Страница:
Именно это Эннеари и чувствовал, когда два самых дорогих его сердцу существа схлестнулись в противоборстве. Он все никак не мог поверить, что схватка происходит нешуточная, что это всерьез и на самом деле – а когда понял, вмешаться в поединок так и не сумел. Ведь когда поединщики сшибаются мечом к мечу, и сталь сыплет свирепые искры, безоружному обезумевших бойцов не разнять. А Эннеари и был безоружен – потому что те, кто сражался, были ему не чужими. Как легко и просто разнять сражающихся, когда свару затеяли случайные знакомцы, а то и вовсе сторонние – хватаешь меч и разбрасываешь их по сторонам, не заботясь о том, кто из них подвернулся тебе под горячую руку. И как же тяжко, почти невозможно поднять оружие против своих – а что, если ранишь кого ненароком, желая спасти? А если насмерть? А если вдобавок выхода иного нет, и ранить нужно не случайно, а намеренно? Будь проклята минута, когда взяться за оружие необходимо – и невозможно! Когда сражаться гибельно, а не сражаться смертельно. Когда две ослепленные своей правотой правды бьются насмерть, и за которую ни встань, все едино ты низкий подлец. И от меньшего, бывало, сходили с ума. Чего ждешь? Давай же, выбирай между невозможным и немыслимым!
Нет, в этом поединке Эннеари был непоправимо, безнадежно безоружным – еще и потому, что он был и целью схватки, и полем боя. И Лерметт, отказавшись от сражения, оказал ему единственно оставшееся, хоть и беспощадное милосердие.
Вот только тяжесть от этого милосердия на душе совершенно неподъемная.
Эннеари не знал, долго ли он просидел на камне, глядя пустыми безразличными глазами в пустое безразличное небо. Рядом по-прежнему совещались вполголоса целители. Взгляд Эннеари бесцельно выхватывал то одно лицо, то другое – пока не натолкнулся на встречный взгляд, проницательный и ясный.
Илери! Конечно, в такой беде без нее не обойтись. Эннеари всегда гордился младшей сестрой – одной из лучших, несмотря на юные годы, целительниц Долины. Когда бы не потрясение, Эннеари сообразил, что уж кого-кого, а Илери кликнут на помощь в первую очередь. А сообразив, нашел бы в себе силы скрыться с ее глаз подальше. Старшего брата Илери знает насквозь – потому что любит… а вот видеть его оцепеневшим от ярости и стыда не любит. И пребывать в оцепенении не дозволит. Неважно, каким способом, но не дозволит, и все тут. Будет ли она браниться или сострадать… и еще неизвестно, что окажется для Эннеари более мучительно…
Торопливо махнув рукой остальным целителям – дескать, обождите меня – Илери подошла к брату почти вплотную. Эннеари устало посмотрел ей в глаза.
– Ты уже решил, что тебе теперь делать? – напрямик спросила Илери. И от этого простого вопроса давящая тяжесть исчезла, словно ее и не было никогда.
Все-таки Илери была одной из лучших целительниц. И самой лучшей на свете сестрой! Вовсе она не собиралась ни бранить Эннеари, ни жалеть. Она просто-напросто напомнила ему, что свершившееся хотя и невозвратимо – зато поправимо.
– Да, – твердо ответил Эннеари.
Стыд отхлынул, ярость улеглась совершенно – не потому, чтобы повод для нее исчез. Просто Илери права – а значит, времени у него нет яриться. Умница сестренка. Когда Эннеари все уладит, непременно надо будет их с Лерметтом познакомить. Быть того не может, чтобы эти двое не пришлись друг другу по душе. А уж тогда Илери наверняка поможет объяснить отцу – так объяснить, чтобы он понял, а не просто согласился. Илери замечательно умеет всем все объяснять. Или делать так, чтобы ее собеседник сам все себе объяснил. Вот как сейчас. Много ли она Эннеари сказала? Один-единственный вопрос задала, и только.
– Спасибо, – тихо добавил Эннеари.
Сестра окинула его испытующим взглядом.
– Вот теперь верю, – кивнула она, повернулась и ушла обратно к телеге, машинально накручивая на палец прядь волос – непреложный знак того, что поверила брату все-таки не до конца, но решила не обижать его лишним присмотром. И напрасно: Эннеари ей не солгал – да он и вообще практически не умел лгать. Он и в самом деле уже решил, что станет делать.
Решение снизошло на него мгновенно. Именно поэтому Эннеари и не сомневался в том, что оно верное. Он решил, что последует за Лерметтом – хоть бы и без дозволения отца. Но это во-вторых. А во-первых, он сначала отыщет Лоайре. Ведь если Лерметт прав – а в словах друга Эннеари и не сомневался – то Лоайре уже полтора года провел в плену. А еще он больше двух недель ничего не пил и не ел – разве что вывертень оставил пленнику съестной припас: ведь смерть Лоайре никак уж не была магу на руку. Что ж… может, и оставил. Но даже и в этом случае заставлять Лоайре ждать избавления хоть один лишний день, хоть один час – мерзость неискупимая, и Эннеари ее на душу не примет. И того уже времени довольно, что он потерял, рассевшись на камне – ни дать ни взять, ящерка погреться на солнышке пристроилась. Сперва растерялся, потом раздумался… нет уж, хватит. Лоайре надо найти, и как можно скорее, а уже потом отправляться вдогонку за принцем. Никуда Лерметт не денется на своей Мышке. Черный Ветер эту невзрачную лошаденку шутя догонит. Конечно, выносливости у нее не отнять, что правда, то правда, но и только. Черный Ветер ее полудневный путь за три часа перекроет с избытком. Может, и того скорее. Да и дорога конная через левую седловину одна, свернуть с нее некуда.
Одним словом, незачем торопиться седлать коня. Сейчас черед Лоайре, а не Лерметта. Ему покуда помощь нужнее.
Эннеари поднялся с камня, заложил руки за спину и побрел через луг, в раздумье уставясь себе под ноги. Он шел, не оглядываясь, и потому не видел, что отец шагнул было вслед за ним и едва не попытался окликнуть, но все же смолчал и опустил голову, словно бы непроизнесенный оклик все же сорвался с его уст, а сын и не подумал ответить.
Где искать Лоайре, Эннеари знал очень даже хорошо. Где же, как не у него дома! Беда в том, что знание это не давало Эннеари ровным счетом ничего… ну, или почти ничего.
