Раткевич Элеонора. Таэ эккейр!

   – Ты уверен? – На сей раз Эннеари был сбит с толку совершенно. До сих пор все, что говорил Лерметт, имело смысл, и неоспоримый… но, во имя всего святого, какой смысл для посла в том, чтобы отказаться от своего синего посольского плаща?
   – Да, – отрезал Лерметт.
   Ступая твердо и уверенно, он подошел к телеге, взметнул в воздух чуть запыленный синий плащ, словно боевое знамя, и накрыл им недвижных эльфов.
   Эннеари сглотнул подступивший к горлу комок.
   – Буди своих беглецов, – промолвил Лерметт, поправляя расстеленный поверх телеги плащ. – Что-то они сегодня разоспались. А ведь нам уже и в путь пора.
   Эннеари обернулся. Аркье, Ниест и Лэккеан спали так старательно, как того и требовало от них хорошее воспитание и врожденный такт. Впрочем, другого от них Эннеари и не ожидал.

Глава 25

   За перевалом открывалась огромная долина, сплошь покрытая холмами – и высокими, и не очень. Лерметт вздохнул. Он примерно догадывался, что за зрелище его ожидает.
   – Приехали, – объявил Эннеари. – Честное слово, приехали. Или ты мне не веришь?
   Зубы его обнажились в непередаваемо лукавой усмешке.
   – Зануда ты, – вздохнул Лерметт. – Верю, конечно. Приехали, а как же. Вот только ты видишь, куда мы приехали… да что там, даже кони наши видят. А я, само собой, нет. Ни я, ни Мышка. И как мне прикажешь войти, если я входа не вижу? Как девочка из сказки? Просить, чтобы Долина впустила то, что ей не принадлежит? – Стоило Лерметту упомянуть о слышанной в детстве сказке, как она пришла на ум вся, в мельчайших подробностях, а вместе с нею – непреодолимое желание вымолвить что-нибудь этакое… сказочное. – И как просить? В этаком примерно роде… – Он на мгновение примолк, частью вспоминая, а частью сочиняя нужные слова прямо на ходу, и произнес с улыбкой. – Холм, холм, зеленый холм, отворись-откройся! Впусти старую телегу и мышастого коня… и меня. Ой…
   Он замер, пораженный. Холмистая долина истаивала в воздухе, словно дымок над угасающим костром. Очертания холмов еще дрожали на ветру – но под ними явственно проступала совсем другая долина. Ива, согбенная над прихотливо изогнутой рекой… луг с высоченными травами почти в рост человека… следы конских копыт на еще влажной после недавнего дождичка тропинке…
   – Ой, – еле слышно, почти одними губами повторил Лерметт.
   – Действительно, ой, – невозмутимо подтвердил Эннеари. – Твой учитель магии был прав. Ты по этой части и в самом деле не без способностей. Чутье у тебя, во всяком разе, отменное. Сказки. Ну надо же. Не всякий бы на твоем месте догадался. Вообще-то я собирался впустить тебя сам… но ты и без моей помощи вошел. – Он помолчал и добавил. – Надеюсь, это к добру. Очень надеюсь.
   – Что ты имеешь в виду?
   Арьен ответил не сразу.
   – Если уж сама долина тебе открылась, – медленно, словно стараясь убедить самого себя, произнес он, – ведь не могут те, кто в ней живет, отказать тебе в праве войти?

