Страница:
– Нет, ничего. Я ничего не знаю… Но такая странная перемена…
– Мы должны выдать ее замуж.
– Если бы она хотела… Простите мне мою откровенность, но ведь мы говорим как мужчина с мужчиной. Вы очень ее баловали, а теперь не так-то просто с ней совладать.
Землевладелец нахмурился. Вернувшись из-за кустов, он сел на облучок. И, задумавшись, принялся пощелкивать хлыстом, дважды стегнув лошадей, которые тут же, почувствовав вожжи в хозяйской руке, пошли мелкой рысцой.
– Я сам найду ей жениха, и посмотрим, способна ли она противиться моей воле. Ей известно, что рука у меня твердая. А для тех, кто злоупотребляет, для тех, кто не понимает по-хорошему, еще тверже. Я во всем с ней соглашался – это правда. И виноваты вы, вы ее не любили. Я говорю так откровенно впервые. Разве это не так?
– Обычные детские ссоры… Но все прошло.
– Не совсем…
– Что касается меня, то я считаю так… Конечно, я никогда не принимал ее за подругу Изабел, хотя она накануне рождения племянника, следует сказать правду, проводила у постели Изабел дни и ночи.
– Пожалуй, роды Изабел и заставили Марию до Пилар встать с постели.
– Я даже пригласил ее в крестные… Голос землевладельца потеплел:
– Парень что надо, крепыш. Орет как следует, значит, легкие хорошие. Как думаешь его назвать?
– Диого Луис… что скажете?
– Хорошее имя…
Диого Релвас напустил на себя безразличие, хотя на самом деле был горд тем, что все его внуки мужского пола наследовали его имя и его фамилию. Было бы хорошо, если бы они наследовали и его жизненную хватку.
Из– за колдобин на дороге лошади опять пошли шагом. Показались первые дома арендаторов «Блага божьего». Правильно говорил Моитинья, что груд человека кормит… Ведь кто знал раньше эту степь, поросшую чертополохом и с трудом пробивающимся дроком, решил бы, увидев ее сейчас, что сбился с дороги. Голод живущего здесь народа сотворил чудо. Подлинное чудо. И чудо это должно было иметь имя, на что творцы его и испрашивали в свое время хозяйского согласия. «Так как вы думаете назвать эту землю?» -спросил он тогда теперь уже умершего Мира Вельо. «Да мы тут вот, это самое… все мерекаем… И вроде после всех споров решили «Рука человека»… Мне нравилось, когда так называли Тежо, ведь благодаря Тежо, в общем-то, все мы здесь оказались. Но все считают, что Тежо далеко и теперь так можно назвать эту землю. Другие настаивают на «Благе божьем», говорят, так лучше… Слово за вами, хозяин, а то так и до драки дойти можно». Диого Релвас смотрел на них, молча стоящих с непокрытыми головами и ждущих его решения. И все-таки один, такой маленький, коренастый, не удержался и сказал им самим придуманное название: «Цветок степи» – имя что надо!» – «Это для таверны, – ответил Релвас добродушно. – «Благо божье», мне кажется, лучше. Пожалуй, лучше».
С того самого дня так эти земли и зовутся, хотя кое-кто и называет их «Рука человека». Вот так сосуществуя, эти два названия дополняют одно другое. Что такое человек без бога? Ничего. Но и бог без человека тоже не слишком многое. И тот и другой – деревья одного корня.
Привлеченные шумом запряженной лошадьми коляски, подъезжавшей со стороны степи «Мертвых лошадей», деревенские мальчишки весело, наперегонки бросились ей навстречу, оглушая криками и махая руками. Следом за ними на дорогу высыпали всполошившиеся женщины, одна из которых, узнав землевладельца, тут же воздела руки к небу и запричитала:
– Да восславится имя твое, господь! Да восславится! И во благо «Благу божьему» привел ты к нам сеньора Диого Релваса!
После того как здесь была найдена вода – она стоила жизни пятерым и семерым – увечий, – степь покрылась фруктовыми деревьями, богатыми огородами, полями пшеницы и кукурузы, конечно при поливе, не зря крестьяне поклялись здесь, под большим дубом, способным дать тень целому батальону, что уйдут отсюда только в том случае, если земля разверзнется. Теперь здесь стояли побеленные глиняные дома, некоторые даже с дымоходными трубами.
Мигел Жоан вел счет всему, что видел. Здесь, на землях степи «Мертвых лошадей», которые его прадед отхватил у монастыря за бесценок и скорее из-за пробкового дуба, чем из-за самой земли, – он был впервые.
– И как только эта земля позволяет развести здесь фруктовый сад? – тихо сказал он отцу.
– Эта земля позволяет развести здесь все, что хотят эти люди… Здесь все – дело их рук. Все, что здесь есть, – все результат их труда. Сама земля…
По выражению отцовского лица Мигел Жоан понял, что лучше не высказывать своих мыслей.
Совсем скоро коляску окружило более двухсот человек, от всей души предлагавших землевладельцу плоды своего труда: мед, дыни и даже сушеный мускатный инжир, что было невероятным деликатесом для такой недоброй земли, теперь, правда, уже покоренной и забывшей свою злобу. Им подали воду.
– Свежая, одно удовольствие, сеньор Диого Релвас! Похоже, барчуку понравилась.
Уступив просьбам, Диого Релвас и Мигел Жоан спрыгнули с облучка и пошли по деревне пешком. Каждый хотел затащить их к себе в дом, попотчевать хлебом и овечьим сыром, а некоторые, оставшись при лошадях и отведя их в тень и задав им корма, пользовались возможностью наполнить коляску всем, чем только можно. Потом все во главе с землевладельцем направились на сходку крестьян, которая по традиции происходила под сенью раскидистого дуба, издавна избранного для таких торжественных случаев. Диого Релвасу и Мигелу Жоану предложили сесть на дубовые скамьи. Один крестьянин скромно заметил:
– В нашем хозяйстве эти скамьи были первые. Первая роскошь. И потому-то… Пусть хозяин простит нам эту бедность… Бедные, но честные.
Спорный вопрос касался воды. Сафранарио, на земле которого после дележа оказался один из колодцев, настаивал на безраздельном владении водой, во всяком случае – пока это ему будет необходимо. Возникшие благодаря подстрекательствам споры довели до драк: у одного была разбита голова, у другого сломана рука, так что можно было ожидать и чего похуже. Землевладелец же оставлял за собой право и обязанность призвать их к порядку, так как не хотел видеть своих старых друзей в постоянных стычках друг с другом.