Лоайре недаром носил прозвание Веселый Отшельник. Он действительно любил повеселиться в хорошей компании, и ни одна авантюра без него не обходилась: где куролесят, там и Лоайре. Но одиночество Отшельник любил с неменьшей силой страсти и предавался ему ничуть не реже, чем разудалым выходкам, причем не где-нибудь, а у себя дома. Любитель почудесить, он и дом соорудил себе под стать. Более невозможного строения свет не видывал. Уж на что гномов ничем не удивишь, а Илмерран, когда еще обитал в Долине, в бытность свою наставником Эннеари и других юных эльфов, при виде дома Лоайре только крякал. Ох, как же Эннеари не хватает сейчас старого гнома! Если кто и понимал, как устроен дом Лоайре, так только он… разумеется, при условии, что это устройство и вообще способен понять хоть кто-нибудь помимо его создателя. Впрочем, гномы и не такое могут понять. Тем более что именно у Илмеррана Лоайре и увидел впервые шкатулку с секретом. Гномы обожают подобные забавы. Вытесать из камня хитромудрые детали, приладить их друг к другу так, чтобы и следа видно не было, замочек ложный навесить – поди, открой, если времени не жаль. У Илмеррана было восемь таких ларчиков-головоломок – одна красивее другой, и все открываются по-разному. Поначалу они стояли без дела, но со временем Лоайре повадился таскать у гнома свитки с заклятиями для стрел. Илмерран искренне полагал, что для оружейника Лоайре еще молод, а потому упрятал свитки по шкатулкам, о чем и сообщил нахальному ученику с подобающей случаю назидательностью. Дескать, не старайся, дружок, не созревши да с ветки упасть. Погоди, пока до подобных познаний дорастешь, а тогда уж за них и хватайся. А до той поры свитки полежат в полной безопасности. Нечего малолеткам, еще первую сотню годов не отсчитавшим, за взрослые чары приниматься.
Эннеари никогда не забудет, как ослепительно улыбнулся Лоайре, услышав это чадолюбивое заявление. Какое там забыть – даже и сейчас при одном воспоминании на его губы так и просится ответная улыбка. Невозможно даже воспоминанию о той минуте не улыбнуться – а тогда Илмерран, и тот не устоял. Так разулыбался в ответ, что борода веером пошла, и только после спохватился и строгость на себя напустил. А Лоайре взял со стола одну из шкатулок и попросил подарить ему то, что лежит внутри, если он сумеет ее открыть. Эльфы – не гномы, у них подобные диковины не в чести… немудрено, что Илмерран согласился. Он был уверен, что нахальный юнец нипочем не откроет ларчика. Вот только упрямее Лоайре в Долине отродясь никого не бывало. Шкатулку он открыл меньше, чем за полчаса.
Илмерран битых три дня клял свое совершенно негномское легкомыслие, ворчал, бухтел и вообще ходил чернее тучи, но слово сдержал. Он подарил Лоайре не только свиток, но и шкатулку – как, впрочем, и остальные семь. Мудреные ларчики переходили во владение Лоайре по мере того, как он открывал их один за другим. Иные отпирались почти сразу, над другими приходилось поломать голову денек-другой. В этом причудливом состязании между учеником и учителем победа осталась за учеником, но Илмерран так не считал: Лоайре проникся прелестью подобных головоломок до глубины души – а значит, кое-что гном все-таки выиграл.
Шкатулками Лоайре был очарован безраздельно. Друзья подтрунивали над ним за это увлечение, но он даже не давал себе труда отшучиваться. А потом шутки и вовсе стихли – потому что и дом свой Веселый Отшельник выстроил на манер гномьих ларчиков.
Этот совершенно непредсказуемый дом представлял собой дикую смесь шкатулки с секретом, лабиринта и картинки-перевертыша из тех, на которых вроде бы нарисовано что-то одно – а если приглядеться как следует, то совсем даже другое. Одних бы ложных дверей и мнимых стен с лихвой достало, чтобы несведущий гость лишился рассудка, пытаясь войти в дом или выбраться из него без помощи хлебосольного хозяина. Мало того, этот взбесившийся ларчик постоянно менялся. Едва только Лоайре наскучивал прежним его видом, как вчерашняя стена отправлялась на место потолка, пол заменял двери… откровенно говоря, Эннеари не раз казалось, что Лоайре для того и пускается во всевозможные эскапады, чтобы сбежать из собственного дома, поскольку просто-напросто разобрать его по досточкам дурацкая гордость мешает, а постоянно жить в этом доме и не рехнуться даже гному не под силу. Может, и так. Во всяком разе, Илмерран заявил, что если Лоайре вздумает поехать в Арамейльский Университет, где всем заправляют гномы, он добьется, чтобы молодому эльфу зачли это строение вместо вступительного экзамена. Лоайре бы и поехал – всем ведь известно, что даже среди прочих гномьих университетов Арамейльскому нет равных и поступить туда нелегко. Вот только по присущей ему причудливости нрава Лоайре все никак не мог решить, какое же ему избрать отделение… а потом Илмерран уехал куда-то… а уж совсем потом Лоайре вроде как и раздумал уезжать… то есть ничего он не раздумал, а просто попался в плен вывертню. И вывертня он, между прочим, сам в дом впустил, а то и привел, приняв за кого-то другого. Да, именно так все и было. Иначе бы вывертню в этот дом нипочем не войти, будь он хоть трижды, хоть четырежды магом. А вот Эннеари впустить в дом некому. Он сам должен найти вход. И что еще хуже, сам должен найти в нем его хозяина.
Глава 31
Нет, в этом поединке Эннеари был непоправимо, безнадежно безоружным – еще и потому, что он был и целью схватки, и полем боя. И Лерметт, отказавшись от сражения, оказал ему единственно оставшееся, хоть и беспощадное милосердие.
Вот только тяжесть от этого милосердия на душе совершенно неподъемная.
Эннеари не знал, долго ли он просидел на камне, глядя пустыми безразличными глазами в пустое безразличное небо. Рядом по-прежнему совещались вполголоса целители. Взгляд Эннеари бесцельно выхватывал то одно лицо, то другое – пока не натолкнулся на встречный взгляд, проницательный и ясный.
