Страница:
Из толпы бочком-бочком протолкался низкорослый широкоплечий крестьянин – по всей видимости, признанный коновод – и нерешительно приблизился. В правой руке он по-прежнему судорожно сжимал вилы, а левая его рука опасливо дотронулась до неподвижного эльфа кончиками пальцев, дотронулась – и тут же отдернулась.
– Ох ты! – растерянно пробасил он. – Да у этого парня, видать, лихоманка. Горячий, как уголья!
Эльф даже не шелохнулся в ответ на прикосновение. Его немигающие глаза блестели пронзительно и бессмысленно.
– Теперь понял? – обернулся принц к Эннеари. – Они выгорают изнутри. Вывертень околдовал их… сильнее даже, чем я думал… насквозь околдовал. Может, и не сразу получилось насквозь – так у него не день и не два в запасе был. А теперь вывертень умер, и его колдовство сгорает тоже.
– И… ничего нельзя сделать? – тихо спросил Эннеари.
– А что тут сделаешь? Может, днем бы раньше… и то навряд. Нет. Мы можем увезти их отсюда… мы должны их увезти… но живыми ты их почти наверняка не довезешь. В себя они уже не придут. Жизни им осталось… ну, день, от силы два. Человек бы на их месте и вовсе замертво рухнул. Одно слово, что эльфы.
– Это точно, – встрял неуемный обладатель густого баса. – Эльфы – народ живучий. Может, оклемаются еще.
Эннеари искоса взглянул на бессмысленный блеск в неподвижных глазах своих соплеменников – и только головой покачал.
Глава 19
Глава 20
– Ох ты! – растерянно пробасил он. – Да у этого парня, видать, лихоманка. Горячий, как уголья!
Эльф даже не шелохнулся в ответ на прикосновение. Его немигающие глаза блестели пронзительно и бессмысленно.
– Теперь понял? – обернулся принц к Эннеари. – Они выгорают изнутри. Вывертень околдовал их… сильнее даже, чем я думал… насквозь околдовал. Может, и не сразу получилось насквозь – так у него не день и не два в запасе был. А теперь вывертень умер, и его колдовство сгорает тоже.
– И… ничего нельзя сделать? – тихо спросил Эннеари.
– А что тут сделаешь? Может, днем бы раньше… и то навряд. Нет. Мы можем увезти их отсюда… мы должны их увезти… но живыми ты их почти наверняка не довезешь. В себя они уже не придут. Жизни им осталось… ну, день, от силы два. Человек бы на их месте и вовсе замертво рухнул. Одно слово, что эльфы.
– Это точно, – встрял неуемный обладатель густого баса. – Эльфы – народ живучий. Может, оклемаются еще.
Эннеари искоса взглянул на бессмысленный блеск в неподвижных глазах своих соплеменников – и только головой покачал.
Глава 19
Мертвого мага и живых покуда эльфов уложили на купленную принцем телегу. Купить ее труда не составило. Судя по всему, деревенские были рады-радешеньки не то, что продать телегу, а хоть бы даже и подарить – лишь бы этих жутких созданий увезли куда подальше. Ну, а где телега, там и лошадь. Ведь не Белогривого же и не Черного Ветра в упряжь ставить! Пусть бы они и снизошли – хотя, зная их норов, а Белогривого в особенности, принц и Эннеари очень и очень сомневались в возможности такого исхода – но не упряжные это кони, а верховые, и все тут.
Лошадку под упряжь тоже удалось сторговать без особого труда. И то сказать – ну кто посмеет заламывать цену обладателям такого четвероногого великолепия! Так что срядились быстро.
– Ты не смотри, что росту низенького, – увещевал владелец мышастой кобылки, искоса поглядывая на невообразимые стати эльфийских скакунов. – И что косолапит малость… кобылка хорошая, да. И выносливая.
– Не сомневаюсь, – улыбнулся принц, потрепав гриву широкогрудой серой лошади с незатейливой кличкой Мышка.
– И далеко она телегу утянет? – осведомился Эннеари, когда бывший владелец Мышки удалился на порядочное расстояние.
– Дальше, чем ты думаешь, – улыбнулся принц. – Конечно, в скорости с вашими конями ей не тягаться, но поверь мне – для обычной выездки она и под седлом неплоха. А что косолапит немного, так для упряжной лошади это ведь и вовсе не порок.
– Верю на слово, – отозвался Эннеари. – Я в ваших лошадях разбираюсь плохо.
Принц оказался кругом прав. Мышка беспрекословно везла телегу за двумя всадниками, следуя за ними без понуканий и даже без вожжей.
– Смотри-ка, – удивился эльф. – И верно, очень даже славная Мышка.
– На самом деле ты мог бы в здешних краях купить лошадь, не глядя, – отозвался принц. – Здесь не принято продавать скверных лошадей. Просто не принято. Продать лошадь с пороком – это же опозориться на всю жизнь. Да еще и детям твоим того позора хлебнуть, пожалуй, достанет. Обычай такой.
– Хороший обычай, – кивнул Арьен. – И места хорошие. А только не придется мне тут лошадей покупать, даже и под упряжь. И вообще здесь появляться. После того, что тут случилось… сам подумай – ну с каким лицом эльфу тут показаться? Как людям в глаза смотреть?
– Прямо, – отрезал принц. – Вздора не городи. Мало ли кого могут околдовать! Да и кто этому погрому конец положил, если уж на то пошло?
Эннеари опустил голову.
– В уме не укладывается, – выдохнул он. – Чтобы Лоайре – и вдруг вывертнем оказался.
– Лоайре не оказался никем, кроме себя, – возразил принц.
– Это как? – удивился Арьен.
– Очень просто, – пожал плечами принц. – Сколько ему лет? Нет, не тому типу, который у нас на телеге лежит, а Лоайре?
Сначала Эннеари не понял, куда метит принц своим вопросом. А потом лицо его просветлело.
– Верно, – почти счастливым голосом произнес он. – Магу этому ну никак не больше сорока пяти – а Лоайре меня всего на пару лет младше.
– А тебе самому сколько? – не удержался от подначки принц.
Арьен покраснел.
– Я так погляжу, пожилую красотку о возрасте безопасней спрашивать, чем молодого эльфа, – веселился принц.
– Да нет, – сухо ответил Эннеари. – Изволь. Просто люди обычно как-то странно себя ведут, когда речь заходит о нашем возрасте. Мне сто четырнадцать.
– Э, да ты, получается, младше меня выходишь, – пошутил принц.
– Ну да, – пресерьезнейшим образом кивнул Эннеари.
Принц осекся.
– Если сравнивать, кто сколько живет, я тебя не просто младше, а намного, – добавил Арьен. – А если просто на годы… да когда мы с Лоайре подружились, маг этот еще и не родился.
