Раткевич Элеонора. Деревянный меч (Деревянный меч - 1)

   Одним бешеным усилием Урхон переломил тяжелый боевой посох пополам, едва ли сознавая, что делает. Он швырнул обломки Кенету под ноги, повернулся к нему спиной, сделал несколько шагов и вновь обернулся, явно желая оскорбить своего противника хоть каким-нибудь хлестким словом. Однако клокотавшая в нем ярость не вмещалась в слова. Губы Урхона несколько раз беззвучно дернулись. Не в силах выразить свое презрение как-либо иначе, Урхон плюнул на снег перед Кенетом.
   И тут все четыре защелки на его ножнах со звоном отскочили, и меч выпал из ножен, тяжело скользнув по бедру владельца. Лезвие рассекло не только одежду. Тонкая струйка крови стекала вниз и впитывалась в снег. Но вскрикнул при этом Кенет, а не Урхон. Кроме Кенета, вообще никто не издал ни звука. Более глубокой тишины нельзя было себе и представить.
   До сих пор Кенет был слишком ошеломлен, чтобы хоть как-то вместить в себя происходящее, но тут он испугался. Глаза у Урхона сделались совсем как у младенца, которого впервые в жизни родная мать ударила. И стоял он неподвижно, будто это и не его кровь текла на снег.
   Кенет шагнул было к Урхону.
   - Не подходи! - остановил его окрик Толая.
   - Почему? - растерянно спросил Кенет, оглядываясь на кузнеца.
   - Его Бог сказал свое слово, - проскрежетал Байхэйтэ.
   - Этот человек мертв, - пояснил Толай изумленному Кенету. - Наши Боги не ранят своих Повелителей. Только если совершен грех. Урхон осужден своим Богом. Он умер.
   - Но он... - Кенет хотел сказать, что Урхон еще жив, но прикусил язык - горцам виднее, а кто он таков, чтобы судить их обычаи. - Но я... хотел... а что же с ним теперь будет?
   Кенета снедала мучительная жалость к неподвижному, словно камень, Урхону. Юноша уже не думал о презрении, которым Урхон окатил его минуту назад. Неужели достаточно плюнуть на снег, чтобы тебя объявили покойником?
   - Теперь он пойдет к себе, в Дом Покаяния, и будет просить, чтобы Бог его простил, - ровным голосом произнес Толай.
   - Пойдет? Но тогда сначала надо перевязать рану. - И Кенет вновь шагнул было к Урхону.
   - Несмышленый ты, сын по хлебу, - вздохнул Толай. - В Доме Покаяния рана исцелится сама или не исцелится вообще. Если его Бог простит его, рана затянется. Если нет, никакие перевязки не помогут.
   - Только в Доме Покаяния? - ужаснулся Кенет. - Но ведь он не дойдет. Неужели ничего нельзя сделать?
   Он обвел взглядом сородичей по хлебу. В этом взгляде было столько горячей мольбы, что кое-кто опустил глаза, Толай усмехнулся, а Байхэйтэ принужденно кивнул.
   - Покойный Урхон пришел к нам с миром, - нехотя уступил Байхэйтэ. Седой Лис может предоставить ему место в Доме Покаяния. Пусть идет.
   Кенет вздохнул с облегчением и вышел из круга. Едва он ступил за черту, как воздух наполнился приглушенным звоном.
   - Что это? - изумленно спросил Кенет.
   Да и не он один был удивлен: почти все недоуменно переглядывались.
   На губах Толая появилась странная улыбка. Он наполовину извлек свой меч из ножен. Звон сразу сделался громким, отчетливым. Толай снова улыбнулся, вдвинул меч обратно в ножны и утопил все четыре защелки.
   - Наши Боги приветствуют тебя, сын по хлебу, - произнес он с глубоким почтением в голосе. - Мы не знаем, кто ты, но они знают.
   Он явно норовил поклониться, но Кенет не дал ему такой возможности.
   - Не надо, пожалуйста, - торопливо попросил он. - Не будем тратить времени. Урхон все-таки ранен, хоть он и мертвый... и холодно сегодня...