Илери! Конечно, в такой беде без нее не обойтись. Эннеари всегда гордился младшей сестрой – одной из лучших, несмотря на юные годы, целительниц Долины. Когда бы не потрясение, Эннеари сообразил, что уж кого-кого, а Илери кликнут на помощь в первую очередь. А сообразив, нашел бы в себе силы скрыться с ее глаз подальше. Старшего брата Илери знает насквозь – потому что любит… а вот видеть его оцепеневшим от ярости и стыда не любит. И пребывать в оцепенении не дозволит. Неважно, каким способом, но не дозволит, и все тут. Будет ли она браниться или сострадать… и еще неизвестно, что окажется для Эннеари более мучительно…
Торопливо махнув рукой остальным целителям – дескать, обождите меня – Илери подошла к брату почти вплотную. Эннеари устало посмотрел ей в глаза.
– Ты уже решил, что тебе теперь делать? – напрямик спросила Илери. И от этого простого вопроса давящая тяжесть исчезла, словно ее и не было никогда.
Все-таки Илери была одной из лучших целительниц. И самой лучшей на свете сестрой! Вовсе она не собиралась ни бранить Эннеари, ни жалеть. Она просто-напросто напомнила ему, что свершившееся хотя и невозвратимо – зато поправимо.
– Да, – твердо ответил Эннеари.
Стыд отхлынул, ярость улеглась совершенно – не потому, чтобы повод для нее исчез. Просто Илери права – а значит, времени у него нет яриться. Умница сестренка. Когда Эннеари все уладит, непременно надо будет их с Лерметтом познакомить. Быть того не может, чтобы эти двое не пришлись друг другу по душе. А уж тогда Илери наверняка поможет объяснить отцу – так объяснить, чтобы он понял, а не просто согласился. Илери замечательно умеет всем все объяснять. Или делать так, чтобы ее собеседник сам все себе объяснил. Вот как сейчас. Много ли она Эннеари сказала? Один-единственный вопрос задала, и только.
– Спасибо, – тихо добавил Эннеари.
Сестра окинула его испытующим взглядом.
– Вот теперь верю, – кивнула она, повернулась и ушла обратно к телеге, машинально накручивая на палец прядь волос – непреложный знак того, что поверила брату все-таки не до конца, но решила не обижать его лишним присмотром. И напрасно: Эннеари ей не солгал – да он и вообще практически не умел лгать. Он и в самом деле уже решил, что станет делать.
Решение снизошло на него мгновенно. Именно поэтому Эннеари и не сомневался в том, что оно верное. Он решил, что последует за Лерметтом – хоть бы и без дозволения отца. Но это во-вторых. А во-первых, он сначала отыщет Лоайре. Ведь если Лерметт прав – а в словах друга Эннеари и не сомневался – то Лоайре уже полтора года провел в плену. А еще он больше двух недель ничего не пил и не ел – разве что вывертень оставил пленнику съестной припас: ведь смерть Лоайре никак уж не была магу на руку. Что ж… может, и оставил. Но даже и в этом случае заставлять Лоайре ждать избавления хоть один лишний день, хоть один час – мерзость неискупимая, и Эннеари ее на душу не примет. И того уже времени довольно, что он потерял, рассевшись на камне – ни дать ни взять, ящерка погреться на солнышке пристроилась. Сперва растерялся, потом раздумался… нет уж, хватит. Лоайре надо найти, и как можно скорее, а уже потом отправляться вдогонку за принцем. Никуда Лерметт не денется на своей Мышке. Черный Ветер эту невзрачную лошаденку шутя догонит. Конечно, выносливости у нее не отнять, что правда, то правда, но и только. Черный Ветер ее полудневный путь за три часа перекроет с избытком. Может, и того скорее. Да и дорога конная через левую седловину одна, свернуть с нее некуда.
Одним словом, незачем торопиться седлать коня. Сейчас черед Лоайре, а не Лерметта. Ему покуда помощь нужнее.
Эннеари поднялся с камня, заложил руки за спину и побрел через луг, в раздумье уставясь себе под ноги. Он шел, не оглядываясь, и потому не видел, что отец шагнул было вслед за ним и едва не попытался окликнуть, но все же смолчал и опустил голову, словно бы непроизнесенный оклик все же сорвался с его уст, а сын и не подумал ответить.
Где искать Лоайре, Эннеари знал очень даже хорошо. Где же, как не у него дома! Беда в том, что знание это не давало Эннеари ровным счетом ничего… ну, или почти ничего.
Лоайре недаром носил прозвание Веселый Отшельник. Он действительно любил повеселиться в хорошей компании, и ни одна авантюра без него не обходилась: где куролесят, там и Лоайре. Но одиночество Отшельник любил с неменьшей силой страсти и предавался ему ничуть не реже, чем разудалым выходкам, причем не где-нибудь, а у себя дома. Любитель почудесить, он и дом соорудил себе под стать. Более невозможного строения свет не видывал. Уж на что гномов ничем не удивишь, а Илмерран, когда еще обитал в Долине, в бытность свою наставником Эннеари и других юных эльфов, при виде дома Лоайре только крякал. Ох, как же Эннеари не хватает сейчас старого гнома! Если кто и понимал, как устроен дом Лоайре, так только он… разумеется, при условии, что это устройство и вообще способен понять хоть кто-нибудь помимо его создателя. Впрочем, гномы и не такое могут понять. Тем более что именно у Илмеррана Лоайре и увидел впервые шкатулку с секретом. Гномы обожают подобные забавы. Вытесать из камня хитромудрые детали, приладить их друг к другу так, чтобы и следа видно не было, замочек ложный навесить – поди, открой, если времени не жаль. У Илмеррана было восемь таких ларчиков-головоломок – одна красивее другой, и все открываются по-разному. Поначалу они стояли без дела, но со временем Лоайре повадился таскать у гнома свитки с заклятиями для стрел. Илмерран искренне полагал, что для оружейника Лоайре еще молод, а потому упрятал свитки по шкатулкам, о чем и сообщил нахальному ученику с подобающей случаю назидательностью. Дескать, не старайся, дружок, не созревши да с ветки упасть. Погоди, пока до подобных познаний дорастешь, а тогда уж за них и хватайся. А до той поры свитки полежат в полной безопасности. Нечего малолеткам, еще первую сотню годов не отсчитавшим, за взрослые чары приниматься.
Эннеари никогда не забудет, как ослепительно улыбнулся Лоайре, услышав это чадолюбивое заявление. Какое там забыть – даже и сейчас при одном воспоминании на его губы так и просится ответная улыбка. Невозможно даже воспоминанию о той минуте не улыбнуться – а тогда Илмерран, и тот не устоял. Так разулыбался в ответ, что борода веером пошла, и только после спохватился и строгость на себя напустил. А Лоайре взял со стола одну из шкатулок и попросил подарить ему то, что лежит внутри, если он сумеет ее открыть. Эльфы – не гномы, у них подобные диковины не в чести… немудрено, что Илмерран согласился. Он был уверен, что нахальный юнец нипочем не откроет ларчика. Вот только упрямее Лоайре в Долине отродясь никого не бывало. Шкатулку он открыл меньше, чем за полчаса.