– Именно, – подтвердил принц. – А уж подменил Лоайре собой он и того позже. Скорее всего, недавно. Год, от силы два. Иначе кто-нибудь заметил бы неладное.
– И заметили, – вздохнул Эннеари. – Ты прав, года полтора тому назад. Но заметно было все-таки не то, чтобы очень. Лоайре и раньше держал себя замкнуто. Разница невелика… да у нас и не принято лезть друг другу в душу без приглашения. Но, пожалуй, дольше двух лет вывертень вряд ли продержался бы, тут ты прав.
– А ему и не надо было, – раздумчиво произнес принц. – Что бы он ни затевал, это дело не могло быть рассчитано на больший срок.
– Жаль, что ты настоящего Лоайре так и не знавал, – печально молвил Эннеари. – Он ведь был…
– А почему – был? – перебил его принц. – Он и сейчас еще есть.
– Что? – Эннеари от волнения приподнялся на стременах. – Ты не можешь знать наверняка!
– Могу, – возразил принц. – Потому что я знаю, кто такие вывертни и как они работают.
– Я думал – что оборотень, что вывертень, разница невелика.
– Еще как велика, – мотнул головой принц. – У оборотня обликов от силы два, ну – три. И это его природные обличья. А вывертень может принять любое – но с оговорками.
– Послушай, откуда ты все это знаешь? – не выдержал Арьен.
Принц скорчил совершенно непередаваемую рожу.
– Из книг, вот откуда, – сокрушенно произнес он. – Сколько я книжной трухи на своем веку надышался – у-у! Отец меня чему только не учил… а чего сам не знал, на то учителей находил. И каких! Один только Илмерран чего стоит. Все он, бывало, говаривал, что из принцев получаются короли, а король обязан все вот это вот знать – если и не в приложении, так хоть в основах. Знал бы, что принцем быть – такая морока, родился бы свинопасом. И земледелие, и фортификация, и риторика, и магия, и глаголы ваши эльфийские кошмарные – до сих пор ведь в них толком не разобрался!
Белогривый повернул морду к своему наезднику и откровенно осклабился.
– Нет, отчего же, – усмехнулся и Эннеари. – Для человека ты по-нашему очень даже неплохо говоришь. Только некоторые звуки произносишь неправильно.
– Например? – с жадным интересом спросил принц.
Эннеари спрятал ухмылку. Что бы там его друг ни говорил, а учиться ему нравилось.
– Например, сочетание “ие”.
– Совсем не слышу разницы, – вздохнул принц.
– Еще бы, – сказал Арьен. – Ты произносишь его слишком раздельно. Взять вот хоть имя Ниест – у тебя оно звучит как “не ест”. А произносить надо слитно. Как бы скользнуть с одной гласной на другую.
– Ие… – попробовал принц. – Ие… ие… тьфу!
– Ничего, научишься, – утешил его эльф. – А даже если и нет – не страшно. Так, как ты, говорили в старину. Сейчас так не произносят уже лет триста. Разве что самые старые старики… ну, ты же понимаешь – трудно отказаться от привычек всей жизни.
– Особенно если жизни этой не шесть десятков лет, а куда побольше, – кивнул принц. – Понимаю, конечно.
– Так что наши старейшины в тебе бы души не чаяли, – замечательно невинным тоном заметил Эннеари. – Они бы сочли тебя очень благовоспитанным молодым человеком. Почтительным к традициям.
На сей раз Белогривый смеялся не в одиночестве – Черный Ветер тоже повеселился.
– Нет, правда – если ты знаешь магию так же хорошо, как эльфийский…
– Говорю же тебе – в основах, – махнул рукой принц. – Только в основах. Колдовать я не умею и уметь не буду. Хотя мой учитель магии и говорил, что я по этой части не без способностей. Только тут одних способностей мало. На это дело надо всю жизнь положить – а у меня права такого нет. Не умею я колдовать. А вот разбираться – разбираюсь, и неплохо. Если столько магических трактатов прочитать…
– Так расскажи, наконец, что ты из них вычитал, – перебил его Арьен.
– Прости, – улыбнулся принц. – Правда твоя. Так вот, вывертень может принять или вымышленный облик – тогда он может удерживать его сколько угодно. Или чей-то… человека, зверя, эльфа, гнома – неважно.
– Понял, – кивнул Арьен. – Так в чем тут секрет?
– А в том, что если вывертень надевает на себя чужую внешность, ее настоящий обладатель должен быть живым.
– Это чтобы брать у него волосы и все такое, чтобы поддерживать превращение? – высказал догадку эльф.
– Ерунда! – горячо запротестовал принц. – Сказки! Это что же, у вас такие дикие слухи о нашей магии ходят? До чего дремучее суеверие. Нет, все гораздо проще.
– Проще – это как? – сдержанно поинтересовался Арьен. Принц немедленно устыдился собственной резкости. Ведь и правда – откуда эльфу знать о человеческой магии? До чего же все-таки нехорошо получилось. Конечно, усталость сказывается… и все-таки нельзя так себя распускать. Ладно еще, что Арьен не из тех, кто попусту обижается на всякую мелочь… но в руках себя держать следует крепче.
– А так, что если я, скажем, помру, – смущенно произнес принц, – то и моя физиономия умрет вместе со мной, вот и все. Когда умирает обладатель облика, облик умирает вместе с ним.
– Понимаю, – задумчиво произнес Эннеари. – Значит, если бы Лоайре умер…
– Его лицо стекло бы с мага, как вода, – подхватил принц. – Твой друг жив. Во всяком случае, когда ты убивал вывертня, он точно был еще жив. Он в плену, он где-то спрятан – но он живой.
– Знать бы еще, где он спрятан, – медленно промолвил Арьен.
– Полагаю, ближе, чем ты думаешь. Скажи, за эти полтора года поддельный Лоайре часто вот так отлучался?
– Раза три в год, – подумав, ответил Эннеари. – Может, четыре. Не больше.
– Надолго?
– Нет, обычно на неделю от силы… а что?
– Тогда Лоайре спрятан у вас в Долине, – уверенно ответил принц.
У Эннеари от внезапной надежды даже костяшки пальцев побелели.
– Почему? – осведомился он.
– Да потому, что ему нельзя позволить умереть. Вы, эльфы, конечно, народ живучий, этого у вас не отнимешь. Но даже самого живучего эльфа надо хотя бы иногда кормить. И не три раза в год, а чаще.
– Ты опять прав, – просиял Арьен. – Знаешь, я даже не подумал. Просто когда я решил, что Лоайре погиб… совсем соображать перестал с горя.
– Вот разве что эта ваша ни-керуи… – рассуждал вслух принц. – Малая смерть. Сколько в таком состоянии можно протянуть?
