Страница:
– Ваш отец рассказал мне об этой угрозе, а я ему ответил: «Предоставьте его мне…»
Я его выслеживал каждый день, пожалуй, месяца три. Ходил с веревкой вот на этом плече. И однажды утром увидел Кинтаса входящим в старый маленький амбар и тут же следом вошел за ним и запер дверь. Мы были вдвоем, кругом ни души – глушь. Даже не знаю, как в этой глуши я до сих пор с ума не сошел. Разве что собаки мне помогали коротать годы. Собаки и вино.
Кинтас увидел меня и спросил, чего мне надо, а я ему: «Да вот пришел узнать, не остыло ли твое желание убить моего хозяина!» Я его сразу на «ты» стал называть, чтобы знал, что ждать хорошего нечего. Точно, нечего… Он, паскуда, бросился на меня, рассвирепел, похоже, а я его подмял под себя: мною все было обдумано заранее…
Вытащил я нож, тут он и взмолился, чтобы я его не убивал, что отдаст мне все, что только захочу. Заплатит мне те самые деньги, что не хотел платить вашему отцу. Я ему и скажи: деньги мне твои не нужны, девай их куда хочешь, а вот то, что ты оскорбил моего хозяина, который уважал моего отца, даже когда тот бы старым – а мой отец был человеком храбрым, он из отряда Ремешидо, ты, конечно, о нем слышал, – мне не по душе.
Задрожал подо мной Кинтас, вроде бы даже уменьшился от страха. Он понял, что перед ним мужчина!… И перетрухал. А мне того и надо было. Я схватил его ухо и отрезал от него маленький кусочек. Сначала он ничего не почувствовал, но я показал ему этот кусочек и сказал: «Выбирай из двух смертей одну: или я по кусочку буду от тебя отрезать, такой, как ты, протянет долго – смерть хорошо сумеешь разглядеть и помучаешься… или, что для тебя лучше, вот тебе веревка – вешайся на этой балке. – Я ему и балку выбрал. – Эта годится?!» А он опять стал мне обещать деньги, обещал даже дочь и жену, но я-то знал, что он ничего мне не даст. Он опытный, но обмануть сына Тоино Счастливчика не сумеет. Он ведь тут же сдаст меня властям. И я ответил ему: «Давай решай быстро, а то у меня дел много», ну, а через полчаса я пошел кормить собак. И решил спросить его, не хочет ли он, чтобы я его бросил собакам. Вот тогда он закричал, кричал так, что охрип и не мог произнести ни слова, а потом умолк…
Антонио Лусио встал, отбросил стул и велел ему замолчать. В замешательстве Шико умолк на какую-то долю секунды.
– Он ведь оскорбил вашего батюшку. И отец ваш приказал мне его проучить.
– Но ведь он не сказал, чтобы ты убил его.
– Нет-нет, сеньор. Я и не убивал его. Но ведь нужно понимать и то, что тебе хотели сказать.
– Ну и что же этот человек?
– Повесился. Сам свершил над собой суд. Я ведь от уха-то его только кусочек отрезал, чтобы он понял, чем дело пахнет… А он до смерти перепугался.
Зе Каретник задремал, вино его усыпило. Он похрапывал.
– Этот мужик – человек хороший, – сказал Счастливчик. – Ваш батюшка приказал мне следить за ним пуще глаза своего… А он и мухи не обидит.
Мигел Жоан взял кусок мяса и принялся жевать; делал он это с трудом.
– Ну, а еще что расскажешь?
– Ничего…
Потом он встал и попросил разрешения уйти – хотел проведать собак. Он всегда перед сном ходил их проведать.
– Этот тип – убийца! – сказал Антонио Лусио, как только тот вышел во двор.
– Похоже.
– Пошли наверх играть в карты. Хоть чем-нибудь выбить из башки этот разговор.
Глава XIV. Наслать дождь и вымокнуть самому
Глава XV, В которой рассказывается о бедах и добрых делах
Я его выслеживал каждый день, пожалуй, месяца три. Ходил с веревкой вот на этом плече. И однажды утром увидел Кинтаса входящим в старый маленький амбар и тут же следом вошел за ним и запер дверь. Мы были вдвоем, кругом ни души – глушь. Даже не знаю, как в этой глуши я до сих пор с ума не сошел. Разве что собаки мне помогали коротать годы. Собаки и вино.
Кинтас увидел меня и спросил, чего мне надо, а я ему: «Да вот пришел узнать, не остыло ли твое желание убить моего хозяина!» Я его сразу на «ты» стал называть, чтобы знал, что ждать хорошего нечего. Точно, нечего… Он, паскуда, бросился на меня, рассвирепел, похоже, а я его подмял под себя: мною все было обдумано заранее…
Вытащил я нож, тут он и взмолился, чтобы я его не убивал, что отдаст мне все, что только захочу. Заплатит мне те самые деньги, что не хотел платить вашему отцу. Я ему и скажи: деньги мне твои не нужны, девай их куда хочешь, а вот то, что ты оскорбил моего хозяина, который уважал моего отца, даже когда тот бы старым – а мой отец был человеком храбрым, он из отряда Ремешидо, ты, конечно, о нем слышал, – мне не по душе.