И он высказал желание поговорить с виновником. Неприятное лицо отделившегося от толпы человека было бесформенным и дряблым. Оно не понравилось Релвасу и из-за глаз. Диого Релвас не любил людей, которые смотрели ему в глаза только тогда, когда он того требовал.
– Правда ли то, что мне здесь рассказали?
– Более или менее…
– Тогда расскажи то, что исказили.
Виновник не открывал рта, хотя жена все время подталкивала его локтем. Толпа доверительно обменивалась мнениями, чуть слышно шумела.
– Я просил Сафранарио высказаться. Ну, так ты будешь говорить?!
Крестьянин заставил себя сделать два маленьких шага вперед. Одной рукой он мял рубашку, другую прятал в кармане тиковых штанов. Он казался отсутствующим.
– Они не сказали… что вода… на моей земле.
– Ты явно плохо слушал.
– Ну, если они это сказали… вода моя.
– Наша, – поправила его жена.
– Вот ты, – заметил Диого Релвас, указывая на крестьянку, – говоришь верно: вода ваша, ваша общая.
– Это неверно! – крикнул Сафранарио.
«Пусти козу в огород…» – подумал землевладелец Алдебарана, поднимаясь со скамьи и идя на Сафранарио.
– Я не расслышал, что ты сказал…
Только сейчас Сафранарио посмотрел в глаза землевладельцу и повторил:
– Это неверно.
Диого Релвас протянул руку и дернул его за рубашку. Тут же несколько человек вышли вперед, чтобы быть в его распоряжении. Но он отстранил их.
– Скажи твоей жене, чтобы она нашла в доме документ, в котором значится, что эта земля – твоя… Да-да, бумагу или что-нибудь, что подтверждало бы сказанные тобой слова.
Сраженный доводом Релваса, Сафранарио снопа опустил голову, но тут же возразил:
– Хозяин же дал нам всем землю…
– Одолжил…
– Ну так этот кусок достался моей семье. Я себя на ней убиваю трудом…
– Но колодец рыли все. Вода – общая… – И обернувшись к тем, кто его сопровождал: – А как обстоит дело с другими колодцами?
– Каждая семья пользуется колодцем около часа в день…
– Это вроде ничего. Порядок. Только те, кто живет рядом с колодцем, должны пользоваться на пять минут меньше, чем те, кто живет далеко. Десять минут им нужно накинуть, ведь им нести дальше и вода по дороге расплескивается. Вот так-то. И вы уже догадываетесь, что я сейчас вам скажу: виновник должен оставить землю, прихватив с собой разве что дорожную пыль, больше ничего.
Он дернул Сафранарио за рубашку.
– С тобой же у меня будет разговор особый. За то удовольствие, с каким ты мне сегодня ответствовал, ты сегодня же должен покинуть эти края. Не хорохорься. В моем возрасте подобные тебе бычки меня не пугают. Выроешь новый колодец, и один, и гам, где тебе укажут. Этот указал тебе Мира. Через шесть месяцев приеду испить из него водицы. Если не согласен, сегодня же вон отсюда.
Жена Сафранарио принялась рыдать, как тридцать плакальщиц.
– Все сказано, все. Веди жену домой и всыпь ей ремнем как следует, чтобы знала, когда надо реветь, а то она не знает. И будьте разумны!
Диого Релвас послал Мигела за коляской, а сам снова сел на дубовую скамью.
– Следите за ним. Он мне не кажется доброй овцой. Но и не злите его… И не заставляйте меня наведываться к вам по подобным делам. Так будет лучше для всех!
И как только сел на облучок, тут же пустил лошадей галопом, вынудив бросившуюся был,» вслед ребятню отстать.
– Если когда-нибудь на заливных землях мы будем испытывать недостаток в рабочей силе, надо иметь в виду этих людей. Хороший резерв рабочих рук.
Глава V. Маленький любовный лабиринт и условности
Глава VI. Вырождаются идеи и вырождаются люди
– Мы должны выдать ее замуж.
– Если бы она хотела… Простите мне мою откровенность, но ведь мы говорим как мужчина с мужчиной. Вы очень ее баловали, а теперь не так-то просто с ней совладать.
Землевладелец нахмурился. Вернувшись из-за кустов, он сел на облучок. И, задумавшись, принялся пощелкивать хлыстом, дважды стегнув лошадей, которые тут же, почувствовав вожжи в хозяйской руке, пошли мелкой рысцой.
– Я сам найду ей жениха, и посмотрим, способна ли она противиться моей воле. Ей известно, что рука у меня твердая. А для тех, кто злоупотребляет, для тех, кто не понимает по-хорошему, еще тверже. Я во всем с ней соглашался – это правда. И виноваты вы, вы ее не любили. Я говорю так откровенно впервые. Разве это не так?
– Обычные детские ссоры… Но все прошло.
– Не совсем…
– Что касается меня, то я считаю так… Конечно, я никогда не принимал ее за подругу Изабел, хотя она накануне рождения племянника, следует сказать правду, проводила у постели Изабел дни и ночи.
– Пожалуй, роды Изабел и заставили Марию до Пилар встать с постели.
– Я даже пригласил ее в крестные… Голос землевладельца потеплел:
– Парень что надо, крепыш. Орет как следует, значит, легкие хорошие. Как думаешь его назвать?
– Диого Луис… что скажете?
– Хорошее имя…
Диого Релвас напустил на себя безразличие, хотя на самом деле был горд тем, что все его внуки мужского пола наследовали его имя и его фамилию. Было бы хорошо, если бы они наследовали и его жизненную хватку.
Из– за колдобин на дороге лошади опять пошли шагом. Показались первые дома арендаторов «Блага божьего». Правильно говорил Моитинья, что груд человека кормит… Ведь кто знал раньше эту степь, поросшую чертополохом и с трудом пробивающимся дроком, решил бы, увидев ее сейчас, что сбился с дороги. Голод живущего здесь народа сотворил чудо. Подлинное чудо. И чудо это должно было иметь имя, на что творцы его и испрашивали в свое время хозяйского согласия. «Так как вы думаете назвать эту землю?» -спросил он тогда теперь уже умершего Мира Вельо. «Да мы тут вот, это самое… все мерекаем… И вроде после всех споров решили «Рука человека»… Мне нравилось, когда так называли Тежо, ведь благодаря Тежо, в общем-то, все мы здесь оказались. Но все считают, что Тежо далеко и теперь так можно назвать эту землю. Другие настаивают на «Благе божьем», говорят, так лучше… Слово за вами, хозяин, а то так и до драки дойти можно». Диого Релвас смотрел на них, молча стоящих с непокрытыми головами и ждущих его решения. И все-таки один, такой маленький, коренастый, не удержался и сказал им самим придуманное название: «Цветок степи» – имя что надо!» – «Это для таверны, – ответил Релвас добродушно. – «Благо божье», мне кажется, лучше. Пожалуй, лучше».