– Вообще-то, – неспешно улыбнулся Эннеари, – довольно долго. Взрослый опытный эльф может за один раз пробыть в ни-керуи месяцев восемь. И повторить уже через месяц. Я, к примеру, больше трех месяцев подряд, пожалуй, не осилю. Лоайре тоже месяца три протянет. Три – а не полтора года с перерывами на обед. К тому же в ни-керуи нельзя погрузить насильно. Вывертень держал Лоайре под рукой, тут ты прав. И если мы не станем медлить, найти его успеем.
– А вот это не от нас зависит, – заметил принц. – Перевал ведь засыпало. Кто его знает, скоро ли одолеем.
– Не весь перевал, – возразил Эннеари. – Только правую седловину. А левая наверняка в порядке. Она всегда проходима, в любое время года. Я выбрал правую потому, что так короче… а вышло длиннее. Нет, обратно мы поедем через левую. Если сразу от Пузатого Пьянчуги взять налево…
– А что это за Пузатый Пьянчуга? – полюбопытствовал принц.
– Увидишь, – засмеялся Эннеари. – Скоро увидишь. Да, кстати… “ни-керуи” – это не малая смерть. Ты Лэккеана не очень слушай, он по-вашему говорит не так чтобы хорошо, особенно если волнуется. Ни-керуи – это узкая смерть.
Разговор после этих слов оборвался сам собой, и некоторое время Арьен и Лерметт ехали молча, погрузившись каждый в свои мысли… Вечерние сумерки вокруг них сгущались неправдоподобно быстро – как если бы они прислушивались к беседе эльфа и человека с таким напряженным любопытством, что припозднились, заслушавшись, а теперь, спохватясь, что пора их давно настала, стремились наверстать упущенное. Лерметт почти уже не различал дороги перед собой – но Белогривый ступал спокойно и уверенно, будто бы в самый ясный день, да и Мышка бойко перебирала копытами, следуя за всадниками.
– Арьен, – негромко окликнул Лерметт.
Эннеари повернулся к нему.
– Что?
– Я хотя и не эльф, – с невинной улыбкой сообщил принц, – а выспаться в седле сумею.
– Ты прав, – промолвил раздумчиво едва различимый в сумраке Эннеари. – Нам нельзя терять этой ночи на отдых. Она обойдется нам в лишние сутки. Если остановимся на ночлег, в путь выйдем только утром – а к Пузатому Пьянчуге доберемся, считай, уже вечером. Значит, еще один ночлег. А если всю ночь ехать, на месте будем к утру. Самую малость отдохнем, и можно двигаться дальше. Ты верно угадал, столько-то времени я без сна обойдусь легко… но ты вправду сумеешь уснуть в седле и не свалиться?
– Как ты только что сказал, легко, – сдерживая зевок, произнес Лерметт. – Не впервой. Тем более, что Белогривый меня не уронит. Он хоть и весельчак, а такая шутка ниже его достоинства – верно?
Конь мотнул белым золотом гривы в знак того, что – да, разумеется, странно было бы даже на миг заподозрить его в подобном беспутстве.
– По правде говоря, я настолько не эльф, что прямо сейчас заснул бы, – сознался Лерметт.
– Так за чем дело стало?
– Есть охота, – вздохнул принц.
Белогривый коротко фыркнул со знакомой уже Лерметту смесью укоризны и изумления, подумал и фыркнул еще раз.
– Что, дружище, – поинтересовался Лерметт у своего скакуна, – опять я дурак выхожу?
– И еще какой, – подтвердил Эннеари. – Рядом ведь с тобой седельная сумка болтается, а тебе и дела нет. Возьми да пошарь. Наверняка в ней съестное найдется.
– Спасители вы мои! – умилился Лерметт, живо подхватывая сумку.
Белогривый фыркнул еще раз. Лерметт смигнул: он готов был поклясться, что в этом звуке отчетливо послышалось: «Ну то-то же!»
– Еще теперь и лошади будут мною командовать, – промолвил Лерметт одними губами. Произнести это не только вслух, но даже и шепотом он не решился: у Белогривого наверняка ведь свое мнение имеется, кто здесь кем командует.
В сумке действительно обнаружилась еда. Лерметт мигом уничтожил высушенную до шелеста тонкую лепешку и захрумтел яблоком. Несколько мгновений – и огрызок полетел в придорожные кусты, шумно всплеснув листвой.
– Ну что, наелся? – засмеялся Эннеари.
Ответа, однако, не последовало.
– Лерметт… эй, Лерметт, ты что молчишь? – обеспокоясь, спросил Эннеари.
– Я не молчу, – зевнув, возразил Лерметт. – Я сплю.
Лошадку под упряжь тоже удалось сторговать без особого труда. И то сказать – ну кто посмеет заламывать цену обладателям такого четвероногого великолепия! Так что срядились быстро.
– Ты не смотри, что росту низенького, – увещевал владелец мышастой кобылки, искоса поглядывая на невообразимые стати эльфийских скакунов. – И что косолапит малость… кобылка хорошая, да. И выносливая.
– Не сомневаюсь, – улыбнулся принц, потрепав гриву широкогрудой серой лошади с незатейливой кличкой Мышка.
– И далеко она телегу утянет? – осведомился Эннеари, когда бывший владелец Мышки удалился на порядочное расстояние.
– Дальше, чем ты думаешь, – улыбнулся принц. – Конечно, в скорости с вашими конями ей не тягаться, но поверь мне – для обычной выездки она и под седлом неплоха. А что косолапит немного, так для упряжной лошади это ведь и вовсе не порок.
– Верю на слово, – отозвался Эннеари. – Я в ваших лошадях разбираюсь плохо.
Принц оказался кругом прав. Мышка беспрекословно везла телегу за двумя всадниками, следуя за ними без понуканий и даже без вожжей.
– Смотри-ка, – удивился эльф. – И верно, очень даже славная Мышка.
– На самом деле ты мог бы в здешних краях купить лошадь, не глядя, – отозвался принц. – Здесь не принято продавать скверных лошадей. Просто не принято. Продать лошадь с пороком – это же опозориться на всю жизнь. Да еще и детям твоим того позора хлебнуть, пожалуй, достанет. Обычай такой.
– Хороший обычай, – кивнул Арьен. – И места хорошие. А только не придется мне тут лошадей покупать, даже и под упряжь. И вообще здесь появляться. После того, что тут случилось… сам подумай – ну с каким лицом эльфу тут показаться? Как людям в глаза смотреть?
– Прямо, – отрезал принц. – Вздора не городи. Мало ли кого могут околдовать! Да и кто этому погрому конец положил, если уж на то пошло?
Эннеари опустил голову.
– В уме не укладывается, – выдохнул он. – Чтобы Лоайре – и вдруг вывертнем оказался.
– Лоайре не оказался никем, кроме себя, – возразил принц.
– Это как? – удивился Арьен.
– Очень просто, – пожал плечами принц. – Сколько ему лет? Нет, не тому типу, который у нас на телеге лежит, а Лоайре?
