Страница:
– Легко ли доехать довелось? – приветливо окликнул Орита шорник Эптала на правах самого старшего.
Папаша Госс удовлетворенно хмыкнул. Нет, определенно жизнь налаживается. И Орит приехал, получается, очень даже ко времени. Хотя лучше бы ему приехать неделей раньше. При всяком купце беспременно охрана своя имеется – ну, и Орит по этой части тоже ведь не хуже людей. Такие при нем парни состоят – ух! Навроде ремней сыромятных. На хорошем солнышке кого хочешь удавят, а сами нипочем не порвутся. Окажись они тут чуток пораньше, так может, и лучнику остроухому сегодня и делать бы нечего. И народу бы меньше в погорельцах оказалось. Эх, припозднились охраннички купеческие! Вот бы кому на околдованных навалиться… если бы только те их до себя допустили. А ведь не допустили бы. С чего бы полоумным эльфам в рукопашную лезть, когда луки их клятые при них? Они хоть и полоумные, да не настолько. Остроухие бы охрану купцову в три потяга тетивы прикончили. Нет, хорошо все-таки, что Орит только сегодня к вечеру объявился. И товар его цел и невредим, и люди его живы, и сам суланец в полном здравии и при своем интересе. А это всяко лучше, чем разграбленный обоз и мертвый купец. Вовсе даже незачем суланцу помирать. Орит – мужик правильный.
А вот про племянничка его, Ирника, ничего такого не скажешь. И за что только Ориту этакое несчастье привалило? Орита в Луговине знали давно, с тех еще пор, когда он не на повозках товар возил, а самолично с коробом за плечами таскался. Ирник впервые при нем объявился в прошлом году – но и этого единственного его посещения жителям Луговины с лихвой достало, чтобы понять, каков из себя найлисский племянник почтенного суланца. Орит о своем родиче, ясное дело, не распространялся, да и охраннички рты на замке держали – и все равно еще до его отъезда местные невесть каким способом проведали самомалейшие подробности семейной истории суланского купца. Каким образом подробности всегда в таких случаях всплывают, хотя никто о них и словом не обмолвился, откуда берутся слухи и пересуды, а главное, почему эти слухи всякий раз оказываются верными, понять решительно невозможно. Не иначе, как по волшебству – хотя природу этого волшебства ни один маг покуда не разгадал.
При мысли о купцовом племянничке папаша Госс досадливо покачал головой. Он-то сразу разгадал, что за зелье этот Ирник, сразу, еще прежде того, как слухи пошли. Был этот Ирник дураком, неудачником и завистником. Вечное его невезение объяснялось просто: слишком уж ему не терпелось заполучить все и сразу. Он даже не давал себе труда призадуматься, вправду ли ему нужно то, чего он хочет. Одним словом, зарился на кусок больше рта – а если подумать, так и больше брюха. А если через меру разинуть рот, туда всякая жаба наплюет. Именно так судьба и поступает с такими, как Ирник. Завистникам не просто не везет – им не везет на один и тот же лад: судорожно пытаясь заглотить больше, чем могут, они теряют и то, что имели. Главное, что Ирник потерял сразу и бесповоротно, так это доброе имя – а кто же станет с тобой связываться, коли о тебе дурная слава пошла? Ни тебе крупных сделок, ни доверия среди достойных людей. Одна только честь, что дядюшка у тебя суланский купец – а сам-то ты кто? Значит, остается вести дела со всяческим отребьем – а оно, отребье, мошенничать получше твоего умеет. Оно в этом ремесле пораньше навострилось, чем ты и на свет-то родился – так-то, племянничек. Опять же и у отребья свое достоинство есть, и блюдет его вся эта шелупонь свирепо и нерушимо. И таких, как ты, бьет люто за первую же попытку обмануть своих. Так что тебе остается, господин завистник? Свинец в кости игральные заливать? На это тоже умение нужно. А уж садиться играть с теми, кто это умеет… не только без штанов – без подштанников прочь пойдешь всему городу на радость. Краденое перекупать? Так ведь и тут не без хитрости. Надо же понимать, где ворованным тряпьем трясти! Потому как если обокраденные приметят – так в обмолот возьмут, что скажи спасибо всем богам, если от тебя хоть солома останется. Мать и сестру обокрасть, ясное дело, ума не надо – вот только мать и брату нажаловаться может… и прости-прощай, прежнее беззаботное житье! Таскайся по буеракам да колдобинам вслед за повозкой и думу думай, как теперь быть – только вот не надумаешь ничего. С повозки хоть малость товара стянуть да у дядюшки за спиной продать тоже не получится – и сам дядюшка не промах, а уж охраннички его подручные не иначе, как по четыре глаза имеют. Вот и получается, господин племянник, что никакой ты не господин, и век свой тебе вековать при повозках обслугой – потому как нипочем тебе дядюшка не поверит и на самую малую малость. Он ведь из ума еще не выжил.
Папаша Госс сочувственно вздохнул. Экую головную боль взвалил на себя Орит, забрав у вдовой сестры ее непутевого сынка! С таким дурнем хоть всю жизнь промаешься, а на ум его не наставишь. Ирника в Луговине невзлюбили сразу и крепко – может, как раз оттого, что Орита душевно уважали. Странно все-таки жизнь складывается: Орита, хоть и суланец он, считали в Луговине почти своим, зато племянничек его, даром что уроженец Найлисса, был единодушно признан чужаком, наволочью приблудной. Суланцев частенько дразнят сырами… ну что ж, все верно: Орит хоть и суланский, да сыр – а Ирник хоть и найлисская, а плесень. И как всякая плесень, повсюду пролезет, стоит самую малость недоглядеть. Никуда от него не денешься. Вот только господин Орит из Общинного Дома вышел повозки свои да лошадей на ночлег пристроить, а племянничек его уже тут как тут. Сам сбежал от дела тихомолком или Орит его прогнал, чтоб под руками не путался – какая разница? И того уже довольно, что здесь он, разлюбезный. Явился незван, как похмелье, да и сидит себе, разглагольствует… языком-то он, и верно, и пахарь, и косарь… ишь как разошелся, хвороба дурная! Век бы тебя, голубчик, не видеть и голоска твоего приторного не слышать – потому как ежели прислушаться… что-о-о?!
