Страница:
– Но тогда почему же? – Арьен тряхнул головой, и синяя полоса соскользнула с его глаз прочь. – Отчего же нам не водиться с людьми, если среди них бывают такие достойные создания? Отчего ты мне не велишь…
– Ах, отчего? – Король тоже тряхнул головой, не замечая, что повторяет движение своего сына в точности. – Ты еще не сообразил? Изволь. Оттого, что познакомился он со мной девятнадцати лет от роду, а умер всего шестидесяти восьми. Сорок девять лет – всего-то сорок девять – и он ушел навсегда. Только на год свою жену и пережил. Всего сорок девять лет, подумай – оглянуться не успеешь, а его не стало. А прежде того я видел, как он стареет… год от года… быстро, так быстро! Его больше нет. – Голос короля сделался почти по человечески сиплым. – И это такая боль… они слишком быстро уходят от нас, сынок. И оставляют нас с нашей болью, с нашей тоской. Этот твой принц, он… я не хочу, чтобы ты виделся с ним. Не так ты долго с ним и знаком… забудешь. А не забудешь, так помнить его станешь молодым и сильным – и никогда не увидишь его ветхим и дряхлым. Ты не знаешь, что такое эта тоска… ничего ты не знаешь! Я никогда не презирал людей, только вид делал… а парень этот чист, как ручей, и силен, как река – да я никогда бы и в мыслях на самом-то деле не посмел… но я оскорблял его, чтобы он уехал… потому что я не хочу, чтобы хоть кто-нибудь из вас изведал эту боль… я не хочу, чтобы тебе было так больно, сынок…
Эннеари шагнул к отцу и крепко обнял его. Король вздрогнул от внезапной надежды: на тот миг, когда щека сына коснулась его щеки, ему показалось… но он тут же понял, что ему всего лишь показалось.
– Знаешь, – с непонятной усмешкой произнес Арьен, – он ведь не обиделся. Он уехал, чтобы ты на меня не гневался.
Черный Ветер положил морду на хозяйское плечо и ласково выдохнул прямо в лицо королю.
– Чтобы не причинять мне боли раздором с отцом, – добавил Эннеари. – Хотел бы я знать, за что вы оба меня так любите, а?
– Ты был прав, – помолчав, ответил король. – Я тебя отпущу. Езжай.
Он снова вскинул голову, прищурился, усмехнулся и с силой фыркнул прямо в морду оторопевшему жеребцу.
Глава 34
Глава 35
Глава 36
– Ах, отчего? – Король тоже тряхнул головой, не замечая, что повторяет движение своего сына в точности. – Ты еще не сообразил? Изволь. Оттого, что познакомился он со мной девятнадцати лет от роду, а умер всего шестидесяти восьми. Сорок девять лет – всего-то сорок девять – и он ушел навсегда. Только на год свою жену и пережил. Всего сорок девять лет, подумай – оглянуться не успеешь, а его не стало. А прежде того я видел, как он стареет… год от года… быстро, так быстро! Его больше нет. – Голос короля сделался почти по человечески сиплым. – И это такая боль… они слишком быстро уходят от нас, сынок. И оставляют нас с нашей болью, с нашей тоской. Этот твой принц, он… я не хочу, чтобы ты виделся с ним. Не так ты долго с ним и знаком… забудешь. А не забудешь, так помнить его станешь молодым и сильным – и никогда не увидишь его ветхим и дряхлым. Ты не знаешь, что такое эта тоска… ничего ты не знаешь! Я никогда не презирал людей, только вид делал… а парень этот чист, как ручей, и силен, как река – да я никогда бы и в мыслях на самом-то деле не посмел… но я оскорблял его, чтобы он уехал… потому что я не хочу, чтобы хоть кто-нибудь из вас изведал эту боль… я не хочу, чтобы тебе было так больно, сынок…
Эннеари шагнул к отцу и крепко обнял его. Король вздрогнул от внезапной надежды: на тот миг, когда щека сына коснулась его щеки, ему показалось… но он тут же понял, что ему всего лишь показалось.
– Знаешь, – с непонятной усмешкой произнес Арьен, – он ведь не обиделся. Он уехал, чтобы ты на меня не гневался.
Черный Ветер положил морду на хозяйское плечо и ласково выдохнул прямо в лицо королю.
– Чтобы не причинять мне боли раздором с отцом, – добавил Эннеари. – Хотел бы я знать, за что вы оба меня так любите, а?
– Ты был прав, – помолчав, ответил король. – Я тебя отпущу. Езжай.
Он снова вскинул голову, прищурился, усмехнулся и с силой фыркнул прямо в морду оторопевшему жеребцу.
Глава 34
Я догоню его, думал Эннеари, сжимая коленями бока Черного Ветра. Непременно догоню. Он ведь не на Белогривом уехал. А Мышка… что – Мышка! Далеко на ней не ускачешь. Лерметт ведь не кузнечик, право, чтобы скачки на мышах затевать.
Вороной послушно перешел на мощный ровный галоп. Эннеари и этот аллюр казался недостаточным – однако встречный ветер охлестывал его по щекам так лихо, что эльфу поневоле приходилось признать, что двигаться быстрее, пожалуй, что и невозможно. Днем он еще мог бы попытаться – но сейчас, в темноте почти полной… скорее бы луна взошла! Нет, в самом деле – и где эту шалую небесную привереду носит?
Впрочем, нет худа без добра. Лерметт не эльф, а серая скромняга Мышка – не Белогривый. Навряд ли принц в таких потемках погоняет кобылку… навряд ли он и вовсе остался в седле. Разве что обида его слишком сильна… хотя нет, Лерметт не из тех, кто дает волю собственным обидам. Даже для человека он не по летам сдержан. Ни разу он не позволил себе в присутствии Эннеари вспылить всерьез или по-настоящему обидеться. Так это в присутствии Эннеари – а наедине с собой? Что, если оскорбленное достоинство заставляет Лерметта гнать лошадь все быстрее, даже не замечая того, покуда усталость не вынудит несчастную Мышку остановиться? Да, но тогда ему волей-неволей придется расположиться на привал – а значит, Эннеари его наверняка догонит.
Внезапно Черный Ветер вздыбился на полном скаку, вновь опустился на все четыре копыта и замер, как врытый в землю – в то самое мгновение, когда Эннеари уже поднял руку, чтобы натянуть поводья.
Эльф и сам не мог бы сказать, что заставило его прервать бешеную скачку. Может, какой-то дальний звук, неразличимый для слуха, не достигающий сознания, но все же внятный для снедающей его тревоги – посторонний звук, исподволь вплетенный в топот копыт по мягкой траве, звук, которого не должно быть, чуждый нерушимой тишине ночного перевала? Или запах дыма – нет, пока еще только призрак запаха? Или неуловимо иное колыхание теней – иное, не такое, какое должна отбрасывать восходящая луна? Человеку даже и представить себе трудно, сколько может увидеть, услышать и учуять эльф там, где людям или гномам не заметно ничего. А уж эльф, чьи чувства десятикратно обострены томительным беспокойством, в котором он и сам себе признаться не хочет…
Эннеари бесшумно соскользнул с седла.