   - Будь по-твоему, - ответил Толай и махнул рукой.
   По его знаку Урхон медленно покинул круг и пошел по направлению к маленькому домику, стоящему на отшибе. Его дверь при Кенете еще ни разу не открывалась, и Кенет почти забыл о его существовании. Теперь в Доме Покаяния появится обитатель.
   Клан Седого Лиса расступался перед Урхоном. Урхон шел странной, немного неуверенной походкой, будто сквозь воду. Кенета озноб пробрал: Урхон шел, как если бы он на самом деле был мертв.
   - Что теперь? - сдавленно спросил Кенет, когда за Урхоном закрылась дверь Дома Покаяния.
   - Теперь? - пожал плечами Байхэйтэ. - Вообще-то мертвых принято оплакивать. Разве у вас на равнинах по-другому заведено? Кенет молча замотал головой, все еще не в силах избыть ужас.
   - И начинать тебе, - добавил Толай. - Он ведь был твоим врагом.
   Кенет понял его. Он уже слышал песни о мужестве поверженных врагов. Теперь ему самому предстояло сложить такую песнь. Хотя бы это он может сделать для несчастного Урхона. Должен сделать.
   - Не было у меня врага храбрее тебя, о Урхон, - звенящим от напряжения голосом начал Кенет. - Твоя сила была велика и неколебима, как подножие горы, а твое мужество больше этого мира, о враг мой. Я никогда не забуду твоей отваги, о Урхон, и моя скорбь о ней переживет меня...
   Голос его постепенно набирал силу. В Доме Покаяния Урхон до последнего слова слышал похвалу своему мужеству. Он уткнулся лицом в ладони и страшно, беззвучно заплакал.
   Глава 19
   ДВАЖДЫ РОЖДЕННЫЙ
   Кенету казалось, что он поет нескончаемо долго. Нелегкое это дело сочинять песнь и тут же исполнять ее. Санэ наверняка справился бы лучше. Кенету то и дело мучительно недоставало слов, горло давно пересохло, холод сбивал дыхание.
   - Я еще должен петь или достаточно? - чуть хрипловато спросил Кенет: пение на морозе все ж таки сказывалось.
   Ответа он не получил. Человек, к которому он обратился, при звуках его голоса слегка вздрогнул, а потом молча отошел в сторону, словно его никто ни о чем не спрашивал.
   Кенет растерянно оглянулся. Рядом с ним никого не было. Едва встретившись с ним взглядом, горцы отводили глаза и даже спешили посторониться, будто взгляд Кенета расталкивал их. Не торопились уйти только двое - Байхэйтэ и Толай. Кенет вцепился в них взглядом, как утопающий хватается за пресловутую соломинку. Что могло произойти? Почему все избегают его, как зачумленного? Сколько стараний, сколько труда он положил на то, чтобы следовать обычаю, чтобы не оскорбить никого, не обидеть, - неужели все пошло прахом? Неужели он все же умудрился сотворить нечто непоправимое?
   - Я кого-то обидел? Сделал что-нибудь не так? - От волнения голос у Кенета сел почти совершенно; вопрос был едва различим.
   - Нет. Все было сделано правильно, - серьезно ответил Толай. - Теперь нужно идти.
   Он не прибавил обычного "сын по хлебу", да и какого-либо иного обращения. "Он же меня вообще никак не называет, - смятенно подумал Кенет. - А Байхэйтэ так и вовсе молчит. Значит, все-таки что-то случилось. Ох и скверно".
   Толай вошел в дом, Байхэйтэ - за ним. Кенету ничего не оставалось сделать, кроме как последовать их примеру. Байхэйтэ по-прежнему молчал, сжимая рукоять меча, но не так, как если бы собирался выхватить его из ножен и пустить в ход, а... Кенет внезапно сообразил, что Байхэйтэ не держит меч, а держится за него, как за спасительный оберег. На душе у Кенета сделалось тяжко.
   Толай меж тем вышел из дома в примыкающую к нему кухню и вернулся с маленьким столиком в руках. Столик был накрыт на одного.