Илмерран битых три дня клял свое совершенно негномское легкомыслие, ворчал, бухтел и вообще ходил чернее тучи, но слово сдержал. Он подарил Лоайре не только свиток, но и шкатулку – как, впрочем, и остальные семь. Мудреные ларчики переходили во владение Лоайре по мере того, как он открывал их один за другим. Иные отпирались почти сразу, над другими приходилось поломать голову денек-другой. В этом причудливом состязании между учеником и учителем победа осталась за учеником, но Илмерран так не считал: Лоайре проникся прелестью подобных головоломок до глубины души – а значит, кое-что гном все-таки выиграл.
Шкатулками Лоайре был очарован безраздельно. Друзья подтрунивали над ним за это увлечение, но он даже не давал себе труда отшучиваться. А потом шутки и вовсе стихли – потому что и дом свой Веселый Отшельник выстроил на манер гномьих ларчиков.
Этот совершенно непредсказуемый дом представлял собой дикую смесь шкатулки с секретом, лабиринта и картинки-перевертыша из тех, на которых вроде бы нарисовано что-то одно – а если приглядеться как следует, то совсем даже другое. Одних бы ложных дверей и мнимых стен с лихвой достало, чтобы несведущий гость лишился рассудка, пытаясь войти в дом или выбраться из него без помощи хлебосольного хозяина. Мало того, этот взбесившийся ларчик постоянно менялся. Едва только Лоайре наскучивал прежним его видом, как вчерашняя стена отправлялась на место потолка, пол заменял двери… откровенно говоря, Эннеари не раз казалось, что Лоайре для того и пускается во всевозможные эскапады, чтобы сбежать из собственного дома, поскольку просто-напросто разобрать его по досточкам дурацкая гордость мешает, а постоянно жить в этом доме и не рехнуться даже гному не под силу. Может, и так. Во всяком разе, Илмерран заявил, что если Лоайре вздумает поехать в Арамейльский Университет, где всем заправляют гномы, он добьется, чтобы молодому эльфу зачли это строение вместо вступительного экзамена. Лоайре бы и поехал – всем ведь известно, что даже среди прочих гномьих университетов Арамейльскому нет равных и поступить туда нелегко. Вот только по присущей ему причудливости нрава Лоайре все никак не мог решить, какое же ему избрать отделение… а потом Илмерран уехал куда-то… а уж совсем потом Лоайре вроде как и раздумал уезжать… то есть ничего он не раздумал, а просто попался в плен вывертню. И вывертня он, между прочим, сам в дом впустил, а то и привел, приняв за кого-то другого. Да, именно так все и было. Иначе бы вывертню в этот дом нипочем не войти, будь он хоть трижды, хоть четырежды магом. А вот Эннеари впустить в дом некому. Он сам должен найти вход. И что еще хуже, сам должен найти в нем его хозяина.
Глава 31
Кровь почти уже не сочилась из растресканных губ. Только одна маленькая вязкая капелька выступила из ранки, и Лоайре, с трудом приоткрыв рот, слизнул ее сухим кончиком распухшего языка. Запах воды, восхитительный и дразнящий, словно смех, сводил с ума. Лоайре чувствовал, что у него больше нет сил терпеть – душевных сил. К счастью, телесных сил, потребных для того, чтобы доползти хотя бы до кувшина с водой, у него тоже не было. Иначе бы он не удержался. Он так слаб… слабее даже, чем его воля – и это хорошо. Это лучшее из того, что с ним могло случиться – кроме разве что чуда, а рассчитывать на чудеса неразумно. Никаких чудес – просто возможность в кои-то веки противостоять своему врагу. Отомстить ему… а может, и победить – кто знает? Хоть смертью своей, мразь, а я с тобой разочтусь – поглядим, что ты тогда запоешь?
Лоайре давно уже понял, что мучителю своему он зачем-то нужен живым. Непременно живым. Пусть не сразу, но понял. Сразу-то он ничего не понимал… что поделаешь, умом такого не понять. Знаний, почерпнутых из старинных трактатов, для этого никак уж не довольно. В трактатах ни о чем подобном не пишут. Лоайре всегда был книжным мальчиком, буквоглотом… страшно и помыслить, ведь он себя умником считал, а сам столького не понимал и не знал!
Например, он не знал, представления даже не имел, что можно так ненавидеть. Не знал до того предрассветного часа, когда полусумрак окликнул Лоайре голосом друга, и он сам, собственными руками, распахнул дверь. И тут же оказался не то что связан – спеленут по рукам и ногам омерзительными заклятьями. С тех пор проклятый маг применял их к пленнику не раз и не два, но Лоайре так и не смог привыкнуть к их прикосновению. Эта мерзость была настолько противоестественной, что оставляла на теле вздувшиеся рубцы. Раны, оставленные веревками, ремнями или кандалами Лоайре убрал бы за считанные часы, но эти рубцы поддавались его воле с неимоверным трудом. И все же Лоайре подвергал себя самоисцелению с прежним упрямством, раз за разом заставляя рубцы опадать и рассасываться: оставить их значило окончательно сдаться, а Лоайре скорее умер бы, чем сдался.
Но умереть-то ему как раз и не давали. Проклятый маг был силен, неимоверно силен. И хитер – а как бы ему иначе удалось застать эльфа врасплох? В самый первый раз Лоайре отказался от еды, как только понял, что магу нужна его жизнь. Он самонадеянно решил, что маг возьмется кормить ценного узника насильно, а уж тогда Лоайре сумеет исхитриться и добраться до его глотки… как же, размечтался! Человек, носящий облик Лоайре, спервоначалу даже близко к нему не подошел. Маг просто-напросто вновь захлестнул на нем чародейные путы и лишь тогда, обездвижив пленника полностью, запихал ему распорку промеж зубов. Лоайре пытался давиться и плеваться, но это ему не помогло. Ему скормили все до последней крошки, выпоили все до капли. Судя по всему, опыт по части кормления строптивых пленников у мага был немалый. Он с поразительной точностью рассчитывал, когда же именно и как впихнуть в беспомощное тело очередной глоток – и не просчитался ни разу. А еще он уворачивался с поразительной ловкостью. Лоайре так ни разу и не удалось плюнуть в ненавистное лицо – свое, свое лицо! – склоненное над ним. И уж тем более ему не удалось вцепиться в это лицо, до мельчайшей черточки бывшее его собственным, в его самоуверенную улыбку, холодную, как стекло… ничего ему не удалось, кроме как разжиться ночными кошмарами. Впрочем, изредка в их череду удавалось затесаться и хорошим снам. Например, однажды Лоайре приснилось, что он снимает с себя лицо, швыряет на пол и топчет каблуками, старательно топчет, вздрагивая от омерзения – а потом, когда лицо растоптано полностью, он открывает дверь и уходит. Кровавое пятно на полу, еще недавно бывшее лицом, визжит и воет, пуская розовые пузыри, и умоляет его вернуться, но Лоайре не оборачивается. Хороший сон. После него Лоайре целых полдня не хотелось кричать. Жаль только, что этот сон пришел к нему только однажды. Лоайре не отказался бы посмотреть на него вдругорядь. Глядишь, опять бы на душе полегчало.