Сначала Эннеари не понял, куда метит принц своим вопросом. А потом лицо его просветлело.
– Верно, – почти счастливым голосом произнес он. – Магу этому ну никак не больше сорока пяти – а Лоайре меня всего на пару лет младше.
– А тебе самому сколько? – не удержался от подначки принц.
Арьен покраснел.
– Я так погляжу, пожилую красотку о возрасте безопасней спрашивать, чем молодого эльфа, – веселился принц.
– Да нет, – сухо ответил Эннеари. – Изволь. Просто люди обычно как-то странно себя ведут, когда речь заходит о нашем возрасте. Мне сто четырнадцать.
– Э, да ты, получается, младше меня выходишь, – пошутил принц.
– Ну да, – пресерьезнейшим образом кивнул Эннеари.
Принц осекся.
– Если сравнивать, кто сколько живет, я тебя не просто младше, а намного, – добавил Арьен. – А если просто на годы… да когда мы с Лоайре подружились, маг этот еще и не родился.
– Именно, – подтвердил принц. – А уж подменил Лоайре собой он и того позже. Скорее всего, недавно. Год, от силы два. Иначе кто-нибудь заметил бы неладное.
– И заметили, – вздохнул Эннеари. – Ты прав, года полтора тому назад. Но заметно было все-таки не то, чтобы очень. Лоайре и раньше держал себя замкнуто. Разница невелика… да у нас и не принято лезть друг другу в душу без приглашения. Но, пожалуй, дольше двух лет вывертень вряд ли продержался бы, тут ты прав.
– А ему и не надо было, – раздумчиво произнес принц. – Что бы он ни затевал, это дело не могло быть рассчитано на больший срок.
– Жаль, что ты настоящего Лоайре так и не знавал, – печально молвил Эннеари. – Он ведь был…
– А почему – был? – перебил его принц. – Он и сейчас еще есть.
– Что? – Эннеари от волнения приподнялся на стременах. – Ты не можешь знать наверняка!
– Могу, – возразил принц. – Потому что я знаю, кто такие вывертни и как они работают.
– Я думал – что оборотень, что вывертень, разница невелика.
– Еще как велика, – мотнул головой принц. – У оборотня обликов от силы два, ну – три. И это его природные обличья. А вывертень может принять любое – но с оговорками.
– Послушай, откуда ты все это знаешь? – не выдержал Арьен.
Принц скорчил совершенно непередаваемую рожу.
– Из книг, вот откуда, – сокрушенно произнес он. – Сколько я книжной трухи на своем веку надышался – у-у! Отец меня чему только не учил… а чего сам не знал, на то учителей находил. И каких! Один только Илмерран чего стоит. Все он, бывало, говаривал, что из принцев получаются короли, а король обязан все вот это вот знать – если и не в приложении, так хоть в основах. Знал бы, что принцем быть – такая морока, родился бы свинопасом. И земледелие, и фортификация, и риторика, и магия, и глаголы ваши эльфийские кошмарные – до сих пор ведь в них толком не разобрался!
Белогривый повернул морду к своему наезднику и откровенно осклабился.
– Нет, отчего же, – усмехнулся и Эннеари. – Для человека ты по-нашему очень даже неплохо говоришь. Только некоторые звуки произносишь неправильно.
– Например? – с жадным интересом спросил принц.
Эннеари спрятал ухмылку. Что бы там его друг ни говорил, а учиться ему нравилось.
– Например, сочетание “ие”.
– Совсем не слышу разницы, – вздохнул принц.
– Еще бы, – сказал Арьен. – Ты произносишь его слишком раздельно. Взять вот хоть имя Ниест – у тебя оно звучит как “не ест”. А произносить надо слитно. Как бы скользнуть с одной гласной на другую.
– Ие… – попробовал принц. – Ие… ие… тьфу!
– Ничего, научишься, – утешил его эльф. – А даже если и нет – не страшно. Так, как ты, говорили в старину. Сейчас так не произносят уже лет триста. Разве что самые старые старики… ну, ты же понимаешь – трудно отказаться от привычек всей жизни.
– Особенно если жизни этой не шесть десятков лет, а куда побольше, – кивнул принц. – Понимаю, конечно.
– Так что наши старейшины в тебе бы души не чаяли, – замечательно невинным тоном заметил Эннеари. – Они бы сочли тебя очень благовоспитанным молодым человеком. Почтительным к традициям.
На сей раз Белогривый смеялся не в одиночестве – Черный Ветер тоже повеселился.
– Нет, правда – если ты знаешь магию так же хорошо, как эльфийский…
– Говорю же тебе – в основах, – махнул рукой принц. – Только в основах. Колдовать я не умею и уметь не буду. Хотя мой учитель магии и говорил, что я по этой части не без способностей. Только тут одних способностей мало. На это дело надо всю жизнь положить – а у меня права такого нет. Не умею я колдовать. А вот разбираться – разбираюсь, и неплохо. Если столько магических трактатов прочитать…
– Так расскажи, наконец, что ты из них вычитал, – перебил его Арьен.
– Прости, – улыбнулся принц. – Правда твоя. Так вот, вывертень может принять или вымышленный облик – тогда он может удерживать его сколько угодно. Или чей-то… человека, зверя, эльфа, гнома – неважно.
– Понял, – кивнул Арьен. – Так в чем тут секрет?
– А в том, что если вывертень надевает на себя чужую внешность, ее настоящий обладатель должен быть живым.
– Это чтобы брать у него волосы и все такое, чтобы поддерживать превращение? – высказал догадку эльф.
– Ерунда! – горячо запротестовал принц. – Сказки! Это что же, у вас такие дикие слухи о нашей магии ходят? До чего дремучее суеверие. Нет, все гораздо проще.
– Проще – это как? – сдержанно поинтересовался Арьен. Принц немедленно устыдился собственной резкости. Ведь и правда – откуда эльфу знать о человеческой магии? До чего же все-таки нехорошо получилось. Конечно, усталость сказывается… и все-таки нельзя так себя распускать. Ладно еще, что Арьен не из тех, кто попусту обижается на всякую мелочь… но в руках себя держать следует крепче.
– А так, что если я, скажем, помру, – смущенно произнес принц, – то и моя физиономия умрет вместе со мной, вот и все. Когда умирает обладатель облика, облик умирает вместе с ним.
– Понимаю, – задумчиво произнес Эннеари. – Значит, если бы Лоайре умер…
– Его лицо стекло бы с мага, как вода, – подхватил принц. – Твой друг жив. Во всяком случае, когда ты убивал вывертня, он точно был еще жив. Он в плену, он где-то спрятан – но он живой.
– Знать бы еще, где он спрятан, – медленно промолвил Арьен.
– Полагаю, ближе, чем ты думаешь. Скажи, за эти полтора года поддельный Лоайре часто вот так отлучался?