Задрожал подо мной Кинтас, вроде бы даже уменьшился от страха. Он понял, что перед ним мужчина!… И перетрухал. А мне того и надо было. Я схватил его ухо и отрезал от него маленький кусочек. Сначала он ничего не почувствовал, но я показал ему этот кусочек и сказал: «Выбирай из двух смертей одну: или я по кусочку буду от тебя отрезать, такой, как ты, протянет долго – смерть хорошо сумеешь разглядеть и помучаешься… или, что для тебя лучше, вот тебе веревка – вешайся на этой балке. – Я ему и балку выбрал. – Эта годится?!» А он опять стал мне обещать деньги, обещал даже дочь и жену, но я-то знал, что он ничего мне не даст. Он опытный, но обмануть сына Тоино Счастливчика не сумеет. Он ведь тут же сдаст меня властям. И я ответил ему: «Давай решай быстро, а то у меня дел много», ну, а через полчаса я пошел кормить собак. И решил спросить его, не хочет ли он, чтобы я его бросил собакам. Вот тогда он закричал, кричал так, что охрип и не мог произнести ни слова, а потом умолк…
Антонио Лусио встал, отбросил стул и велел ему замолчать. В замешательстве Шико умолк на какую-то долю секунды.
– Он ведь оскорбил вашего батюшку. И отец ваш приказал мне его проучить.
– Но ведь он не сказал, чтобы ты убил его.
– Нет-нет, сеньор. Я и не убивал его. Но ведь нужно понимать и то, что тебе хотели сказать.
– Ну и что же этот человек?
– Повесился. Сам свершил над собой суд. Я ведь от уха-то его только кусочек отрезал, чтобы он понял, чем дело пахнет… А он до смерти перепугался.
Зе Каретник задремал, вино его усыпило. Он похрапывал.
– Этот мужик – человек хороший, – сказал Счастливчик. – Ваш батюшка приказал мне следить за ним пуще глаза своего… А он и мухи не обидит.
Мигел Жоан взял кусок мяса и принялся жевать; делал он это с трудом.
– Ну, а еще что расскажешь?
– Ничего…
Потом он встал и попросил разрешения уйти – хотел проведать собак. Он всегда перед сном ходил их проведать.
– Этот тип – убийца! – сказал Антонио Лусио, как только тот вышел во двор.
– Похоже.
– Пошли наверх играть в карты. Хоть чем-нибудь выбить из башки этот разговор.
Глава XIV. Наслать дождь и вымокнуть самому
Он и сегодня еще смеялся, когда вспоминал мертвенно-бледное лицо старшего сына, получившего от него приказ отбыть в сопровождении брата и Зе Каретника в имение Куба. Молодой человек пожелал объясниться, говоря отцу, что ссылка эта компрометирует его перед слугами, что он уже не ребенок и в ноябре должен жениться, но Диого Релвас ответил ему на все одним вопросом: «Ты уверен, что не виновен?» Лицо его было, как всегда, хмурым, но глаза чуть заметно улыбались. Ему доставляло удовольствие время от времени попытать, крепко ли держит он в руках своих сыновей, потчуя их, разумеется в разумных дозах, то кнутом, то пряником. И это была своеобразная ласка Диого Релваса по отношению к детям, которых он готовил к трудной жизни, по всему видно ожидающей их в будущем. Он хотел видеть их сильными. И знал, да, знал, и точно, что все они нуждаются в его твердой руке, которая никогда не даст им вылететь из седла.
Диого Релвас любил красиво выражаться. И этот образ уже как-то в разговоре с домашним врачом Бернардино Гонсалвесом употреблял, когда шла речь о крахе Австрии, вызванном американским экономическим кризисом тысяча восемьсот девяносто третьего года. Он прочел в газете, что в Соединенных Штатах почти каждый день появляется миллион безработных, и расценивал это как симптом того, что соблазнительная для многих толстосумов индустрия толкает человечество в пропасть. Его терзала мысль, что не имеющие здравого смысла люди подвергают риску будущее страны из-за своей болезненной страсти получить как можно скорее прибыль. По его понятию, деньги должны находиться в движении, да, не лежать без толку, он не любил видеть ни детей своих, ни денег в бездействии – это признак болезни, но если и дети, и деньги одержимы постоянным движением, постоянным и все убыстряющимся, он спрашивал: «Способен ли кто-либо удержать в руках вожжи, если коляска перевернется?»
Еще совсем недавно рабочие и работницы фабрики шерстяных изделий, хозяином которой он был, – фабрику он получил в наследство после смерти жены Марии Жоаны Ролин Вильяверде, – жили как заключенные, работая по шестнадцать часов в сутки, и ничего, а теперь они устраивают стачки, борясь за десятичасовой рабочий день, и требуют одинаковой оплаты труда. Кто выплатит им разницу?! Не будет ли эта мера направлена против всех?! Против самих рабочих, именно против них самих, которые просто помешались на нелепых идеях.
Совершенно случайно он заговорил об этом с председателем муниципалитета, когда они ехали с ним в черной коляске, запряженной парой игреневых лошадей, которую Релвас впрягал специально для деловых поездок в поселок. Это был его торжественный выезд. Трон-передвижка магната-громовержца, как называли выезд и его эти канальи республиканцы, с которыми теперь объединились прогрессисты, а-а! Все это слепота глупца Зе Лусиано!…
Момент, без сомнения, тяжелый, и все из-за этих распрей, которые разобщили партию монархистов; слепые, слепые и вожди слепых, еще хорошо, что Интзе и Жоан Франко [39] сообразили ввести диктатуру, покончив с либеральными фантазиями, которые так по душе были его отцу, но которые оказывались пустыми, если страна не знала, что с ними делать. И результат был налицо. Свобода, когда ее требовал народ, была опасным вымыслом. Ведь народ был несовершеннолетним и нуждался в опекунах, которые бы его наставляли и уберегали от смертельных опасностей, последствия которых необходимо было предусмотреть и обойти, если, конечно, это возможно. Хорошо еще, что судья Вейга был начеку и его рука карала.