– Жди, – приказал он еле слышно.
Черный Ветер низко склонил голову в знак согласия. Эннеари вдохнул глубоко, выдохнул и пустился бегом. Порыв его был настолько внезапным и безотчетным, что он и сам не сразу понял, что заставило его покинуть седло и кинуться опрометью невесть куда. И только на бегу уже Эннеари сообразил: Черный Ветер поднялся на дыбы – но не заржал! Вороной не издал ни звука. Это плохо. Это очень плохо. Это значит, что впереди – враг. Впереди тот, кто ни в коем случае не должен услышать конского ржания, топота копыт… кто вообще ничего не должен услышать. Именно эта мысль и погнала Эннеари бегом прежде даже, чем он успел ее осознать – а осознав, он лишь с неимоверным трудом подавил дикое желание мчаться сломя голову, что есть духу. Эннеари не боялся, что его заметят, но он боялся не успеть. Ведь если там, впереди, враг… но именно поэтому Эннеари и не может, не должен бежать на пределе сил! Что толку домчаться до цели лишь затем, чтобы свалиться в полном изнеможении! Поневоле приходится смирять собственное тело, желающее не то, что бежать – лететь! – сколько бы ни подхлестывала его неуемная тревога. Нельзя тратить силы попусту – их должно хватить не только на бег, но и на сражение… а прежде того еще и на поиски. Эннеари должен найти, где укрылись враги, где они расположились на постой, где разожгли костер – как бы он ни был хитроумно упрятан, какие бы умельцы его ни раскладывали…
Нет, костер этот раскладывали определенно не умельцы. Эннеари не смог бы ответить, что он заметил прежде – золотистый глаз пламени или прозрачный серый палец дыма, лениво щекочущий звездное небо. От изумления эльф даже остановился. Надо же – совсем ведь не таятся. Что это – полная неспособность делать самые простые вещи? Или предельная, нерассуждающая наглость – торжествующая наглость подонков, нерушимо уверенных в полной своей безнаказанности?
К сожалению, второе, мрачно подумал Эннеари. О неумелости тут нет и речи. Неумехи не смогли бы захватить Лерметта… во всяком случае, взять его живым уж точно не смогли бы. Хотя… о каком умении может идти речь, если нападают двадцать на одного, безоружного, да притом из засады? Да и разве ускачешь на уставшей за день приземистой крестьянской кобыленке от всадников на свежих отборных лошадях? Эх, вот будь у Лерметта под седлом не серенькая Мышка, а Белогривый – только бы погоня его и видела! Конечно, Мышка держалась доблестно – ишь, круп весь в мыле, поглядеть, так и то вчуже жалость берет. Но разве косолапой бедолажке вынести седока из такой заварухи!
Эннеари, укрытый зарослями кустарника и темнотой, особенно непроглядной для тех, кто стоял в круге света возле костра, сам видел их ясно и отчетливо – и сидевших чуть поодаль, и пустивших флягу с вином по кругу… а что, после успешно завершенной поимки вполне можно себе и позволить! Но особенно отчетливо был виден крупный широкоплечий человек средних лет, у ног которого лежал связанный Лерметт.
Принц дышал тяжело и неровно. Белая его рубашка была почти сплошь залита кровью. Огромное, почти во всю грудь кровавое пятно то вспыхивало ярко-алым в сполохах костра, то делалось едва ли не черным. И точно так же алое сменялось черным на левой половине лица. Эннеари, едва увидев лицо друга, судорожно стиснул зубы: он был совершенно уверен, что это было проделано латной перчаткой – той самой латной перчаткой, которую широкоплечий сейчас держал в руках.
Вот в эту минуту к Эннеари мог бы подойти кто угодно, нимало не таясь, и горло ему перерезать – никого и ничего он бы не заметил, даром, что эльф. Не смог бы заметить. Есть события, которые поглощают все душевные способности без изъятия, без малейшего остатка.
– А ты неплохо поработал, малыш, – издевательски заметил широкоплечий, небрежно поигрывая железной перчаткой. – Очень неплохо. Талант, вне всяких сомнений. Ты всегда был на редкость способным дипломатом. Но такой прыти я, признаться, даже от тебя не ожидал. На редкость ловко проделано. Сколько сил, ума, сколько стараний приложено…
Принц смолчал.
– Право, жаль, что все это – и впустую, – заключил широкоплечий.
Лерметт с трудом сплюнул кровавый комок почти что ему под ноги.
– А вот это ты зря, – ласково укорил плечистый, – это ни к чему. Впрочем, неудачникам и не такое дозволено. Ты неудачник, малыш. Ты, а не я.
– Мели… я зыком… сколько хочешь. – Лерметт говорил медленно, но внятно. – Тебе… это… ничего не даст.
– Даст, – успокоительно протянул плечистый. – Еще как даст. Ты и не догадываешься – ведь ты, дружочек, талантливый дурак, и только. Ты и такие, как ты – никогда-то вы не поймете, что лучшая дипломатия – вот она. – И с этими словами он ласково, почти любовно погладил латную перчатку.
Эннеари так стиснул кулаки, что ногти вонзились в ладони едва не до крови. Двадцать! Этих мерзавцев двадцать человек, а он – он один…
– Твой покойный отец тоже никогда не понимал таких вещей, – равнодушно добавил плечистый – и Лерметт рванулся из пут с такой силой, словно и не был ранен. Рванулся – и едва не потерял сознание от тщетного усилия. Его побледневший лоб заблестел от внезапной испарины, мгновенно позолоченной отблесками пламени.
– Ну-ну, – ухмыльнулся владелец перчатки, – зачем так напрягаться, дружочек? Тебе уже некуда спешить.
Двадцать – это много… слишком много… стрел в колчане на них достанет с избытком, но в одиночку снять их одного за другим нечего даже и надеяться.
– Почему?.. – простонал Лерметт.
– Ах, тебя интересует, почему? – плечистый с деланно задумчивой улыбкой соединил кончики пальцев левой руки с кончиками железных пальцев перчатки. – Надо же, насколько ты сообразительнее своего отца. Покойник вот никогда не интересовался, почему. А ты хоть перед смертью, а догадался спросить. Хвалю. Да просто потому, что десять лет на моем месте за столом сидела черная скотина, вот почему. А когда эта тварь сдохла, оно осталось пустым.
Это он про Дичка, сообразил Эннеари в бессилии гнева.