   - Придется подождать, - произнес Толай, вновь избегая прямого обращения. - Того, что сейчас будет происходить, никто не должен видеть.
   На сердце у Кенета немного полегчало. Похоже, ничего из ряда вон выходящего все же не случилось. Просто должен быть совершен какой-то обряд, к которому он, Кенет, не может быть допущен. И ничего в том удивительного и тем более обидного нет. Все-таки он сын Седого Лиса только по хлебу, а не по крови.
   - Это обычай такой? - на всякий случай поинтересовался Кенет. Губы Толая чуть дрогнули.
   - Да, - ответил он словно нехотя. - Обычай.
   Когда Толай и Байхэйтэ вышли, успокоенный Кенет принялся за еду. После всего пережитого аппетит у него разыгрался неимоверно. Съев свой ужин до последней крошки, Кенет устроился поуютнее на теплом шэне и предался размышлениям. Вновь он слышал смех сородичей по хлебу, снова в его воспоминаниях Урхон переламывал посох, опять снег темнел от пролитой крови, и те слова, которых Кенету так недоставало, когда он пел, приходили к нему во множестве, одно за другим - так торопливо, словно они стыдились своего опоздания.
   Странный выдался у Кенета день рождения.
   Негоже гостю подглядывать за обрядом, к которому он не зван. Кенет не стал выходить из дома. И хорошо, что не стал. Иначе он бы опять удивился, а вероятнее всего, и испугался. В поселении Седого Лиса не осталось ни единой живой души. Его покинули все - не только воины, но даже женщины, даже дети. За дверью стояла тугая, плотно сомкнутая тишина.
   Ответ Толая был не вполне ложью, но не был и вполне правдой. Мерзкий привкус этой полуправды все еще осквернял уста. Может, и стоило солгать от начала до конца. Или сказать всю правду. Но лгать Толай не умел, а говорить всю правду - не имел права.
   Обычай, как же. Обычай требовал сидеть дома и вкушать поминальную трапезу. Ведь Урхон мертв, если только его Бог не решит иначе. Поминовение следовало начать сразу же - а начнется оно в лучшем случае не раньше утра. Впервые с тех пор, как Седой Лис завещал закон своим детям, обычай будет нарушен - ради другого обычая.
   В первое мгновение дети Седого Лиса еще не поняли что к чему. Однако времени на размышления у них было предостаточно. Их сын по хлебу пел долго.
   Для жителя равнин поведение юноши безупречно. Хотя Урхон гораздо сильнее, Кенет отверг его условия поединка и предложил свои. Он избрал равенство не силы, но оружия. Деревянный посох он встретил деревянным мечом. Его честь воина одержала верх над жаждой жизни.
   И все же меч у него деревянный. Неслыханно! Если мертвая сталь обитателей равнин еще простительна, если их мертвые мечи еще можно почесть за изображения живых Богов, то меч не из металла даже, а из дерева невероятное поношение божества, хула и святотатство.
   И однако их Боги не разгневались на нечестивца. Они приветствовали его с трепетной и почтительной радостью. Нет никаких сомнений, что Бог Урхона покарал своего повелителя именно за презрительный плевок под ноги владельца кощунственного деревянного меча.
   Да, но как же это? Почему? Кто он такой, этот странный обладатель богопротивного изображения, перед которым склоняются Боги?
   Возможно, его появление в клане Седого Лиса только к добру? А может, он опасен? Может, это и не человек вовсе, а мрачная злобная нелюдь в чужом обличье, выжидающая своего часа? А может, человек, и даже добрый и хороший, но тем не менее несущий клану погибель?
   Спрашивать у него бесполезно. Захочет ли он ответить? Скажет ли правду? И знает ли он ее сам?
   Горцы больше не знали, кто он и как с ним следует разговаривать, - вот и не разговаривали. Но не бегать же от своего сына по хлебу! Вопрос был слишком важным, чтобы оставить его без ответа. О самом насущном для себя каждый человек вопрошал своего Бога сам и видел ответ отражением на клинке. Когда дело касается жизни или смерти всего клана, спрашивают у всех Богов и ответ получают иным образом.