– Раза три в год, – подумав, ответил Эннеари. – Может, четыре. Не больше.
– Надолго?
– Нет, обычно на неделю от силы… а что?
– Тогда Лоайре спрятан у вас в Долине, – уверенно ответил принц.
У Эннеари от внезапной надежды даже костяшки пальцев побелели.
– Почему? – осведомился он.
– Да потому, что ему нельзя позволить умереть. Вы, эльфы, конечно, народ живучий, этого у вас не отнимешь. Но даже самого живучего эльфа надо хотя бы иногда кормить. И не три раза в год, а чаще.
– Ты опять прав, – просиял Арьен. – Знаешь, я даже не подумал. Просто когда я решил, что Лоайре погиб… совсем соображать перестал с горя.
– Вот разве что эта ваша ни-керуи… – рассуждал вслух принц. – Малая смерть. Сколько в таком состоянии можно протянуть?
– Вообще-то, – неспешно улыбнулся Эннеари, – довольно долго. Взрослый опытный эльф может за один раз пробыть в ни-керуи месяцев восемь. И повторить уже через месяц. Я, к примеру, больше трех месяцев подряд, пожалуй, не осилю. Лоайре тоже месяца три протянет. Три – а не полтора года с перерывами на обед. К тому же в ни-керуи нельзя погрузить насильно. Вывертень держал Лоайре под рукой, тут ты прав. И если мы не станем медлить, найти его успеем.
– А вот это не от нас зависит, – заметил принц. – Перевал ведь засыпало. Кто его знает, скоро ли одолеем.
– Не весь перевал, – возразил Эннеари. – Только правую седловину. А левая наверняка в порядке. Она всегда проходима, в любое время года. Я выбрал правую потому, что так короче… а вышло длиннее. Нет, обратно мы поедем через левую. Если сразу от Пузатого Пьянчуги взять налево…
– А что это за Пузатый Пьянчуга? – полюбопытствовал принц.
– Увидишь, – засмеялся Эннеари. – Скоро увидишь. Да, кстати… “ни-керуи” – это не малая смерть. Ты Лэккеана не очень слушай, он по-вашему говорит не так чтобы хорошо, особенно если волнуется. Ни-керуи – это узкая смерть.
Разговор после этих слов оборвался сам собой, и некоторое время Арьен и Лерметт ехали молча, погрузившись каждый в свои мысли… Вечерние сумерки вокруг них сгущались неправдоподобно быстро – как если бы они прислушивались к беседе эльфа и человека с таким напряженным любопытством, что припозднились, заслушавшись, а теперь, спохватясь, что пора их давно настала, стремились наверстать упущенное. Лерметт почти уже не различал дороги перед собой – но Белогривый ступал спокойно и уверенно, будто бы в самый ясный день, да и Мышка бойко перебирала копытами, следуя за всадниками.
– Арьен, – негромко окликнул Лерметт.
Эннеари повернулся к нему.
– Что?
– Я хотя и не эльф, – с невинной улыбкой сообщил принц, – а выспаться в седле сумею.
– Ты прав, – промолвил раздумчиво едва различимый в сумраке Эннеари. – Нам нельзя терять этой ночи на отдых. Она обойдется нам в лишние сутки. Если остановимся на ночлег, в путь выйдем только утром – а к Пузатому Пьянчуге доберемся, считай, уже вечером. Значит, еще один ночлег. А если всю ночь ехать, на месте будем к утру. Самую малость отдохнем, и можно двигаться дальше. Ты верно угадал, столько-то времени я без сна обойдусь легко… но ты вправду сумеешь уснуть в седле и не свалиться?
– Как ты только что сказал, легко, – сдерживая зевок, произнес Лерметт. – Не впервой. Тем более, что Белогривый меня не уронит. Он хоть и весельчак, а такая шутка ниже его достоинства – верно?
Конь мотнул белым золотом гривы в знак того, что – да, разумеется, странно было бы даже на миг заподозрить его в подобном беспутстве.
– По правде говоря, я настолько не эльф, что прямо сейчас заснул бы, – сознался Лерметт.
– Так за чем дело стало?
– Есть охота, – вздохнул принц.
Белогривый коротко фыркнул со знакомой уже Лерметту смесью укоризны и изумления, подумал и фыркнул еще раз.
– Что, дружище, – поинтересовался Лерметт у своего скакуна, – опять я дурак выхожу?
– И еще какой, – подтвердил Эннеари. – Рядом ведь с тобой седельная сумка болтается, а тебе и дела нет. Возьми да пошарь. Наверняка в ней съестное найдется.
– Спасители вы мои! – умилился Лерметт, живо подхватывая сумку.
Белогривый фыркнул еще раз. Лерметт смигнул: он готов был поклясться, что в этом звуке отчетливо послышалось: «Ну то-то же!»
– Еще теперь и лошади будут мною командовать, – промолвил Лерметт одними губами. Произнести это не только вслух, но даже и шепотом он не решился: у Белогривого наверняка ведь свое мнение имеется, кто здесь кем командует.
В сумке действительно обнаружилась еда. Лерметт мигом уничтожил высушенную до шелеста тонкую лепешку и захрумтел яблоком. Несколько мгновений – и огрызок полетел в придорожные кусты, шумно всплеснув листвой.
– Ну что, наелся? – засмеялся Эннеари.
Ответа, однако, не последовало.
– Лерметт… эй, Лерметт, ты что молчишь? – обеспокоясь, спросил Эннеари.
– Я не молчу, – зевнув, возразил Лерметт. – Я сплю.
Глава 20
Когда Лерметт говорил Эннеари, что опасается за судьбу своего посольства, то сказал чистую правду – однако, как это среди послов водится, далеко не всю. О да, он действительно боялся, даже еще и сейчас, сморозить что-нибудь этакое, отчего все его усилия пойдут прахом. Но ничуть не меньше он опасался другого. Лерметт не впервой ездил с посольством и знал лучше, чем ему хотелось бы, от какой подчас ничтожной мелочи, от какой мерзкой или, наоборот, благосклонной усмешки удачи может зависеть судьба самого продуманного договора. Не всегда правители и дипломаты решают участь народов. Бывает ведь, что и народы по-своему распоряжаются участью правителей и их посланников. Да разве только народы! Довольно одного враждебно настроенного мерзавца или благонамеренного дурня, чтобы соглашение осталось неподписанным. А хоть бы и подписанным – будет ли оно соблюдено? И если даже да, то как именно? Несмотря на свои юные годы, Лерметт знал, что над судьбой своего посольства он не полновластен. Да, конечно, он сделает все, на что только способен – нет, попросту все, способен он на это или нет. Однако если ему и посчастливится достичь успеха, окончательная судьба этого успеха будет решаться не во время предстоящей ему встречи с королем эльфов, а здесь и сейчас. В Луговине. Мысли эти он постарался изгнать из головы, едва только они туда пришли – ничто так не обессиливает, как размышления о том, что ты не сможешь исправить, даже если очень захочешь, особенно когда оно еще толком и не определилось. Лерметт не мог позволить себе подобных размышлений. Ему нужны были все его силы, сколько их есть – и сколько их нет, тоже. Он велел себе отдаться на волю усталости, позволить сну сморить себя, а наутро проснуться и не забивать себе голову мыслями о том, что оставил за спиной – и ему это удалось.