Папаша Госс не поверил собственным ушам.
Что… что эта полова пустая такое говорит?!
И ведь что страшно – не просто говорит, так ведь еще и слушают его. Самые что ни на есть молодые, для которых такие речи – сплошная отрава. Покуда детишки о своем шумят, а степенные о своем степенствуют, юнцы-то и расслушались. И лица у них такие, что и не разберешь – то ли вприсмешку слушают, то ли, не приведи нелегкая, всерьез. А что бы им и не слушать? Парень-то – погань отменная, кто же спорит… да зато опытная. Свет повидал. В городах потерся, с дядюшкой суланским поездил, всяких небылиц нагляделся. Купцы, они чего только не видели. Ну, сам-то Ирник хоть и не купец, зато подручный… эх, вот слупить с тебя, с поганца, одежку твою купецкую – пусть бы все увидели, что ты из себя за чирей! А так оно вроде и незаметно. И слушают тебя, опытного, тертого и бывалого – вдруг да что умное скажешь… ну как же оно так получилось, что никто из рядом сидящих тебя за глотку не придавил?
– А чего им, остроухим – так все и спускать? – разглагольствовал меж тем Ирник. – Что бы их самих тем же куском не накормить?
Папаша Госс тяжело поднялся с лавки. Отсюда не докричаться, далековато получается, а вот подойти поближе да сунуть подлому сквернавцу промеж глаз…
– Ты про этот кусок и рта не найдешь, – отмолвил молоденький пастух. – Перевал пройти не велик труд, в особенности по левой стороне, а толку чуть. Долина, она ведь не по твоей, а по своей воле открывается. Что же, так и будешь до старости дурниной скакать да дубиной махать, ждать, покуда тебя, вояку, Долина впустит?
Госс перевел дыхание. Так-то, голубчик. Умы смущать тоже скверно – а только ничего из этой скверности не выйдет. Хотя за ту злобу, что ты походя в каждую чашку разливаешь, тебе так и так заедка полагается.
– Вот еще, до старости! – фыркнул Ирник. – Разве остроухие с вами обмена не ведут? Дядюшка мой вон сколько ихнего добра у вас закупает. В ту пору, как они товар свой менять соберутся, и подкараулить. Без дверей ведь из дому не выйдешь. Как они дверь из Долины откроют – тут-то и навалиться.
У папаши Госса не то, что дыхание – сердце занялось. Что значит – умишко, на пакости повадливый! Скоро же он догадался. И ведь верно догадался. Это может получиться. Это ведь очень даже может получиться. Не только тех, кто из Долины выйдет, врасплох подкараулить – если остроухие растеряются, дверь свою запереть не успеют… этак ведь и в саму Долину ворваться можно.
– Ты что это… – сдавленным, полусорванным голосом произнес папаша Госс, воздвигшись над купцовым племянничком. – Ты это что… Да ты… ты это как себе мыслишь такое?
Ответить Ирник не успел.
– А очень просто, – раздался насмешливый голос кузнецова сына, Ронне-маленького. – Берут трое парней господина Ирника заместо вывертня да и дуют в Долину. Там его соседи наши с дорогой душой пристрелят, а мы его потом назад на телеге привезем.
По Общинному дому плеснулся хохот.
Ирник резко побледнел. На такой оборот дела он не рассчитывал.
– Правда, на вывертня он не шибко-то и тянет, – продолжал рассуждать вслух Ронне-маленький. – Разве вот если его самого по такому случаю наизнанку вывернуть…
И Ронне-маленький потянулся и расправил свои необъятные плечи, будто выражая простодушную готовность ради общего блага хоть сейчас приступить к упомянутому выворачиванию.
Хохот, прежде сдержанный, сделался громче.
Темнота, сдавившая глаза папаши Госса, отступила. Ай да Ронне! Вот кто как хочет, а папаша Госс этой осенью не кого другого, а Ронне-младшего в Хранители кошеля выкликать будет. Эк лихо он Ирникову злобу на смех обернул! И Ронне-кузнец мужик дошлый, и кузнечонок его умом не обижен. Точно в отцову стать парень вышел, чтоб ему и на этом свете ни разу не чихнуть, и на том по весне фиалки нюхать.
А кузнец уже и сам начал проталкиваться к господину племяннику – не иначе, услышал обрывок разговора. У мельника окончательно отлегло от сердца. Уж если не только кузнецов сын, но и сам кузнец за балабола поганого примутся…
– Он ведь себе что смекает? – ехидно добавил Ронне-младший. – Нашими руками эльфов пограбить да и самому деру дать. Законопатиться в щель подальше, барахлишко распродать и большую поживу взять… верно я говорю? У господина подручного не за отместку, а за барыш голова болит. Ориту нашими слезами наживаться совестно, а родич его нашей да чужой кровью торговать вздумал!
Эх, парень, да если приведется дожить, тебя не просто в Хранители, тебя старостой выбирать надо – и я первый за тебя скажу! Когда в молодые годы да старолетний ум – чего еще искать! Папаша Госс едва не прослезился. Малыш Ронне, видать, даже отца поумней будет… хотя какой он малыш – под самую притолоку вымахал! И не только ростом – соображением тоже. Он ведь словами своими и от купца Орита беду отвел. Не быть суланцу за племянникову подлость виноватым. А племянничек, и точно, отрава, каких мало. Так соврет, что не перелезешь. Вся Луговина ходуном ходит – долго ли тут до греха? Трудно ли юнцов горячих взбаламутить? Трудно ли заставить их позабыть, что остроухие-то были околдованы, и околдованы человеком? Что лучник, который мага стрелой снял, такой же точно эльф? Когда бы не кузнечий сын… глядишь, и натаскал бы парней найлисский воренок. А они ведь по молодости лет не понимают, каково оно – на чужой крови свой хлеб замесить.
– Он нас взбаламутил да и уехал – а нам с остроухими и дальше рядом жить, – заключил Ронне-младший.
Трудно сказать, чего желал поблекший, как прошлогоднее сено, господин Ирник. Скорей всего, удрать на конюшню да до самого отъезда людям на глаза не показываться. Однако если он что такое и задумал, то успеть ничего не успел. Даже и шелохнуться не успел.