– Твой отец усадил собаку на место канцлера, вот почему! – в голосе плечистого слышалась ярость, тяжелая, как его перчатка. – А мне даже ошейника собачьего пожалел! Всякую шваль… всякую шваль худородную! – Плечистый задыхался – словно бы он пил вино из полной до краев чаши, а оно все не кончалось и не кончалось. – А мне ошейника пожалел!
– Всего-то… – прошептал Лерметт.
– Знаменитых рыцарей, победителей стольких турниров – и в опалу… в небрежение… все славные традиции рыцарства – все побоку… ни уважения, ни воспитания должного… нас всех – нас! – едва ли не в ссылку… что ж поделать, если я из своего далека не сумел понять, что его величество болен.
– Эта болезнь называется ядом, – промолвил Лерметт.
– Несомненно, мальчик мой, – выдохнул плечистый, мало-помалу вновь овладевая собой. – Несомненно. Для нас с тобой. Но я ведь никому ничего не скажу… и ты тоже. Разве я мог спасти его высочество наследника престола, убитого коварными эльфами?
– Никто… не поверит. – Голос Лерметта сорвался.
– Еще как поверят. Несчастный принц найден на перевале весь утыканный эльфийскими стрелами с ног до головы… при этом, заметь, связанный – и это в благодарность за все его старания.
Эльфийские стрелы, говоришь? Ну, так ты скоро на собственной шкуре узнаешь, мразь, что такое эльфийские стрелы.
– Я получу все, что мне нужно – понял, малыш? Войну, на которой я покрою себя славой… и регентство – а там и корону.
Взгляд Эннеари был неотрывно прикован к плечистому – а руки сами уже доставали из колчана стрелы и раскладывали их веером. Пять стрел – один веер. Четыре раза по пять. И ни одной стрелой больше – потому что цель должны поразить все двадцать. Промахнуться нельзя ни разу, иначе тот, кто останется в живых, прикончит пленника. Пусть даже у него на это останется лишь доля мгновения, но за эту долю может случиться непоправимое – а значит, промахнуться нельзя.
– Вот так-то, малыш, – торжествующе закончил плечистый. – И что ты на это скажешь?
Я всегда терпеть не мог веерную стрельбу, подумал Эннеари, прилаживая первый пятерной веер стрел на тетиву. Всегда считал ее пустым фиглярством, недостойным истинного лучника. Кто же мог знать…
– Я скажу, – твердо и внятно произнес Лерметт, – что мой отец был настоящим воином и доподлинным властителем, и рыцарей своих воспитал достойно. Ты ведь даже и сейчас говоришь со своим королем стоя.
Эннеари беззвучно ахнул – и потому пропустил миг, когда плечистый изо всех сил пнул пленника под ребра. Лерметт задохнулся – но не вскрикнул и не застонал.
– Кончай его, – велел плечистый, отворотясь, и один из сидящих возле костра поднялся неторопливо и вытащил из колчана пучок стрел – действительно, эльфийских, настоящих, оперенных белопестрыми перьями птицы ирали.
Эннеари резко выдохнул и спустил тетиву. Лучник выронил стрелы, не успев взяться за лук. Широкоплечий сделал шаг вперед, споткнулся, и изо рта его прямо на древко засевшей в груди стрелы выплеснулась темная кровь. Трое ближайших к костру негодяев рухнули, не сделав ни малейшего движения, словно подкошенные. Однако медлить было некогда, радоваться удачному выстрелу тоже некогда – второй веер должен слететь с тетивы раньше, чем остальные мерзавцы успеют опомниться.
Но еще прежде, чем вторая пятерка стрел покинула туго натянутый лук, темнота взорвалась бешеным ржанием, и в круг света возле костра влетел… нет, не Черный Ветер – Белогривый в боевом неистовстве! Эннеари даже удивиться себе не позволил – он натягивал и вновь отпускал тетиву, посылая стрелы в смертоносный полет одну за другой: в этакой сумятице веерная стрельба невозможна. А тем временем рыжий смерч, распластав по ветру белое злое золото гривы, визжал, храпел и выл, с грохотом проламывая насквозь еще теплящиеся жизни врагов.
Вороной послушно перешел на мощный ровный галоп. Эннеари и этот аллюр казался недостаточным – однако встречный ветер охлестывал его по щекам так лихо, что эльфу поневоле приходилось признать, что двигаться быстрее, пожалуй, что и невозможно. Днем он еще мог бы попытаться – но сейчас, в темноте почти полной… скорее бы луна взошла! Нет, в самом деле – и где эту шалую небесную привереду носит?
Впрочем, нет худа без добра. Лерметт не эльф, а серая скромняга Мышка – не Белогривый. Навряд ли принц в таких потемках погоняет кобылку… навряд ли он и вовсе остался в седле. Разве что обида его слишком сильна… хотя нет, Лерметт не из тех, кто дает волю собственным обидам. Даже для человека он не по летам сдержан. Ни разу он не позволил себе в присутствии Эннеари вспылить всерьез или по-настоящему обидеться. Так это в присутствии Эннеари – а наедине с собой? Что, если оскорбленное достоинство заставляет Лерметта гнать лошадь все быстрее, даже не замечая того, покуда усталость не вынудит несчастную Мышку остановиться? Да, но тогда ему волей-неволей придется расположиться на привал – а значит, Эннеари его наверняка догонит.
Внезапно Черный Ветер вздыбился на полном скаку, вновь опустился на все четыре копыта и замер, как врытый в землю – в то самое мгновение, когда Эннеари уже поднял руку, чтобы натянуть поводья.
Эльф и сам не мог бы сказать, что заставило его прервать бешеную скачку. Может, какой-то дальний звук, неразличимый для слуха, не достигающий сознания, но все же внятный для снедающей его тревоги – посторонний звук, исподволь вплетенный в топот копыт по мягкой траве, звук, которого не должно быть, чуждый нерушимой тишине ночного перевала? Или запах дыма – нет, пока еще только призрак запаха? Или неуловимо иное колыхание теней – иное, не такое, какое должна отбрасывать восходящая луна? Человеку даже и представить себе трудно, сколько может увидеть, услышать и учуять эльф там, где людям или гномам не заметно ничего. А уж эльф, чьи чувства десятикратно обострены томительным беспокойством, в котором он и сам себе признаться не хочет…
Эннеари бесшумно соскользнул с седла.
– Жди, – приказал он еле слышно.