С того самого дня так эти земли и зовутся, хотя кое-кто и называет их «Рука человека». Вот так сосуществуя, эти два названия дополняют одно другое. Что такое человек без бога? Ничего. Но и бог без человека тоже не слишком многое. И тот и другой – деревья одного корня.
Привлеченные шумом запряженной лошадьми коляски, подъезжавшей со стороны степи «Мертвых лошадей», деревенские мальчишки весело, наперегонки бросились ей навстречу, оглушая криками и махая руками. Следом за ними на дорогу высыпали всполошившиеся женщины, одна из которых, узнав землевладельца, тут же воздела руки к небу и запричитала:
– Да восславится имя твое, господь! Да восславится! И во благо «Благу божьему» привел ты к нам сеньора Диого Релваса!
После того как здесь была найдена вода – она стоила жизни пятерым и семерым – увечий, – степь покрылась фруктовыми деревьями, богатыми огородами, полями пшеницы и кукурузы, конечно при поливе, не зря крестьяне поклялись здесь, под большим дубом, способным дать тень целому батальону, что уйдут отсюда только в том случае, если земля разверзнется. Теперь здесь стояли побеленные глиняные дома, некоторые даже с дымоходными трубами.
Мигел Жоан вел счет всему, что видел. Здесь, на землях степи «Мертвых лошадей», которые его прадед отхватил у монастыря за бесценок и скорее из-за пробкового дуба, чем из-за самой земли, – он был впервые.
– И как только эта земля позволяет развести здесь фруктовый сад? – тихо сказал он отцу.
– Эта земля позволяет развести здесь все, что хотят эти люди… Здесь все – дело их рук. Все, что здесь есть, – все результат их труда. Сама земля…
По выражению отцовского лица Мигел Жоан понял, что лучше не высказывать своих мыслей.
Совсем скоро коляску окружило более двухсот человек, от всей души предлагавших землевладельцу плоды своего труда: мед, дыни и даже сушеный мускатный инжир, что было невероятным деликатесом для такой недоброй земли, теперь, правда, уже покоренной и забывшей свою злобу. Им подали воду.
– Свежая, одно удовольствие, сеньор Диого Релвас! Похоже, барчуку понравилась.
Уступив просьбам, Диого Релвас и Мигел Жоан спрыгнули с облучка и пошли по деревне пешком. Каждый хотел затащить их к себе в дом, попотчевать хлебом и овечьим сыром, а некоторые, оставшись при лошадях и отведя их в тень и задав им корма, пользовались возможностью наполнить коляску всем, чем только можно. Потом все во главе с землевладельцем направились на сходку крестьян, которая по традиции происходила под сенью раскидистого дуба, издавна избранного для таких торжественных случаев. Диого Релвасу и Мигелу Жоану предложили сесть на дубовые скамьи. Один крестьянин скромно заметил:
– В нашем хозяйстве эти скамьи были первые. Первая роскошь. И потому-то… Пусть хозяин простит нам эту бедность… Бедные, но честные.
Спорный вопрос касался воды. Сафранарио, на земле которого после дележа оказался один из колодцев, настаивал на безраздельном владении водой, во всяком случае – пока это ему будет необходимо. Возникшие благодаря подстрекательствам споры довели до драк: у одного была разбита голова, у другого сломана рука, так что можно было ожидать и чего похуже. Землевладелец же оставлял за собой право и обязанность призвать их к порядку, так как не хотел видеть своих старых друзей в постоянных стычках друг с другом.
И он высказал желание поговорить с виновником. Неприятное лицо отделившегося от толпы человека было бесформенным и дряблым. Оно не понравилось Релвасу и из-за глаз. Диого Релвас не любил людей, которые смотрели ему в глаза только тогда, когда он того требовал.
– Правда ли то, что мне здесь рассказали?
– Более или менее…
– Тогда расскажи то, что исказили.
Виновник не открывал рта, хотя жена все время подталкивала его локтем. Толпа доверительно обменивалась мнениями, чуть слышно шумела.
– Я просил Сафранарио высказаться. Ну, так ты будешь говорить?!
Крестьянин заставил себя сделать два маленьких шага вперед. Одной рукой он мял рубашку, другую прятал в кармане тиковых штанов. Он казался отсутствующим.
– Они не сказали… что вода… на моей земле.
– Ты явно плохо слушал.
– Ну, если они это сказали… вода моя.
– Наша, – поправила его жена.
– Вот ты, – заметил Диого Релвас, указывая на крестьянку, – говоришь верно: вода ваша, ваша общая.
– Это неверно! – крикнул Сафранарио.
«Пусти козу в огород…» – подумал землевладелец Алдебарана, поднимаясь со скамьи и идя на Сафранарио.
– Я не расслышал, что ты сказал…
Только сейчас Сафранарио посмотрел в глаза землевладельцу и повторил:
– Это неверно.
Диого Релвас протянул руку и дернул его за рубашку. Тут же несколько человек вышли вперед, чтобы быть в его распоряжении. Но он отстранил их.
– Скажи твоей жене, чтобы она нашла в доме документ, в котором значится, что эта земля – твоя… Да-да, бумагу или что-нибудь, что подтверждало бы сказанные тобой слова.
Сраженный доводом Релваса, Сафранарио снопа опустил голову, но тут же возразил:
– Хозяин же дал нам всем землю…
– Одолжил…
– Ну так этот кусок достался моей семье. Я себя на ней убиваю трудом…
– Но колодец рыли все. Вода – общая… – И обернувшись к тем, кто его сопровождал: – А как обстоит дело с другими колодцами?
– Каждая семья пользуется колодцем около часа в день…
– Это вроде ничего. Порядок. Только те, кто живет рядом с колодцем, должны пользоваться на пять минут меньше, чем те, кто живет далеко. Десять минут им нужно накинуть, ведь им нести дальше и вода по дороге расплескивается. Вот так-то. И вы уже догадываетесь, что я сейчас вам скажу: виновник должен оставить землю, прихватив с собой разве что дорожную пыль, больше ничего.
Он дернул Сафранарио за рубашку.