Сквозь толпу наконец-то протолкался Ронне-старший.
Брови кузнеца ерошились разъяренными рысями, ходили ходуном; налитые силой кулаки сжимались и разжимались. Кузнец Ронне доставал собственному сыну разве что до плеча – но грозен был, пожалуй, вдвое.
– Ты это что тут затеял, пузырь сопливый, а? – опасным тихим басом, от которого дрогнули лавки, поинтересовался кузнец. – Наших парней в грабежники сманивать?
Ирник втянул голову в плечи.
– Да ты… да тебя… – пробасил Ронне, – давно пора тебя… того… потому как ты отроду не того…
В Общинном Доме воцарилась тишина, жаркая, как кипяток.
Годами проверенные приметы не лгут. Обильная ночная роса предвещает жаркий день. Затянуло все небо «кошачьими хвостами» – жди ветра. Ласточки понизу летают – быть дождю. А если в речи Ронне-кузнеца вдруг явились волшебные слова «того» и «не того»…
Вообще-то вопреки традиции, велящей кузнецу быть молчуном и нелюдимом, Ронне был балагуром, каких поискать, и слова одно к другому укладывал, словно удары своего молота – быстро и безошибочно. Однако в минуты тяжкой душевной смуты либо непосильного гнева он неизменно терялся, и пресловутые «того» и «не того» становились поперек его всегда такой цветистой речи. Если предзакатной порой, когда приятель остроухого лучника обличил вывертня, эти слова являли собой растерянность, охватившую кузнеца, едва он понял, что мстить некому, то уж сейчас они полыхали гневом, раскаленные и тяжкие, словно поковки. Примета не лгала: ничего, кроме битья смертным боем, господину племянничку они не сулили.
Однако не кузнецу суждено было совершить это необходимое дело.
Как знать, давно ли Эрле и Коррен, Оритовы охранники, вошли в Общинный Дом. Может, вот только что, а может, и давно – никто ведь на двери и внимания не обращал. Одно было ясно: так или иначе, а услышали они достаточно. Первым подошел Коррен, заступив дорогу кузнецу. Эрле следовал за ним шаг в шаг.
– Вы уж нас великодушно простите, уважаемый, – решительно заявил кузнецу Коррен на правах старшего в паре, мельком только глянув на почти обеспамятевшего от ужаса Ирника. – Всяко вашего прощения просим – а только наша это квашня, нам тесто и месить.
Ирник завизжал и попытался забиться под лавку.
Когда Орит вернулся в Общинный Дом, Коррен и Эрле успели не только замесить тесто, но и поддать ему жару. Поглядеть дядюшке в глаза Ирнику было затруднительно, ибо собственные успели так заплыть, что без помощи рук не открывались – а руками Ирник воспользоваться и не пытался: слишком уж они у него тряслись с перепугу. Он уже не голосил: «Помилосердствуйте!» – а просто поскуливал как можно жалобнее – авось не Коррена, так Эрле разжалостить. Папаша Госс решил было, что купец дурное на собравшихся подумает – но Орит недаром столько добра нажил. Без приметливости да смекалки столько не наторгуешь. А Орит – купец настоящий. Мигом приметил, что на охранниках ни ссадины, кроме как на кулаках, да и местные не потрепаны – ясно же, кто бил и кого.
– За что? – отрывисто спросил Орит, глядя на битую морду племянника.
Вот кто и был немногословным, так это Эрле. Более коротко ухватить и изложить самую суть дела, чем он, попросту невозможно.
– Уволю я вас, парни, – задумчиво произнес купец, выслушав объяснение. – Как есть уволю. Разве в ваши годы этак от работы отлынивать можно? Стыд какой. По первости прощаю, но впредь чтобы не лениться… а покуда глядите и учитесь, молокососы.
Он засучил рукава, левой рукой сграбастал племянничка за шиворот, а правой влепил ему с разворота здоровенную затрещину.
Папаша Госс не ошибся. Ради малолетства Хранителей кошеля удача и впрямь решила посетить Луговину. Повезло всем. И купцу Ориту, которому удалось расторговаться лучше ожиданного. И жителям Луговины. И охранникам, которым Орит прибавил жалованья. И даже пресловутому Ирнику, хотя он так и не считал. Однако память о мордобое, от которого он отлеживался не день и даже не неделю, да еще прозвание Скособоченная Харя, оставшееся за ним пожизненно, хранили его надежно. Ни с таким прозванием, ни с такой скособоченной харей в плутни не полезешь: не поверит тебе никто. Поневоле приходится жить честно. Удача подарила Ирнику больше, чем он заслуживал: скромный, зато трудовой достаток и возможность закончить жизнь не в тюрьме и не в придорожной канаве с перерезанным горлом… О да, купцову племяннику повезло – хотя в ту памятную ночь ему так и не казалось.
Но больше всех посчастливилось тому, кого в эту ночь в Луговине не было. Как знать – вдруг бы пепел сгоревших домов да потравленные луга ухитрились через день-другой нашептать в души обитателей Луговины то самое, что Ирник брякнул во всеуслышание. Беда ведь может и неверно посоветовать – и прорастет ее совет исподтишка дурной травой: хоть ее и выпалывай, а корни все едино в земле хоронятся, своего часа ждут. Но теперь, после того, что случилось в Общинном Доме, эти слова просто не могли родиться вновь Вот не могли, и все тут.
Судьба многих договоров решается не там, где их подписывают. Участь переговоров, еще только предстоящих Лерметту, решалась нынешней ночью в Луговине – и решилась в его пользу.
Глава 21
Глава 22
Папаша Госс удовлетворенно хмыкнул. Нет, определенно жизнь налаживается. И Орит приехал, получается, очень даже ко времени. Хотя лучше бы ему приехать неделей раньше. При всяком купце беспременно охрана своя имеется – ну, и Орит по этой части тоже ведь не хуже людей. Такие при нем парни состоят – ух! Навроде ремней сыромятных. На хорошем солнышке кого хочешь удавят, а сами нипочем не порвутся. Окажись они тут чуток пораньше, так может, и лучнику остроухому сегодня и делать бы нечего. И народу бы меньше в погорельцах оказалось. Эх, припозднились охраннички купеческие! Вот бы кому на околдованных навалиться… если бы только те их до себя допустили. А ведь не допустили бы. С чего бы полоумным эльфам в рукопашную лезть, когда луки их клятые при них? Они хоть и полоумные, да не настолько. Остроухие бы охрану купцову в три потяга тетивы прикончили. Нет, хорошо все-таки, что Орит только сегодня к вечеру объявился. И товар его цел и невредим, и люди его живы, и сам суланец в полном здравии и при своем интересе. А это всяко лучше, чем разграбленный обоз и мертвый купец. Вовсе даже незачем суланцу помирать. Орит – мужик правильный.