   Место для вопрошания Богов всегда содержится в отменном порядке; его расчищают каждое утро на рассвете - а как же иначе? Ведь нельзя заранее предугадать, когда придет пора задавать Богам вопросы. Вот оно и пришло. По счастью, снега с утра не выпало, заново расчищать место не требовалось, и к обряду можно было приступить теперь же.
   Дети, женщины и старики остановились на подступах к месту проведения обряда. Им не придется ничего делать самим. Они всего лишь безмолвные свидетели. И все же без них обойтись нельзя. Их присутствие исключительно важно. Одних участников обряда недостаточно. Если ответ не будет засвидетельствован, не будет и самого ответа. Ничего внятного Боги не скажут.
   Участники обряда - все воины, способные держать оружие, - тесно сгрудились вместе, стараясь, чтобы ни один из них не отдалился от остальных, не ступил в сторону священного костра. Первым к нему должен подойти Творец Богов.
   Медленно ступая по утоптанному снегу, Толай подошел к заранее сложенным поленьям. Он обнажил меч, поднял его над головой, а потом обеими руками с силой вонзил его в поленья. Огонь мгновенно охватил и дрова, и меч, и руки кузнеца, не обжигая их. Клинок возвращал частицу вложенного в него когда-то пламени. Темный ночной снег засиял рыжими сполохами, но морозный воздух над костром оставался недвижим. Теперь можно было только ждать - кто скажет, как долго? Минуту? Час? День?
   Ожидание оказалось недолгим. Всего через несколько мгновений кузнец ощутил жар уже не волшебного, а земного огня. Воздух над костром заколебался, поплыл теплыми невидимыми струйками. Толай выхватил меч из огненных ножен костра, сел возле огня и положил еще хранящий тепло меч себе на колени.
   Только теперь настал черед воинов. Священная Пляска Мечей начиналась.
   Первыми вступили в незримый круг, выхватив мечи, Байхэйтэ и его старший сын. Они двигались по солнцу, глядя только друг на друга. Их мечи взметнулись в воздух и скрестились в первый раз. Как только темнота погасила их звон, за предводителем клана и его сыном последовала новая пара воинов. Три шага, ложный выпад, еще один ложный выпад, звон скрещенных клинков - и снова двое воинов начинают боевой танец. Отец и сын, учитель и ученик, старший брат и младший - более опытный отступает, младший теснит его. Шаг, выпад, взмах меча - каждое движение отточено до совершенства. Ошибок не может быть, не должно. Прыжок, перемена стойки, звон клинков. Едва научившись ходить, мальчики начинают отрабатывать движения священного танца. Уклониться, перенести вес тела, напасть справа. Не с деревянными мечами, конечно - подобное кощунство немыслимо! - а с тоненькими прутиками. Удар, замах, удар. У тех, кто постарше, прутики отбирают, но обучение пляске продолжается, теперь уже с воображаемым мечом. Подскок, защита, укол. На излете отрочества меч вручают снова, и снова не настоящий мертвую равнинную сталь. Поворот, полуповорот, удар слева и сверху. И только тогда юноша может участвовать в Священной Пляске. Совершив ее впервые, он получает воинское посвящение, а вместе с ним и собственного Бога. Долго приходится разучивать фигуры Пляски, но иначе нельзя. Малейшая ошибка может повлечь за собой гибель всего клана. Ведь не только ради посвящения недавних подростков в воины затеваются Пляски. Сегодняшней ночью Толай зажег священный костер совсем по иной причине.
   Подскок, поворот, звон клинков. Вот уже четверть незримого круга стала зримой... поворот, выпад... половина круга... замах, рубящий удар... почти весь круг заполнен воинами... звон соударяющихся мечей... последняя пара вступила в движущийся круг и замкнула его. Все Боги клана Седого Лиса заняли свое место в Колесе Жизни.
   Сплошной непрерывный звон плыл над костром. Пение Богов было громким и отчетливым. Великое Колесо Жизни крутилось все быстрей.
   Настала пора задавать вопросы.