Глава 26

   Только долголетняя привычка позволяла королю Ренгану сохранять спокойствие хотя бы внешне, однако и оно давалось ему с трудом. Смутное беспокойство снедало его ежемгновенно, беспокойство тем более мучительное, что почти и незамечаемое. Тревоге резкой, яростной и внезапной, словно удар клинка, возможно и противостоять, как удару вражеского меча – но что делать с тревогой беспричинной, приходящей словно бы ниоткуда, медлительной и невидимой, как удушье? Ни битвы, ни схватки, ни поединка – ни победить, ни погибнуть, а на душе тесно делается до изнеможения. Напрасно король эльфов повторял себе в который уже раз, что тревожиться, в сущности, не о чем. Самоуговоры потому и не помогали, что беспокойство невозможно было ни с чем соотнести. В самом деле – разве впервые мальчишки, вопреки запрету, утягивались за перевал? Да нет, подобные побеги случались уже не единожды. Случай вполне обыкновенный: даже мертвый булыжник, и тот не во всем послушен рукам камнетеса, что же о живых существах говорить! Одно только – прежние убеги бывали обычно недолгими: выказать себя дерзновенным смельчаком, посмевшим переступить запрет – и сразу назад. Иной раз король уже спустя несколько месяцев случайно узнавал о самовольной отлучке. Однако и в этом никакого правила нет – случалось, что юнцы, полные решимости отважно пуститься во все тяжкие, задерживались среди людей и подольше. Чаще всего мальчишки возвращались сами, изображая совершенно непосильное раскаяние – но ведь бывало, что за подгулявшими молокососами приходилось и отправлять кого-нибудь постарше. Нет, ничего решительно необыкновенного не стряслось. А что отправился за беглыми на сей раз Арьен, так это и вовсе правильно: кто-нибудь постарше, снисходя к молодости ослушников, может и помирволить им – а даже если и возьмется отчитать нахальных побродяжек… да когда это юнцы слушали взрослых, не пропуская наставления мимо ушей, как присущее зловредным наставителям занудство? А вот Арьен спуску соплякам не даст нипочем, и к тому же от укоров почти что сверстника, едва ли не друга, не отмахнешься запросто. Они сами собой западают в душу… нет, если кто и сумеет не просто устроить выволочку приятелям, а чего-то этой выволочкой добиться, так только Арьен. Все правильно, и даже грохот лавины, донесшийся со стороны правой седловины перевала – не причина для тревоги. Невозможно Арьену угодить под лавину. Ни с одним эльфом такого не случалось, да и случиться не могло. Разве что оставить эльфа связанным там, где лавина должна сорваться… или чтобы он, тяжко раненный, успел истечь кровью до помрачения в сознании… так ведь на Арьена и нападать некому. А что сын не возвращается так долго… нет, и здесь не из чего произрасти беспокойству. Конечно, пересечь Хохочущий Перевал по правой седловине и одного дня довольно… однако за время своей отлучки семеро беглецов могли ой как далеко уйти – поди, догони их… а прежде того сыщи! Скоро ждать Арьена домой даже и думать нечего…
   Но ведь откуда-то должна была взяться эта смутная тревога?
   Отвлечься от тоскливого беспокойства королю никак не удавалось. Мало-помалу оно так властно заполонило собою сознание, что думать о чем бы то ни было сделалось почти невозможно. Тревога не то, чтобы отвлекала от прочих мыслей – она просто-напросто высасывала их, оставляя после себя ничем не заполняемую пустоту. Тягостная эта пустота снедала Ренгана так неотвязно, что он силком приневоливал себя к любому делу, только бы одолеть ее. Руки его без всякого участия мысли полировали недавно выточенную деревянную чашу, смоченная лимонным маслом тряпица ровно ходила по ее округлому боку – однако к работе своей король испытывал такое безучастие, словно вот эти вот его руки находились от него далеко-далеко, на совсем уже дальнем краю света, чуждые ему и почти забытые.
   И когда наконец-то земля едва приметно дрогнула, отзываясь на перестук копыт, король так и рванулся навстречу долгожданному их топоту, сжимая в руках почти отполированную чашу.
   Мерный перестук копыт доносился от левой седловины – вот и разгадка долгого ожидания: ведь если правую накрыло сходом, пройти по ней невозможно никак. Да и не смог бы Арьен по ней возвращаться: ведь мальчишки удрали конно – значит, и вернуться им пришлось бы на тот же манер. Не оставлять же коней за перевалом! Все окончилось благополучно… одна беда – тревога отчего-то медлит, не желает уходить, так и цепляется за сердце, все требует прислушаться… к чему? К невнятному звуку, вплетенному в конский топот?