– Никогда не дозволяйте, чтобы ваша рука дрогнула, – говорил Диого Релвас председателю муниципалитета. – Мы живем в чрезвычайное время… Но я здесь, рядом с вами, вы же знаете. Я ведь от опасностей не отворачиваюсь. Нет, общественным деятелем я быть не хочу, увольте, но хочу быть деятельным членом общества. Это не одно и то же.
– Коммерсанты зашевелились…
– Так вот, делайте так, как говорил мой дед: кнут! И посильнее!… Правительство на хорошем пути, но все должно быть вовремя. Все промышленные и торговые ассоциации восстали против мер министерства финансов и свернули свои дела, прогрессисты отказались от преждевременных выборов, отложили. Однако, имей мы твердую руку, они опомнятся, придут в себя.
– Возможно…
– На «возможно» мы рассчитывать не можем, мой дорогой Соуза. В слове «возможно» всегда звучит неуверенность, а неуверенность в данный момент – синоним предательства. Так что «возможно» – предательский микроб…
– Я считаю себя неподкупным.
– Тогда смело вперед.
– Сказать, Диого Релвас, проще, чем сделать
Этот ответ землевладелец встретил как пощечину и разозлился. Его глаза цвета старого золота или тины – точно, тина в рукавах Тежо именно этого цвета – потемнели.
– Несколько месяцев назад один из моих сыновей совершил легкомысленный поступок. Ну, обычные вещи для молодежи! Я призвал их к себе обоих и спросил, кто из них в том повинен. Они молчали. Так я их в Кубу… (он с удовольствием помолчал) и вместе с тем слугой, который на них пожаловался, чтобы они насладились обществом друг друга…
Председатель муниципалитета про себя подумал: «Наказал-то ты только слугу, друг мой. Чего он там только не перенесет!» – но ответил с добродушной улыбкой:
– Вы, Диого Релвас, были бы отличным председателем муниципалитета…
– Но вы же знаете, что у меня свои дела, – желчно ответил Диого Релвас. – Но если беспорядки будут продолжаться слишком долго, я подумаю и соглашусь (и тут же решил подсластить пилюлю) в тот день, когда вы, Соуза Модурейра, решите уйти в отставку, что, надеюсь, не скоро случится или, вернее, не случится вовсе.
Это была в одно и то же время и угроза и любезность. Соуза Модурейра хорошо знал, что зависит от землевладельца, а потому подобострастно протянул ему руку.
– Не место красит человека, а человек место, Соуза Модурейра. И вы должны это доказать, выполняя свой… Между тем ваше сердце иногда слишком великодушно к некоторым людям… За республиканцами и им подобными нужен глаз да глаз. Держите их в руках и страхе… Страх вовремя сдерживает людей, давая возможность избежать насилия. Будьте в курсе международных событий и особенно к ним внимательны: Франция жмет на нас из-за подрядчика лиссабонского порта, это некто Эрзент; Германия завладевает нашим заливом Кионга, что в Мозамбике, а обезьяны бразильцы опять нападают на нас из-за того, что мы предоставляем на наших кораблях убежище любым мятежникам. Дозволить беспорядки в такой момент…
– Правительство хочет распустить парламент, – сказал Соуза Модурейра, выразив этим свою осведомленность в политике, тайную конечно.
– Да это уже должно быть сделано давно.
– Каждому овощу свой срок…
– Это когда нет опасности потерять урожай, ожидая полного дозревания, но иногда – иногда стоит фрукт снять зеленым. Скоту и зеленый сгодится.
У дверей муниципалитета он высадил председателя и поехал в своей коляске дальше – нанести визиты друзьям и знакомым. Надо сказать, что в более серьезные моменты жизни Диого Релвас предпочитал по поселку передвигаться верхом на лошади. И один. С тем чтобы все могли его видеть.
Так и было, когда спустя несколько месяцев диктатура Интзе – Франко издала новый Свод законов, внеся изменения в избирательный, согласно которым мелкие избирательные округа упразднялись, а крупные попадали под надежную опеку высших должностных лиц королевства. Оппозиция пришла в ярость. Правительственный маневр целил в самое яблочко: расширить избирательные округа до пределов административных округов значило скомпрометировать в городах завоевавших престиж республиканцев и прогрессистов, растворить их голоса среди голосов избирателей поселков и деревень, где всем распоряжается и командует, почти как в средние века, сельскохозяйственный магнат.
Диого Релвас разъезжал по поселку на необычайно красивом светло-рыжем коне – шерсть цвета корицы вперемешку с белым, при доминирующем светло-рыжем с розовыми вкраплениями и белыми пятнами по всему телу. Это было великолепное животное, изысканно сложенное и редкого нрава. Объезжал его Зе Педро Борда д'Агуа, поплатившийся за свой подвиг двумя сломанными ребрами.
На этой самой лошади в ноябре тысяча восемьсот девяносто пятого года к церкви, куда были приглашены избиратели на выборы, и подъехал землевладелец. Он приехал в Алдебаран около полудня, хотя знал, что оппозиция голосовать воздерживается, а у возрожденцев есть надежда на победу.