– С тобой же у меня будет разговор особый. За то удовольствие, с каким ты мне сегодня ответствовал, ты сегодня же должен покинуть эти края. Не хорохорься. В моем возрасте подобные тебе бычки меня не пугают. Выроешь новый колодец, и один, и гам, где тебе укажут. Этот указал тебе Мира. Через шесть месяцев приеду испить из него водицы. Если не согласен, сегодня же вон отсюда.
Жена Сафранарио принялась рыдать, как тридцать плакальщиц.
– Все сказано, все. Веди жену домой и всыпь ей ремнем как следует, чтобы знала, когда надо реветь, а то она не знает. И будьте разумны!
Диого Релвас послал Мигела за коляской, а сам снова сел на дубовую скамью.
– Следите за ним. Он мне не кажется доброй овцой. Но и не злите его… И не заставляйте меня наведываться к вам по подобным делам. Так будет лучше для всех!
И как только сел на облучок, тут же пустил лошадей галопом, вынудив бросившуюся был,» вслед ребятню отстать.
– Если когда-нибудь на заливных землях мы будем испытывать недостаток в рабочей силе, надо иметь в виду этих людей. Хороший резерв рабочих рук.
Глава V. Маленький любовный лабиринт и условности
Сначала Зе Педро был поражен таким удачным поворотом судьбы и даже несколько перепуган, но потом пришел к уверенности, что теперь уж никакой случай ничего не изменит. То, что он нравился женщинам, он знал, знал и имел тому подтверждение, но на этот раз фортуна была к нему особенно щедра, отдав ему нежданно-негаданно дочь хозяина. Начало положила сама Мария до Пилар, хотя от англичанки он слышал, и не раз, что может действовать смело, но все же не решался, так как родовое уважение к Релвасам, поддерживаемое с дедовских времен, не позволяло ему пуститься в подобную авантюру.
Развязности и бахвальства ему было не занимать, нет. Ведь на последней корриде, которая состоялась в Сантарене, он доказал, что в его жилах течет бурная отцовская кровь. Еще в самом начале корриды, кланяясь, он заметил, что сидящая у барьера сеньорита ему улыбается, хотя с ней рядом сидел мужчина много старше ее, лицо которого Зе Педро показалось знакомым. А потому, воткнув первую бандерилью в мощного, лоснящегося от пота быка, он тут же ответил на ее любезность, бросив ей белый с красным флажок, развевавшийся на бандерилье. И сделал он это так, чтобы не оставалось сомнений, что быка он посвящает ей. С таким успехом, как в этот раз, он выступал редко; все бандерильи, как длинные, так и короткие, попадали точно, без промаха. Однако его не радовало быстрое возвращение в отель в нанятом для него и другою тореро экипаже, под крики приветствий и аплодисменты любителей корриды, только что видевших их искусство на арене, Зе Педро Борда д'Агуа ушел с арены, совершив круг почета с одним из форкадос, который и на этот раз, как обычно – ничего сверхъестественного, – бросился на последнего быка, а вернулся уже одетый в костюм рибатежца, вышел на улицу, готовый следовать за дамой. Все, казалось, на мази, дело было только за ней.
И надо же было, чтобы лукавая, но благосклонная к нему судьба опять ему улыбнулась, доставив даму в тот же самый отель. Дама была иностранкой, что еще приятнее. Он ходил вокруг нее весь вечер, правда па расстоянии. За ужином сопровождавший ее старик предложил ему сигару, однако Зе Педро решил уйти от разговора с обоими, так как, конечно же, разговор зашел бы не о быках и не о лошадях, а любой другой он вряд ли бы сумел поддержать, хотя какая прелесть разговор на смешанном испано-португальском наречии. У выхода Зе Педро подал знак даме, дама покраснела, но потом все было гак, как пожелал господь. A faena, [49] как говорил Зе Педро, было сделано, оставалось сталь, как перед быком с бандерильями, а там будь что будет.
И было, что должно быть. Он узнал ее номер и точно в полночь, как только пробили городские часы, без стеснения постучал в ее дверь. Послышался скрип кровати, потом шаги по ковру и голос – то была она! – чуть испуганный, спрашивающий, кто там. Он ответил ей в замочную скважину, щелкнул замок, и перед ним предстала эта самая бабенка – это его слова, – выказывая испуг от того, что он стоит под дверью. 'Но сеньор безумец… вас могут увидеть». Выхода не было, так как в конце коридора кто-то появился, и Зе Педро тут же оказался в номере двадцать семь отеля в Сантарене. Оставил этот номер он лишь на рассвете.
Подобных приключений на счету Зе Педро было предостаточно. А глупая англичанка все еще старалась разжечь его смелость, забивая его голову новыми и еще более дерзкими мечтами. Пожалуй, Зе Педро пугала только любовная авантюра с Марией до Пилар. Релвасы были злого десятка.
Но теперь, теперь, когда она сама ему отдалась, Зе Педро занесся в своих мечтах высоко. Несколько дней он, правда, был взволнован отъездом мисс Карри: не сказал ли кто-нибудь хозяину об их отношениях. Но нет, похоже нет, да и удача не оставляла его, так что скоро он успокоился и разве что на манеже ему недоставало присутствия посещавших его обычно обеих женщин. Мария до Пилар больше не искала с ним встреч. Должно быть, обдумывала, как сообщить о случившемся отцу – Он, Зе Педро, без пяти минут землевладелец! Вот так-то!… А бедняжка мать все еще докучала ему своими опасениями из-за его быстрого взлета. На что он отвечал ей, сам укрепляясь в своей вере в чудо: «Взлетает ведь гот, кому даны крылья. А как узнать, есть они или нет, если не взлетишь».
Он уже было подумывал послать Марии до Пилар записку с сыном Атоугии, чтобы узнать, на какой лошади она хотела бы ехать на ярмарку в Севилью, где Релвас собирался утереть нос андалузским латифундистам. Под этим предлогом Зе Педро надеялся увидеть ее и спросить, почему же вдруг их многолетняя дружба забыта, не говоря уже обо всем остальном, может, потому, что было затронуто ее целомудрие? И вот, один на манеже, он подбирал слова не слишком резкие, но и не слишком мягкие и обиженно-печальным голосом произносил их, репетируя то, что собирался ей сказать. Должен же он был поставить все на свое место. Правда, конечно, и то, что, кроме релвасовского богатства со всем почетом и уважением, которые оно должно было ему принести, Зе Педро был пленен красотой Марии до Пилар. Ведь еще когда она была девочкой, он мечтал о ней как о чем-то недостижимом.