   Источник этого звука Ренган увидел еще издалека. Тележный скрип – вот что это такое… давненько ему не приходилось слышать ничего подобного… откуда Арьен взял телегу? Откуда – потому что спрашивать, зачем, и вовсе излишне. Если уехало семеро мальчишек, а вернулись, сидя в седле, только трое… ответ, страшный своей единственностью, напрашивается сам собой. Трое из семерых, да Арьен четвертым… Арьен во главе этой мучительной процессии – и притом не один. Он о чем-то переговаривается негромко со своим неожиданным спутником… совсем ровесники на вид… а на самом деле собеседник Арьена раз в пять-шесть его моложе годами – потому что это человек.
   Король смирял себя, запрещая телу сорваться в безумный бег – и только сердце колотилось быстро и напряженно, словно бы он и вправду бежал навстречу еще незнаемой, но несомненной беде. Но он не бежал, он шел ровным шагом, мучительно пытаясь угадать сущность этой беды еще прежде, чем она сама скажет о себе. Мальчики, привезенные в телеге – ранены? убиты? изувечены? Что сотворили они по ту сторону перевала – и что сотворили с ними? Есть ли для них еще хотя бы тень надежды… хотя навряд ли. Арьен бы лошадей гнал быстрее мысли, будь дело хоть в малости поправимо. Значит, убиты… убиты – кем? Людьми? Но отчего же тогда человек рядом с Арьеном – не пленник, а собеседник? И собеседник не враждебный, не безразличный – иначе как бы он очутился в седле Черного Ветра?
   А потом Арьен и незнакомец спрыгнули с коней, и король ощутил, что у него земля уходит из-под ног… потому что он перепутал. Снедаемый тревогой, он едва скользнул издали быстрым взглядом по двоим ровесникам, один из которых был старше другого более чем впятеро, едва дал себе труд приметить дорожное платье, сшитое на человеческий манер, да излюбленную Арьеном при черных штанах белую рубаху… он обознался, спутал этих двоих, покуда они недвижно сидели в седле – однако движения эльфа и человека разнятся слишком явственно, чтобы даже и самый беглый взгляд мог дать промашку. В небеленую рубашку и охотничьи штаны из тонкой замши был облачен как раз Арьен – Арьен, соскочивший с седла Черного Ветра. А в белое и черное был облачен оседлавший Белогривого человек – юноша с улыбчивыми глазами, которые смотрели сейчас с такой серьезной сдержанностью, что никакая погибель не сумела бы взглянуть так ясно и печально. А ведь он и есть погибель – и не потому только, что Ренгану легче бы живым в могилу лечь, нежели увидеть своего сына рядом с человеком. И не потому, что схожесть этих двоих оказалась внезапнее удара молнии. А оттого, что широкий ворот белой рубахи лишь ненадолго заслонил собою знак, известный всякому… и при виде этого знака руки короля бессильно разжались, и маленькая деревянная чаша сама собой выронилась в густую траву.
   Знак в виде щита, синего сверху и черного внизу, перечеркнутого наискось золотым шнуром. Посольский аффикет. «Над нами одно небо, а под нами одна земля» – вот что говорит этот щит. И добавляет: «А слово посла дороже золота». Шнур на маленьком щите, между прочим, и вправду золотой, и сам щит из дорогих камней набран… а это значит, что беда непоправима. Какой-нибудь никому не известный рыцарь, едучи на переговоры, нарвал бы попросту синих васильков да черных «кошачьих лапок» и перевязал бы их желтой ленточкой. Но аффикет из самоцветных каменьев с настоящим золотом может означать только одно: незачем обольщаться юностью негаданного гостя. Это не гость, а посол, и не какой попало, а облеченный нешуточной властью. Такой не поедет толковать о вылитой из озорства бочке вина или обещании жениться, проказливо данном дочке мельника. Человек его положения может вести переговоры лишь о чем-то серьезном… смертельно серьезном. Мальчики на телеге – и человек со щитом при золотом шнуре… значит, вместе с горем нагрянула еще и беда.