Немного погодя оказалось, что собственный облик – далеко не самое страшное, что может повстречаться на тропе снов. Во снах, как и в действительности, самые лютые мучения причиняли другие лица, другие улыбки. Лоайре уже не помнил, когда он впервые увидел этот морок – во сне или наяву? Кажется, наяву все-таки… сколько же раз он лежал на полу, слыша голоса друзей, непринужденно болтающих с магом о том, о сем в соседней комнате, прямо за стенкой… ведь они не знали, они ни о чем не знали… им неоткуда было знать, что шутит с ними и смеется поддельный Лоайре… а настоящий – вот он, валяется на полу, намертво стянутый магическими путами, и пытается из последних сил хотя бы биться в них, чтобы нашуметь, крикнуть хотя бы из-под заклятия, запечатавшего его рот… крикнуть, позвать, предупредить… он хоть сам и не знает, что за беда надвигается, но ведь недаром самозванец выдает себя за него, что-то он наверняка задумал… закричать, шелохнуться… бесполезно!
Лишь однажды колдовская удавка вроде бы ослабела, и Лоайре стряхнул ее с себя. Но не успел он даже взвыть от восторга, как за первым подарком судьбы последовал второй: малая панель откинулась, и в проем вошел, пригибаясь, Аркье… как же Лоайре был глуп, как неимоверно глуп! Он и труда себе не дал подумать, как же это могло получиться – нет, так и разлетелся приятелю навстречу. И тот его выслушал – от первого и до последнего слова выслушал – и лишь потом улыбнулся такой знакомой всем друзьям тихой понимающей улыбкой… Лоайре не смог бы сказать, когда он понял, что не улыбка это, а усмешка… нет, насмешка, жуткая и издевательская, напоенная такой безумной злобой, что глаза от нее отвести невмочь, лютая ухмылка бессмысленной и безграничной жестокости – но и она таяла, сменяясь чудовищной гримасой, и вместе с ней таяло, как воск, лицо, таяло, прогибалось, сминалось, знакомые черты вздувались и распухали, растягивались, переиначивались, стекали мутными каплями туда, где прежде был подбородок, и вновь выпухали неистовой издевкой, пока Лоайре не потерял сознание – в первый раз в жизни, но увы, не в последний. К сожалению, во сне упасть в обморок невозможно – во всяком случае, Лоайре о таких счастливчиках слышать не доводилось – а потому в ночных своих видениях он полной мерой испивал эту самую страшную на свете муку. Он вновь и вновь видел своих друзей, видел их лица, такие знакомые, такие привычные, до последней мельчайшей черточки привычные… он даже заговаривал с ними, и голоса их тоже были прежними – до тех пор, пока он, поверив немыслимой надежде, не пытался им улыбнуться. И ответные улыбки вновь и вновь заставляли любимые лица плавиться, обретая облик зла, укрытого под ними, и Лоайре вновь и вновь просыпался в холодном поту и с сорванным горлом, потому что он кричал во сне – но сознания не терял.
А в тот, самый первый раз, маг сообщил пленнику, приведя его в чувство, что вообще-то смена облика происходит иначе, но Лоайре полагается урок за строптивость. Лоайре, откровенно говоря, было наплевать, как на самом деле происходит перемена внешности, зато урок он запомнил накрепко – и, завидев Лэккеана, уже не стал издавать радостных воплей. Правильно не стал. Откуда друзьям здесь взяться? Хоть бы маг от этой боли его избавил – лица друзей видеть! Это куда страшнее, чем видеть врага облеченным в собственное. Но нет, маг еще не раз заглядывал к пленному в облике его друзей – то ли по забывчивости, то ли за недосугом лицо сменить, то ли из чистой зловредности. Так что внезапный его отъезд сделался для Лоайре таким подарком, какого измученный эльф уже и не чаял.
Магу и раньше доводилось уезжать на несколько дней. Целых три, а то и четыре дня провести в отсутствие своего палача – праздник-то какой! Нет, вырваться Лоайре не удастся – уже проверено – стены и двери зачарованы надежно. Ни вырваться, ни докричаться. Но хотя бы побыть наедине с собой… походить по комнате из стороны в сторону, шесть шагов в одну и шесть в другую, ноги размять, в кои-то веки не связанные… позволить себе, в конце-то концов, просто заплакать… кто не испытал, тому не понять, сколько пьянящего счастья можно пережить, будучи узником. Несколько дней относительной свободы. Несколько дней покоя и надежды.
На этот раз маг уезжал надолго. Недели на три, а то и больше. Потому-то он и оставил пленнику запас еды и питья. «Вообще-то вы, эльфы, подолгу можете не жрать». Да, верно, так он и сказал. И добавил: дескать, если пленник вздумает ерепениться и не притрагиваться к еде и питью, то здорово пожалеет. Вот как только маг вернется, тут же и пожалеет. И доступно объяснил, как именно пожалеет. Посулы его Лоайре не повторил бы никому даже под страхом смерти. Даже под страхом того, что с ним действительно все это проделают. О, в способностях и желании своего мучителя он и не сомневался. Просто впервые за минувшие полтора года ему было все равно – ибо впервые перед ним забрезжила надежда.
