Пулман Ф. Полярные огни

какая-то теплота, которая вдруг толкает его к матери и заставляет
застенчиво-неуклюже обнять ее и чмокнуть в увядшую щеку.
В ее одурманенной вином голове мысли о материнской любви не возникают,
но уж если ласкается сынок, так она его не отпихивает. Если узнает, конечно.
Пускай себе ласкается. Не чужой ведь.
Сейчас голодный Тони болтается по рынку, что на улице Пирожников. День
клонится к вечеру, а дома его вряд ли ждут с ужином. В кармане у него
шиллинг, который он честно заработал -- отнес записочку от солдата к его
подружке. Но Тони не настолько прост, чтобы бросать деньги на ветер. Зачем
же платить за то, что можно взять даром?
Вот он бродит по рынку, трется возле лотков, где торгуют старым
тряпьем, крутится вокруг гадалок, торговок жареной рыбой, поглядывает на
прилавки с фруктами. Альм-синичка сидит на правом плече мальчика и зорко
смотрит по сторонам. Стоит какой-нибудь торговке зазеваться, как --
чир-р-руп! -- маленькая грязная рука проворно прячет под рубаху то яблоко,
то пару орехов, а если повезет, то и горячий пухлый пирог. Правда, торговка
начеку, и ее рыжий кот-альм тоже не дремлет, но где им поймать воришек!
Синица взмывает в воздух, а мальчонка пятками сверкнул -- и был таков. Вслед
неразлучной парочке несутся проклятия и угрозы, но им не привыкать. Добежав
до лестницы перед часовней Святой Екатерины, Тони опускается на ступеньки и
вытаскивает из-под рубахи изрядно помятый, но все еще горячий, исходящий
жирным соком пирог. Теперь можно и дух перевести. Он и не подозревает, что
за ним наблюдают чьи-то внимательные глаза. В портале часовни Святой
Екатерины стоит стройная женщина, закутанная в пушистую лисью шубку с
капюшоном. Огненно-рыжий мех красиво оттеняет ее блестящие темные волосы и
нежную кожу. Наверное, служба подходит к концу, потому что из приоткрытых
дверей храма брезжит свет и льются звуки органа. Прелестная богомолка
сжимает в руках инкрустированный драгоценными камнями молитвенник. Она
совсем рядом с Тони, буквально в десяти шагах, но мальчуган так поглощен
своим ужином, что ничего не замечает. Поджав под себя грязные босые ноги, он
упоенно жует пирог и смакует каждую крошечку, а его альм -- теперь это мышка
-- сосредоточенно чистит усы.
Вдруг из-под полы лисьей шубы выскакивает обезьянка-альм молодой
дамы-богомолки. Но обезьянка эта необычная. Верткое тельце зверька покрыто
густым длинным мехом цвета червонного золота. Перед нами золотистый тамарин.
Скользящими движениями тамарин неслышно подкрадывается к Тони и
тихонько опускается на ступеньку рядом с ним.
Тут мышка, которая что-то почуяла, вмиг оборачивается синицей и на
секунду застывает, склонив на бок головку.
Тамарин не сводит глаз с птички, птичка смотрит на тамарина.
Вот зверек медленно протягивает к ней лапку. Лапка маленькая, черная, с
аккуратными коготками. Все движения плавные, завораживающие. Синичка не в
силах противиться. Она, словно маленький мячик, подскакивает разок, потом
еще разок, ближе, ближе, взмах крыльев -- и вот уже тамарин цепко держит ее.
Зверек осторожно подносит птичку к самому носу и внимательно, как-то
странно-пристально смотрит ей в глаза, а потом, не выпуская из лапки
синицу-альма, поворачивается и подходит к даме в лисьей шубке. Дама низко
склоняет свою прелестную голову и о чем-то шепчется с тамарином.
И тут наконец Тони оборачивается, словно какая-то неведомая сила
заставляет его сделать это.
-- Шмыга, ты где? -- говорит он с набитым ртом, но в голосе его явно
звучит тревога.