   Беда, которая вправе из-под сине-черного щита разить насмерть, прямо в беззащитное сердце… но король наделен иным правом – правом исполнить свой долг, прикрыв собой остальных… собой – щитом, способным помериться крепостью с сине-черным, закрыть сердце Долины… а то, что щит и сам обладает сердцем, никого не касается.
   Почти помимо воли король нагнулся и поднял упавшую чашу, сам еще толком не зная, зачем – но за это недолгое мгновение ему удалось овладеть собой совершенно. Вся боль, все муки и томления заледенели, сделав лицо короля спокойным и непроницаемым. Неожиданное горе согнуло растерянного эльфа – но распрямился навстречу незваному пришельцу властитель, готовый к битве.
   Юноша отдал поклон, и король тогда лишь запоздало сообразил, что поклонился послу первым.
   – Чему обязан высокой чести видеть в своих краях полномочного посланника? – спросил он, вежливой отчужденностью вынуждая посла держаться так же церемонно и сдержанно, не давая воли гневу.
   Однако намерениям Ренгана суждено было разбиться вдребезги: в ясных глазах посла не промелькнуло и намека на гнев, а холодная учтивость, казалось, не была ему свойственна и вовсе, равно как и увертливость, велящая ничего не называть своими именами.
   – Боюсь, что серьезным неприятностям, – ответил юноша просто и прямо, с такой подкупающей сердечностью, что у короля заныло в груди. – По нашу сторону перевала все уже закончилось… не скажу, что закончилось хорошо – это значило бы солгать, да притом солгать с издевательской жестокостью – однако по крайней мере все, что могло разрешиться, разрешилось. Вот только беда тем, что случилось, не ограничивается.
   Щит не может, не должен, не смеет ломаться… даже если он живой и истекает кровью. Но единый хотя бы вздох… ведь это можно?
   – А-арьен! – выдохнул король почти моляще, глядя на сына, с которым несколько мгновений назад он перепутал нежданного чужака.
   – Это правда, – хмуро ответил Эннеари, глядя чуть в сторону. – Даже хуже – это еще не вся правда.
   И снова ясные серые глаза чужака взглянули на Ренгана с таким сердечным, таким глубоким пониманием, что смерть, и та не показалась бы королю горше.
   Лерметт его и в самом деле понимал, не обольщаясь и не обманываясь ничем внешним. Его не вводило в заблуждение юное лицо короля – на вид почти ровесника Эннеари. На неопытный человеческий взгляд король выглядел едва ли лет на пять старше собственного сына – а значит, в действительности их разделяет не меньше пяти веков. Не обманывался Лерметт и простотой наряда – чуть поношенными темно-зелеными штанами, сидевшими на стройном теле эльфа на диво ловко, распахнутой зеленой рубахой, подобранной у локтей к плечам узкими ремешками шнуровки, и даже руками, перепачканными полировочным маслом: величие не зависит от платья, кому, как не принцу это понимать. Перед Лерметтом стоял истинный владыка, король до мозга костей. И мнимым спокойствием лица этого владыки Лерметт не обольщался тем более. Он не просто понимал, он чуял каждым клочком своей кожи, каждой каплей своей крови, какая боль и тревога терзают этого высокого эльфа с безмятежной улыбкой на молодом лице. Такое с Лерметтом случалось и раньше. Слова, и те бывали не нужны – довольно было взглянуть в глаза, иной раз даже совершеннейшему незнакомцу, и сердце Лерметта начинало биться в такт его сердцу, и понимание обрушивалось на принца, как проливной дождь. Обычно такие озарения бывали краткими, и заканчивались либо неомраченной дружбой, либо дикой враждой – в таких случаях Лерметт хмуро напоминал себе, что понимание слишком страшная штука, чтобы остаться безнаказанным. К сожалению, он не был властен над этим состоянием и вызвать его к жизни по собственной воле не умел. Взять вот хотя бы Арьена: пережитое вместе сдружило их накрепко – но сколько же глупостей они оба ухитрились прежде натворить и наговорить! А вот с отцом друга нахлынувшее проникновение на краткий миг связало их намертво… вот только чем еще обернется это мгновение неложной и непреложной ясности?