Ведь на сей раз маг уезжал надолго. Не на три-четыре дня, а, самое малое, на две-три недели. Может, и дольше. И если все это время не есть, а главное, не пить, можно умереть. Не для того, чтобы избавиться от расправы, обещанной за вечное непокорство – да провались пропадом и маг, и все его жуткие угрозы! Нет, не затем, чтобы избежать мучений. Для того, чтобы помешать магу. Кто его знает, велика ли помеха – смерть пленного эльфа? Может, всего-то размером с камешек, который вытряхивают из башмака прямо на ходу? А может, камень окажется такого размера, чтобы пришибить ненавистного врага насмерть? Или, по крайности, дорогу ему перегородить? Этого Лоайре не знает… и если все получится, как надо, не узнает никогда. Но зато он знает точно, что магу он нужен живым. Вот и отлично. Посмотрим, что запоет похититель лиц, оставшись вместо живого эльфа с его мертвым телом на руках! Главное – успеть умереть до его возвращения. И ведь это так просто. Пара недель без еды, конечно, эльфа не убьют… даже и человека не убьют, если на плечах у него голова, а не блюдо студня… но вот две-три недели без воды – дело иное. Как жаль, что Лоайре еще так молод! Слишком молод, чтобы владеть заклятиями мгновенной смерти, Акеритэн. Иначе он давным-давно покончил бы и с пленом, и с неведомыми ему замыслами мага. Вот как ни примешься за что-нибудь важное, так тут же оказывается, что ты еще сопляк и щенок несмышленый. А уж такую серьезную штуку, как Акеритэн, и вовсе нельзя доверить столь юным рукам. Рано ему умирать, видите ли. Как будто беда разбирает, кто молод для того, чтобы встретить ее, а кто в самой поре. Умирать надо уметь в любом возрасте. Ничего не поделаешь, придется Лоайре обойтись без Акеритэн. Он сумеет. Просто это будет дольше, вот и все.
Это оказалось не просто дольше, а гораздо дольше. И куда более мучительно, чем Лоайре представлялось, когда он принимал решение. Не будь желанная цель – навредить врагу – столь велика, он бы не выдержал. Но он смирял себя и терпел – и когда потрескались пересохшие губы, и когда он начал мечтать, чтобы высохшее горло тоже покрылось ранами – ведь из них пойдет кровь и смочит истерзанную гортань – и даже тогда, когда оно и в самом деле пошло кровавыми ранками. Он держался и ждал.
Но тело его не желало смириться. Раньше Лоайре ненавидел свое лицо, украденное магом, теперь же он возненавидел свое тело, подло предавшее его – ох, как же подло! Для Акеритэн он, получается, слишком молод – зато для ни-керуи в самый раз. Вот чему-чему, а «узкой смерти» его научили. Да ведь все наоборот ! Это для ни-керуи он слишком молод – слышите, вы?! Будь он старше, он лучше владел бы ни-керуи, лучше владел своим телом, он мог бы ему приказать, мог бы удержать, не позволить… Проклятое тело знать ничего не хотело ни о каких магах. Оно хотело жить. И всякий раз, когда сгорающий в лихорадке Лоайре приближался к опасному пределу, оно самовольно соскальзывало в ни-керуи. Ненадолго, на несколько дней, а то и часов… но ведь у Лоайре всякий день на счету. Ему срочно нужно было умереть – а тело не желало покориться этой необходимости, и он не мог, не умел совладать с ним, не знал, как. «Узкая смерть» вот уже четырежды преградила путь смерти настоящей. Тело в ни-керуи не нуждается ни в чем и не умирает, ему не нужна вода… вода, которая пахнет так сладостно, что в неистовой свежести этого запаха растворяется все и вся – и боль, и палящий жар, и медленный гул вязкой крови в ушах, и тяжелые удары пока еще непокорного сердца… нет, это не сердце… это снаружи… нет, о нет!
Шаги приближались. Лоайре был так потрясен своим горем, что даже застонать не сумел. Напрасно. Все оказалось напрасно – и самоубийственный порыв, и смертные муки… все напрасно. Он претерпел то, что было превыше его сил – и оказался побежден. Он опоздал умереть. Маг вернулся раньше.
О том, что сотворит с ним маг, найдя своего пленника исхудавшим вдвое, истерзанным добровольной жаждой, полумертвым, Лоайре отчего-то даже не подумал. Собственная участь уже не казалась ему чем-то важным и значительным. Важно было другое: он пытался воспрепятствовать магу – и не сумел.
Когда Лоайре увидел лицо, избранное магом для сегодняшнего визита, его аж скрутило от непосильной ненависти. До сих пор в своих издевательствах маг все же не переступал некоего предела. Намеренно терзая Лоайре лицами и голосами друзей, он еще ни разу не надел облика, в котором впервые вошел в этот дом. Лицо друга, улыбающееся из предрассветных сумерек… до сих пор магу хватало ума не возвращаться к облику того, кому Лоайре доверял безгранично. Видать, он все же опасался, что доведенный до крайности пленник может что-нибудь этакое и утворить – не с ним, так с самим собой. Видать, он все же понимал, что это лицо и станет для Лоайре той самой последней крайностью, после которой ничто уже не страшно и ничто не может принудить к повиновению – ни угрозы, ни муки, ни даже магия. Очень даже понимал – до нынешнего дня.
При виде горестного и гневного изумления на этом краденом лице – да как он смеет, вор! – у пленника сердце зашлось от негодования. Лоайре – откуда только силы взялись! – приподнялся на локтях.
– Пшел вон, мразь! – яростно просипел он. – Я не буду пить. Не дождешься.
Лоайре давно уже понял, что мучителю своему он зачем-то нужен живым. Непременно живым. Пусть не сразу, но понял. Сразу-то он ничего не понимал… что поделаешь, умом такого не понять. Знаний, почерпнутых из старинных трактатов, для этого никак уж не довольно. В трактатах ни о чем подобном не пишут. Лоайре всегда был книжным мальчиком, буквоглотом… страшно и помыслить, ведь он себя умником считал, а сам столького не понимал и не знал!
Например, он не знал, представления даже не имел, что можно так ненавидеть. Не знал до того предрассветного часа, когда полусумрак окликнул Лоайре голосом друга, и он сам, собственными руками, распахнул дверь. И тут же оказался не то что связан – спеленут по рукам и ногам омерзительными заклятьями. С тех пор проклятый маг применял их к пленнику не раз и не два, но Лоайре так и не смог привыкнуть к их прикосновению. Эта мерзость была настолько противоестественной, что оставляла на теле вздувшиеся рубцы. Раны, оставленные веревками, ремнями или кандалами Лоайре убрал бы за считанные часы, но эти рубцы поддавались его воле с неимоверным трудом. И все же Лоайре подвергал себя самоисцелению с прежним упрямством, раз за разом заставляя рубцы опадать и рассасываться: оставить их значило окончательно сдаться, а Лоайре скорее умер бы, чем сдался.