-- Тиньк! -- тоненько отзывается синица. С ней явно все в порядке. Тони
облизывает сальные губы и поднимает глаза на нарядную даму.
-- Добрый день, -- негромко говорит она. -- Как тебя зовут?
-- Тони, мэм.
-- А где ты живешь, Тони?
-- В проулке Святой Клариссы.
-- Вкусный был пирог?
-- Нормальный.
-- А с чем он?
-- С мясом, мэм.
-- А шоколад ты любишь?
-- Кто ж его не любит?
-- Видишь ли в чем дело, Тони. У меня так много горячего шоколада, что
мне одной не справиться. Придется тебе, дружочек, мне помочь.
И Тони идет с ней, ведь он попался с той самой минуты, как его
безмозглая синица-альм доверчиво вспорхнула на лапку тамарина. Мальчик
покорно следует за прелестной дамой и ее золотистой обезьянкой сперва по
Датской улице, потом через пристань до Угла Висельника и вниз по лестнице
Короля Георга, прямо к неприметной зеленой двери в стене не то какого-то
склада, не то амбара. Дама поднимает надушенную ручку и негромко стучит.
Дверь отворяется, они проскальзывают внутрь. Больше из этой двери Тони уже
никогда не выйдет.
И мать свою беспутную он никогда не увидит. Несчастная пьянчужка будет
думать, что он сбежал из дому, и каждый раз, вспоминая его, все будет корить
себя, дуру старую, и плакать, плакать так, что сердце разрывается.
Маленький оборвыш Тони Макариос оказался не единственным гостем дамы с
золотистым тамарином. Там, в складской подсобке, он увидел добрый десяток
мальчиков и девочек своего же примерно возраста. Почему "примерно"? Да
потому, что дети эти были одного с ним поля ягоды, и о возрасте своем имели
представление весьма смутное. Но всех их роднило одно обстоятельство, хотя
Тони сперва не обратил на него внимания: в теплой духоте подсобки сидели
дети. Не подростки, а дети; самым старшим на вид было лет двенадцать.
Добрая дама в лисьей шубке заботливо усадила Тони на скамью возле стены
и распорядилась, чтобы неразговорчивая служанка с плотно сжатыми губами
налила ему большую кружку горячего шоколада, кипевшего в кастрюльке на
плите.
Уписывая остатки пирога и запивая их горячим шоколадом, Тони не
больно-то смотрел по сторонам. Да и новые соседи на него никакого внимания
не обращали. Опасности он для них не представлял -- мал слишком, да и в
мальчики для битья не годился -- сдачи мог дать.
Так что вопрос, который давно бы надо было задать, прозвучал не из уст
Тони, а из уст совсем другого мальчика, хулиганистого на вид оборвыша с
черной крысой-альмом на плече. Облизав перемазанные шоколадом губы, он
спросил:
-- Тетенька, а тетенька, а зачем вы нас сюда привели?
Дама в этот момент негромко беседовала о чем-то с дородным господином в
морской форме, вероятно, с капитаном какого-нибудь корабля. Услышав вопрос
оборвыша, она повернула голову и в неверном свете лигроиновой лампы вдруг
показалась детям такой невыразимо прекрасной, что они замерли в
благоговейном молчании.
-- Нам очень нужна ваша помощь, -- тихо произнесла дама. -- Ведь вы
согласитесь нам помочь, да?
Никто из малышей не мог вымолвить ни слова. Их внезапно сковала
необъяснимая робость. Впервые в жизни они видели перед собой такую красоту.
Все в этой женщине было исполнено такого совершенства, такой грации, такой
чистоты, что каждый невольно осознавал собственное ничтожество. Да попроси
она о чем угодно, дети согласились бы не раздумывая, лишь бы еще хоть
мгновение побыть рядом с этой прелестью.
Дама рассказала, что они поплывут далеко-далеко, на корабле, что они
всегда будут сыты, и еще добавила, что если им хочется, то можно написать
родным письма, чтобы они зря не волновались и знали, что с их детишками все
в порядке.