Черный Ветер низко склонил голову в знак согласия. Эннеари вдохнул глубоко, выдохнул и пустился бегом. Порыв его был настолько внезапным и безотчетным, что он и сам не сразу понял, что заставило его покинуть седло и кинуться опрометью невесть куда. И только на бегу уже Эннеари сообразил: Черный Ветер поднялся на дыбы – но не заржал! Вороной не издал ни звука. Это плохо. Это очень плохо. Это значит, что впереди – враг. Впереди тот, кто ни в коем случае не должен услышать конского ржания, топота копыт… кто вообще ничего не должен услышать. Именно эта мысль и погнала Эннеари бегом прежде даже, чем он успел ее осознать – а осознав, он лишь с неимоверным трудом подавил дикое желание мчаться сломя голову, что есть духу. Эннеари не боялся, что его заметят, но он боялся не успеть. Ведь если там, впереди, враг… но именно поэтому Эннеари и не может, не должен бежать на пределе сил! Что толку домчаться до цели лишь затем, чтобы свалиться в полном изнеможении! Поневоле приходится смирять собственное тело, желающее не то, что бежать – лететь! – сколько бы ни подхлестывала его неуемная тревога. Нельзя тратить силы попусту – их должно хватить не только на бег, но и на сражение… а прежде того еще и на поиски. Эннеари должен найти, где укрылись враги, где они расположились на постой, где разожгли костер – как бы он ни был хитроумно упрятан, какие бы умельцы его ни раскладывали…
Нет, костер этот раскладывали определенно не умельцы. Эннеари не смог бы ответить, что он заметил прежде – золотистый глаз пламени или прозрачный серый палец дыма, лениво щекочущий звездное небо. От изумления эльф даже остановился. Надо же – совсем ведь не таятся. Что это – полная неспособность делать самые простые вещи? Или предельная, нерассуждающая наглость – торжествующая наглость подонков, нерушимо уверенных в полной своей безнаказанности?
К сожалению, второе, мрачно подумал Эннеари. О неумелости тут нет и речи. Неумехи не смогли бы захватить Лерметта… во всяком случае, взять его живым уж точно не смогли бы. Хотя… о каком умении может идти речь, если нападают двадцать на одного, безоружного, да притом из засады? Да и разве ускачешь на уставшей за день приземистой крестьянской кобыленке от всадников на свежих отборных лошадях? Эх, вот будь у Лерметта под седлом не серенькая Мышка, а Белогривый – только бы погоня его и видела! Конечно, Мышка держалась доблестно – ишь, круп весь в мыле, поглядеть, так и то вчуже жалость берет. Но разве косолапой бедолажке вынести седока из такой заварухи!
Эннеари, укрытый зарослями кустарника и темнотой, особенно непроглядной для тех, кто стоял в круге света возле костра, сам видел их ясно и отчетливо – и сидевших чуть поодаль, и пустивших флягу с вином по кругу… а что, после успешно завершенной поимки вполне можно себе и позволить! Но особенно отчетливо был виден крупный широкоплечий человек средних лет, у ног которого лежал связанный Лерметт.
Принц дышал тяжело и неровно. Белая его рубашка была почти сплошь залита кровью. Огромное, почти во всю грудь кровавое пятно то вспыхивало ярко-алым в сполохах костра, то делалось едва ли не черным. И точно так же алое сменялось черным на левой половине лица. Эннеари, едва увидев лицо друга, судорожно стиснул зубы: он был совершенно уверен, что это было проделано латной перчаткой – той самой латной перчаткой, которую широкоплечий сейчас держал в руках.
Вот в эту минуту к Эннеари мог бы подойти кто угодно, нимало не таясь, и горло ему перерезать – никого и ничего он бы не заметил, даром, что эльф. Не смог бы заметить. Есть события, которые поглощают все душевные способности без изъятия, без малейшего остатка.
– А ты неплохо поработал, малыш, – издевательски заметил широкоплечий, небрежно поигрывая железной перчаткой. – Очень неплохо. Талант, вне всяких сомнений. Ты всегда был на редкость способным дипломатом. Но такой прыти я, признаться, даже от тебя не ожидал. На редкость ловко проделано. Сколько сил, ума, сколько стараний приложено…
Принц смолчал.
– Право, жаль, что все это – и впустую, – заключил широкоплечий.
Лерметт с трудом сплюнул кровавый комок почти что ему под ноги.
– А вот это ты зря, – ласково укорил плечистый, – это ни к чему. Впрочем, неудачникам и не такое дозволено. Ты неудачник, малыш. Ты, а не я.
– Мели… я зыком… сколько хочешь. – Лерметт говорил медленно, но внятно. – Тебе… это… ничего не даст.
– Даст, – успокоительно протянул плечистый. – Еще как даст. Ты и не догадываешься – ведь ты, дружочек, талантливый дурак, и только. Ты и такие, как ты – никогда-то вы не поймете, что лучшая дипломатия – вот она. – И с этими словами он ласково, почти любовно погладил латную перчатку.
Эннеари так стиснул кулаки, что ногти вонзились в ладони едва не до крови. Двадцать! Этих мерзавцев двадцать человек, а он – он один…
– Твой покойный отец тоже никогда не понимал таких вещей, – равнодушно добавил плечистый – и Лерметт рванулся из пут с такой силой, словно и не был ранен. Рванулся – и едва не потерял сознание от тщетного усилия. Его побледневший лоб заблестел от внезапной испарины, мгновенно позолоченной отблесками пламени.
– Ну-ну, – ухмыльнулся владелец перчатки, – зачем так напрягаться, дружочек? Тебе уже некуда спешить.
Двадцать – это много… слишком много… стрел в колчане на них достанет с избытком, но в одиночку снять их одного за другим нечего даже и надеяться.
– Почему?.. – простонал Лерметт.
– Ах, тебя интересует, почему? – плечистый с деланно задумчивой улыбкой соединил кончики пальцев левой руки с кончиками железных пальцев перчатки. – Надо же, насколько ты сообразительнее своего отца. Покойник вот никогда не интересовался, почему. А ты хоть перед смертью, а догадался спросить. Хвалю. Да просто потому, что десять лет на моем месте за столом сидела черная скотина, вот почему. А когда эта тварь сдохла, оно осталось пустым.
Это он про Дичка, сообразил Эннеари в бессилии гнева.
– Твой отец усадил собаку на место канцлера, вот почему! – в голосе плечистого слышалась ярость, тяжелая, как его перчатка. – А мне даже ошейника собачьего пожалел! Всякую шваль… всякую шваль худородную! – Плечистый задыхался – словно бы он пил вино из полной до краев чаши, а оно все не кончалось и не кончалось. – А мне ошейника пожалел!
– Всего-то… – прошептал Лерметт.
– Знаменитых рыцарей, победителей стольких турниров – и в опалу… в небрежение… все славные традиции рыцарства – все побоку… ни уважения, ни воспитания должного… нас всех – нас! – едва ли не в ссылку… что ж поделать, если я из своего далека не сумел понять, что его величество болен.
– Эта болезнь называется ядом, – промолвил Лерметт.
– Несомненно, мальчик мой, – выдохнул плечистый, мало-помалу вновь овладевая собой. – Несомненно. Для нас с тобой. Но я ведь никому ничего не скажу… и ты тоже. Разве я мог спасти его высочество наследника престола, убитого коварными эльфами?