Но вне зависимости от того, думал об этом Лерметт или уже нет, а окончательная судьба его переговоров решалась именно в Луговине – в тот самый момент, когда он ехал бок о бок с Арьеном и рассуждал о вывертнях и покупке лошадей.
О здешних лошадях, их статях, а также способах их покупки и продажи – а значит, и о том, что такое ленгра и зачем она нужна – Лерметт был осведомлен неплохо. Однако при виде ленгры шириной в две ладони от пальцев до запястья даже и он бы удивился. Возможно, еще и высказался бы – к примеру, в том смысле, что ленту такой ширины на лошадь и надеть-то неудобно: мигом сомнется, стоит только животине начать двигаться. Однако лошадь, с чьей шеи свисала упомянутая ленгра, не могла двинуться никуда. Она молча смотрела своими раскосыми деревянными глазами с главного опорного столба Общинного Дома Луговины. Навряд ли ее хоть самую малость беспокоила ширина пестрополосой ленты, на которой покачивался общинный кошель. Скорее уж ее удивило бы ( будь она, конечно, способна удивляться) то, что с этим кошелем происходило. Деревянные глаза очень часто видели, как в кошель кладут деньги, и очень редко – как их оттуда вынимают. Очень уж ладно обустроена была жизнь в Луговине – вот надобности и не возникало.
Однако сегодня речь шла именно насчет обустройства – а кое для кого и о жизни. Хороший лекарь недешево стоит. Конечно, не так, как сожженный дом заново отстроить, но… эх, да что там говорить! Папаша Госс, мельник, потирая свою лысую, как коленка, голову, в который уже раз принимался бранить себя, что позволил уехать давешнему остроухому – и в который раз приходил к выводу, что брань это зряшняя, а поступил он вовсе даже правильно. Оно конечно, эльфы умеют исцелять, как никто другой – вот хотя бы прошлым летом, когда у маленькой Шени гнилая горячка была, заезжий эльф ее прямо-таки с того света выволок. Что бы сегодняшнего лучника за шиворот сграбастать: лечи, дескать, кого твои дружки подранили! Вот только не дружки они ему вовсе… так и незачем парня такими словами обижать. А лечить… нет, он бы не отказался. Ни за что бы не отказался. Такой, как он, скорей уж даст себе уши обтесать, чем откажется… и скольких бы он сумел вылечить прежде, чем свалиться замертво? На него посмотреть, так после мучнистой хворобы, и то краше выглядят: весь белый, под глазами черно, скулы вперед выехали, будто друг дружку обогнать стараются… эк досталось бедолаге! А ведь эльфы – народ живучий… не-е-ет, ежели остроухий с лица на воскресшего покойника похож, лекарь из него никакой – ему и самому лекарь нужен. Возись с ним потом, с сомлевшим. Когда бы еще знать, что с сомлевшими эльфами делать надлежит – так ведь не знает никто. Нет уж, пусть себе едет за свой перевал – хлопот меньше. Вот старуху Берник он исцелил – и низкий ему поклон, и довольно с него, и пусть себе едет. А если и вовсе правду сказать, то, что он сделал, на свой лад не меньше исцеления потянет. Как знать, сколько бы народу околдованные своими стрелами положили? Может, что и всех… да нет, не может – наверняка. А маг бы им заклятиями своими поспособствовал. Как его остроухий на стрелу взял, а! Нет, без него бы всем только и делать, что пропадать… он всех спас… он – и еще приятель его. Это ведь приятель вывертня распознал. Когда бы не он… папашу Госса продрал мороз при мысли о том, как недалеко уже было до резни. Навряд ли жители Луговины, сотворив, смогли бы забыть такое. А уж каково потом с разъяренными эльфами разбираться… да нет, ну его совсем! Обошлось, и ладно. Хватит в мыслях перебирать то, чего не случилось. Страшно ведь даже и подумать.
Впрочем, думать о том, что успело случиться, тоже было не сладко.
Сколько же эти из ума вон околдованные набезобразить успели! Немало травы сеном станет, пока все уладится… и опять же не само собой. Это дождик сверху сам собой капает, а сгоревший дом сам собой не строится. И за какие грехи нанесло в Луговину полоумных эльфов, да еще вместе с вывертнем, чтоб его на том свете ежеденно гниломордые зайцы бодали! Пришла беда – не дождем, не ветром, а лихим человеком. Нет, бывали и раньше в Луговине больные, кто же спорит, и раненые тоже, да и погорельцы случались… но ведь не по стольку же сразу! Оно конечно, приятель того остроухого помощь обещал. Вот кто хочет, тот может ему и не верить, а папаша Госс – верит. Верит, и все тут. Парнишка – кремень. Как сказал, так и будет. Опять же и на лицо, и по обиходу видать – не из простых. Значит, и впрямь какие-никакие связи в столице у него быть обязаны. Сказал, что не от наместника даже, а от самого короля Луговине вспоможение будет – значит, будет, и отрезано. Нет, верить ему папаша Госс верит… а только король далеко, а осень близко. А следом за осенью и зима. Пока там еще казначей брюхастый в столице ворохнется – что же, так теперь денежек королевских и дожидаться? Неровен час, этак прождешься. Ежели на завтрашний день надеяться, так и без крова останешься, и без еды… одним словом, вспоможение королевское еще когда приспеет, а кошель общинный выворачивать надобно сейчас.
Хранителям кошеля по такому случаю полагалось бы в три ручья рыдать – однако вид они имели хоть и печальный, а все же горделивый. Оно и немудрено по малолетству. Ведь не всякого Хранителем кошеля выбирают после дожинок, а того, кто заслужил. В этом году со стороны мужчин выбрали шестилетнего Гилли, который внучку шорника из запруды вытащил, когда она туда свалилась. Едва-едва сам плавать умел, а вытащил. А от женщин Хранительницей кошеля оказалась двенадцатилетняя Иллиста – именно ее пряжу признали самой тонкой и ровной. Ишь, вытянулись по струночке – лишний раз нос не почешут ради пущей важности. Детишки, что с них взять. Гилли ведь и сам погорелец, и глазенки у него на мокром месте – а все едино важничает. Хоть и горько, а поневоле смех разбирает, на него глядючи. Это и хорошо, что смех. Смех, он удачу за собой ведет. Может, и впрямь ради этого смеха да по малолетству Хранителей удача расщедрится? Деньги – дело хорошее, а только если поверх этих денег еще и везенье свою долю кинет, оно завсегда лучше.