Сейчас нужно только дождаться прилива, тогда капитан Магнуссен возьмет
их на борт и они поплывут на корабле далеко-далеко, на Север.
Те, кто захотел отправить своим родным записочки, обступили даму тесным
кружком, а она послушно писала под их диктовку несколько строк, потом
терпеливо ждала, пока они выведут внизу листочка корявый крестик, вкладывала
письма в душистые конверты и изящным почерком надписывала адреса.
Тони тоже захотел предупредить мать, но, зная, какой из нее читатель,
мальчик быстро сообразил, что писать ей бессмысленно. Протиснувшись вперед,
он подергал даму за рукав шубки и, дотянувшись до душистого ушка, шепнул,
чтобы она передала его мамке, что он жив и здоров.
Дама внимательно слушала, склонив голову и не отшатываясь от
прикосновения немытого детского тельца. Потом она нежно провела лилейной
ручкой по лохматой макушке мальчугана и серьезно пообещала ему, что все
передаст.
Дети вереницей потянулись прощаться. Тамарин ласково погладил каждого
альма. Грязные детские пальчики старались дотронуться до пушистого меха
лисьей шубки, хоть в последний раз, на счастье. От прекрасной незнакомки
словно бы исходила сила и надежда, а дети, казалось, проникались ими. Вот
наконец дама шепнула:
-- В добрый путь! -- и препоручила малюток заботам бесстрашного
капитана, корабль которого стоял у пирса и только ждал приказа поднять
якорь. На улице было темно, в черной речной воде плясали огоньки. Дама
стояла на пирсе и махала вслед отплывающему кораблю, а дети с палубы махали
ей в ответ и жадно следили глазами, как тает во мгле ее стройный силуэт.
Нежно прижимая к груди альма-тамарина, дама вернулась в комнатку, где
еще так недавно сидели дети, и швырнула в огонь пачку писем в надушенных
конвертах. Потом обвела комнату глазами и вышла, тихонько притворив за собой
дверь.




***
Дети городских трущоб были легкой добычей, но мало-помалу люди
забеспокоились, и полиция, позевывая, принялась за поиски пропавших.
Какое-то время все было тихо, никто больше никуда не пропадал, но слухи есть
слухи. Они потихоньку поползли по округе, обрастая все новыми и новыми
подробностями.
Поэтому, когда несколько детишек исчезли сперва в Норвиче, потом в
Шеффилде, потом в Манчестере, то страшные сказки, которые уже где-то кто-то
слышал, вдруг стали стремительно набирать силу. Теперь об этом знали и
говорили все. Говорили о том, что детей похищают неведомые
заклинатели-гипнотизеры, которые лишают их воли. Говорили, что главарем у
них какая-то сказочно прекрасная дама. Говорили о каком-то высоком мужчине с
горящими красным огнем глазами. Говорили о парне, который умеет петь и
танцевать, а его жертвы идут за его пляской, как крысы за волшебной
дудочкой.
А уж сколько говорили о том, куда исчезают дети, -- не перечесть. Тут
уж, поистине, не было двух одинаковых версий. Кто уверял, что они прямиком
отправляются в ад, кто слышал о зачарованном волшебном крае, кто вообще
считал, что детей держат в хлеву и откармливают на убой. Да еще поговаривали
о маленьких невольниках для богатых тартар.
В одном, правда, все были едины: в том, как же назывались эти никем не
виданные похитители детей. Должно же быть у злодеев имя, иначе как
рассказывать все эти леденящие душу истории. И как же сладко было их
рассказывать, сидя, например, в надежной крепости колледжа Вод Иорданских.
Имя нашлось мгновенно, и прозвали этих душегубов мертвяками, а почему
-- никто не знал.
-- Поздно на улицу не выходи, утащит тебя мертвяк -- будешь знать.
-- У моей тетки в Норгемптоне мертвяки соседкиного сына сманили.
-- Мертвяки в Стратфорде были. Сказывают, на юг они пробираются.
-- А давай играть в мертвяков и детей!