   Король с явным усилием отвел глаза от Лерметта и устремил взгляд на троих юнцов – взгляд тяжелый, суровый, вопрошающий.
   – Ренган, – запинаясь, вымолвил Аркье, от волнения напрочь позабыв обо всякой вежливости и переходя на эльфийский, – тоа кейллер…
   Чего именно не хотели трое беглых мальчишек, так и осталось для Лерметта тайной, ибо Эннеари перебил его – негромко, но властно.
   – Довольно, отец, – произнес он. – Оставь.
   Лерметту огромного труда стоило не поперхнуться – ибо слово это Арьен произнес с его собственными интонациями и едва ли не его голосом.
   – Оставь, говорю, – твердо повторил Арьен в ответ на растерянный взгляд отца. – За побег свой они уже расплатились, и даже с лихвой. А за все остальное они не ответчики. Наоборот. У них хорошие задатки и сильная воля. Они держались достойно и заплатили с избытком. Оставь их. Пусть отдохнут покуда. Нам и без них есть о чем поговорить.
   Так. Оказывается, Арьен и доводы Лерметта запомнил – и сейчас повторил их слово в слово. Будем надеяться, что для его величества Ренгана эти доводы окажутся не менее убедительными.
   Ренган отвел взгляд от беглой троицы. Аркье, Ниест и Лэккеан еле приметно вздохнули с облегчением. Лерметту даже показалось, что под взглядом короля они было и вовсе задержали дыхание. Лерметта это не удивило. Он бы и сам подумал, окажись он под таким взглядом, а стоит ли дышать.
   – Идите, – коротко бросил Эннеари. – Да, и коней заберите. Вот уж кто заслужил отдых, так это они.
   Ниест, едва в силах скрыть неподобающую поспешность, ухватил за повод Черного Ветра, Лэккеан не без трепета принял узду Белогривого. Рыжий жеребец оглянулся на Лерметта долгим придирчивым взглядом, неодобрительно фыркнул, но увести себя все же позволил.
   – Да, и целителей позовите, – крикнул Арьен вослед. – Может, что-то еще и можно будет сделать.
   Взор короля вспыхнул такой неистовой надеждой, что Лерметт поневоле опустил веки.
   – Так они живы? – выдохнул король, не отводя глаз от покрытой синим плащом телеги.
   – Нет, – коротко ответил Эннеари, опередив Лерметта.
   – Мертвы? – Губы короля побелели.
   – Нет, – опустил голову Эннеари.
   – Хуже, – ответил Лерметт, казня себя мысленно за каждую секунду промедления, породившего эту ложную надежду. – Я сейчас объясню. Понимаете, еще когда мы с Арьеном нашли дом этот располовиненный, я в душе усомнился, что это сделали эльфы, пусть даже и по своей воле, если они не сошли с ума и не околдованы.