– Никто… не поверит. – Голос Лерметта сорвался.
– Еще как поверят. Несчастный принц найден на перевале весь утыканный эльфийскими стрелами с ног до головы… при этом, заметь, связанный – и это в благодарность за все его старания.
Эльфийские стрелы, говоришь? Ну, так ты скоро на собственной шкуре узнаешь, мразь, что такое эльфийские стрелы.
– Я получу все, что мне нужно – понял, малыш? Войну, на которой я покрою себя славой… и регентство – а там и корону.
Взгляд Эннеари был неотрывно прикован к плечистому – а руки сами уже доставали из колчана стрелы и раскладывали их веером. Пять стрел – один веер. Четыре раза по пять. И ни одной стрелой больше – потому что цель должны поразить все двадцать. Промахнуться нельзя ни разу, иначе тот, кто останется в живых, прикончит пленника. Пусть даже у него на это останется лишь доля мгновения, но за эту долю может случиться непоправимое – а значит, промахнуться нельзя.
– Вот так-то, малыш, – торжествующе закончил плечистый. – И что ты на это скажешь?
Я всегда терпеть не мог веерную стрельбу, подумал Эннеари, прилаживая первый пятерной веер стрел на тетиву. Всегда считал ее пустым фиглярством, недостойным истинного лучника. Кто же мог знать…
– Я скажу, – твердо и внятно произнес Лерметт, – что мой отец был настоящим воином и доподлинным властителем, и рыцарей своих воспитал достойно. Ты ведь даже и сейчас говоришь со своим королем стоя.
Эннеари беззвучно ахнул – и потому пропустил миг, когда плечистый изо всех сил пнул пленника под ребра. Лерметт задохнулся – но не вскрикнул и не застонал.
– Кончай его, – велел плечистый, отворотясь, и один из сидящих возле костра поднялся неторопливо и вытащил из колчана пучок стрел – действительно, эльфийских, настоящих, оперенных белопестрыми перьями птицы ирали.
Эннеари резко выдохнул и спустил тетиву. Лучник выронил стрелы, не успев взяться за лук. Широкоплечий сделал шаг вперед, споткнулся, и изо рта его прямо на древко засевшей в груди стрелы выплеснулась темная кровь. Трое ближайших к костру негодяев рухнули, не сделав ни малейшего движения, словно подкошенные. Однако медлить было некогда, радоваться удачному выстрелу тоже некогда – второй веер должен слететь с тетивы раньше, чем остальные мерзавцы успеют опомниться.
Но еще прежде, чем вторая пятерка стрел покинула туго натянутый лук, темнота взорвалась бешеным ржанием, и в круг света возле костра влетел… нет, не Черный Ветер – Белогривый в боевом неистовстве! Эннеари даже удивиться себе не позволил – он натягивал и вновь отпускал тетиву, посылая стрелы в смертоносный полет одну за другой: в этакой сумятице веерная стрельба невозможна. А тем временем рыжий смерч, распластав по ветру белое злое золото гривы, визжал, храпел и выл, с грохотом проламывая насквозь еще теплящиеся жизни врагов.
Глава 35
Раздробленная латной перчаткой кость, глубокая рана, тянущаяся от плеча до середины груди… боли было много. Боль накатывала, словно прибой на береговую скалу, ее темные волны отступали и ударялись о скалу вновь, с каждым разом подымаясь все выше – и снова, и опять… поневоле захочешь потерять сознание… захочешь – и не сможешь себе позволить. Потому что надо держаться, даже если уже и незачем – ибо ничего другого тебе уже не осталось. Не пощады же просить, в самом-то деле. Перед врагом иной раз можно и склониться – но перед трусливым подонком…
Лерметт и старался держаться, сколько было сил. Покуда бывший канцлер, бывший рыцарь, бывший подданный Селти желчь свою изливал, Лерметт собрал всю волю воедино – и ему удалось удержать темный прибой, не дозволить затопить свой рассудок. Черная волна покачивалась в ожидании, прирастая с каждым мгновением, но тяжелый гребень ее все же медлил. И лишь когда Селти пнул пленника по свежей ране, черная волна вытянулась под самый небосвод, а затем обрушилась вниз всей своей мощью. Все померкло, темная вода сдавила ребра, наполнила уши беззвучным гулом, и только где-то там, над черной волной пронесся погибельный свист и раздалось окрест чье-то неистовое торжество… но Лерметт уже почти не слышал его, не мог слышать.
Когда он очнулся, звездный свет показался ему пугающе сладостным, совсем как еле уловимый аромат жасмина. Черная волна отхлынула, и Лерметт торопливо вдыхал этот упоительный прохладный аромат, покуда она не вернулась. Она… Лерметт попытался было приподнять голову – и не смог.
С болью творилось нечто странное. Она была по-прежнему в нем – но как бы одновременно и вне его… да нет, определенно даже вне! Ее темный прибой уже не подымался из глубин его тела… никуда она не делась – и все же Лерметт ощущал боль не как то, что терзает изнутри, а как то, что находится рядом… рядом, очень близко, но не внутри.
Лежи спокойно , велела беззвучно какая-то незнакомая мысль. И ведь в самую пору велела – ибо с телом его творилось нечто совсем уже непонятное. Настолько непонятное, что Лерметта властно потянуло… нет, не вскочить и удрать – где уж ему, когда он и головы толком приподнять не может! – а выскочить и удрать прочь из собственного тела, с которым могут делаться такие непонятные чудеса. Боль ведь и вправду отодвинулась в сторонку – но не это было самым странным. Подумаешь, посторонилась – эко диво! Нет, другое ощущение, никогда прежде не испытанное… словно вовсе не в уме его, а вот именно что в теле, в неподвластном ему тепле плоти, в своевольной прочности костей нечто неведомое томится неизбывной жаждой поиска – и если не обретет желанной цели, не успокоится вовек. Томление такое яростное, что почти осознанное – словно у плоти может быть свой немыслимый разум – тяга настолько неодолимая… тяга чего – и к чему? Что так мучительно жаждет соединиться – и с чем? Лерметт не знал. Но там, где это неведомое обретало свою незнаемую цель, наступало успокоение… и темное колыхание боли словно бы уменьшалось… да нет же, не словно бы – уменьшалось, истаивало, отступало все дальше и дальше, покоряясь прохладе, сжимающей его виски.
Лерметт застонал и вновь попытался приподняться. Из невесомой нежности звездного света вынырнуло лицо Эннеари – темное, сосредоточенное, усталое.
– Лежи спокойно, – повторил Арьен уже вслух, и его пальцы сжали виски Лерметта еще сильнее. Голос эльфа был непривычно глуховатым и утомленным. – Я не смогу правильно срастить раны, если ты будешь вертеться.