Рано или поздно Люра и Роджер, поваренок из колледжа Вод Иорданских,
должны были додуматься до этой веселой игры. Идея, разумеется, принадлежала
Люре, а верный Роджер готов был ради подружки на все, предложи она ему хоть
с крыши прыгнуть.
-- А как мы будем в них играть-то?
-- Очень просто. Ты давай прячься, а я тебя потом поймаю и разрежу на
мелкие кусочки, как мертвяки делают.
-- Ты почем знаешь, что они делают? Может, они все другое делают.
-- Сдрейфил, -- презрительно процедила Люра. -- По глазам вижу, что ты
мертвяков боишься.
-- Никого я не боюсь, -- пискнул Роджер. -- Нет никаких мертвяков.
-- Нет, есть, -- авторитетно заявила Люра. -- Только я их тоже не
боюсь. Если они придут, я одну штуку сделаю, меня дядя научил, когда он сюда
в последний раз приезжал. Знаешь, в рекреации был один профессор, из другого
колледжа, очень нахальный. А мой дядя, лорд Азриел, посмотрел на него вот
так, пристально, и он ка-а-ак упадет -- и все. Мертвый. Только изо рта пена
идет.
-- Ты ври, да не завирайся, -- неуверенно заморгал глазами Роджер. --
Кто тебя пустил-то в рекреации. И потом, я что-то не слышал, чтобы там
кто-нибудь помер.
-- Где тебе, -- надменно отчеканила Люра. -- Слугам о таких вещах не
говорят. И в рекреации я, к твоему сведению, была. Между прочим, мой дядя
всегда так делает. Один раз его тартары поймали, связали по рукам и ногам и
хотели ему заживо кишки выпустить. А дядя не испугался и когда к нему
тартарин с ножом подошел, он ему прямо в глаза посмотрел, а тот -- раз! -- и
тоже умер. А третьему тартарину дядя говорит: "Ты меня развяжи, я тебя
убивать не буду". Ну он и развязал, а дядя его все равно убил, чтобы знал.
История эта внушала Роджеру еще большие сомнения, чем сказки про
мертвяков. Но тут уж сам Бог велел поиграть в лорда Азриела, взглядом
умертвляющего тартар, а в качестве пены изо рта решено было воспользоваться
сиропом. Чтоб никто не обижался, лорда Азриела они представляли по очереди,
то Люра, то Роджер.
Но Люра не привыкла отказываться от своих планов, так что не мытьем,
так катаньем, но Роджера нужно было склонить к игре в мертвяков. Для начала
она предложила поваренку совершить экскурсию в винный погреб,
воспользовавшись для этого связкой запасных ключей, которые она совсем
случайно выудила у дворецкого из кармана.
Дети на цыпочках крались вдоль стен подвала, где под замшелыми сводами
хранились богатейшие запасы токайского, канарского, бургундского и
благородного брантвейна.
Изъеденные временем потолки опирались на могучие колонны толщиной не в
три обхвата, а, по меньшей мере, в десять. Каждый шаг по вымощенному
каменными плитами полу гулко отзывался в настороженной тишине. И повсюду,
куда ни бросишь взгляд, -- полки, полки, ярусы полок, а на них -- оплетенные
паутиной бутыли и бочонки. Мертвяки опять были забыты. Замирая от ужаса и
восторга, дети скользили вдоль стен, стараясь ступать как можно тише. В
дрожащих пальцах Люры плясал огонек свечи, а в голове ворочался один и тот
же, никак не дававший покоя вопрос: а вино -- это вкусно?
Грех было его не попробовать. И, невзирая на отчаянные протесты
Роджера, наша Люра выудила откуда-то снизу самую грязную, самую старую,
самую пузатую бутыль из самого толстого стекла и, не найдя подходящей замены
штопору, попросту хряпнула камнем по горлышку. Забившись в дальний угол,
дети по очереди прикладывались к отбитому краю и жадно лакали густую терпкую
влагу, алую, словно кровь. Люре вкус вина не больно-то понравился, он
показался ей каким-то неожиданным, что ли. А интересно, как они с Роджером
узнают, что уже опьянели? Пока веселее всего было наблюдать за подвыпившими
альмами: они оба уже не стояли на ногах, то и дело заливались беспричинным
хохотом и превращались в каких-то горгулий, пытаясь перещеголять друг друга
в уродстве.
