант, стрекоча автоматными очередями.
Григорий в течение нескольких секунд сжимал ручку подрывной машины и затем резко повернул ее.
Бетон задрожал под ногами. На несколько секунд туча пыли, из которой в стороны вырывались языки пламени, заслонила все вокруг. Затем вверх вырвался белый сноп дыма, и немного прояснилось. Не далее чем в полусотне метров от бункера горела «пантера», в которой рвались снаряды.
Янек открыл глаза и спросил слабым голосом:
— Стреляют?
— Жив! — как ошалелый закричал Густлик. — Жив! Сто чертей тебе в глотку! Жив!
Он выплеснул остатки воды Косу на лицо, посадил у стены, обмотав ему голову мокрым полотенцем, и только после этого бросился на помощь Григорию.
— Наскочили?
— Один.
Елень смотрел, как под ударами снарядов разваливается стена ограды. После того, что случилось с «пантерой», танки не решались входить на минное поле. Они ссаживали десант, который изредка постреливал.
— Готовят какую-то ловушку…
Янек зашевелился, с усилием выпрямил ноги и приподнялся, опираясь ладонями о шершавую бетонную стену. Поправил мокрый компресс, похожий на индусский тюрбан. Медленно двинулся дальше, опираясь плечом о стену, и, не выпуская из рук снайперской винтовки, встал у третьей амбразуры.
В это мгновение из окна дома на первом этаже с шумом и свистом метнулась в их сторону струя пламени. Они отскочили. Дым ворвался внутрь.
Густлик с проклятием бросился, к контактам и повернул ручку правой группы мин.
Стены дома рухнули, похоронив под собой огнеметчика и других пехотинцев, которые проникли туда. Однако теперь бункер открылся для самоходного орудия, которое, притаившись на поле за дорогой, сразу же открыло огонь.
— Разобьет! — крикнул Григорий после первого удара снаряда, простреливая из пулемета предполье, чтобы прижать пехоту к земле.
— А может, и нет, — ответил Густлик и, схватив два фаустпатрона, выбежал из бункера.
Саакашвили и Кос услышали еще один орудийный выстрел, а затем тяжелый взрыв, который сдвинул орудие с места. Едва гусеницы дернулись, как второй фаустпатрон, словно футбольный мяч после сильного удара, просвистел над полем и попал в боковую броню. Самоходное орудие охватило пламя.
— Не разобьет! — победно кричал Густлик, вбегая в бункер. Он еще больше обрадовался, когда увидел, что Кос, прижавшись щекой к прикладу, стреляет из снайперской винтовки. — Стреляешь? Я уж думал… Тьфу, даже не скажу, что думал.