Но умереть-то ему как раз и не давали. Проклятый маг был силен, неимоверно силен. И хитер – а как бы ему иначе удалось застать эльфа врасплох? В самый первый раз Лоайре отказался от еды, как только понял, что магу нужна его жизнь. Он самонадеянно решил, что маг возьмется кормить ценного узника насильно, а уж тогда Лоайре сумеет исхитриться и добраться до его глотки… как же, размечтался! Человек, носящий облик Лоайре, спервоначалу даже близко к нему не подошел. Маг просто-напросто вновь захлестнул на нем чародейные путы и лишь тогда, обездвижив пленника полностью, запихал ему распорку промеж зубов. Лоайре пытался давиться и плеваться, но это ему не помогло. Ему скормили все до последней крошки, выпоили все до капли. Судя по всему, опыт по части кормления строптивых пленников у мага был немалый. Он с поразительной точностью рассчитывал, когда же именно и как впихнуть в беспомощное тело очередной глоток – и не просчитался ни разу. А еще он уворачивался с поразительной ловкостью. Лоайре так ни разу и не удалось плюнуть в ненавистное лицо – свое, свое лицо! – склоненное над ним. И уж тем более ему не удалось вцепиться в это лицо, до мельчайшей черточки бывшее его собственным, в его самоуверенную улыбку, холодную, как стекло… ничего ему не удалось, кроме как разжиться ночными кошмарами. Впрочем, изредка в их череду удавалось затесаться и хорошим снам. Например, однажды Лоайре приснилось, что он снимает с себя лицо, швыряет на пол и топчет каблуками, старательно топчет, вздрагивая от омерзения – а потом, когда лицо растоптано полностью, он открывает дверь и уходит. Кровавое пятно на полу, еще недавно бывшее лицом, визжит и воет, пуская розовые пузыри, и умоляет его вернуться, но Лоайре не оборачивается. Хороший сон. После него Лоайре целых полдня не хотелось кричать. Жаль только, что этот сон пришел к нему только однажды. Лоайре не отказался бы посмотреть на него вдругорядь. Глядишь, опять бы на душе полегчало.
Немного погодя оказалось, что собственный облик – далеко не самое страшное, что может повстречаться на тропе снов. Во снах, как и в действительности, самые лютые мучения причиняли другие лица, другие улыбки. Лоайре уже не помнил, когда он впервые увидел этот морок – во сне или наяву? Кажется, наяву все-таки… сколько же раз он лежал на полу, слыша голоса друзей, непринужденно болтающих с магом о том, о сем в соседней комнате, прямо за стенкой… ведь они не знали, они ни о чем не знали… им неоткуда было знать, что шутит с ними и смеется поддельный Лоайре… а настоящий – вот он, валяется на полу, намертво стянутый магическими путами, и пытается из последних сил хотя бы биться в них, чтобы нашуметь, крикнуть хотя бы из-под заклятия, запечатавшего его рот… крикнуть, позвать, предупредить… он хоть сам и не знает, что за беда надвигается, но ведь недаром самозванец выдает себя за него, что-то он наверняка задумал… закричать, шелохнуться… бесполезно!
Лишь однажды колдовская удавка вроде бы ослабела, и Лоайре стряхнул ее с себя. Но не успел он даже взвыть от восторга, как за первым подарком судьбы последовал второй: малая панель откинулась, и в проем вошел, пригибаясь, Аркье… как же Лоайре был глуп, как неимоверно глуп! Он и труда себе не дал подумать, как же это могло получиться – нет, так и разлетелся приятелю навстречу. И тот его выслушал – от первого и до последнего слова выслушал – и лишь потом улыбнулся такой знакомой всем друзьям тихой понимающей улыбкой… Лоайре не смог бы сказать, когда он понял, что не улыбка это, а усмешка… нет, насмешка, жуткая и издевательская, напоенная такой безумной злобой, что глаза от нее отвести невмочь, лютая ухмылка бессмысленной и безграничной жестокости – но и она таяла, сменяясь чудовищной гримасой, и вместе с ней таяло, как воск, лицо, таяло, прогибалось, сминалось, знакомые черты вздувались и распухали, растягивались, переиначивались, стекали мутными каплями туда, где прежде был подбородок, и вновь выпухали неистовой издевкой, пока Лоайре не потерял сознание – в первый раз в жизни, но увы, не в последний. К сожалению, во сне упасть в обморок невозможно – во всяком случае, Лоайре о таких счастливчиках слышать не доводилось – а потому в ночных своих видениях он полной мерой испивал эту самую страшную на свете муку. Он вновь и вновь видел своих друзей, видел их лица, такие знакомые, такие привычные, до последней мельчайшей черточки привычные… он даже заговаривал с ними, и голоса их тоже были прежними – до тех пор, пока он, поверив немыслимой надежде, не пытался им улыбнуться. И ответные улыбки вновь и вновь заставляли любимые лица плавиться, обретая облик зла, укрытого под ними, и Лоайре вновь и вновь просыпался в холодном поту и с сорванным горлом, потому что он кричал во сне – но сознания не терял.
А в тот, самый первый раз, маг сообщил пленнику, приведя его в чувство, что вообще-то смена облика происходит иначе, но Лоайре полагается урок за строптивость. Лоайре, откровенно говоря, было наплевать, как на самом деле происходит перемена внешности, зато урок он запомнил накрепко – и, завидев Лэккеана, уже не стал издавать радостных воплей. Правильно не стал. Откуда друзьям здесь взяться? Хоть бы маг от этой боли его избавил – лица друзей видеть! Это куда страшнее, чем видеть врага облеченным в собственное. Но нет, маг еще не раз заглядывал к пленному в облике его друзей – то ли по забывчивости, то ли за недосугом лицо сменить, то ли из чистой зловредности. Так что внезапный его отъезд сделался для Лоайре таким подарком, какого измученный эльф уже и не чаял.
Магу и раньше доводилось уезжать на несколько дней. Целых три, а то и четыре дня провести в отсутствие своего палача – праздник-то какой! Нет, вырваться Лоайре не удастся – уже проверено – стены и двери зачарованы надежно. Ни вырваться, ни докричаться. Но хотя бы побыть наедине с собой… походить по комнате из стороны в сторону, шесть шагов в одну и шесть в другую, ноги размять, в кои-то веки не связанные… позволить себе, в конце-то концов, просто заплакать… кто не испытал, тому не понять, сколько пьянящего счастья можно пережить, будучи узником. Несколько дней относительной свободы. Несколько дней покоя и надежды.