А вот про племянничка его, Ирника, ничего такого не скажешь. И за что только Ориту этакое несчастье привалило? Орита в Луговине знали давно, с тех еще пор, когда он не на повозках товар возил, а самолично с коробом за плечами таскался. Ирник впервые при нем объявился в прошлом году – но и этого единственного его посещения жителям Луговины с лихвой достало, чтобы понять, каков из себя найлисский племянник почтенного суланца. Орит о своем родиче, ясное дело, не распространялся, да и охраннички рты на замке держали – и все равно еще до его отъезда местные невесть каким способом проведали самомалейшие подробности семейной истории суланского купца. Каким образом подробности всегда в таких случаях всплывают, хотя никто о них и словом не обмолвился, откуда берутся слухи и пересуды, а главное, почему эти слухи всякий раз оказываются верными, понять решительно невозможно. Не иначе, как по волшебству – хотя природу этого волшебства ни один маг покуда не разгадал.
При мысли о купцовом племянничке папаша Госс досадливо покачал головой. Он-то сразу разгадал, что за зелье этот Ирник, сразу, еще прежде того, как слухи пошли. Был этот Ирник дураком, неудачником и завистником. Вечное его невезение объяснялось просто: слишком уж ему не терпелось заполучить все и сразу. Он даже не давал себе труда призадуматься, вправду ли ему нужно то, чего он хочет. Одним словом, зарился на кусок больше рта – а если подумать, так и больше брюха. А если через меру разинуть рот, туда всякая жаба наплюет. Именно так судьба и поступает с такими, как Ирник. Завистникам не просто не везет – им не везет на один и тот же лад: судорожно пытаясь заглотить больше, чем могут, они теряют и то, что имели. Главное, что Ирник потерял сразу и бесповоротно, так это доброе имя – а кто же станет с тобой связываться, коли о тебе дурная слава пошла? Ни тебе крупных сделок, ни доверия среди достойных людей. Одна только честь, что дядюшка у тебя суланский купец – а сам-то ты кто? Значит, остается вести дела со всяческим отребьем – а оно, отребье, мошенничать получше твоего умеет. Оно в этом ремесле пораньше навострилось, чем ты и на свет-то родился – так-то, племянничек. Опять же и у отребья свое достоинство есть, и блюдет его вся эта шелупонь свирепо и нерушимо. И таких, как ты, бьет люто за первую же попытку обмануть своих. Так что тебе остается, господин завистник? Свинец в кости игральные заливать? На это тоже умение нужно. А уж садиться играть с теми, кто это умеет… не только без штанов – без подштанников прочь пойдешь всему городу на радость. Краденое перекупать? Так ведь и тут не без хитрости. Надо же понимать, где ворованным тряпьем трясти! Потому как если обокраденные приметят – так в обмолот возьмут, что скажи спасибо всем богам, если от тебя хоть солома останется. Мать и сестру обокрасть, ясное дело, ума не надо – вот только мать и брату нажаловаться может… и прости-прощай, прежнее беззаботное житье! Таскайся по буеракам да колдобинам вслед за повозкой и думу думай, как теперь быть – только вот не надумаешь ничего. С повозки хоть малость товара стянуть да у дядюшки за спиной продать тоже не получится – и сам дядюшка не промах, а уж охраннички его подручные не иначе, как по четыре глаза имеют. Вот и получается, господин племянник, что никакой ты не господин, и век свой тебе вековать при повозках обслугой – потому как нипочем тебе дядюшка не поверит и на самую малую малость. Он ведь из ума еще не выжил.
Папаша Госс сочувственно вздохнул. Экую головную боль взвалил на себя Орит, забрав у вдовой сестры ее непутевого сынка! С таким дурнем хоть всю жизнь промаешься, а на ум его не наставишь. Ирника в Луговине невзлюбили сразу и крепко – может, как раз оттого, что Орита душевно уважали. Странно все-таки жизнь складывается: Орита, хоть и суланец он, считали в Луговине почти своим, зато племянничек его, даром что уроженец Найлисса, был единодушно признан чужаком, наволочью приблудной. Суланцев частенько дразнят сырами… ну что ж, все верно: Орит хоть и суланский, да сыр – а Ирник хоть и найлисская, а плесень. И как всякая плесень, повсюду пролезет, стоит самую малость недоглядеть. Никуда от него не денешься. Вот только господин Орит из Общинного Дома вышел повозки свои да лошадей на ночлег пристроить, а племянничек его уже тут как тут. Сам сбежал от дела тихомолком или Орит его прогнал, чтоб под руками не путался – какая разница? И того уже довольно, что здесь он, разлюбезный. Явился незван, как похмелье, да и сидит себе, разглагольствует… языком-то он, и верно, и пахарь, и косарь… ишь как разошелся, хвороба дурная! Век бы тебя, голубчик, не видеть и голоска твоего приторного не слышать – потому как ежели прислушаться… что-о-о?!
Папаша Госс не поверил собственным ушам.
Что… что эта полова пустая такое говорит?!
И ведь что страшно – не просто говорит, так ведь еще и слушают его. Самые что ни на есть молодые, для которых такие речи – сплошная отрава. Покуда детишки о своем шумят, а степенные о своем степенствуют, юнцы-то и расслушались. И лица у них такие, что и не разберешь – то ли вприсмешку слушают, то ли, не приведи нелегкая, всерьез. А что бы им и не слушать? Парень-то – погань отменная, кто же спорит… да зато опытная. Свет повидал. В городах потерся, с дядюшкой суланским поездил, всяких небылиц нагляделся. Купцы, они чего только не видели. Ну, сам-то Ирник хоть и не купец, зато подручный… эх, вот слупить с тебя, с поганца, одежку твою купецкую – пусть бы все увидели, что ты из себя за чирей! А так оно вроде и незаметно. И слушают тебя, опытного, тертого и бывалого – вдруг да что умное скажешь… ну как же оно так получилось, что никто из рядом сидящих тебя за глотку не придавил?