Тут только Лерметт все понял и вспомнил – и по лицу его так и хлынули жаркие слезы благодарности и скорби. Раньше он думал, что это просто говорится так для красного словца – жаркие слезы. Разве слезы бывают горячими? Ерунда сплошная. И лишь теперь он понял, что это не ерунда, а правда, несомненная и мучительная. Слезы, катившиеся по его щекам, были жаркими, жгучими, как его горе, и он не мог бы их удержать, даже если бы и хотел – впервые в жизни.
– Так не пойдет, – без всякого выражения пробормотал Арьен этим новым глуховатым голосом, и его пальцы скользнули вдоль висков Лерметта чуть вперед.
Повинуясь их движению, мир качнулся – или это принцу только так показалось? Качнулся, словно лодка на речной волне, и вновь выровнялся по-прежнему… нет, не по-прежнему! Лерметт не удержал своего горя, оно скользнуло за борт и кануло в глубину.
– Вот даже и не вздумай спорить, – с непривычной спокойной твердостью возразил Эннеари, когда Лерметт устремил на него обвиняющий взгляд. – Да, то, что я сейчас сделал, отвратительно. Зато, к сожалению, неизбежно. У тебя, знаешь ли, выхода другого нет. Ты не можешь позволить себе тратить силы на скорбь. Слишком их у тебя сейчас мало. А времени – и того меньше. Тебе не горевать надо, а лежать смирнехонько, пока твои раны не срастутся – а потом лететь в столицу, что есть духу. И решения там принимать, опять-таки не в горячке горя, а на трезвую голову. Чтобы лишнего не натворить. Вот как разберешься, один ли этот мерзавец измену затаил или за ним еще заговорщики стоят, как порядок наведешь – тогда и будешь отца оплакивать. Я ведь твою скорбь у тебя не отнял, а только отстранил на время. Пришлось.
– Да, – прошептал Лерметт, заново дивясь движению собственных губ и звуку своего голоса.
– Тебе нужно как можно скорее подняться – а горе исцелению мешает, сам ведь знаешь, – добавил Арьен.
– Но разве ты не…
– Нет, – покачал головой эльф. – Я тебя только сложил… хорошо сложил, волокно к волокну свел, осколок к осколку, у тебя даже шрамов не останется. Но теперь это все должно срастись по-настоящему. Такие глубокие раны заращивать полностью единым разом я пока еще не умею.
Теперь Лерметт понимал, что творилось с его телом. Он представил себе, как внутри него волоконца рассеченных мышц упрямо искали друг друга, чтобы воссоединиться, и ему сделалось жутковато.
– Одним словом, лежи и не вертись, – заключил эльф и, помолчав, добавил. – Тебе не холодно?
– Нет, – ответил Лерметт, только тут сообразив, что обнажен до пояса. Он лежал на расстеленном плаще, и даже под голову ему Эннеари ухитрился что-то пристроить – скатанную рубаху, не иначе… ну, или нечто в этом роде… и костер рядышком горит… костер? Да, костер Лерметт помнит… и тех, кто сидел возле него – тоже. Тех, кому безоружный Лерметт пытался продать свою жизнь как можно дороже… он скосил глаза, пытаясь высмотреть, что же Арьен с ними такого сделал – ведь их, как-никак, было двадцать человек – но не увидел вокруг никого. Ни единого тела. Даже трава, и та не примята.
– Это другой костер, – произнес Арьен, верно истолковав его недоуменный взгляд. – Я сначала перенес тебя, а уж потом за твои раны взялся. Неужто я стал бы тебя исцелять посреди этой… – Эннеари запнулся, и его слегка передернуло. – Этой бойни.
– Как… ты их… одолел? – Слова пока еще приходили на язык отчего-то не сразу, но Лерметт знал, что это ненадолго.
– Совсем не так, как собирался, – усмехнулся Эннеари, отнимая руки от его висков. – Помощник у меня выискался – могучий, не мне чета.
– Кто такой? – Эти два слова проскользнули сквозь горло уже лучше, значительно лучше.
– Белогривый, кому же еще быть, – сообщил Арьен. – Черному Ветру я велел себя дожидаться – вот он и ждал. А Белогривому никто никаких приказов не отдавал. Так разве он мог оставить тебя в беде? Не забывай, он ведь тебя выбрал.
Белогривый… да, Лерметт помнил не только свист стрел, но и ослепительную вспышку торжествующей ярости – как же мог он даже на грани сознания не распознать зов своего скакуна!
– Притом же у него здесь был магнит еще и другого рода, – добавил Эннеари, улыбаясь. – Куда как притягательный.
– Это какой? – удивился Лерметт.
– А ты сам посмотри, – посоветовал Арьен, улыбаясь еще шире. – Да не туда, правее.
Лерметт посмотрел правее, и глаза его распахнулись изумленно и весело. Зрелище, открывшееся его взору, всяко заслуживало того, чтобы его увидеть. Мышка, хотя и утомленная еще недавней скачкой, вовсю наслаждалась своей негаданной участью. Она то и дело пускалась рысцой, одновременно неуклюжей и грациозной, и отбежав в сторону самую малость, оборачивалась и невинно косила назад темным влажным глазом – да Лерметт поклясться был готов, что она хлопает ресницами, совсем как молоденькая горничная, которая отлично знает, что делает, но притворяется, что никакого понятия не имеет. Устоять перед подобным призывом не было решительно никакой возможности, и рыжий ухажер мгновенно откликался на манящий взгляд дамы его могучего лошадиного сердца. Белогривый шумно вздыхал, одним мощным прыжком преодолевал расстояние до кокетливо вздрагивающей Мышки, фыркал и нежно опускал голову ей на холку – для чего ему приходилось изрядно сгибать шею, учитывая разницу в росте. На несколько мгновений Мышка замирала от удовольствия, затем выскальзывала из-под ласк своего кавалера и впритруску повторяла маневр.
– Что он в ней нашел?! – вырвалось у Лерметта. Действительно, более гротескной парочки, нежели статный красавец Белогривый и низкорослая мосластая косолапенькая Мышка с мохнатыми щетками так сразу, с ходу, пожалуй, и не придумаешь.
– Извечный мужской вопрос, – с шутливым вздохом развел руками Эннеари. – Иногда на него даже удается получить ответ. Но только не в этом случае. Со мной этот рыжий мерзавец просто отказывается разговаривать. Вообще. Демонстративно.
– Почему? – полюбопытствовал Лерметт, не без труда отведя взгляда от галантных перипетий лошадиных взаимоотношений. Белогривый, ничего не скажешь, знал толк в ухаживании – изысканном и церемонном, без спешки и суеты. Мышка млела, проникаясь величием его чувств, и делала вид, что ну вот совсем не торопится сдаться.