Однажды он даже сказал своей бабке Борда д'Агуа, что Мария до Пилар похожа на фею. На фею и волшебницу, ведь у нее глаза меняют цвет, ну прямо как листва осенью. Вначале зеленые, потом золотисто-каштановые…
Теперь же он ее видел редко, и только в сопровождении кучера, когда она выходила из экипажа, возившего ее в Алдебаран. Он ждал Марию до Пилар у ворот манежа в надежде повидаться с ней, но она не смотрела в его сторону и не говорила, как бывало, весело: «Ола, Зе Педро!», а только махала рукой, и все. От матери, которая всегда за него тревожилась, Зе Педро знал, что барышня большую часть дня проводит в доме снохи Салсы – та была на девятом месяце и вот-вот должна была родить. Так вот Мария до Пилар составляла ей компанию, шила приданое ребенку и была очень услужлива, что особенно удивляло будущую мать, совершенно не способную отблагодарить сеньору, ставшую вдруг ее служанкой. Теперь, как утверждали деревенские кумушки, она уже не была «парнем в юбке». А однажды дело дошло до того, что Мария до Пилар осталась ночевать в доме Салсы, устроившись в соломенном кресле, которое ей предложило семейство старшего конюха. И без единой жалобы на неудобства… Тогда как повитуха из Вала потребовала экипаж, постель с чистым бельем и литр тростниковой водки… для принятия родов. «Видно, что-то ей не дает покоя», – говорили в народе. А поскольку резкая перемена в Марии до Пилар произошла после королевского визита, все считали, а кое-кто, стараясь показать, что знает все тонкости, даже уверял, что барышня влюблена в принца. И какая это была бы пара!
Тут уж тщеславию Зе Педро не было границ.
Со своей стороны Диого Релвас начинал подумывать, что дочь себя готовит к монастырской жизни И хотя он был полон почтения к тем, кто постригался в монахи, сердце его сжималось при мысли, что на этот путь ступит его собственная дочь. Ведь кроме одного двоюродного брата – каноника в Эворе, никто еще в семье Релвасов не рождался для вечного служения господу.
Диого Релвас был внимателен к Пиларике – так он ее называл в минуты особой нежности. Однако, если она на исповеди не говорила ни слова о том, что собирается стать Христовой невестой, то что, что бы это могло быть? Он старался отвлечь ее, предлагал куда-нибудь поехать – или на купания, или на воды, куда угодно. Если хочет – в Испанию. А хочет – во Францию. Но ответ был всегда один: «Пока не родится ребенок, нет, я… я собираюсь быть крестной, и вы будете сопровождать меня, хорошо?!»
Подобных отношений со слугами землевладелец старался избегать: все, к чему это приводит, он уже знал. Да если бы он не избегал этого, го по имени его никто бы сейчас не называл: ведь за глаза слуги, детей которых он крестил, величали его не иначе как кумом. Это ему не нравилось! Определенные отношения претили Диого Релвасу. (И хотя он об этом не говорил, но считал, что каждый сверчок должен знать свой шесток.)
Диого Релвас настропалил падре Алвина, чтобы тот всеми правдами и неправдами выведал причину перемены в его дочери. Но старый-престарый капеллан разводил руками, будучи уверенным, что теперь его слабый голос до неба не доходит. Он ведь уже пытался исповедовать ее, в доверительной беседе, тогда, в ее комнате, помните?! Но это ничего не дало. Почему она говорила о смерти?! Может, с кем согрешила?! Все было напрасно: Мария до Пилар отказывалась от его услуг, испытывала к нему сострадание и не скрывала этого, что в общем-то, злило старика. Да, он стар, это верно, но не нуждается в сострадании грешных.
Однако, боясь пасть в глазах Релваса. падре Алвин стоял на своем: «Эго возраст, не может быть двух мнении. И лучшее, что следует сделать, – это выдать ее замуж, и поскорее. Замужество – чудодейственное средство против девичьих болезней. И особенно оно нужно тем, которые были живыми и говорливыми и вдруг, непонятно отчего, загрустили».
Удовольствия от подобных откровений капеллана Диого Релвас не получал. Но не за горами тот день, когда он вышвырнет и его, и его откровения за ворота поместья. И все же на сегодняшний день совет падре Алвина целиком совпадал с собственным мнением Диого Релваса по этому вопросу. А потому он принялся составлять список возможных претендентов на руку Марии до Пилар, помечая против каждого все достоинства и недостатки, не забывая о возможности иметь доход с земель и всего прочего, чем располагали эти сеньоры. Прикидывая в уме, он думал, что их семеро, но теперь, когда нужно было составить поименный список, оставалось двое, да, двое – такое зловоние исходило от остальных пяти, имевших земли и здесь, и в Алентежо, но явно негодных в женихи любой благородной барышне, особенно дочери такого хозяина, как он, который не только не пострадал от кризиса, но и, благодарение богу, разбогател, прибрав к рукам земли разорившихся землевладельцев. Одни из этих претендентов вели жизнь, ухлестывая за юбками, и понимали в земле ровно столько, сколько свиньи в апельсинах, другие пропадали в игорных домах, где, случалось, заражались фанфаронством графа де Фарробо [50]: роняли мелкую монету, а потом, чтобы найти ее, поджигали крупную ассигнацию и светили себе. И этим занимались почти все. Жечь собственные деньги – вот чего они хотели! Такие ради страховой премии сожгут в неурожайный год поле пшеницы.
Услышав о предполагаемых кандидатах, все же вошедших в отцовский список. Мигел Жоан пожал плечами, вроде бы не желая вмешиваться в дела любовные. Но это было шито белыми нитками: Мигел Жоан предпочитал иметь сестру незамужнюю, деля с племянником то, что причиталось ему при разделе имущества. А если бы вдруг оно состоялось, то он, подумывая о будущем, счел бы необходимым обратиться к адвокату. Старик прирос к земле и сельскому хозяйству, и, кто бы ни пытался, его от этого не оторвать. И с чего он решил спрашивать его мнение о Марии до Пилар и ее браке, если всю жизнь делал только то, что ему самому взбредет в голову?!
Вот Мигел Жоан и делал вид, что безразличен к судьбе сестры, хотя на самом деле это было далеко от истины.