   - Я слушаю Богов! - протяжно выкрикнул Толай. - Я спрашиваю у Богов.
   - Мы отвечаем! - Эти слова были внятны одному Толаю; остальные слышали только звон клинков.
   - Почему вы приветствовали деревянный меч - приветствовали, как старшего? - запинаясь, произнес Толай: такие кощунственные слова, как "деревянный меч", ему и выговорить-то было нелегко.
   - Он-старше-нас! - неистовым звоном прогремело над костром. Он-не-выкован!
   Несколько мгновений Толай не мог произнести ни слова. Ответ Богов ошеломил его.
   Так, значит, Боги не считают деревянный меч оскорбительным для своей святости! Нет. Конечно, нет. И как это он, Творец Богов, не догадался? Боги его народа рукотворны. Он сам создает их огнем и молотом. По их мнению, меч, не скованный ничьими руками, - несотворенный. Конечно, они должны считать его старшим. И неудивительно, что Боги преклонились перед его нерукотворным, первозданным величием. Да, но кем же должен быть человек, обладающий несотворенным Богом?
   - А его Повелитель, - помолчав, спросил Толай, - кто он такой? Боги ответили не сразу, словно ответ их страшил.
   - Огонь-в-горне! - Звон мечей был величественным и стройным, как никогда прежде.
   Отсвет костра смывал отражение звезд со снега.
   Толаю стало трудно дышать. Для сотворения Бога одного только живого металла недостаточно. Металл дает жизнь, огонь дает ей имя. Рождение и смерть Богов - в огне. В том, что Кенет обладает магической силой, Толай уверился после происшествия у Горячего озера. Но уж если Боги называют его огнем в горне, эта сила неимоверна. Она способна плавить миры и порождать вселенные. Она может вдохнуть новую жизнь в Лихие Горы или уничтожить их до основания. Она может все. Вот чего она хочет?
   - Зачем этот человек пришел в горы? - задал Толай самый важный вопрос.
   На сей раз ответ пришел незамедлительно.
   - Освободить-ваши-сны! - прогрохотали Боги.
   По щекам Толая от облегчения слезы потекли. Он их даже не чувствовал. Значит, все так и есть. Он был прав. Он и раньше подозревал, что сны, ниспосланные Горами, не свободны. Почему он не спросил Богов об этом раньше? Теперь он знает наверняка. Как знает и то, что опасаться пришельца с деревянным мечом незачем. Он не будет ни разрушать прежние горы, ни воздвигать новые. Силой своего огня он очистит светлый клинок вещих снов, сожжет налипшую на лезвие грязь.
   Больше трех вопросов Толай не задавал никогда. Слишком много сил требует беседа с Богами. Танцоры уже еле движутся, да и сам Толай от слабости почти потерял сознание. И все же изнемогающий кузнец напрягся и еле слышным голосом задал еще один, четвертый вопрос:
   - Как нам теперь к нему обращаться? - Вопрос далеко не праздный. Можно по неведению сказать величайшему из величайших: "Эй ты, сопляк!" Но как разговаривать с ним, узнав, кто он такой?
   В ответ Боги разразились таким хохотом, что даже свидетели услышали его в звоне клинков. И долго еще сны напоминали Толаю, как смеются Боги.
   - Он-сам-выбрал-себе-ножны! - ликующим хохотом прокатилось над Толаем.
   Он сам выбрал себе ножны. Он сам назвал себя сыном по хлебу. Сам определил свое место в клане - место младшего родича. Так тому и быть. Толай представил себе, как он непринужденно скажет этому величию: "Сынок", запрокинул голову, и его хохот слился с сотрясающим землю смехом Богов.
   Байхэйтэ устало взмахнул напоследок мечом и вышел из круга. Великое Колесо Жизни замедляло свой бег, распадалось. Один за другим воины покидали его.
   Когда последний воин вышел из Великого Колеса, приблизились свидетели. Слово в слово они повторили заданные Толаем вопросы. Случалось, что вопрошающий терял слишком много сил, а заодно и память. На то и нужны свидетели: вернуть ему утраченное воспоминание. Конечно, ответов они понять не могли. Они слышали только вопросы. Но и такого напоминания обычно бывает достаточно.