– Да потому, что я не взял его с собой, – объяснил Эннеари. – Между прочим, он кругом прав. Мы дозволили тебе уехать без него, хотя он тебя выбрал – да этого одного довольно, чтобы он почел себя оскорбленным. Мало того, я тебе на выручку поехал, а его с собой взять не догадался. Это наше с тобой счастье, что он турнул за мною следом, не спросясь. Там все-таки двадцать человек было – и не сказано, что я сумел бы их всех положить так, чтобы ни один тебя не успел прирезать.
Лерметт нахмурился – но не от воспоминания о чудом миновавшей его смерти.
– Ты, между прочим, тоже турнул следом, не спросясь, – вздохнул он.
Лерметт и старался держаться, сколько было сил. Покуда бывший канцлер, бывший рыцарь, бывший подданный Селти желчь свою изливал, Лерметт собрал всю волю воедино – и ему удалось удержать темный прибой, не дозволить затопить свой рассудок. Черная волна покачивалась в ожидании, прирастая с каждым мгновением, но тяжелый гребень ее все же медлил. И лишь когда Селти пнул пленника по свежей ране, черная волна вытянулась под самый небосвод, а затем обрушилась вниз всей своей мощью. Все померкло, темная вода сдавила ребра, наполнила уши беззвучным гулом, и только где-то там, над черной волной пронесся погибельный свист и раздалось окрест чье-то неистовое торжество… но Лерметт уже почти не слышал его, не мог слышать.
Когда он очнулся, звездный свет показался ему пугающе сладостным, совсем как еле уловимый аромат жасмина. Черная волна отхлынула, и Лерметт торопливо вдыхал этот упоительный прохладный аромат, покуда она не вернулась. Она… Лерметт попытался было приподнять голову – и не смог.
С болью творилось нечто странное. Она была по-прежнему в нем – но как бы одновременно и вне его… да нет, определенно даже вне! Ее темный прибой уже не подымался из глубин его тела… никуда она не делась – и все же Лерметт ощущал боль не как то, что терзает изнутри, а как то, что находится рядом… рядом, очень близко, но не внутри.
Лежи спокойно , велела беззвучно какая-то незнакомая мысль. И ведь в самую пору велела – ибо с телом его творилось нечто совсем уже непонятное. Настолько непонятное, что Лерметта властно потянуло… нет, не вскочить и удрать – где уж ему, когда он и головы толком приподнять не может! – а выскочить и удрать прочь из собственного тела, с которым могут делаться такие непонятные чудеса. Боль ведь и вправду отодвинулась в сторонку – но не это было самым странным. Подумаешь, посторонилась – эко диво! Нет, другое ощущение, никогда прежде не испытанное… словно вовсе не в уме его, а вот именно что в теле, в неподвластном ему тепле плоти, в своевольной прочности костей нечто неведомое томится неизбывной жаждой поиска – и если не обретет желанной цели, не успокоится вовек. Томление такое яростное, что почти осознанное – словно у плоти может быть свой немыслимый разум – тяга настолько неодолимая… тяга чего – и к чему? Что так мучительно жаждет соединиться – и с чем? Лерметт не знал. Но там, где это неведомое обретало свою незнаемую цель, наступало успокоение… и темное колыхание боли словно бы уменьшалось… да нет же, не словно бы – уменьшалось, истаивало, отступало все дальше и дальше, покоряясь прохладе, сжимающей его виски.
Лерметт застонал и вновь попытался приподняться. Из невесомой нежности звездного света вынырнуло лицо Эннеари – темное, сосредоточенное, усталое.
– Лежи спокойно, – повторил Арьен уже вслух, и его пальцы сжали виски Лерметта еще сильнее. Голос эльфа был непривычно глуховатым и утомленным. – Я не смогу правильно срастить раны, если ты будешь вертеться.
Тут только Лерметт все понял и вспомнил – и по лицу его так и хлынули жаркие слезы благодарности и скорби. Раньше он думал, что это просто говорится так для красного словца – жаркие слезы. Разве слезы бывают горячими? Ерунда сплошная. И лишь теперь он понял, что это не ерунда, а правда, несомненная и мучительная. Слезы, катившиеся по его щекам, были жаркими, жгучими, как его горе, и он не мог бы их удержать, даже если бы и хотел – впервые в жизни.
– Так не пойдет, – без всякого выражения пробормотал Арьен этим новым глуховатым голосом, и его пальцы скользнули вдоль висков Лерметта чуть вперед.
Повинуясь их движению, мир качнулся – или это принцу только так показалось? Качнулся, словно лодка на речной волне, и вновь выровнялся по-прежнему… нет, не по-прежнему! Лерметт не удержал своего горя, оно скользнуло за борт и кануло в глубину.
– Вот даже и не вздумай спорить, – с непривычной спокойной твердостью возразил Эннеари, когда Лерметт устремил на него обвиняющий взгляд. – Да, то, что я сейчас сделал, отвратительно. Зато, к сожалению, неизбежно. У тебя, знаешь ли, выхода другого нет. Ты не можешь позволить себе тратить силы на скорбь. Слишком их у тебя сейчас мало. А времени – и того меньше. Тебе не горевать надо, а лежать смирнехонько, пока твои раны не срастутся – а потом лететь в столицу, что есть духу. И решения там принимать, опять-таки не в горячке горя, а на трезвую голову. Чтобы лишнего не натворить. Вот как разберешься, один ли этот мерзавец измену затаил или за ним еще заговорщики стоят, как порядок наведешь – тогда и будешь отца оплакивать. Я ведь твою скорбь у тебя не отнял, а только отстранил на время. Пришлось.
– Да, – прошептал Лерметт, заново дивясь движению собственных губ и звуку своего голоса.
– Тебе нужно как можно скорее подняться – а горе исцелению мешает, сам ведь знаешь, – добавил Арьен.
– Но разве ты не…
– Нет, – покачал головой эльф. – Я тебя только сложил… хорошо сложил, волокно к волокну свел, осколок к осколку, у тебя даже шрамов не останется. Но теперь это все должно срастись по-настоящему. Такие глубокие раны заращивать полностью единым разом я пока еще не умею.
Теперь Лерметт понимал, что творилось с его телом. Он представил себе, как внутри него волоконца рассеченных мышц упрямо искали друг друга, чтобы воссоединиться, и ему сделалось жутковато.
– Одним словом, лежи и не вертись, – заключил эльф и, помолчав, добавил. – Тебе не холодно?
– Нет, – ответил Лерметт, только тут сообразив, что обнажен до пояса. Он лежал на расстеленном плаще, и даже под голову ему Эннеари ухитрился что-то пристроить – скатанную рубаху, не иначе… ну, или нечто в этом роде… и костер рядышком горит… костер? Да, костер Лерметт помнит… и тех, кто сидел возле него – тоже. Тех, кому безоружный Лерметт пытался продать свою жизнь как можно дороже… он скосил глаза, пытаясь высмотреть, что же Арьен с ними такого сделал – ведь их, как-никак, было двадцать человек – но не увидел вокруг никого. Ни единого тела. Даже трава, и та не примята.