Как вдруг и Люра, и Роджер предельно ясно ощутили, что же такое
опьянение, причем наступило это практически одновременно.
-- Неужели им это нравится? -- простонал поваренок, с трудом поднимая
голову после того, как его в очередной раз вывернуло наизнанку.
-- Конечно, -- сипло отозвалась Люра, которой было немногим лучше. --
Мне тоже нравится, -- упрямо добавила она, и ее вновь вырвало.
Единственно полезный опыт, который наша героиня вынесла из этого
трагического происшествия, сводился к следующему: игры в мертвяков могут
завести тебя во всякие интересные места. К тому же слова дяди Азриела,
сказанные во время его последнего приезда в Оксфорд, не давали девочке
покоя, и она с жаром принялась обследовать подвалы колледжа, поскольку, как
выяснилось, на поверхности земли лежала лишь самая малая и отнюдь не самая
интересная его часть.
Наверху колледжу Вод Иорданских было не развернуться: справа -- колледж
Святого Михаила, слева -- колледж Архангела Гавриила, сзади --
Университетская библиотека. Так что еще в период раннего Средневековья
колледж принялся расти вглубь, прогрызая под землей подвалы, тоннели, целые
этажи подземных помещений и служб, соединенных меж собой крутыми лестницами;
сперва только под учебными корпусами, но дальше -- больше. Шли годы, и
гигантская паутина, словно разветвленная грибница, начала расползаться вширь
на многие сотни ярдов, превратив весь прилегающий участок в подобие
подземных каменных сот.
Сколько неизведанных возможностей сулила Люре эта сокрытая от людских
глаз терра инкогнита! Ради нее были забыты героические восхождения на гребни
крыш. Теперь Люра и верный Роджер с упорством кротов обследовали каждый
закоулок подземелья. Как-то постепенно игра в мертвяков превратилась в охоту
на мертвяков, потому что где же им еще прятаться и отсиживаться, как не по
подвалам?
Однажды дети набрели на склеп под домовой церковью.
Здесь, в глубоких вырубленных в стене нишах, стояли тяжелые дубовые
гробы со свинцовыми наугольниками, где покоились останки почивших магистров
колледжа Вод Иорданских. Над каждой нишей была табличка с надписью: "Симон
Ле Клерк, магистр 1765 -- 1789. Requiescant in pace. Церебейтон".
-- Что тут написано? -- прошептал Роджер.
-- Что, не видишь? -- зашипела Люра в ответ. -- Симон Ле Клерк -- это
его имя. Цифры означают годы, когда он был магистром. Внизу по-латыни
написано "Покойтесь с миром". А Церебейтон, наверное, его альм.
Озираясь по сторонам, дети двинулись вдоль стены, ощупывая руками буквы
на других табличках:
"Фрэнсис Лайелл, магистр 1748 -- 1765. Requiescant in pace. Захариель".
"Игнатий Коуль, магистр 1745 -- 1748 Requiescant in pace. Муска".

Люра вдруг с изумлением увидела, что в крышку каждого гроба была
врезана бронзовая пластина с изображением какого-либо существа: горгульи,
пери, змеи, мартышки. Она догадалась, что видит перед собой альмы покойных
магистров. Ведь с возрастом, когда люди становятся взрослыми, альмы теряют
способность принимать разные обличья и навсегда становятся чем-то
определенным.
-- Там, наверно, скелеты в гробах, -- пискнул Роджер.
-- Точно. И тлен! И прах! И черви вылезают из глазниц, -- захлебывалась
от восторга Люра.
-- А вдруг тут есть привидения? -- сладко замирая от ужаса, спросил
Роджер.
Они прошли склеп насквозь и добрались до узкого коридора, вдоль
которого стояли стеллажи, разделенные на небольшие квадратные секции. В
каждой секции лежал человеческий череп.