– А чего им, остроухим – так все и спускать? – разглагольствовал меж тем Ирник. – Что бы их самих тем же куском не накормить?
Папаша Госс тяжело поднялся с лавки. Отсюда не докричаться, далековато получается, а вот подойти поближе да сунуть подлому сквернавцу промеж глаз…
– Ты про этот кусок и рта не найдешь, – отмолвил молоденький пастух. – Перевал пройти не велик труд, в особенности по левой стороне, а толку чуть. Долина, она ведь не по твоей, а по своей воле открывается. Что же, так и будешь до старости дурниной скакать да дубиной махать, ждать, покуда тебя, вояку, Долина впустит?
Госс перевел дыхание. Так-то, голубчик. Умы смущать тоже скверно – а только ничего из этой скверности не выйдет. Хотя за ту злобу, что ты походя в каждую чашку разливаешь, тебе так и так заедка полагается.
– Вот еще, до старости! – фыркнул Ирник. – Разве остроухие с вами обмена не ведут? Дядюшка мой вон сколько ихнего добра у вас закупает. В ту пору, как они товар свой менять соберутся, и подкараулить. Без дверей ведь из дому не выйдешь. Как они дверь из Долины откроют – тут-то и навалиться.
У папаши Госса не то, что дыхание – сердце занялось. Что значит – умишко, на пакости повадливый! Скоро же он догадался. И ведь верно догадался. Это может получиться. Это ведь очень даже может получиться. Не только тех, кто из Долины выйдет, врасплох подкараулить – если остроухие растеряются, дверь свою запереть не успеют… этак ведь и в саму Долину ворваться можно.
– Ты что это… – сдавленным, полусорванным голосом произнес папаша Госс, воздвигшись над купцовым племянничком. – Ты это что… Да ты… ты это как себе мыслишь такое?
Ответить Ирник не успел.
– А очень просто, – раздался насмешливый голос кузнецова сына, Ронне-маленького. – Берут трое парней господина Ирника заместо вывертня да и дуют в Долину. Там его соседи наши с дорогой душой пристрелят, а мы его потом назад на телеге привезем.
По Общинному дому плеснулся хохот.
Ирник резко побледнел. На такой оборот дела он не рассчитывал.
– Правда, на вывертня он не шибко-то и тянет, – продолжал рассуждать вслух Ронне-маленький. – Разве вот если его самого по такому случаю наизнанку вывернуть…
И Ронне-маленький потянулся и расправил свои необъятные плечи, будто выражая простодушную готовность ради общего блага хоть сейчас приступить к упомянутому выворачиванию.
Хохот, прежде сдержанный, сделался громче.
Темнота, сдавившая глаза папаши Госса, отступила. Ай да Ронне! Вот кто как хочет, а папаша Госс этой осенью не кого другого, а Ронне-младшего в Хранители кошеля выкликать будет. Эк лихо он Ирникову злобу на смех обернул! И Ронне-кузнец мужик дошлый, и кузнечонок его умом не обижен. Точно в отцову стать парень вышел, чтоб ему и на этом свете ни разу не чихнуть, и на том по весне фиалки нюхать.
А кузнец уже и сам начал проталкиваться к господину племяннику – не иначе, услышал обрывок разговора. У мельника окончательно отлегло от сердца. Уж если не только кузнецов сын, но и сам кузнец за балабола поганого примутся…
– Он ведь себе что смекает? – ехидно добавил Ронне-младший. – Нашими руками эльфов пограбить да и самому деру дать. Законопатиться в щель подальше, барахлишко распродать и большую поживу взять… верно я говорю? У господина подручного не за отместку, а за барыш голова болит. Ориту нашими слезами наживаться совестно, а родич его нашей да чужой кровью торговать вздумал!
Эх, парень, да если приведется дожить, тебя не просто в Хранители, тебя старостой выбирать надо – и я первый за тебя скажу! Когда в молодые годы да старолетний ум – чего еще искать! Папаша Госс едва не прослезился. Малыш Ронне, видать, даже отца поумней будет… хотя какой он малыш – под самую притолоку вымахал! И не только ростом – соображением тоже. Он ведь словами своими и от купца Орита беду отвел. Не быть суланцу за племянникову подлость виноватым. А племянничек, и точно, отрава, каких мало. Так соврет, что не перелезешь. Вся Луговина ходуном ходит – долго ли тут до греха? Трудно ли юнцов горячих взбаламутить? Трудно ли заставить их позабыть, что остроухие-то были околдованы, и околдованы человеком? Что лучник, который мага стрелой снял, такой же точно эльф? Когда бы не кузнечий сын… глядишь, и натаскал бы парней найлисский воренок. А они ведь по молодости лет не понимают, каково оно – на чужой крови свой хлеб замесить.
– Он нас взбаламутил да и уехал – а нам с остроухими и дальше рядом жить, – заключил Ронне-младший.
Трудно сказать, чего желал поблекший, как прошлогоднее сено, господин Ирник. Скорей всего, удрать на конюшню да до самого отъезда людям на глаза не показываться. Однако если он что такое и задумал, то успеть ничего не успел. Даже и шелохнуться не успел.
Сквозь толпу наконец-то протолкался Ронне-старший.
Брови кузнеца ерошились разъяренными рысями, ходили ходуном; налитые силой кулаки сжимались и разжимались. Кузнец Ронне доставал собственному сыну разве что до плеча – но грозен был, пожалуй, вдвое.
– Ты это что тут затеял, пузырь сопливый, а? – опасным тихим басом, от которого дрогнули лавки, поинтересовался кузнец. – Наших парней в грабежники сманивать?
Ирник втянул голову в плечи.
– Да ты… да тебя… – пробасил Ронне, – давно пора тебя… того… потому как ты отроду не того…
В Общинном Доме воцарилась тишина, жаркая, как кипяток.