На этот раз маг уезжал надолго. Недели на три, а то и больше. Потому-то он и оставил пленнику запас еды и питья. «Вообще-то вы, эльфы, подолгу можете не жрать». Да, верно, так он и сказал. И добавил: дескать, если пленник вздумает ерепениться и не притрагиваться к еде и питью, то здорово пожалеет. Вот как только маг вернется, тут же и пожалеет. И доступно объяснил, как именно пожалеет. Посулы его Лоайре не повторил бы никому даже под страхом смерти. Даже под страхом того, что с ним действительно все это проделают. О, в способностях и желании своего мучителя он и не сомневался. Просто впервые за минувшие полтора года ему было все равно – ибо впервые перед ним забрезжила надежда.
Ведь на сей раз маг уезжал надолго. Не на три-четыре дня, а, самое малое, на две-три недели. Может, и дольше. И если все это время не есть, а главное, не пить, можно умереть. Не для того, чтобы избавиться от расправы, обещанной за вечное непокорство – да провались пропадом и маг, и все его жуткие угрозы! Нет, не затем, чтобы избежать мучений. Для того, чтобы помешать магу. Кто его знает, велика ли помеха – смерть пленного эльфа? Может, всего-то размером с камешек, который вытряхивают из башмака прямо на ходу? А может, камень окажется такого размера, чтобы пришибить ненавистного врага насмерть? Или, по крайности, дорогу ему перегородить? Этого Лоайре не знает… и если все получится, как надо, не узнает никогда. Но зато он знает точно, что магу он нужен живым. Вот и отлично. Посмотрим, что запоет похититель лиц, оставшись вместо живого эльфа с его мертвым телом на руках! Главное – успеть умереть до его возвращения. И ведь это так просто. Пара недель без еды, конечно, эльфа не убьют… даже и человека не убьют, если на плечах у него голова, а не блюдо студня… но вот две-три недели без воды – дело иное. Как жаль, что Лоайре еще так молод! Слишком молод, чтобы владеть заклятиями мгновенной смерти, Акеритэн. Иначе он давным-давно покончил бы и с пленом, и с неведомыми ему замыслами мага. Вот как ни примешься за что-нибудь важное, так тут же оказывается, что ты еще сопляк и щенок несмышленый. А уж такую серьезную штуку, как Акеритэн, и вовсе нельзя доверить столь юным рукам. Рано ему умирать, видите ли. Как будто беда разбирает, кто молод для того, чтобы встретить ее, а кто в самой поре. Умирать надо уметь в любом возрасте. Ничего не поделаешь, придется Лоайре обойтись без Акеритэн. Он сумеет. Просто это будет дольше, вот и все.
Это оказалось не просто дольше, а гораздо дольше. И куда более мучительно, чем Лоайре представлялось, когда он принимал решение. Не будь желанная цель – навредить врагу – столь велика, он бы не выдержал. Но он смирял себя и терпел – и когда потрескались пересохшие губы, и когда он начал мечтать, чтобы высохшее горло тоже покрылось ранами – ведь из них пойдет кровь и смочит истерзанную гортань – и даже тогда, когда оно и в самом деле пошло кровавыми ранками. Он держался и ждал.
Но тело его не желало смириться. Раньше Лоайре ненавидел свое лицо, украденное магом, теперь же он возненавидел свое тело, подло предавшее его – ох, как же подло! Для Акеритэн он, получается, слишком молод – зато для ни-керуи в самый раз. Вот чему-чему, а «узкой смерти» его научили. Да ведь все наоборот ! Это для ни-керуи он слишком молод – слышите, вы?! Будь он старше, он лучше владел бы ни-керуи, лучше владел своим телом, он мог бы ему приказать, мог бы удержать, не позволить… Проклятое тело знать ничего не хотело ни о каких магах. Оно хотело жить. И всякий раз, когда сгорающий в лихорадке Лоайре приближался к опасному пределу, оно самовольно соскальзывало в ни-керуи. Ненадолго, на несколько дней, а то и часов… но ведь у Лоайре всякий день на счету. Ему срочно нужно было умереть – а тело не желало покориться этой необходимости, и он не мог, не умел совладать с ним, не знал, как. «Узкая смерть» вот уже четырежды преградила путь смерти настоящей. Тело в ни-керуи не нуждается ни в чем и не умирает, ему не нужна вода… вода, которая пахнет так сладостно, что в неистовой свежести этого запаха растворяется все и вся – и боль, и палящий жар, и медленный гул вязкой крови в ушах, и тяжелые удары пока еще непокорного сердца… нет, это не сердце… это снаружи… нет, о нет!
Шаги приближались. Лоайре был так потрясен своим горем, что даже застонать не сумел. Напрасно. Все оказалось напрасно – и самоубийственный порыв, и смертные муки… все напрасно. Он претерпел то, что было превыше его сил – и оказался побежден. Он опоздал умереть. Маг вернулся раньше.
О том, что сотворит с ним маг, найдя своего пленника исхудавшим вдвое, истерзанным добровольной жаждой, полумертвым, Лоайре отчего-то даже не подумал. Собственная участь уже не казалась ему чем-то важным и значительным. Важно было другое: он пытался воспрепятствовать магу – и не сумел.
Когда Лоайре увидел лицо, избранное магом для сегодняшнего визита, его аж скрутило от непосильной ненависти. До сих пор в своих издевательствах маг все же не переступал некоего предела. Намеренно терзая Лоайре лицами и голосами друзей, он еще ни разу не надел облика, в котором впервые вошел в этот дом. Лицо друга, улыбающееся из предрассветных сумерек… до сих пор магу хватало ума не возвращаться к облику того, кому Лоайре доверял безгранично. Видать, он все же опасался, что доведенный до крайности пленник может что-нибудь этакое и утворить – не с ним, так с самим собой. Видать, он все же понимал, что это лицо и станет для Лоайре той самой последней крайностью, после которой ничто уже не страшно и ничто не может принудить к повиновению – ни угрозы, ни муки, ни даже магия. Очень даже понимал – до нынешнего дня.
При виде горестного и гневного изумления на этом краденом лице – да как он смеет, вор! – у пленника сердце зашлось от негодования. Лоайре – откуда только силы взялись! – приподнялся на локтях.
– Пшел вон, мразь! – яростно просипел он. – Я не буду пить. Не дождешься.