Альм Роджера, смешная черно-подпалая такса, испуганно поджала хвостик и
жалобно взвизгнула, дрожа всем телом.
-- Фу, -- шикнул на нее мальчик.
Люра не могла разглядеть Пантелеймона в кромешной тьме, но чувствовала,
что его бабочкино тельце тоже трепещет у нее на плече.
Она встала на цыпочки и осторожно сняла с полки череп.
-- Положи! -- предостерегающе замахал руками Роджер. -- Их нельзя
брать.
Но ей было море по колено. Не обращая ни малейшего внимания на своих
спутников, Люра крутила череп в руках и так, и сяк, как вдруг из него выпал
какой-то предмет, скользнул сквозь Люрины пальцы и со звоном запрыгал по
каменным плитам. От неожиданности и ужаса девочка чуть не уронила череп на
пол.
-- Монета! -- завопил Роджер, поднимая золотой кругляшок. -- Тут
сокровища!
Он поднес свою находку ближе к свету. Две лохматые детские головки
склонились над пламенем свечи. Нет, это была не монета. На ладони у Роджера
лежал гладкий бронзовый диск с грубо нацарапанным изображением кошки.
-- Похоже на пластины, помнишь, на крышках гробов, -- завороженно
прошептала Люра. -- Я знаю. Это его альм.
-- Давай положим как было, -- опасливо покосился на нее Роджер.
Люра послушно засунула диск внутрь и осторожно водрузила череп на
пыльную полку, служившую ему местом вечного упокоения. Из любопытства она
потрясла еще несколько черепов, и в каждом внутри лежал диск-альм, не
покидавший своего человека и за последней чертой.
-- Ты как думаешь, чьи это черепа? -- рассеянно спросила Люра и тут же
сама себе ответила: -- Наверное, профессоров. Гробы после смерти полагаются
только магистрам, а профессоров этих так много, что их уже и хоронить негде.
Вот они, наверное, и решили хоронить только черепа. И правильно. У
профессора что, по-твоему, самое главное? Голова, ясное дело.
Никаких мертвяков они не поймали, но проползали в катакомбах под
домовой церковью целый день до самого вечера. И назавтра пришли туда снова.
И послезавтра. Как-то раз Люре пришла в голову замечательно веселая мысль: а
что, если перемешать все альмы покойных ученых и рассовать их по разным
черепам? Пусть у каждого будет чужой альм. Бедный Пантелеймон пришел в такое
страшное возбуждение, что обернулся летучей мышью и с пронзительными воплями
метался перед Люриным лицом, отчаянно хлопая крыльями. Люра только
отмахивалась. Подумаешь! Что, пошутить нельзя? Она и не знала, как страшно
поплатится за свою шалость.
Той же ночью, когда она мирно досматривала какой-то сон, в ее комнатку
на двенадцатой лестнице явились призраки. Осипшим от ужаса голосом Люра
завизжала, увидев три склоненные над ее кроватью фигуры в саванах. Вот
костлявые персты отбрасывают белые капюшоны и указуют на окровавленные
обрубки -- все, что осталось от шеи после усекновения головы. Слава богу,
что обернувшийся львом Пантелеймон заставил призраков отступить, и они
исчезли в толще стены, медленно растворяясь и все протягивая к Люре
изжелта-серые тощие руки. Потом исчезли и руки, и сухие пергаментные ладони,
а цепкие паучьи пальцы все тянулись к горлу девочки, пока не истаяли и они.
На следующее утро маленькая осквернительница могил первым делом прокралась в
катакомбы и разложила диски с альмами по местам, покаянно шепча над каждым
черепом:
-- Простите меня! Простите, пожалуйста. Я больше так не буду.
Катакомбы были куда обширнее, чем винные погреба, но и у них были
границы, так что в один прекрасный день Люра и Роджер, так и не найдя ни
одного мертвяка, с сожалением вынуждены были признать, что больше им здесь
делать нечего и пора заняться чем-нибудь еще. Тут-то их и угораздило
попасться на глаза отцу настоятелю, да еще в тот самый момент, как они
боязливо вылезали из склепа, за что оба тотчас же были призваны к ответу.