Развязности и бахвальства ему было не занимать, нет. Ведь на последней корриде, которая состоялась в Сантарене, он доказал, что в его жилах течет бурная отцовская кровь. Еще в самом начале корриды, кланяясь, он заметил, что сидящая у барьера сеньорита ему улыбается, хотя с ней рядом сидел мужчина много старше ее, лицо которого Зе Педро показалось знакомым. А потому, воткнув первую бандерилью в мощного, лоснящегося от пота быка, он тут же ответил на ее любезность, бросив ей белый с красным флажок, развевавшийся на бандерилье. И сделал он это так, чтобы не оставалось сомнений, что быка он посвящает ей. С таким успехом, как в этот раз, он выступал редко; все бандерильи, как длинные, так и короткие, попадали точно, без промаха. Однако его не радовало быстрое возвращение в отель в нанятом для него и другою тореро экипаже, под крики приветствий и аплодисменты любителей корриды, только что видевших их искусство на арене, Зе Педро Борда д'Агуа ушел с арены, совершив круг почета с одним из форкадос, который и на этот раз, как обычно – ничего сверхъестественного, – бросился на последнего быка, а вернулся уже одетый в костюм рибатежца, вышел на улицу, готовый следовать за дамой. Все, казалось, на мази, дело было только за ней.
И надо же было, чтобы лукавая, но благосклонная к нему судьба опять ему улыбнулась, доставив даму в тот же самый отель. Дама была иностранкой, что еще приятнее. Он ходил вокруг нее весь вечер, правда па расстоянии. За ужином сопровождавший ее старик предложил ему сигару, однако Зе Педро решил уйти от разговора с обоими, так как, конечно же, разговор зашел бы не о быках и не о лошадях, а любой другой он вряд ли бы сумел поддержать, хотя какая прелесть разговор на смешанном испано-португальском наречии. У выхода Зе Педро подал знак даме, дама покраснела, но потом все было гак, как пожелал господь. A faena, [49] как говорил Зе Педро, было сделано, оставалось сталь, как перед быком с бандерильями, а там будь что будет.
И было, что должно быть. Он узнал ее номер и точно в полночь, как только пробили городские часы, без стеснения постучал в ее дверь. Послышался скрип кровати, потом шаги по ковру и голос – то была она! – чуть испуганный, спрашивающий, кто там. Он ответил ей в замочную скважину, щелкнул замок, и перед ним предстала эта самая бабенка – это его слова, – выказывая испуг от того, что он стоит под дверью. 'Но сеньор безумец… вас могут увидеть». Выхода не было, так как в конце коридора кто-то появился, и Зе Педро тут же оказался в номере двадцать семь отеля в Сантарене. Оставил этот номер он лишь на рассвете.
Подобных приключений на счету Зе Педро было предостаточно. А глупая англичанка все еще старалась разжечь его смелость, забивая его голову новыми и еще более дерзкими мечтами. Пожалуй, Зе Педро пугала только любовная авантюра с Марией до Пилар. Релвасы были злого десятка.
Но теперь, теперь, когда она сама ему отдалась, Зе Педро занесся в своих мечтах высоко. Несколько дней он, правда, был взволнован отъездом мисс Карри: не сказал ли кто-нибудь хозяину об их отношениях. Но нет, похоже нет, да и удача не оставляла его, так что скоро он успокоился и разве что на манеже ему недоставало присутствия посещавших его обычно обеих женщин. Мария до Пилар больше не искала с ним встреч. Должно быть, обдумывала, как сообщить о случившемся отцу – Он, Зе Педро, без пяти минут землевладелец! Вот так-то!… А бедняжка мать все еще докучала ему своими опасениями из-за его быстрого взлета. На что он отвечал ей, сам укрепляясь в своей вере в чудо: «Взлетает ведь гот, кому даны крылья. А как узнать, есть они или нет, если не взлетишь».
Он уже было подумывал послать Марии до Пилар записку с сыном Атоугии, чтобы узнать, на какой лошади она хотела бы ехать на ярмарку в Севилью, где Релвас собирался утереть нос андалузским латифундистам. Под этим предлогом Зе Педро надеялся увидеть ее и спросить, почему же вдруг их многолетняя дружба забыта, не говоря уже обо всем остальном, может, потому, что было затронуто ее целомудрие? И вот, один на манеже, он подбирал слова не слишком резкие, но и не слишком мягкие и обиженно-печальным голосом произносил их, репетируя то, что собирался ей сказать. Должен же он был поставить все на свое место. Правда, конечно, и то, что, кроме релвасовского богатства со всем почетом и уважением, которые оно должно было ему принести, Зе Педро был пленен красотой Марии до Пилар. Ведь еще когда она была девочкой, он мечтал о ней как о чем-то недостижимом.
Однажды он даже сказал своей бабке Борда д'Агуа, что Мария до Пилар похожа на фею. На фею и волшебницу, ведь у нее глаза меняют цвет, ну прямо как листва осенью. Вначале зеленые, потом золотисто-каштановые…
Теперь же он ее видел редко, и только в сопровождении кучера, когда она выходила из экипажа, возившего ее в Алдебаран. Он ждал Марию до Пилар у ворот манежа в надежде повидаться с ней, но она не смотрела в его сторону и не говорила, как бывало, весело: «Ола, Зе Педро!», а только махала рукой, и все. От матери, которая всегда за него тревожилась, Зе Педро знал, что барышня большую часть дня проводит в доме снохи Салсы – та была на девятом месяце и вот-вот должна была родить. Так вот Мария до Пилар составляла ей компанию, шила приданое ребенку и была очень услужлива, что особенно удивляло будущую мать, совершенно не способную отблагодарить сеньору, ставшую вдруг ее служанкой. Теперь, как утверждали деревенские кумушки, она уже не была «парнем в юбке». А однажды дело дошло до того, что Мария до Пилар осталась ночевать в доме Салсы, устроившись в соломенном кресле, которое ей предложило семейство старшего конюха. И без единой жалобы на неудобства… Тогда как повитуха из Вала потребовала экипаж, постель с чистым бельем и литр тростниковой водки… для принятия родов. «Видно, что-то ей не дает покоя», – говорили в народе. А поскольку резкая перемена в Марии до Пилар произошла после королевского визита, все считали, а кое-кто, стараясь показать, что знает все тонкости, даже уверял, что барышня влюблена в принца. И какая это была бы пара!
Тут уж тщеславию Зе Педро не было границ.
Со своей стороны Диого Релвас начинал подумывать, что дочь себя готовит к монастырской жизни И хотя он был полон почтения к тем, кто постригался в монахи, сердце его сжималось при мысли, что на этот путь ступит его собственная дочь. Ведь кроме одного двоюродного брата – каноника в Эворе, никто еще в семье Релвасов не рождался для вечного служения господу.