Площадь кишмя кишела слугами, мелкими торговцами и ремесленниками, живущими в имении «Мать солнца». Они стояли группами и группками, не обращая внимания на непрекращающийся дождь. Управляющие, работники, погонщики скота и надсмотрщики – короче, вся свита его «королевского величества» ожидала появления своего «короля», стоя вокруг его сыновей, приехавших чуть раньше. Антонио Лусио женился год назад и приехал с братом из своего имения, которое было подарено ему отцом к свадьбе. Он сильно похудел. Хронический кашель, полученный после случившегося на заливных землях Лезирии наводнения, не оставлял его.
Как только послышался цокот копыт лошади Диого Релваса, разговоры на площади смолкли. Слуги поснимали шапки, всадники спешились и расступились, давая помещику дорогу. На лошадях оставались только сыновья, одетые по-рибатежски в штаны и куртки, но, когда силуэт отца замаячил в конце длинной улицы, к дверям домов которой высыпали женщины, чтобы поглядеть, как тот проедет, шляпы сняли и они. Все ему низко кланялись и желали божьего благоволения: ведь землевладелец пожаловал сюда, чтобы исполнить свой гражданский долг.
Воцарившаяся тишина красноречиво говорила сидящим за избирательным столом о том, что Диого Релвас прибыл, кое-кто тут же бросился на ступени, ведущие в церковь, расталкивая стоящих на пути локтями, чтобы занять место поудобнее; Мигел Жоан и Антонио Лусио заставили лошадей стать друг подле друга на небольшом расстоянии. Диого Релвас прошествовал мимо, приложив кончики пальцев к черной шляпе и ни на кого не глядя. Но он видел всех и каждого, и они это знали.
Когда он остановился, сыновья спешились и наклонили в знак приветствия головы, а председательствующий стал спускаться по ступеням, точно играл малую гамму на плохо настроенном пианино. Мигел взял под уздцы гнедого, не выпуская из рук поводья своего коня, а Антонио Лусио встал около отцовского стремени и, приветствуя отца, поцеловал ему руку. От стоящей толпы отделились по-воскресному одетые и улыбающиеся бухгалтер и гувернер. Но пришлось подождать, пока не получит благословение Мигел Жоан, и лишь после этого коснуться кончиками пальцев ручищи хозяина. За ними подошел с поклоном падре Алвин, обменявшись быстрым взглядом с председателем. Последний тут же вернулся к сидящим за столом, которые приняли торжественный вид, соответствующий серьезности акта, обусловленного законом.
Спустя какое-то время, после того как все успокоились, кортеж во главе с Релвасом, правда несколько раздраженным глупостью гувернера, подошедшего к нему с вопросом – не лучше ли, если ему поаплодируют, – двинулся вперед. «Вы считаете, что я актер, что ли? Вы глупы!» И оттолкнул его от себя, решив, что этот женоподобный тип должен быть выставлен на улицу безо всяких объяснений. Идиот!
Сидящие за столом нервничали, теребили избирательные бюллетени, не оставляли в покое урну и даже собственные руки, точно старались очистить их от какой-то приставшей к ним грязи.
– Помогай вам бог, сеньоры! – сказал землевладелец.
За Диого Релвасом потянулся длинный молчаливый хвост его людей. Слуги встали в дверях.
– Кто-нибудь уже проголосовал?
– Только сидящие за столом, Диого Релвас.
Шевельнув пальцами, сеньор Алдебарана приказал подать ему бюллетени, что тут же и исполнил один из секретарей: открыв ящик и вытащив из него две пачки избирательных листков, он со страхом протянул их Диого Релвасу, со страхом, потому что боялся, что тот рассердится, увидев, что ровно столько же осталось в ящике. Кстати, там оставалась одна пачка, не больше, в целях экономии. «Никаких излишеств», – предупреждал министр финансов в своей известной речи.
Держа бюллетени в руке, землевладелец оглядел всех стоящих, передал обе пачки сыновьям, чтобы те их развязали, кивком головы приказал председателю раскрыть урну, что тот тут же и сделал, точно фокусник, собирающийся продемонстрировать свое искусство: осторожно придерживая крышку кончиками своих хрупких пальцев. Диого Релвас склонился над урной и погрузил в нее свою руку с бюллетенями точно так же, как погружались в Мадриде шпаги матадоров в тела его быков, и так же, как матадор, вскинув голову и победно улыбнувшись, отступил на два шага.
С выборами было покончено, как с быком.
Все, кто стоял у церкви, да и не только кто стоял у церкви, но и тот, кто отсутствовал, так как не хотел выходить из дома в этот дождливый день, а также параличные и мертвые проголосовали разом. Потом он пригласил Антонио Лусио, бухгалтера, гувернера и прочих своих домочадцев, которые были достойны держать бюллетени в руках. Процент голосования был высок. Председатель избирательной комиссии подошел к Диого Релвасу показать удостоверяющую в том бумагу, которую позже должны были повесить на дверь, но землевладелец не согласился:
– Девяносто восемь процентов, профессор Матос, – это же вздор! Не надо так преувеличивать… Поставьте девяносто два, как и есть на самом деле.
Матос вернулся на место и выместил злобу на секретаре, который так и не понял, в чем, собственно, разница. Он ограничился тем, что пересчитал данное счетчиками количество голосов и счел абсурдным желание Релваса уменьшить их число.
– Можно идти обедать? – спросил землевладелец.
– Конечно.
– Мои заверения, сеньоры, – сказал Релвас, прощаясь и пожимая руку председателю комиссии, и уехал с той же помпой, с какой приехал, только теперь уже в сопровождении сыновей, сияющих и надменных. Они сели на лошадей и двинулись торжественным шагом, в то время как стоящая у церкви толпа медленно растекалась по площади Алдебарана. Мигел вспомнил батрачку, но тут же теплое воспоминание остудил пронизавший его холод.