Пухленький седовласый настоятель, которого все звали отец Гайст, был
священником домовой церкви колледжа Вод Иорданских. В его обязанности
входило проводить службы, читать проповеди и исповедовать свою паству. Когда
Люра была помладше, он пытался весьма серьезно наставлять ее на путь
истинный, но хитрая девчонка легко обвела старика вокруг пальца своим
напускным безразличием и показным раскаянием, так что очень скоро отец Гайст
решил, что никакой тяги к духовному совершенствованию у Люры нет, и потерял
к ней всякий интерес.
Услышав его голос, Люра и Роджер обреченно вздохнули, понурились и
неохотно побрели под темные своды часовни. В душном полумраке перед бледными
ликами святых мерцали огоньки свечей, наверху, на хорах, чинили церковный
орган, и оттуда доносился немелодичный скрежет. Трудолюбивый служка тер
тряпочкой бронзовые завитушки аналоя. Стоя в дверях часовни, отец Гайст
поманил детей пальцем.
-- И где же вы были, голубчики, а? -- спросил он с любопытством. -- Я
ведь вас тут не в первый раз вижу.
Судя по всему, бояться было нечего. Люра украдкой взглянула на альма
настоятеля -- маленькую ящерку, которая, насмешливо шевеля язычком, сидела у
него на плече.
-- Мы просто хотели посмотреть на склеп, -- повинилась девочка.
-- Зачем?
-- Потому что там эти... гробы. Мы хотели посмотреть все гробы.
-- И что?
Люра молча ковыряла ногой землю. Она всегда так делала, когда на нее
наседали с вопросами.
-- Допустим. А ты, сын мой? -- Настоятель повернулся к Роджеру.
Маленькая такса-альм изо всех сил завиляла хвостиком, стараясь всячески
продемонстрировать отцу Гайсту свое искреннее расположение. -- Как тебя
зовут?
-- Роджер, святой отец.
-- Ты ведь, Роджер, не просто здесь живешь. Где ты у нас работаешь-то?
-- При кухне, сэр.
-- И сейчас наверняка должен быть на работе?
-- Да, сэр.
-- Ну так беги!
-- Слушаюсь, сэр.
Роджер стрелой метнулся к кухне, так что такса за ним еле поспевала на
своих коротеньких лапах. Люра, не поднимая головы, все водила носком туфли
по полу.
-- Видишь ли, Люра, -- ласково обратился к девочке отец Гайст, -- мне,
безусловно, очень отрадно, что ты проявляешь такой интерес к тем, кто
покоится в усыпальнице при нашем храме. Дочь моя, ты живешь в удивительном
месте, где все дышит историей. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Люра что-то невразумительно промычала в ответ.
-- Я ничего не имею против твоих прогулок. Скорее, меня тревожит твой
круг общения. Тебе, вероятно, одиноко, дитя мое?
-- Вот еще, -- фыркнула Люра.
-- Может быть, тебе нужно общество сверстников?
-- Ничего мне не нужно.
-- Я же не имею в виду поваренка Роджера. Я говорю об обществе детей
из... хороших семей, как и ты сама. Тебе хотелось бы иметь таких друзей?
-- Нет.
-- А подруг?
-- Нет.
-- Поверь мне, детка, мы все понимаем, что ты живой ребенок, которому
нужны и радости, и шалости, и проказы. Тебе, вероятно, тоскливо тут с нами,
стариками...
-- Нет.
Отец Гайст задумчиво потер кончики пальцев. Ну что ты будешь делать с
этой упрямицей? Как с ней разговаривать?
-- Если тебя что-нибудь тревожит, -- ласково сказал настоятель, -- ты
всегда можешь прийти ко мне и все мне рассказать. Ты поняла меня, дитя мое?
-- Да.
-- Ты не забываешь молиться?
-- Нет.
-- Ну и умница. Ну все, беги.
Люра облегченно вздохнула и побежала из часовни на улицу. Ну что ж, в