Годами проверенные приметы не лгут. Обильная ночная роса предвещает жаркий день. Затянуло все небо «кошачьими хвостами» – жди ветра. Ласточки понизу летают – быть дождю. А если в речи Ронне-кузнеца вдруг явились волшебные слова «того» и «не того»…
Вообще-то вопреки традиции, велящей кузнецу быть молчуном и нелюдимом, Ронне был балагуром, каких поискать, и слова одно к другому укладывал, словно удары своего молота – быстро и безошибочно. Однако в минуты тяжкой душевной смуты либо непосильного гнева он неизменно терялся, и пресловутые «того» и «не того» становились поперек его всегда такой цветистой речи. Если предзакатной порой, когда приятель остроухого лучника обличил вывертня, эти слова являли собой растерянность, охватившую кузнеца, едва он понял, что мстить некому, то уж сейчас они полыхали гневом, раскаленные и тяжкие, словно поковки. Примета не лгала: ничего, кроме битья смертным боем, господину племянничку они не сулили.
Однако не кузнецу суждено было совершить это необходимое дело.
Как знать, давно ли Эрле и Коррен, Оритовы охранники, вошли в Общинный Дом. Может, вот только что, а может, и давно – никто ведь на двери и внимания не обращал. Одно было ясно: так или иначе, а услышали они достаточно. Первым подошел Коррен, заступив дорогу кузнецу. Эрле следовал за ним шаг в шаг.
– Вы уж нас великодушно простите, уважаемый, – решительно заявил кузнецу Коррен на правах старшего в паре, мельком только глянув на почти обеспамятевшего от ужаса Ирника. – Всяко вашего прощения просим – а только наша это квашня, нам тесто и месить.
Ирник завизжал и попытался забиться под лавку.
Когда Орит вернулся в Общинный Дом, Коррен и Эрле успели не только замесить тесто, но и поддать ему жару. Поглядеть дядюшке в глаза Ирнику было затруднительно, ибо собственные успели так заплыть, что без помощи рук не открывались – а руками Ирник воспользоваться и не пытался: слишком уж они у него тряслись с перепугу. Он уже не голосил: «Помилосердствуйте!» – а просто поскуливал как можно жалобнее – авось не Коррена, так Эрле разжалостить. Папаша Госс решил было, что купец дурное на собравшихся подумает – но Орит недаром столько добра нажил. Без приметливости да смекалки столько не наторгуешь. А Орит – купец настоящий. Мигом приметил, что на охранниках ни ссадины, кроме как на кулаках, да и местные не потрепаны – ясно же, кто бил и кого.
– За что? – отрывисто спросил Орит, глядя на битую морду племянника.
Вот кто и был немногословным, так это Эрле. Более коротко ухватить и изложить самую суть дела, чем он, попросту невозможно.
– Уволю я вас, парни, – задумчиво произнес купец, выслушав объяснение. – Как есть уволю. Разве в ваши годы этак от работы отлынивать можно? Стыд какой. По первости прощаю, но впредь чтобы не лениться… а покуда глядите и учитесь, молокососы.
Он засучил рукава, левой рукой сграбастал племянничка за шиворот, а правой влепил ему с разворота здоровенную затрещину.
Папаша Госс не ошибся. Ради малолетства Хранителей кошеля удача и впрямь решила посетить Луговину. Повезло всем. И купцу Ориту, которому удалось расторговаться лучше ожиданного. И жителям Луговины. И охранникам, которым Орит прибавил жалованья. И даже пресловутому Ирнику, хотя он так и не считал. Однако память о мордобое, от которого он отлеживался не день и даже не неделю, да еще прозвание Скособоченная Харя, оставшееся за ним пожизненно, хранили его надежно. Ни с таким прозванием, ни с такой скособоченной харей в плутни не полезешь: не поверит тебе никто. Поневоле приходится жить честно. Удача подарила Ирнику больше, чем он заслуживал: скромный, зато трудовой достаток и возможность закончить жизнь не в тюрьме и не в придорожной канаве с перерезанным горлом… О да, купцову племяннику повезло – хотя в ту памятную ночь ему так и не казалось.
Но больше всех посчастливилось тому, кого в эту ночь в Луговине не было. Как знать – вдруг бы пепел сгоревших домов да потравленные луга ухитрились через день-другой нашептать в души обитателей Луговины то самое, что Ирник брякнул во всеуслышание. Беда ведь может и неверно посоветовать – и прорастет ее совет исподтишка дурной травой: хоть ее и выпалывай, а корни все едино в земле хоронятся, своего часа ждут. Но теперь, после того, что случилось в Общинном Доме, эти слова просто не могли родиться вновь Вот не могли, и все тут.
Судьба многих договоров решается не там, где их подписывают. Участь переговоров, еще только предстоящих Лерметту, решалась нынешней ночью в Луговине – и решилась в его пользу.
Глава 21
Утро встало ясное, свежее от прохладного ветерка. Разбуженный его веселым касанием Лерметт не без удивления признал, что выспался, против всяких ожиданий, преотлично. Ему и прежде доводилось, если спешное дело вынуждало, спать в седле, но сон его всякий раз был тревожным, неровным, и просыпался он совершенно измученный. Никакая, даже самая выезженная лошадь не могла бы двигаться, не спотыкаясь по ночному времени. Оказывается, подобное чудо возможно. Белогривый нес его невероятно ровно, словно бы мерно баюкая собственного всадника, и сон Лерметта этой ночью был невесомо легким и спокойным, как дыхание младенца.
Лерметт зевнул, потянулся, хотел было снять с луки седла зацепленные за нее поводья, но отдумал: ни к чему это.
– Хорошо ли спалось? – приветствовал его Эннеари. Бессонная ночь будто вовсе не сказалась на нем: на лице ни следа усталости, в глазах никакой дремотной мути… а хорошо все-таки быть эльфом!
– Изумительно! – искренне ответил принц. – Далеко нам еще до твоего Пьянчуги?
– Ты – и вдруг не знаешь? – недоверчиво усмехнулся Арьен. – Скоро уже. Вот как из рощицы этой выберемся, сразу увидишь.
Рощица редела с каждым шагом, из чего Лерметт заключил, что до места назначенной встречи осталось и впрямь недолго. Это рассуждение его не подвело: через самое малое время тропинка круто свернула в сторону, и роща осталась позади.