Отец говорил наследнику:
– Мне не нравится видеть тебя, сын, в таком состоянии. Ты был у врача?…
В середине пути, который шел мимо респектабельных домов, их встретила в экипаже Мария Луиза Сампайо Андраде, жена Антонио Лусио, ехавшая в сопровождении золовки и Руя Диого, старшего сына Эмилии Аделаиде. Они совершали прогулку по окрестностям и решили узнать новости. Больше всех проявляла интерес Мария Луиза, но свекор пресек ее любопытство, заметив, что ее дело – следить за мужниным здоровьем. Он особо подчеркнул последнее слово.
– Едет сам громовержец! – сказал, стоя у дверей лавки на улице Меркадорес, глава якобинцев поселка.
В этот зимний день Диого Релвас прогуливался по поселку, опять-таки верхом на лошади. О посланных в колонии военных экспедициях приходили хорошие вести: они одерживали победу за победой – это было ответом на маневр англичан, которые поддерживали племя ватуас и Гунгуньяна [40]. Однако землевладелец Алдебарана посетил поселок совсем не по причине одержанных побед, а для того, чтобы все те, кто относился к нему враждебно после закона [41], принятого тринадцатого февраля тысяча восемьсот девяносто седьмого года, видели его во всей красе.
– Да, сеньор, то было прекрасное испытание силы власти, – заявил он в муниципалитете. – Скорый и тайный суд над анархистами с высылкой на Тимор. Кто не хочет быть волком, на которого охотятся, пусть не лезет в его шкуру или не ходит в волчьей стае, а всех подозрительных нужно судить так же, как и пойманных с поличным.
Республиканцы знали, что новый закон отнюдь не дозволял высылать на Тимор людей по простому подозрению, однако было именно так. Королевство жило в страхе и недоверии ко всему. И в этот суровый час Диого Релвас совсем забыл, что в зале его господского дома висели две символические лошадиные головы. Однако время требовало занять определенную позицию, и допустить, чтобы произрастала сорная трава непокорности, – значило подвергнуть опасности основу цивилизации. А этому способствовать он отказывался.
К тому же Диого Релвас был уверен, что дед и отец сумеют его понять. Он уже поднимался в Башню четырех ветров и в беседе с ними высказал свое мнение. Ведь иного пути, как сохранять верность родине, у него не было. Он рисковал и знал, что рискует, но он должен показать пример в своем приходе, пробудить от спячки тех, кто впал в нее.
– Скажи твоему хозяину… Ты меня знаешь?
– Знаю, вы сеньор Диого Релвас. Удовлетворенный ответом, землевладелец кивнул головой.
– Так вот, скажи своему хозяину, что я здесь. Я слышал, что он ручался, что способен…
Он удержался от бравады, и вовремя. Ведь когда человек теряет спокойствие – это плохой признак.
– Лучше скажи ему, что я здесь был и что я его жду в своем доме в любое время, когда он захочет… Нет, я не все скажу, что хотел сказать. Понятно?
Побуждаемый единомышленниками, в дверях лавки появился хозяин. Это был человек никчемный, но слывший за храбреца.
– Гражданин пришел, чтобы со мной поговорить? – спросил якобинец. – Чем обязан визиту?
– Я – Диого Релвас, знаешь?… Мне сказали…
– Уважающие себя люди слухам не верят.
– Справедливо. Хочешь, чтобы я услышал своими ушами и от тебя?… Стоило бы въехать к тебе в дом на лошади. Или н-нет?
– Я никогда не стеснялся своих идей и несу за них ответственность.
– Это хорошо. Я был другом твоего отца… Это был святой человек!
– Честный гражданин…
– Надеюсь, что ты его никогда не опозоришь.
– Даже под угрозами.
– Тогда мы поняли друг друга.
Но, возвращаясь в имение, Диого Релвас злился сам на себя. Он отдавал себе отчет, что на высоте не был, когда пошел искать удовлетворения у этого якобинца. К тому же из-за простого доноса. А уж если он этому доносу поверил, то должен был идти до конца: взять кнут и отхлестать им врага. Но факт тот, что враг показался ему не столь твердо стоящим на своих позициях. Раньше он считал, что подобные дела – забота политиков. И в данный момент это было бы разумно.
«Я должен ясно мыслить… Раздражаться – значит, сдаваться врагу. Да и это ли мой настоящий враг? Необходимо запретить Соузе Модурейра что-либо мне доносить. Он в муниципалитете и должен исполнять свой долг! Хуже то, что я люблю быть в курсе всего. Но я обязан сдерживать себя. Вести себя разумно…»
Диого Релвас любил красиво выражаться. И этот образ уже как-то в разговоре с домашним врачом Бернардино Гонсалвесом употреблял, когда шла речь о крахе Австрии, вызванном американским экономическим кризисом тысяча восемьсот девяносто третьего года. Он прочел в газете, что в Соединенных Штатах почти каждый день появляется миллион безработных, и расценивал это как симптом того, что соблазнительная для многих толстосумов индустрия толкает человечество в пропасть. Его терзала мысль, что не имеющие здравого смысла люди подвергают риску будущее страны из-за своей болезненной страсти получить как можно скорее прибыль. По его понятию, деньги должны находиться в движении, да, не лежать без толку, он не любил видеть ни детей своих, ни денег в бездействии – это признак болезни, но если и дети, и деньги одержимы постоянным движением, постоянным и все убыстряющимся, он спрашивал: «Способен ли кто-либо удержать в руках вожжи, если коляска перевернется?»