   Ренган почти без сил опустился на широкий, нагретый солнцем камень, и Лерметт последовал его примеру. Разговор им предстоял не только тяжкий, но и долгий, даже если не упоминать об обстоятельствах, швырнувших в его руки умирающего Эннеари – а уж об этом Лерметт твердо решил покуда умолчать. Довольно и того горя, которое уже свалилось на плечи короля Ренгана, а заодно и того, что ему еще предстоит, когда он выслушает посла людей до конца. Незачем еще и терзать его бедой, которая едва не случилась с его сыном. Не случилась ведь, ну и ладно. Потом, после, Арьен всяко найдет время рассказать о том, что едва не помер, да притом не единожды – если сочтет нужным, разумеется. А если нет – так и нечего мучить отца призраком несбывшегося горя. В любом случае это будет потом – потом, не сейчас, не теперь, не в эту минуту, когда в глазах Ренгана, зеленых, как и у его сына, плещется такая боль, такой стыд, что вчуже глянуть, и то страшно.
   Рассказ и впрямь вышел долгим. Арьен время от времени вмешивался, уточняя ту или иную деталь, но по большей части говорил все-таки Лерметт. Когда он закончил, то отвел глаза: смотреть в эту минуту на Ренгана было превыше его сил… да и чьих угодно, если на то пошло.
   – Мы не держим зла, – заверил он короля, так и глядя по-прежнему чуть вбок. – Да мы и не вправе – ведь колдун, наложивший заклятие, был человеком.
   – Мы не держим зла, – эхом откликнулся король, тоже глядя не на посла, а в сторону. – Да мы и не вправе. Те, кто поддались его чарам, были эльфами. Между нами нет вины и войны.
   – Между нами нет вины и войны, – повторил Лерметт за ним, положив руку на свой посольский аффикет в знак того, что сказанное им сказано не только от его имени.
   – Вот и славно, – улыбнулся Эннеари, до того бледный от напряжения. – Значит, с этим делом закончено. Пойдем, Лерметт, я тебе свой дом покажу и с сестрой познакомлю. Мне давно вас друг другу показать хотелось.
   – Ни в коем случае, – холодно заявил король. Слова его звучали непреложно, как смертный приговор – однако Арьену было безразлично, подлежит ли приговор обжалованию.
   – Но почему? – вскричал он.
   – По той же причине, – отрезал король, – по которой собаку не сажают за один стол с людьми.
   Лерметту мгновенно захотелось залепить его эльфийскому величеству пощечину – аж ладони зачесались. Не из-за себя, нет – из-за того, во что от нежданного позора превратилось лицо Арьена. Жесткое, белое и полупрозрачное, словно бы костяное. Таким его Лерметт даже на перевале не видел. Даже на поляне с привязанными эльфами. Оцепенелое, с застывшими губами… люди так выглядят за миг до смерти или безумия. Эльфы, конечно, дело иное… хотя – а иное ли? Если Лерметт так хорошо понимает сейчас Эннеари… да что там – понимает! Он бы и сам так себя чувствовал на его месте. Называешь человека своим другом – а потом твой отец встречает его хладнокровными оскорблениями… и ты ничего, ничего не можешь поделать! Арьен опасался, что Лерметта могут не впустить – сам Лерметт был в этом попросту уверен – но вот оскорблений Эннеари не ожидал. И ведь это, скорей всего, только начало. Нечего обольщаться юным лицом и ясными глазами оскорбителя, королю не меньше тысячи лет, если не больше – за такой-то срок издевок можно поднакопить немеряно… а уж научиться пускать их в ход за столько сотен лет и вовсе немудрено. Этот старикан с безмятежным юным ликом только на зубок его попробовал… отведал, так сказать. А вот когда он в полную силу развернется… посмотри на сына, старый дурак, на сына своего посмотри! Обернись же! Неужели ты не понимаешь, что сделал ему больно? Ему – не мне! Что ты его без стрелы ранил, без меча убил? Разве не видишь, как сама жизнь утекает прочь из него вместе с честью и попранной дружбой? Посмотри же – или ты совсем из ума выжил? Странно… а эльфам вообще случается выжить из ума? Хотя… почему бы и нет? Люди иной раз и за семь десятков лет успевают. Эльфы, конечно, премудрые – так ведь и времени у них на то, чтобы пережить свой ум, куда больше. А ты, твое величество, из ума точно выжил. Иначе не стал бы заставлять моего друга страдать при мне. Нам, людям, это, знаешь ли, отчего-то не по нраву. По счастью, из всех возможных оскорблений ты выбрал именно такое… и мне есть, что тебе ответить. Ну, держись, твое величество. Ты напросился. И ведь не заставлял тебя никто – сам и только сам… теперь не обессудь.