– Ох ты! – только и сумел выдохнуть Лерметт.
Пузатый Пьянчуга, весь облитый золотыми и розовыми лучами, сиял застенчивым рассветным румянцем. То был огромный, ростом примерно с гнома, валун сплошного мохового агата. Он радостно красовался на невысоком ровном уступе, будто нарочно предназначенном самой природой для этой цели, то и дело пошатываясь на ветру.
Лерметт вдруг рассмеялся. Эннеари устремил на него вопрошающий взгляд.
– Знаю я это место, – объяснил причину своего неожиданного веселья Лерметт. – И камень этот знаю. Просто на картах Илмеррана этот камень значится как Драконье Яйцо.
Эннеари тоже усмехнулся.
Название такое педантичные гномы дали удивительному камню неспроста: он и впрямь отдаленно напоминал яйцо, из которого уже начала высовываться любопытная голова… вот только драконицу такого размера, чтобы могла снести подобное яйцо, и вообразить себе невозможно – а так все верно. При виде его почти яйцевидной, хотя и не совсем правильной формы Лерметту мигом припомнились уроки настырного гнома. «Неужели „миндалина“?» – пронеслось у принца в голове. «Да нет, быть того не может. Ерунда. Таких больших „миндалин“ просто не бывает… но ведь откуда-то он все-таки взялся?»
Однако форма формой, а имя Пузатый Пьянчуга пристало камню как нельзя лучше. Нечастая игра природы, качающийся камень, походил вот именно что на выпивоху, который беспрестанно шатается и никогда не падает. К тому же он был чудо как хорош. Толстое его брюхо делила надвое широкая темная полоса наподобие кушака. Ниже этого щегольского пояса текучие разноцветные слои изгибались, будто складки измятого пестрого плаща, который вот-вот свалится с покатых плеч. Поверху же они истончались, расписав выпяченную грудь бесшабашного гуляки причудливыми узорами, какие даже завзятый придворный вертопрах не сумеет заказать и самой умелой вышивальщице. Лерметту почудилось, что эти узоры слабо мерцают… впрочем, поручиться за это он не смог бы. А там, где сверху камня возвышалось отдаленное подобие головы, в прихотливом извиве его слоев можно было при некотором усилии угадать и лицо – неясное, смутно обрисованное, словно бы смазанное похмельем.
Под внезапным порывом ветра Пьянчуга пошатнулся, но равновесие восстановил мгновенно, так явственно гордясь своей неуклюжей ловкостью, что Лерметт снова ахнул восторженно и снова засмеялся.
– Вот так век любоваться, и то не хватило бы, – вырвалось у него.
Эннеари, соглашаясь с ним, кивнул почти торжественно.
– Жаль, не ко времени привелось, – вздохнул он. – Нас уже ждут.
Их и в самом деле уже ждали. В небольшом отдалении от Пузатого Пьянчуги маялась беглая троица эльфов, замерев в седлах. Двое сменных коней паслись рядом, рассеянно щипая невысокую густую травку. По сравнению со вчерашним Ниест, Аркье и Лэккеан переменились разительно. Не знай Лерметт, кто они такие, он бы их, пожалуй, и не узнал. Заменившее прежние окровавленные лохмотья свежее платье, найденное в седельных сумках, придавало им вид вполне достойный и даже почти праздничный. Лица их если еще и носили следы недавнего смертельного изнеможения, то едва заметные, а вскорости этим следам предстояло сойти окончательно. Черты троих эльфов, более не припухлые, не изуродованные кровоподтеками, оказались четкими и красивыми – впрочем, навряд ли стоило ожидать иного. Однако выражение лиц злополучных юнцов даже насквозь изолгавшийся записной враль не назвал бы радостным. Аркье, Лэккеан и Ниест терзались ожиданием. Проказы каменного выпивохи их не занимали вовсе. Да нет, это не он, а эльфы окаменели в неподвижности. Они приподнялись в стременах, будто засматривая в свое ближайшее будущее, да так и замерли.
Эннеари махнул им рукой и слегка стиснул коленями бока Черного Ветра, понуждая того ускорить шаг. Лерметт все-таки взялся за поводья, ибо Белогривый последовал примеру вороного, не дожидаясь команды всадника.
Поравнявшись с выжидательно напрягшимися эльфами, Эннеари коротко кивнул им в знак приветствия и вновь махнул рукой, на сей раз повелительно. Повинуясь его жесту, тройка беглых юнцов тронулась с места, пристраиваясь в хвост процессии. Лэккеан, самый, по-видимому, неугомонный, заглянул в телегу и тут же отворотился.
– О-ох, – почти простонал он и добавил нерешительно. – Они… они в ни-керуи?
Эннеари молча покачал головой.
– А жаль, – вздохнул Лерметт. – Больше было бы надежды довезти живыми. Жаль, что в ни-керуи нельзя погрузить насильно.
Эннеари не то пожал плечами, не то передернул. Лицо его омрачилось, но он не промолвил в ответ ни слова, только вздохнул – так тихо, что Лерметт был почти уверен, что этот вздох ему просто примерещился.
Лерметт зевнул, потянулся, хотел было снять с луки седла зацепленные за нее поводья, но отдумал: ни к чему это.
– Хорошо ли спалось? – приветствовал его Эннеари. Бессонная ночь будто вовсе не сказалась на нем: на лице ни следа усталости, в глазах никакой дремотной мути… а хорошо все-таки быть эльфом!
– Изумительно! – искренне ответил принц. – Далеко нам еще до твоего Пьянчуги?
– Ты – и вдруг не знаешь? – недоверчиво усмехнулся Арьен. – Скоро уже. Вот как из рощицы этой выберемся, сразу увидишь.
Рощица редела с каждым шагом, из чего Лерметт заключил, что до места назначенной встречи осталось и впрямь недолго. Это рассуждение его не подвело: через самое малое время тропинка круто свернула в сторону, и роща осталась позади.
– Ох ты! – только и сумел выдохнуть Лерметт.
Пузатый Пьянчуга, весь облитый золотыми и розовыми лучами, сиял застенчивым рассветным румянцем. То был огромный, ростом примерно с гнома, валун сплошного мохового агата. Он радостно красовался на невысоком ровном уступе, будто нарочно предназначенном самой природой для этой цели, то и дело пошатываясь на ветру.