Еще совсем недавно рабочие и работницы фабрики шерстяных изделий, хозяином которой он был, – фабрику он получил в наследство после смерти жены Марии Жоаны Ролин Вильяверде, – жили как заключенные, работая по шестнадцать часов в сутки, и ничего, а теперь они устраивают стачки, борясь за десятичасовой рабочий день, и требуют одинаковой оплаты труда. Кто выплатит им разницу?! Не будет ли эта мера направлена против всех?! Против самих рабочих, именно против них самих, которые просто помешались на нелепых идеях.
Совершенно случайно он заговорил об этом с председателем муниципалитета, когда они ехали с ним в черной коляске, запряженной парой игреневых лошадей, которую Релвас впрягал специально для деловых поездок в поселок. Это был его торжественный выезд. Трон-передвижка магната-громовержца, как называли выезд и его эти канальи республиканцы, с которыми теперь объединились прогрессисты, а-а! Все это слепота глупца Зе Лусиано!…
Момент, без сомнения, тяжелый, и все из-за этих распрей, которые разобщили партию монархистов; слепые, слепые и вожди слепых, еще хорошо, что Интзе и Жоан Франко [39] сообразили ввести диктатуру, покончив с либеральными фантазиями, которые так по душе были его отцу, но которые оказывались пустыми, если страна не знала, что с ними делать. И результат был налицо. Свобода, когда ее требовал народ, была опасным вымыслом. Ведь народ был несовершеннолетним и нуждался в опекунах, которые бы его наставляли и уберегали от смертельных опасностей, последствия которых необходимо было предусмотреть и обойти, если, конечно, это возможно. Хорошо еще, что судья Вейга был начеку и его рука карала.
– Никогда не дозволяйте, чтобы ваша рука дрогнула, – говорил Диого Релвас председателю муниципалитета. – Мы живем в чрезвычайное время… Но я здесь, рядом с вами, вы же знаете. Я ведь от опасностей не отворачиваюсь. Нет, общественным деятелем я быть не хочу, увольте, но хочу быть деятельным членом общества. Это не одно и то же.
– Коммерсанты зашевелились…
– Так вот, делайте так, как говорил мой дед: кнут! И посильнее!… Правительство на хорошем пути, но все должно быть вовремя. Все промышленные и торговые ассоциации восстали против мер министерства финансов и свернули свои дела, прогрессисты отказались от преждевременных выборов, отложили. Однако, имей мы твердую руку, они опомнятся, придут в себя.
– Возможно…
– На «возможно» мы рассчитывать не можем, мой дорогой Соуза. В слове «возможно» всегда звучит неуверенность, а неуверенность в данный момент – синоним предательства. Так что «возможно» – предательский микроб…
– Я считаю себя неподкупным.
– Тогда смело вперед.
– Сказать, Диого Релвас, проще, чем сделать
Этот ответ землевладелец встретил как пощечину и разозлился. Его глаза цвета старого золота или тины – точно, тина в рукавах Тежо именно этого цвета – потемнели.
– Несколько месяцев назад один из моих сыновей совершил легкомысленный поступок. Ну, обычные вещи для молодежи! Я призвал их к себе обоих и спросил, кто из них в том повинен. Они молчали. Так я их в Кубу… (он с удовольствием помолчал) и вместе с тем слугой, который на них пожаловался, чтобы они насладились обществом друг друга…
Председатель муниципалитета про себя подумал: «Наказал-то ты только слугу, друг мой. Чего он там только не перенесет!» – но ответил с добродушной улыбкой:
– Вы, Диого Релвас, были бы отличным председателем муниципалитета…
– Но вы же знаете, что у меня свои дела, – желчно ответил Диого Релвас. – Но если беспорядки будут продолжаться слишком долго, я подумаю и соглашусь (и тут же решил подсластить пилюлю) в тот день, когда вы, Соуза Модурейра, решите уйти в отставку, что, надеюсь, не скоро случится или, вернее, не случится вовсе.
Это была в одно и то же время и угроза и любезность. Соуза Модурейра хорошо знал, что зависит от землевладельца, а потому подобострастно протянул ему руку.
– Не место красит человека, а человек место, Соуза Модурейра. И вы должны это доказать, выполняя свой… Между тем ваше сердце иногда слишком великодушно к некоторым людям… За республиканцами и им подобными нужен глаз да глаз. Держите их в руках и страхе… Страх вовремя сдерживает людей, давая возможность избежать насилия. Будьте в курсе международных событий и особенно к ним внимательны: Франция жмет на нас из-за подрядчика лиссабонского порта, это некто Эрзент; Германия завладевает нашим заливом Кионга, что в Мозамбике, а обезьяны бразильцы опять нападают на нас из-за того, что мы предоставляем на наших кораблях убежище любым мятежникам. Дозволить беспорядки в такой момент…
– Правительство хочет распустить парламент, – сказал Соуза Модурейра, выразив этим свою осведомленность в политике, тайную конечно.
– Да это уже должно быть сделано давно.
– Каждому овощу свой срок…
– Это когда нет опасности потерять урожай, ожидая полного дозревания, но иногда – иногда стоит фрукт снять зеленым. Скоту и зеленый сгодится.
У дверей муниципалитета он высадил председателя и поехал в своей коляске дальше – нанести визиты друзьям и знакомым. Надо сказать, что в более серьезные моменты жизни Диого Релвас предпочитал по поселку передвигаться верхом на лошади. И один. С тем чтобы все могли его видеть.