– Это другой костер, – произнес Арьен, верно истолковав его недоуменный взгляд. – Я сначала перенес тебя, а уж потом за твои раны взялся. Неужто я стал бы тебя исцелять посреди этой… – Эннеари запнулся, и его слегка передернуло. – Этой бойни.
– Как… ты их… одолел? – Слова пока еще приходили на язык отчего-то не сразу, но Лерметт знал, что это ненадолго.
– Совсем не так, как собирался, – усмехнулся Эннеари, отнимая руки от его висков. – Помощник у меня выискался – могучий, не мне чета.
– Кто такой? – Эти два слова проскользнули сквозь горло уже лучше, значительно лучше.
– Белогривый, кому же еще быть, – сообщил Арьен. – Черному Ветру я велел себя дожидаться – вот он и ждал. А Белогривому никто никаких приказов не отдавал. Так разве он мог оставить тебя в беде? Не забывай, он ведь тебя выбрал.
Белогривый… да, Лерметт помнил не только свист стрел, но и ослепительную вспышку торжествующей ярости – как же мог он даже на грани сознания не распознать зов своего скакуна!
– Притом же у него здесь был магнит еще и другого рода, – добавил Эннеари, улыбаясь. – Куда как притягательный.
– Это какой? – удивился Лерметт.
– А ты сам посмотри, – посоветовал Арьен, улыбаясь еще шире. – Да не туда, правее.
Лерметт посмотрел правее, и глаза его распахнулись изумленно и весело. Зрелище, открывшееся его взору, всяко заслуживало того, чтобы его увидеть. Мышка, хотя и утомленная еще недавней скачкой, вовсю наслаждалась своей негаданной участью. Она то и дело пускалась рысцой, одновременно неуклюжей и грациозной, и отбежав в сторону самую малость, оборачивалась и невинно косила назад темным влажным глазом – да Лерметт поклясться был готов, что она хлопает ресницами, совсем как молоденькая горничная, которая отлично знает, что делает, но притворяется, что никакого понятия не имеет. Устоять перед подобным призывом не было решительно никакой возможности, и рыжий ухажер мгновенно откликался на манящий взгляд дамы его могучего лошадиного сердца. Белогривый шумно вздыхал, одним мощным прыжком преодолевал расстояние до кокетливо вздрагивающей Мышки, фыркал и нежно опускал голову ей на холку – для чего ему приходилось изрядно сгибать шею, учитывая разницу в росте. На несколько мгновений Мышка замирала от удовольствия, затем выскальзывала из-под ласк своего кавалера и впритруску повторяла маневр.
– Что он в ней нашел?! – вырвалось у Лерметта. Действительно, более гротескной парочки, нежели статный красавец Белогривый и низкорослая мосластая косолапенькая Мышка с мохнатыми щетками так сразу, с ходу, пожалуй, и не придумаешь.
– Извечный мужской вопрос, – с шутливым вздохом развел руками Эннеари. – Иногда на него даже удается получить ответ. Но только не в этом случае. Со мной этот рыжий мерзавец просто отказывается разговаривать. Вообще. Демонстративно.
– Почему? – полюбопытствовал Лерметт, не без труда отведя взгляда от галантных перипетий лошадиных взаимоотношений. Белогривый, ничего не скажешь, знал толк в ухаживании – изысканном и церемонном, без спешки и суеты. Мышка млела, проникаясь величием его чувств, и делала вид, что ну вот совсем не торопится сдаться.
– Да потому, что я не взял его с собой, – объяснил Эннеари. – Между прочим, он кругом прав. Мы дозволили тебе уехать без него, хотя он тебя выбрал – да этого одного довольно, чтобы он почел себя оскорбленным. Мало того, я тебе на выручку поехал, а его с собой взять не догадался. Это наше с тобой счастье, что он турнул за мною следом, не спросясь. Там все-таки двадцать человек было – и не сказано, что я сумел бы их всех положить так, чтобы ни один тебя не успел прирезать.
Лерметт нахмурился – но не от воспоминания о чудом миновавшей его смерти.
– Ты, между прочим, тоже турнул следом, не спросясь, – вздохнул он.
Глава 36
Именно в это мгновение Ренган, король эльфов, взял в руки чашу и наполнил ее водой из родника.
Чаша эта была единственной в своем роде – второй такой, хоть полсвета переверни, и то не сыщешь. При виде нее любой Мастер Чаш за голову бы схватился. Любой – но не Ренган. Ибо чаша эта была изделием рук Лавелля. Великого шута Лавелля. Самого лучшего друга, какого только может повстречать на своем жизненном пути человек ли, эльф ли… да кто угодно! Замечательный, великий, прекрасный, гениальный и нелепый – что ж, чаша была своему создателю вполне под стать. Ренган, как ни пытался, так и не смог понять – то ли Лавелль и в самом деле настолько не умеет резать по дереву, то ли он просто-напросто притворился и морочит друга шутки ради… ради одной из своих небрежных и восхитительных шуток, для которой Ренган, не колеблясь, отдал бы все свое эльфийское долголетие, только бы услышать такую шутку еще раз. Скорее все-таки второе: ведь шут – это человек, который умеет все на свете гораздо лучше тех, кто зарабатывает себе этими умениями на хлеб, но притворяется, что не умеет вовсе. Скорее всего… но руку на отсечение Ренган, пожалуй, давать бы не стал: ведь с Лавеллем никогда нельзя знать наверняка.
Чаша эта была единственной в своем роде – второй такой, хоть полсвета переверни, и то не сыщешь. При виде нее любой Мастер Чаш за голову бы схватился. Любой – но не Ренган. Ибо чаша эта была изделием рук Лавелля. Великого шута Лавелля. Самого лучшего друга, какого только может повстречать на своем жизненном пути человек ли, эльф ли… да кто угодно! Замечательный, великий, прекрасный, гениальный и нелепый – что ж, чаша была своему создателю вполне под стать. Ренган, как ни пытался, так и не смог понять – то ли Лавелль и в самом деле настолько не умеет резать по дереву, то ли он просто-напросто притворился и морочит друга шутки ради… ради одной из своих небрежных и восхитительных шуток, для которой Ренган, не колеблясь, отдал бы все свое эльфийское долголетие, только бы услышать такую шутку еще раз. Скорее все-таки второе: ведь шут – это человек, который умеет все на свете гораздо лучше тех, кто зарабатывает себе этими умениями на хлеб, но притворяется, что не умеет вовсе. Скорее всего… но руку на отсечение Ренган, пожалуй, давать бы не стал: ведь с Лавеллем никогда нельзя знать наверняка.