   - Я помню, - прошептал Толай и закрыл глаза. - Я все помню. Байхэйтэ слегка потряс его за плечо.
   - Я не сплю, - возразил Толай и разомкнул веки. Он не сердился на Байхэйтэ: бывало, что измученный Творец Богов сразу после завершения обряда засыпал от усталости.
   - Что ответили Боги? - нетерпеливо спросил Байхэйтэ.
   Над ответом следовало хорошенько подумать. Не стоило излагать сказанное Богами как оно есть. Подобное известие может испугать и самых мужественных.
   - Что парень он хороший, - начал Толай, осторожно подбирая слова. - И вести себя с ним надо по-прежнему, Что деревянный меч - не кощунство. Во всяком случае, в его руках. И что приход его к добру.
   И опять, уже во второй раз за сегодняшний день, Толай не солгал и не сказал всей правды. Только на сей раз полуправда отчего-то не казалась такой горькой, как та, прежняя.
   Домой дети Седого Лиса вернулись незадолго до рассвета. Кенет так и не ложился спать, поджидая сородичей по хлебу. Их отсутствие уже начинало тревожить его, и приходу их он обрадовался. А еще больше обрадовался он прежней сердечности, с которой приветствовал его Толай, а за ним и остальные.
   - У тебя все хорошо? - спросил Кенет, обеспокоенный усталой походкой кузнеца.
   - Лучше не бывает. - К своему удивлению, Толай даже усмехнуться сумел. - Послушай, сын по хлебу, - я вот о чем спросить хочу.
   Ты уже говорил мне, откуда ты пришел, но тогда ты не знал наших мест. Теперь ты их знаешь. Вот я и спрашиваю тебя - откуда ты пришел на самом деле?
   - Поднялся по перевалу Рукоять Меча, - ответил Кенет. - Это что-то меняет?
   В памяти Толая вновь возник сон о могучей силе, идущей по перевалу Рукоять Меча, - но не тот сон, который он увидел, а тот, который должен был увидеть.
   - Ничего не меняет, - уверенно ответил Толай. - Наоборот. Так оно и должно быть.
   Обычно после Пляски Мечей жизнь всего клана замирает на сутки. Слишком много сил отнимает вопрошание. На сей раз о том, чтобы выспаться, и мечтать не приходилось. И так уже начало поминального обряда пришлось отодвинуть. Еле ноги волоча от усталости, клан принялся за приготовление поминальной трапезы.
   Но и помянуть покойного не привелось. Едва только все уселись за поминальную трапезу, храня не столько скорбное, сколько сонное молчание, как в дом вбежал подмастерье Толая, отчего-то припозднившийся к завтраку: глаза выпучены, рот до ушей.
   - Скорей! - завопил он. - Урхон родился!
   Сонной одури как не бывало. Все повскакали со своих мест и опрометью бросились наружу. Кенет мчался следом, едва не приплясывая от радости. Он с детства любил страшные сказки, которые хорошо кончаются.
   Морозный рассвет уничтожил последние остатки сна. Искрящийся скрип снега под ногами звучал как музыка. Снег сиял небесной синевой, переливами рассветно-золотого и розового. Все вокруг было прекрасным, а прекраснее всего - настежь распахнутая дверь Дома Покаяния.
   К этой двери вела единственная ступенька, невысокая, но широкая и просторная, как крыльцо. На ступеньке сидел Урхон. Что-то в его облике было странно непривычным, чего-то словно бы недоставало. Кенет не сразу понял, что недостает меча. Меч Урхона был вонзен в снег рядом со ступенькой прямо в ножнах. Впервые Кенет видел взрослого безоружного горца.
   Люди вокруг радостно зашумели. Особенно громко загомонили дети: "Я!" "Нет, я!" "А кто тебе сказал?" "Пусти, сам такой" "А я не хочу!"
   - Тихо! - прикрикнул Байхэйтэ.
   Дети мгновенно замолчали. Предводитель клана обвел их взглядом.