Так и было, когда спустя несколько месяцев диктатура Интзе – Франко издала новый Свод законов, внеся изменения в избирательный, согласно которым мелкие избирательные округа упразднялись, а крупные попадали под надежную опеку высших должностных лиц королевства. Оппозиция пришла в ярость. Правительственный маневр целил в самое яблочко: расширить избирательные округа до пределов административных округов значило скомпрометировать в городах завоевавших престиж республиканцев и прогрессистов, растворить их голоса среди голосов избирателей поселков и деревень, где всем распоряжается и командует, почти как в средние века, сельскохозяйственный магнат.
Диого Релвас разъезжал по поселку на необычайно красивом светло-рыжем коне – шерсть цвета корицы вперемешку с белым, при доминирующем светло-рыжем с розовыми вкраплениями и белыми пятнами по всему телу. Это было великолепное животное, изысканно сложенное и редкого нрава. Объезжал его Зе Педро Борда д'Агуа, поплатившийся за свой подвиг двумя сломанными ребрами.
На этой самой лошади в ноябре тысяча восемьсот девяносто пятого года к церкви, куда были приглашены избиратели на выборы, и подъехал землевладелец. Он приехал в Алдебаран около полудня, хотя знал, что оппозиция голосовать воздерживается, а у возрожденцев есть надежда на победу.
Площадь кишмя кишела слугами, мелкими торговцами и ремесленниками, живущими в имении «Мать солнца». Они стояли группами и группками, не обращая внимания на непрекращающийся дождь. Управляющие, работники, погонщики скота и надсмотрщики – короче, вся свита его «королевского величества» ожидала появления своего «короля», стоя вокруг его сыновей, приехавших чуть раньше. Антонио Лусио женился год назад и приехал с братом из своего имения, которое было подарено ему отцом к свадьбе. Он сильно похудел. Хронический кашель, полученный после случившегося на заливных землях Лезирии наводнения, не оставлял его.
Как только послышался цокот копыт лошади Диого Релваса, разговоры на площади смолкли. Слуги поснимали шапки, всадники спешились и расступились, давая помещику дорогу. На лошадях оставались только сыновья, одетые по-рибатежски в штаны и куртки, но, когда силуэт отца замаячил в конце длинной улицы, к дверям домов которой высыпали женщины, чтобы поглядеть, как тот проедет, шляпы сняли и они. Все ему низко кланялись и желали божьего благоволения: ведь землевладелец пожаловал сюда, чтобы исполнить свой гражданский долг.
Воцарившаяся тишина красноречиво говорила сидящим за избирательным столом о том, что Диого Релвас прибыл, кое-кто тут же бросился на ступени, ведущие в церковь, расталкивая стоящих на пути локтями, чтобы занять место поудобнее; Мигел Жоан и Антонио Лусио заставили лошадей стать друг подле друга на небольшом расстоянии. Диого Релвас прошествовал мимо, приложив кончики пальцев к черной шляпе и ни на кого не глядя. Но он видел всех и каждого, и они это знали.
Когда он остановился, сыновья спешились и наклонили в знак приветствия головы, а председательствующий стал спускаться по ступеням, точно играл малую гамму на плохо настроенном пианино. Мигел взял под уздцы гнедого, не выпуская из рук поводья своего коня, а Антонио Лусио встал около отцовского стремени и, приветствуя отца, поцеловал ему руку. От стоящей толпы отделились по-воскресному одетые и улыбающиеся бухгалтер и гувернер. Но пришлось подождать, пока не получит благословение Мигел Жоан, и лишь после этого коснуться кончиками пальцев ручищи хозяина. За ними подошел с поклоном падре Алвин, обменявшись быстрым взглядом с председателем. Последний тут же вернулся к сидящим за столом, которые приняли торжественный вид, соответствующий серьезности акта, обусловленного законом.
Спустя какое-то время, после того как все успокоились, кортеж во главе с Релвасом, правда несколько раздраженным глупостью гувернера, подошедшего к нему с вопросом – не лучше ли, если ему поаплодируют, – двинулся вперед. «Вы считаете, что я актер, что ли? Вы глупы!» И оттолкнул его от себя, решив, что этот женоподобный тип должен быть выставлен на улицу безо всяких объяснений. Идиот!
Сидящие за столом нервничали, теребили избирательные бюллетени, не оставляли в покое урну и даже собственные руки, точно старались очистить их от какой-то приставшей к ним грязи.
– Помогай вам бог, сеньоры! – сказал землевладелец.
За Диого Релвасом потянулся длинный молчаливый хвост его людей. Слуги встали в дверях.
– Кто-нибудь уже проголосовал?
– Только сидящие за столом, Диого Релвас.
Шевельнув пальцами, сеньор Алдебарана приказал подать ему бюллетени, что тут же и исполнил один из секретарей: открыв ящик и вытащив из него две пачки избирательных листков, он со страхом протянул их Диого Релвасу, со страхом, потому что боялся, что тот рассердится, увидев, что ровно столько же осталось в ящике. Кстати, там оставалась одна пачка, не больше, в целях экономии. «Никаких излишеств», – предупреждал министр финансов в своей известной речи.
Держа бюллетени в руке, землевладелец оглядел всех стоящих, передал обе пачки сыновьям, чтобы те их развязали, кивком головы приказал председателю раскрыть урну, что тот тут же и сделал, точно фокусник, собирающийся продемонстрировать свое искусство: осторожно придерживая крышку кончиками своих хрупких пальцев. Диого Релвас склонился над урной и погрузил в нее свою руку с бюллетенями точно так же, как погружались в Мадриде шпаги матадоров в тела его быков, и так же, как матадор, вскинув голову и победно улыбнувшись, отступил на два шага.