   – Ну, отчего же, – промолвил Лерметт медленно и раздельно, наслаждаясь вкусом каждого из своих слов, будто спелыми виноградинами. – Я знавал одну собаку, которую сажали за стол вместе с людьми. На почетное сидение.
   Король, явно собиравшийся высказать еще какую-нибудь особо изысканную пакость, так и замер с открытым ртом.
   – С-собаку? – непроизвольно вымолвил он.
   – Собачищу, – жизнерадостно подтвердил Лерметт. – Здоровенный такой пес был. Дичок его звали. Потому что крепкий был, как дикая лесная яблоня.
   Воспоминание мимолетной улыбкой тронуло его губы. У Дичка было еще одно прозвание – Местоблюститель. Отец всегда считал, что объезжать коня и воспитывать щенка должны хозяйские руки, а не наемные. Дичок таскался за обожаемым хозяином повсюду. В недолгие часы разлуки он, как и все щенки, для утоления горя грыз все, что пахло хозяином – однажды умудрившись сожрать даже королевскую перевязь. Избыв же эту щенячью привычку, он приобрел другую – вспрыгивать на любое сидение, только что оставленное хозяином, и устраиваться там со всеми удобствами. На трон его, понятное дело, не пускали – но любой стул, на котором сидел король, был его законной добычей, в чем придворным пришлось убедиться… иной раз довольно болезненным способом. Думаете, сесть на опустевший стул не значит совершить оскорбление величества? Дичок так не считал. Некий придворный вот попытался однажды – и Дичок так цапнул его за святотатственную часть тела, посредством коей тот приступил к совершению преступного действия, что бедолагу месяц на пирах видно не было, да и потом он долго еще предпочитал непринужденно стоять, чуть заметно вздрагивая при виде стульев, скамей и сидений любого рода. Придворные урок усвоили, а Дичок получил почетное прозвище Местоблюститель.
   – Огромный был пес. Хоть верхом на него садись.
   – И за что же эту… э-э… собачищу сажали за стол? Неужели только за несколько неподобающий для собак рост? – Его эльфийское величество так растерялся, что вполне уместное замечание навроде “варварство какое” просто не пришло ему в голову. Впопыхах он съязвил кое-как – да притом же наиболее удобным для Лерметта образом. Вопрос, даже и иронический, даже и заданный издевки ради, требует ответа – вот Лерметт и ответит. Да не просто ответит, а подробно, обстоятельно… так долго, как только сможет. И еще дольше. Чтобы лицо Арьена перестало напоминать призрак со скорбными сухими глазами. Чтобы он успел опомниться. А отец его – чем черт не шутит – одуматься.
   – Как можно! – Лерметт улыбнулся широко и сладко. – Причина была, уверяю вас. Это ведь не когда попало случилось, а в год Ланнского турнира.
   Лицо короля приобрело окончательно замороченный вид. Постичь, какое отношение имеет турнир в городе Ланне к собаке избыточного размера, которую отчего-то сажают за стол… нет, этого ничей рассудок не выдержит. Это даже и для эльфа немного слишком. Его величество пребывал в изрядном замешательстве – и Лерметт воспользовался его замешательством вовсю, продолжая свой рассказ с точно рассчитанной неспешностью.
   – Отец тогда отправился в Ланн не один. Рыцарей с ним было много, человек тридцать. Ну, и Дичок, само собой, увязался – куда же без него! Попробуй его дома оставить, если он наравне с лошадью бегать может! Не охотничья ведь собака – боевая.