Дверь Общинного Дома приоткрылась, и папаша Госс мимолетно удивился: кто еще может заявиться, когда все и так собрались? Однако удивление мигом угасло, сменившись чем-то тягостным, навроде больного зуба: не то ноет, не то шатается… то ли припарку ставить, то ли драть его изо рта вон – этак сразу и не разберешь. И что сейчас делать, тоже с ходу не разберешь. За всеми бедами напрочь из головы повылетело, что суланского купца со дня на день ожидать надо. Вот он и приехал… выбрал, что называется, времечко! Хоть бы неделей позже, когда страсти поулягутся… а сейчас – ну до него ли сейчас людям? Право слово, ну что бы старине Ориту задержаться в своем Сулане! Хоть он и ездит в Луговину вот уже, почитай, два десятка лет, хоть и обвыклись с ним люди, хоть и радуются всякий раз его появлению – а только на сей раз никто его привечать не станет. Не все добро ветром расточилось, хватит и на торговлю… оно бы, глядишь, и на разживу пошло – а только над свежим пепелищем не торгуют. И надумай Орит хоть словечком обмолвиться…
Однако Орит и в мыслях не держал говорить ничего подобного. Он широким шагом пересек Общинный Дом, не останавливаясь, чтобы глянуть на недружелюбно замолкнувших обитателей Луговины, воздвигся над Хранителями, сунул свою громадную лапищу в поясную кису, а потом, повернув руку деньгами вниз и прикрыв ее другой ладонью, как заповедано обычаем, решительно высыпал свой дар в общинный кошель.
Общий вздох ветром пронесся по Дому, напрочь сдувая недавнее глухое недовольство.
Папаша Госс едва не крякнул, завидев, как резко дернулся вниз кошель в ручонках Шени. Ай да Орит! Оно конечно, сколько суланец денег положил, папаше Госсу было не разобрать – так ведь этого никому видеть и не положено. Никому и никогда. Общинный кошель недаром ведь еще и совестным именуется: клади, сколько совесть велит – и бери, сколько совесть дозволит. Нельзя подсматривать, кто сколько в совестный кошель кладет… так ведь папаше Госсу и подсматривать нужды нет. Денег он, что ли, на своем веку не видал? В руках не держал? Можно подумать, он не знает, сколько отсыпать надобно, чтобы кошель вот этак вниз повело? Ай да Орит! Не иначе, весь свой неразменный запас, как есть, в кошель ухнул. Все, что опытный купец на крайнюю надобность про запас держит: на случай покражи… или ежели телега, к примеру, сломается в дороге, а то и лошадь захворает. Да, на то похоже. Ничего не скажешь, все-таки Орит – правильный мужик… и торговец тоже правильный. Ясное дело, на чужой беде не в одну, а в три выгоды нажиться можно – вот только это будет твоя последняя нажива в здешних краях. Люди никогда не забудут, что ты на их слезах свою корысть взять не побрезговал. А вот если ты в их горе свою подмогу вложишь, этого тебе тоже не позабудут. Кто его знает, от сердца Орит в кошель отсыпал или от ума – поступил-то он всяко правильно. Так что напрасно папаша Госс полагал, будто Орит окажется нежеланным гостем. Пойдет у него и на сей раз торговля – и не далее как завтра, едва только рассвет забелеет! Другое дело, что прибыли Ориту в этом году с Луговины не видать, как правому уху левого – если и не проторгуется, так только-только убыток покроет. Зато в следующем году ему всякий предложит с походом, а запросит со сбросом. Экий суланец, однако, хват!
Но вне зависимости от того, думал об этом Лерметт или уже нет, а окончательная судьба его переговоров решалась именно в Луговине – в тот самый момент, когда он ехал бок о бок с Арьеном и рассуждал о вывертнях и покупке лошадей.
О здешних лошадях, их статях, а также способах их покупки и продажи – а значит, и о том, что такое ленгра и зачем она нужна – Лерметт был осведомлен неплохо. Однако при виде ленгры шириной в две ладони от пальцев до запястья даже и он бы удивился. Возможно, еще и высказался бы – к примеру, в том смысле, что ленту такой ширины на лошадь и надеть-то неудобно: мигом сомнется, стоит только животине начать двигаться. Однако лошадь, с чьей шеи свисала упомянутая ленгра, не могла двинуться никуда. Она молча смотрела своими раскосыми деревянными глазами с главного опорного столба Общинного Дома Луговины. Навряд ли ее хоть самую малость беспокоила ширина пестрополосой ленты, на которой покачивался общинный кошель. Скорее уж ее удивило бы ( будь она, конечно, способна удивляться) то, что с этим кошелем происходило. Деревянные глаза очень часто видели, как в кошель кладут деньги, и очень редко – как их оттуда вынимают. Очень уж ладно обустроена была жизнь в Луговине – вот надобности и не возникало.
Однако сегодня речь шла именно насчет обустройства – а кое для кого и о жизни. Хороший лекарь недешево стоит. Конечно, не так, как сожженный дом заново отстроить, но… эх, да что там говорить! Папаша Госс, мельник, потирая свою лысую, как коленка, голову, в который уже раз принимался бранить себя, что позволил уехать давешнему остроухому – и в который раз приходил к выводу, что брань это зряшняя, а поступил он вовсе даже правильно. Оно конечно, эльфы умеют исцелять, как никто другой – вот хотя бы прошлым летом, когда у маленькой Шени гнилая горячка была, заезжий эльф ее прямо-таки с того света выволок. Что бы сегодняшнего лучника за шиворот сграбастать: лечи, дескать, кого твои дружки подранили! Вот только не дружки они ему вовсе… так и незачем парня такими словами обижать. А лечить… нет, он бы не отказался. Ни за что бы не отказался. Такой, как он, скорей уж даст себе уши обтесать, чем откажется… и скольких бы он сумел вылечить прежде, чем свалиться замертво? На него посмотреть, так после мучнистой хворобы, и то краше выглядят: весь белый, под глазами черно, скулы вперед выехали, будто друг дружку обогнать стараются… эк досталось бедолаге! А ведь эльфы – народ живучий… не-е-ет, ежели остроухий с лица на воскресшего покойника похож, лекарь из него никакой – ему и самому лекарь нужен. Возись с ним потом, с сомлевшим. Когда бы еще знать, что с сомлевшими эльфами делать надлежит – так ведь не знает никто. Нет уж, пусть себе едет за свой перевал – хлопот меньше. Вот старуху Берник он исцелил – и низкий ему поклон, и довольно с него, и пусть себе едет. А если и вовсе правду сказать, то, что он сделал, на свой лад не меньше исцеления потянет. Как знать, сколько бы народу околдованные своими стрелами положили? Может, что и всех… да нет, не может – наверняка. А маг бы им заклятиями своими поспособствовал. Как его остроухий на стрелу взял, а! Нет, без него бы всем только и делать, что пропадать… он всех спас… он – и еще приятель его. Это ведь приятель вывертня распознал. Когда бы не он… папашу Госса продрал мороз при мысли о том, как недалеко уже было до резни. Навряд ли жители Луговины, сотворив, смогли бы забыть такое. А уж каково потом с разъяренными эльфами разбираться… да нет, ну его совсем! Обошлось, и ладно. Хватит в мыслях перебирать то, чего не случилось. Страшно ведь даже и подумать.