Диого Релвас был внимателен к Пиларике – так он ее называл в минуты особой нежности. Однако, если она на исповеди не говорила ни слова о том, что собирается стать Христовой невестой, то что, что бы это могло быть? Он старался отвлечь ее, предлагал куда-нибудь поехать – или на купания, или на воды, куда угодно. Если хочет – в Испанию. А хочет – во Францию. Но ответ был всегда один: «Пока не родится ребенок, нет, я… я собираюсь быть крестной, и вы будете сопровождать меня, хорошо?!»
Подобных отношений со слугами землевладелец старался избегать: все, к чему это приводит, он уже знал. Да если бы он не избегал этого, го по имени его никто бы сейчас не называл: ведь за глаза слуги, детей которых он крестил, величали его не иначе как кумом. Это ему не нравилось! Определенные отношения претили Диого Релвасу. (И хотя он об этом не говорил, но считал, что каждый сверчок должен знать свой шесток.)
Диого Релвас настропалил падре Алвина, чтобы тот всеми правдами и неправдами выведал причину перемены в его дочери. Но старый-престарый капеллан разводил руками, будучи уверенным, что теперь его слабый голос до неба не доходит. Он ведь уже пытался исповедовать ее, в доверительной беседе, тогда, в ее комнате, помните?! Но это ничего не дало. Почему она говорила о смерти?! Может, с кем согрешила?! Все было напрасно: Мария до Пилар отказывалась от его услуг, испытывала к нему сострадание и не скрывала этого, что в общем-то, злило старика. Да, он стар, это верно, но не нуждается в сострадании грешных.
Однако, боясь пасть в глазах Релваса. падре Алвин стоял на своем: «Эго возраст, не может быть двух мнении. И лучшее, что следует сделать, – это выдать ее замуж, и поскорее. Замужество – чудодейственное средство против девичьих болезней. И особенно оно нужно тем, которые были живыми и говорливыми и вдруг, непонятно отчего, загрустили».
Удовольствия от подобных откровений капеллана Диого Релвас не получал. Но не за горами тот день, когда он вышвырнет и его, и его откровения за ворота поместья. И все же на сегодняшний день совет падре Алвина целиком совпадал с собственным мнением Диого Релваса по этому вопросу. А потому он принялся составлять список возможных претендентов на руку Марии до Пилар, помечая против каждого все достоинства и недостатки, не забывая о возможности иметь доход с земель и всего прочего, чем располагали эти сеньоры. Прикидывая в уме, он думал, что их семеро, но теперь, когда нужно было составить поименный список, оставалось двое, да, двое – такое зловоние исходило от остальных пяти, имевших земли и здесь, и в Алентежо, но явно негодных в женихи любой благородной барышне, особенно дочери такого хозяина, как он, который не только не пострадал от кризиса, но и, благодарение богу, разбогател, прибрав к рукам земли разорившихся землевладельцев. Одни из этих претендентов вели жизнь, ухлестывая за юбками, и понимали в земле ровно столько, сколько свиньи в апельсинах, другие пропадали в игорных домах, где, случалось, заражались фанфаронством графа де Фарробо [50]: роняли мелкую монету, а потом, чтобы найти ее, поджигали крупную ассигнацию и светили себе. И этим занимались почти все. Жечь собственные деньги – вот чего они хотели! Такие ради страховой премии сожгут в неурожайный год поле пшеницы.
Услышав о предполагаемых кандидатах, все же вошедших в отцовский список. Мигел Жоан пожал плечами, вроде бы не желая вмешиваться в дела любовные. Но это было шито белыми нитками: Мигел Жоан предпочитал иметь сестру незамужнюю, деля с племянником то, что причиталось ему при разделе имущества. А если бы вдруг оно состоялось, то он, подумывая о будущем, счел бы необходимым обратиться к адвокату. Старик прирос к земле и сельскому хозяйству, и, кто бы ни пытался, его от этого не оторвать. И с чего он решил спрашивать его мнение о Марии до Пилар и ее браке, если всю жизнь делал только то, что ему самому взбредет в голову?!
Вот Мигел Жоан и делал вид, что безразличен к судьбе сестры, хотя на самом деле это было далеко от истины.
Глава VI. Вырождаются идеи и вырождаются люди
Глава республиканцев поселка имел обыкновение говорить, но по секрету и среди особо доверенных единомышленников (упаси боже! Потому что и в республиканскую среду могла затесаться всякая нечисть!), что Релвас уже двадцать лет носит в себе короля, но, как видно, так никогда и не разродится, поскольку плод, похоже, начал подгнивать и сеньор Алдебарана страдает от интоксикации.
Совершенно ясно, это был политический навет, подхваченный многими злыми языками.
Так дали бы ему развернуться: создать монархию в соответствии с его темпераментом, который он, Релвас, бросит весь, целиком, на разработку кое-каких оригинальных законов, хотя и в старых добрых португальских традициях, наиболее ему приятных. Ведь еще с дедовских времен – Релвасы не отрицали этого, нет, – в их доме никто не брезговал либеральными реформами, однако они прибирали к рукам те наследные владения и ту монастырскую собственность, которые были им особенно выгодны, и использовали затруднения казны, чтобы грабить национальное достояние, отданное на произвол судьбы.
Никто никогда не слышал, чтобы они были против пира во время чумы.
В их доме в большом зале на первом этаже висело чучело головы коня его величества короля Дона Педро, хотя тут же, рядом, висела и другая голова – коня, принадлежавшего любимому сыну Карлоты Жоакины. [51] Согласно высказываниям самого Диого Релваса, неблагодарность в их семье приюта не находила, однако и слепого послушания заколебавшимся устоям он гарантировать не мог. Нужно танцевать под ту музыку, которая звучит.
– А если музыка дрянь? – спросил его как-то Доминго Ролин.
– Тогда мы должны сменить музыкантов, чтобы новые играли то, что нам больше по душе. И сменить потихоньку, без шума, не дав старым понять, что мы навязываем им хозяина.
– А если новые окажутся республиканцами?
– А-а, вот оно что, старина!… Но если подобное несчастье и случится, то будут разбиты их инструменты… Коли дойдет до этого, все средства хороши!
Институты со временем вырождаются, в том сомнения нет. Вот свобода, например, появилась на свет здоровенькой, без малейшего изъяна, а сделалась уродиной, законченным пугалом – так покалечили ее все, кому было не лень. Жаркое солнце полуострова портит вещи снаружи, а слабых людей изнутри. На митингах можно было нести любую чушь, лишь бы понравиться народу, которому задурили голову этим самым словом «свобода», а что было в действительности, какова была почва для свобод?