Лерметт вдруг рассмеялся. Эннеари устремил на него вопрошающий взгляд.
– Знаю я это место, – объяснил причину своего неожиданного веселья Лерметт. – И камень этот знаю. Просто на картах Илмеррана этот камень значится как Драконье Яйцо.
Эннеари тоже усмехнулся.
Название такое педантичные гномы дали удивительному камню неспроста: он и впрямь отдаленно напоминал яйцо, из которого уже начала высовываться любопытная голова… вот только драконицу такого размера, чтобы могла снести подобное яйцо, и вообразить себе невозможно – а так все верно. При виде его почти яйцевидной, хотя и не совсем правильной формы Лерметту мигом припомнились уроки настырного гнома. «Неужели „миндалина“?» – пронеслось у принца в голове. «Да нет, быть того не может. Ерунда. Таких больших „миндалин“ просто не бывает… но ведь откуда-то он все-таки взялся?»
Однако форма формой, а имя Пузатый Пьянчуга пристало камню как нельзя лучше. Нечастая игра природы, качающийся камень, походил вот именно что на выпивоху, который беспрестанно шатается и никогда не падает. К тому же он был чудо как хорош. Толстое его брюхо делила надвое широкая темная полоса наподобие кушака. Ниже этого щегольского пояса текучие разноцветные слои изгибались, будто складки измятого пестрого плаща, который вот-вот свалится с покатых плеч. Поверху же они истончались, расписав выпяченную грудь бесшабашного гуляки причудливыми узорами, какие даже завзятый придворный вертопрах не сумеет заказать и самой умелой вышивальщице. Лерметту почудилось, что эти узоры слабо мерцают… впрочем, поручиться за это он не смог бы. А там, где сверху камня возвышалось отдаленное подобие головы, в прихотливом извиве его слоев можно было при некотором усилии угадать и лицо – неясное, смутно обрисованное, словно бы смазанное похмельем.
Под внезапным порывом ветра Пьянчуга пошатнулся, но равновесие восстановил мгновенно, так явственно гордясь своей неуклюжей ловкостью, что Лерметт снова ахнул восторженно и снова засмеялся.
– Вот так век любоваться, и то не хватило бы, – вырвалось у него.
Эннеари, соглашаясь с ним, кивнул почти торжественно.
– Жаль, не ко времени привелось, – вздохнул он. – Нас уже ждут.
Их и в самом деле уже ждали. В небольшом отдалении от Пузатого Пьянчуги маялась беглая троица эльфов, замерев в седлах. Двое сменных коней паслись рядом, рассеянно щипая невысокую густую травку. По сравнению со вчерашним Ниест, Аркье и Лэккеан переменились разительно. Не знай Лерметт, кто они такие, он бы их, пожалуй, и не узнал. Заменившее прежние окровавленные лохмотья свежее платье, найденное в седельных сумках, придавало им вид вполне достойный и даже почти праздничный. Лица их если еще и носили следы недавнего смертельного изнеможения, то едва заметные, а вскорости этим следам предстояло сойти окончательно. Черты троих эльфов, более не припухлые, не изуродованные кровоподтеками, оказались четкими и красивыми – впрочем, навряд ли стоило ожидать иного. Однако выражение лиц злополучных юнцов даже насквозь изолгавшийся записной враль не назвал бы радостным. Аркье, Лэккеан и Ниест терзались ожиданием. Проказы каменного выпивохи их не занимали вовсе. Да нет, это не он, а эльфы окаменели в неподвижности. Они приподнялись в стременах, будто засматривая в свое ближайшее будущее, да так и замерли.
Эннеари махнул им рукой и слегка стиснул коленями бока Черного Ветра, понуждая того ускорить шаг. Лерметт все-таки взялся за поводья, ибо Белогривый последовал примеру вороного, не дожидаясь команды всадника.
Поравнявшись с выжидательно напрягшимися эльфами, Эннеари коротко кивнул им в знак приветствия и вновь махнул рукой, на сей раз повелительно. Повинуясь его жесту, тройка беглых юнцов тронулась с места, пристраиваясь в хвост процессии. Лэккеан, самый, по-видимому, неугомонный, заглянул в телегу и тут же отворотился.
– О-ох, – почти простонал он и добавил нерешительно. – Они… они в ни-керуи?
Эннеари молча покачал головой.
– А жаль, – вздохнул Лерметт. – Больше было бы надежды довезти живыми. Жаль, что в ни-керуи нельзя погрузить насильно.
Эннеари не то пожал плечами, не то передернул. Лицо его омрачилось, но он не промолвил в ответ ни слова, только вздохнул – так тихо, что Лерметт был почти уверен, что этот вздох ему просто примерещился.
Глава 22
Некоторое время пятеро всадников хранили молчание. Кони продвигались вперед ровным спокойным шагом. Эннеари хоть и уверял Лерметта, что эльфы могут подолгу обходиться без сна, равно как и без многого другого, но на самом деле мерное покачивание в седле навеяло на него дремоту. Если бы солнце клонилось к закату, он бы, скорее всего, незаметно для себя уснул. Однако воздух вокруг дышал утренней свежестью. Солнце бойко карабкалось на небосклон все выше и выше. Окрест разливалось стрекотание кузнечиков – поначалу робкое и неуверенное, теперь же быстрое, сухое и жаркое. Оно причудливо перекликалось с топотом копыт упорной Мышки, неутомимо влекущей телегу вослед за Лерметтом и Эннеари. А вот коней, несущих на себе Аркье, Лэккеана и Ниеста, слышно почти не было. Неподседланные же кони ступали и вовсе бесшумно. Принц молчал, погруженный в раздумье, беглая троица тем более не подавала голоса. Не надо прилагать ни малейших усилий, чтобы испытать внезапное одиночество – довольно отвести взгляд чуть в сторону от Лерметта, и вот уже рядом словно бы и нет никого. Только волны короткой густой травы подкатываются под копыта, кузнечики стрекочут, и небесная синева звенит над головой где-то там, недосягаемо высоко…
– Стой! – внезапно произнес Лерметт, натягивая поводья.
– Стой! – внезапно произнес Лерметт, натягивая поводья.