Впрочем, думать о том, что успело случиться, тоже было не сладко.
Сколько же эти из ума вон околдованные набезобразить успели! Немало травы сеном станет, пока все уладится… и опять же не само собой. Это дождик сверху сам собой капает, а сгоревший дом сам собой не строится. И за какие грехи нанесло в Луговину полоумных эльфов, да еще вместе с вывертнем, чтоб его на том свете ежеденно гниломордые зайцы бодали! Пришла беда – не дождем, не ветром, а лихим человеком. Нет, бывали и раньше в Луговине больные, кто же спорит, и раненые тоже, да и погорельцы случались… но ведь не по стольку же сразу! Оно конечно, приятель того остроухого помощь обещал. Вот кто хочет, тот может ему и не верить, а папаша Госс – верит. Верит, и все тут. Парнишка – кремень. Как сказал, так и будет. Опять же и на лицо, и по обиходу видать – не из простых. Значит, и впрямь какие-никакие связи в столице у него быть обязаны. Сказал, что не от наместника даже, а от самого короля Луговине вспоможение будет – значит, будет, и отрезано. Нет, верить ему папаша Госс верит… а только король далеко, а осень близко. А следом за осенью и зима. Пока там еще казначей брюхастый в столице ворохнется – что же, так теперь денежек королевских и дожидаться? Неровен час, этак прождешься. Ежели на завтрашний день надеяться, так и без крова останешься, и без еды… одним словом, вспоможение королевское еще когда приспеет, а кошель общинный выворачивать надобно сейчас.
Хранителям кошеля по такому случаю полагалось бы в три ручья рыдать – однако вид они имели хоть и печальный, а все же горделивый. Оно и немудрено по малолетству. Ведь не всякого Хранителем кошеля выбирают после дожинок, а того, кто заслужил. В этом году со стороны мужчин выбрали шестилетнего Гилли, который внучку шорника из запруды вытащил, когда она туда свалилась. Едва-едва сам плавать умел, а вытащил. А от женщин Хранительницей кошеля оказалась двенадцатилетняя Иллиста – именно ее пряжу признали самой тонкой и ровной. Ишь, вытянулись по струночке – лишний раз нос не почешут ради пущей важности. Детишки, что с них взять. Гилли ведь и сам погорелец, и глазенки у него на мокром месте – а все едино важничает. Хоть и горько, а поневоле смех разбирает, на него глядючи. Это и хорошо, что смех. Смех, он удачу за собой ведет. Может, и впрямь ради этого смеха да по малолетству Хранителей удача расщедрится? Деньги – дело хорошее, а только если поверх этих денег еще и везенье свою долю кинет, оно завсегда лучше.
Дверь Общинного Дома приоткрылась, и папаша Госс мимолетно удивился: кто еще может заявиться, когда все и так собрались? Однако удивление мигом угасло, сменившись чем-то тягостным, навроде больного зуба: не то ноет, не то шатается… то ли припарку ставить, то ли драть его изо рта вон – этак сразу и не разберешь. И что сейчас делать, тоже с ходу не разберешь. За всеми бедами напрочь из головы повылетело, что суланского купца со дня на день ожидать надо. Вот он и приехал… выбрал, что называется, времечко! Хоть бы неделей позже, когда страсти поулягутся… а сейчас – ну до него ли сейчас людям? Право слово, ну что бы старине Ориту задержаться в своем Сулане! Хоть он и ездит в Луговину вот уже, почитай, два десятка лет, хоть и обвыклись с ним люди, хоть и радуются всякий раз его появлению – а только на сей раз никто его привечать не станет. Не все добро ветром расточилось, хватит и на торговлю… оно бы, глядишь, и на разживу пошло – а только над свежим пепелищем не торгуют. И надумай Орит хоть словечком обмолвиться…
Однако Орит и в мыслях не держал говорить ничего подобного. Он широким шагом пересек Общинный Дом, не останавливаясь, чтобы глянуть на недружелюбно замолкнувших обитателей Луговины, воздвигся над Хранителями, сунул свою громадную лапищу в поясную кису, а потом, повернув руку деньгами вниз и прикрыв ее другой ладонью, как заповедано обычаем, решительно высыпал свой дар в общинный кошель.
Общий вздох ветром пронесся по Дому, напрочь сдувая недавнее глухое недовольство.
Папаша Госс едва не крякнул, завидев, как резко дернулся вниз кошель в ручонках Шени. Ай да Орит! Оно конечно, сколько суланец денег положил, папаше Госсу было не разобрать – так ведь этого никому видеть и не положено. Никому и никогда. Общинный кошель недаром ведь еще и совестным именуется: клади, сколько совесть велит – и бери, сколько совесть дозволит. Нельзя подсматривать, кто сколько в совестный кошель кладет… так ведь папаше Госсу и подсматривать нужды нет. Денег он, что ли, на своем веку не видал? В руках не держал? Можно подумать, он не знает, сколько отсыпать надобно, чтобы кошель вот этак вниз повело? Ай да Орит! Не иначе, весь свой неразменный запас, как есть, в кошель ухнул. Все, что опытный купец на крайнюю надобность про запас держит: на случай покражи… или ежели телега, к примеру, сломается в дороге, а то и лошадь захворает. Да, на то похоже. Ничего не скажешь, все-таки Орит – правильный мужик… и торговец тоже правильный. Ясное дело, на чужой беде не в одну, а в три выгоды нажиться можно – вот только это будет твоя последняя нажива в здешних краях. Люди никогда не забудут, что ты на их слезах свою корысть взять не побрезговал. А вот если ты в их горе свою подмогу вложишь, этого тебе тоже не позабудут. Кто его знает, от сердца Орит в кошель отсыпал или от ума – поступил-то он всяко правильно. Так что напрасно папаша Госс полагал, будто Орит окажется нежеланным гостем. Пойдет у него и на сей раз торговля – и не далее как завтра, едва только рассвет забелеет! Другое дело, что прибыли Ориту в этом году с Луговины не видать, как правому уху левого – если и не проторгуется, так только-только убыток покроет. Зато в следующем году ему всякий предложит с походом, а запросит со сбросом. Экий суланец, однако, хват!