Да народ был не готов к использованию свобод, особенно их французского варианта, наиболее распространенного. «Что где рождается, там и пригождается». Зачем вонючей португальской деревенщине изысканные французские духи? Да для португальской вони они – худшее отдушивающее средство. Лучше бы закрыть Пиренеи, положив конец контрабанде идей, ведь через закрытую границу ни люди, ни идеи не пройдут, и пусть кривят рожу недовольные. Нам-то что. Мы должны быть самостоятельны – в данном случае! – и обходиться без соседей. А мир еще отблагодарит нас за этот урок. Слышать слова благодарности нам не впервой.
С годами Диого Релвас отказывался от своего умеренного либерализма и переходил на позиции абсолютизма. Теперь иной возможности все поставить на свои места он не видел. В Африке еще хватало места для тех, кого высылали из страны, – пусть там попытаются создать республику, вместе с черными, раз и те и Другие принадлежат к одной семье каннибалов.
Любой, кто увидел бы Диого Релваса таким раздраженным, счел бы, что резкость его высказываний в определенной степени вызвана неблагодарностью Розалии. В такое состояние мужчина, как правило, приходит не без женского участия. Так что же между ними произошло?
А то, что галисийка, войдя во владение двумя магазинами на Шиадо, начала выдвигать Релвасу свои требования, вплоть до требования жениться. Интересно, из какой, она считала, тьмутаракани он свалился на ее голову?! Из Бразилии, должно быть… Лисичка подловила Релваса, получив его подпись о фиктивной продаже доли в акционерном обществе, обязуясь отдавать ему проценты с прибыли, бумаги, действующей, пока он жив, – он ведь не был уверен, что после его смерти она удовлетворится одними магазинами, а дети получат все остальное. Он уступил ей – о, простодушие!… Однако и полгода не прошло, как Розалия заговорила по-иному: она боялась, видите ли, потерять клиентуру, если узнают, что она всего лишь любовница, и так далее, и тому подобное, он же должен понять щепетильность положения, нет, она не о себе, она о клиентуре, о тех, от кого зависит процветание ее дела, они-то должны быть спокойны. Все это вызвало у Релваса улыбку: «О Розалия, уж не хочешь ли ты мне сказать, что из-за клиентуры я должен с тобой сочетаться законным браком?!»
Совершенно ясно, это был политический навет, подхваченный многими злыми языками.
Так дали бы ему развернуться: создать монархию в соответствии с его темпераментом, который он, Релвас, бросит весь, целиком, на разработку кое-каких оригинальных законов, хотя и в старых добрых португальских традициях, наиболее ему приятных. Ведь еще с дедовских времен – Релвасы не отрицали этого, нет, – в их доме никто не брезговал либеральными реформами, однако они прибирали к рукам те наследные владения и ту монастырскую собственность, которые были им особенно выгодны, и использовали затруднения казны, чтобы грабить национальное достояние, отданное на произвол судьбы.
Никто никогда не слышал, чтобы они были против пира во время чумы.
В их доме в большом зале на первом этаже висело чучело головы коня его величества короля Дона Педро, хотя тут же, рядом, висела и другая голова – коня, принадлежавшего любимому сыну Карлоты Жоакины. [51] Согласно высказываниям самого Диого Релваса, неблагодарность в их семье приюта не находила, однако и слепого послушания заколебавшимся устоям он гарантировать не мог. Нужно танцевать под ту музыку, которая звучит.
– А если музыка дрянь? – спросил его как-то Доминго Ролин.
– Тогда мы должны сменить музыкантов, чтобы новые играли то, что нам больше по душе. И сменить потихоньку, без шума, не дав старым понять, что мы навязываем им хозяина.
– А если новые окажутся республиканцами?
– А-а, вот оно что, старина!… Но если подобное несчастье и случится, то будут разбиты их инструменты… Коли дойдет до этого, все средства хороши!
Институты со временем вырождаются, в том сомнения нет. Вот свобода, например, появилась на свет здоровенькой, без малейшего изъяна, а сделалась уродиной, законченным пугалом – так покалечили ее все, кому было не лень. Жаркое солнце полуострова портит вещи снаружи, а слабых людей изнутри. На митингах можно было нести любую чушь, лишь бы понравиться народу, которому задурили голову этим самым словом «свобода», а что было в действительности, какова была почва для свобод?
Да народ был не готов к использованию свобод, особенно их французского варианта, наиболее распространенного. «Что где рождается, там и пригождается». Зачем вонючей португальской деревенщине изысканные французские духи? Да для португальской вони они – худшее отдушивающее средство. Лучше бы закрыть Пиренеи, положив конец контрабанде идей, ведь через закрытую границу ни люди, ни идеи не пройдут, и пусть кривят рожу недовольные. Нам-то что. Мы должны быть самостоятельны – в данном случае! – и обходиться без соседей. А мир еще отблагодарит нас за этот урок. Слышать слова благодарности нам не впервой.
С годами Диого Релвас отказывался от своего умеренного либерализма и переходил на позиции абсолютизма. Теперь иной возможности все поставить на свои места он не видел. В Африке еще хватало места для тех, кого высылали из страны, – пусть там попытаются создать республику, вместе с черными, раз и те и Другие принадлежат к одной семье каннибалов.
Любой, кто увидел бы Диого Релваса таким раздраженным, счел бы, что резкость его высказываний в определенной степени вызвана неблагодарностью Розалии. В такое состояние мужчина, как правило, приходит не без женского участия. Так что же между ними произошло?
А то, что галисийка, войдя во владение двумя магазинами на Шиадо, начала выдвигать Релвасу свои требования, вплоть до требования жениться. Интересно, из какой, она считала, тьмутаракани он свалился на ее голову?! Из Бразилии, должно быть… Лисичка подловила Релваса, получив его подпись о фиктивной продаже доли в акционерном обществе, обязуясь отдавать ему проценты с прибыли, бумаги, действующей, пока он жив, – он ведь не был уверен, что после его смерти она удовлетворится одними магазинами, а дети получат все остальное. Он уступил ей – о, простодушие!… Однако и полгода не прошло, как Розалия заговорила по-иному: она боялась, видите ли, потерять клиентуру, если узнают, что она всего лишь любовница, и так далее, и тому подобное, он же должен понять щепетильность положения, нет, она не о себе, она о клиентуре, о тех, от кого зависит процветание ее дела, они-то должны быть спокойны. Все это вызвало у Релваса улыбку: «О Розалия, уж не хочешь ли ты мне сказать, что из-за клиентуры я должен с тобой сочетаться законным браком?!»