   - Нет... - бормотал он. - И тоже нет... слишком взрослый... нет, характер не тот... а, вот, пожалуй!
   Он указал на мальчика лет семи, потом помедлил и, снова побурчав себе что-то под нос прежним манером, подозвал таким же точно жестом девочку того же возраста.
   - Ты, - сказал он. - И ты. Что скажет Творец Богов?
   - Согласен, - кивнул Толай.
   - Ох и весело будет! - хихикнул кто-то из детей. На него зашикали, но не сердито, а нетерпеливо, словно его возглас мешал начаться тому самому веселью, которое он так радостно предвкушал.
   Массаона Рокай об этом обряде краем уха кое-что слышал - если и не о том, как именно Боги выносят свой приговор, то уж о том, как принято встречать помилованного Богом, ему рассказывали. На всякий случай массаона успел впопыхах упомянуть Кенету о главных странностях предстоящего сейчас обряда.
   - Ты обязательно смейся, - торопливо советовал он сбитому с толку Кенету. - Это очень серьезно.
   Массаона был прав. Рождение - очень серьезное дело. Возможно, даже более серьезное, чем смерть. Тем более - второе рождение. Оно нуждается в защите от потусторонних сил - а что может быть лучшей защитой, чем смех?
   Но Кенет даже и без совета массаоны смеялся до колотья в боку.
   Ему было над чем посмеяться.
   Поначалу Кенет даже недоумевал, отчего все собравшиеся сдержанно фыркают в кулак. Урхон остался среди живых - это радостно, но не смешно. Покуда Кенет размышлял подобным образом, Толай подвел мальчика и девочку к ступеньке. Может, это над ними посмеиваются? Вид у детей и впрямь забавный. Сознание собственной важности заставляет их ступать медленно, и лица у них строгие, преисполненные взрослого степенства. Мальчик даже невольно приподнял слегка плечи в отчаянной попытке выглядеть выше ростом, сильнее, старше. Толай поднялся на ступеньку, зашел Урхону за спину и одним сильным толчком опрокинул его на снег. К изумлению Кенета, Урхон даже не сделал попытки подняться. Мальчик и девочка подошли к нему с обеих сторон и торжественно поклонились друг другу.
   Поднялся неимоверный гвалт. Люди, едва не сбивая один другого с ног, ринулись к детям. Казалось, все вокруг сотрясается от хохота, с которым клан Седого Лиса поздравлял названых родителей с рождением первенца.
   Дети отвечали на шутки и поздравления со сдержанным ликованием. Им не терпелось поскорее приступить к исполнению самой важной части своей роли.
   Толай перевернул Урхона на спину. Урхон задумчиво задрыгал ногами.
   - Хороший малыш, хороший, умница! - нежно ворковала девочка, наклонясь к Урхону.
   Урхон шмыгнул носом, с трудом подтянул ногу ко рту и попробовал пожевать пятку.
   - Не шали, - строго и наставительно произнес мальчик. - Ножку есть нельзя.
   Урхон сморщился и захныкал: мальчик решительно вынул у него изо рта вожделенную пятку. Урхон заверещал что есть сил.
   - Хороший ребеночек! - хохотали в толпе. - Сильным воином вырастет, дайте только срок! Ишь как вопит - аж уши заложило!
   У Кенета от смеха заболели скулы. Окажись происходящее простым издевательством над Урхоном, и Кенет бы себя не помнил от стыда и гнева. Но никто ни над кем не издевался. Урхон веселился от души вместе со всеми. Долг, ведомый ему с колыбели, повелевал ему веселиться, рад не рад. Но Урхон не просто был человеком долга, он еще и радовался по-настоящему. Не каждому удается дважды родиться!
   Кстати о колыбели. Ее спешно соорудили из больших санок: надо же как-то утихомирить вопящего бородатого младенчика. Пыхтя от натуги, названые родители толкали санки туда-сюда, пока Урхон, задрав ноги, не вывалился на снег. Толпа замерла в предвкушении. Урхон каверзно улыбнулся, засунул палец в рот и почесал язык.