С выборами было покончено, как с быком.
Все, кто стоял у церкви, да и не только кто стоял у церкви, но и тот, кто отсутствовал, так как не хотел выходить из дома в этот дождливый день, а также параличные и мертвые проголосовали разом. Потом он пригласил Антонио Лусио, бухгалтера, гувернера и прочих своих домочадцев, которые были достойны держать бюллетени в руках. Процент голосования был высок. Председатель избирательной комиссии подошел к Диого Релвасу показать удостоверяющую в том бумагу, которую позже должны были повесить на дверь, но землевладелец не согласился:
– Девяносто восемь процентов, профессор Матос, – это же вздор! Не надо так преувеличивать… Поставьте девяносто два, как и есть на самом деле.
Матос вернулся на место и выместил злобу на секретаре, который так и не понял, в чем, собственно, разница. Он ограничился тем, что пересчитал данное счетчиками количество голосов и счел абсурдным желание Релваса уменьшить их число.
– Можно идти обедать? – спросил землевладелец.
– Конечно.
– Мои заверения, сеньоры, – сказал Релвас, прощаясь и пожимая руку председателю комиссии, и уехал с той же помпой, с какой приехал, только теперь уже в сопровождении сыновей, сияющих и надменных. Они сели на лошадей и двинулись торжественным шагом, в то время как стоящая у церкви толпа медленно растекалась по площади Алдебарана. Мигел вспомнил батрачку, но тут же теплое воспоминание остудил пронизавший его холод.
Отец говорил наследнику:
– Мне не нравится видеть тебя, сын, в таком состоянии. Ты был у врача?…
В середине пути, который шел мимо респектабельных домов, их встретила в экипаже Мария Луиза Сампайо Андраде, жена Антонио Лусио, ехавшая в сопровождении золовки и Руя Диого, старшего сына Эмилии Аделаиде. Они совершали прогулку по окрестностям и решили узнать новости. Больше всех проявляла интерес Мария Луиза, но свекор пресек ее любопытство, заметив, что ее дело – следить за мужниным здоровьем. Он особо подчеркнул последнее слово.
– Едет сам громовержец! – сказал, стоя у дверей лавки на улице Меркадорес, глава якобинцев поселка.
В этот зимний день Диого Релвас прогуливался по поселку, опять-таки верхом на лошади. О посланных в колонии военных экспедициях приходили хорошие вести: они одерживали победу за победой – это было ответом на маневр англичан, которые поддерживали племя ватуас и Гунгуньяна [40]. Однако землевладелец Алдебарана посетил поселок совсем не по причине одержанных побед, а для того, чтобы все те, кто относился к нему враждебно после закона [41], принятого тринадцатого февраля тысяча восемьсот девяносто седьмого года, видели его во всей красе.
– Да, сеньор, то было прекрасное испытание силы власти, – заявил он в муниципалитете. – Скорый и тайный суд над анархистами с высылкой на Тимор. Кто не хочет быть волком, на которого охотятся, пусть не лезет в его шкуру или не ходит в волчьей стае, а всех подозрительных нужно судить так же, как и пойманных с поличным.
Республиканцы знали, что новый закон отнюдь не дозволял высылать на Тимор людей по простому подозрению, однако было именно так. Королевство жило в страхе и недоверии ко всему. И в этот суровый час Диого Релвас совсем забыл, что в зале его господского дома висели две символические лошадиные головы. Однако время требовало занять определенную позицию, и допустить, чтобы произрастала сорная трава непокорности, – значило подвергнуть опасности основу цивилизации. А этому способствовать он отказывался.
К тому же Диого Релвас был уверен, что дед и отец сумеют его понять. Он уже поднимался в Башню четырех ветров и в беседе с ними высказал свое мнение. Ведь иного пути, как сохранять верность родине, у него не было. Он рисковал и знал, что рискует, но он должен показать пример в своем приходе, пробудить от спячки тех, кто впал в нее.
– Скажи твоему хозяину… Ты меня знаешь?
– Знаю, вы сеньор Диого Релвас. Удовлетворенный ответом, землевладелец кивнул головой.
– Так вот, скажи своему хозяину, что я здесь. Я слышал, что он ручался, что способен…
Он удержался от бравады, и вовремя. Ведь когда человек теряет спокойствие – это плохой признак.
– Лучше скажи ему, что я здесь был и что я его жду в своем доме в любое время, когда он захочет… Нет, я не все скажу, что хотел сказать. Понятно?
Побуждаемый единомышленниками, в дверях лавки появился хозяин. Это был человек никчемный, но слывший за храбреца.
– Гражданин пришел, чтобы со мной поговорить? – спросил якобинец. – Чем обязан визиту?
– Я – Диого Релвас, знаешь?… Мне сказали…
– Уважающие себя люди слухам не верят.
– Справедливо. Хочешь, чтобы я услышал своими ушами и от тебя?… Стоило бы въехать к тебе в дом на лошади. Или н-нет?
– Я никогда не стеснялся своих идей и несу за них ответственность.
– Это хорошо. Я был другом твоего отца… Это был святой человек!
– Честный гражданин…
– Надеюсь, что ты его никогда не опозоришь.
– Даже под угрозами.
– Тогда мы поняли друг друга.
Но, возвращаясь в имение, Диого Релвас злился сам на себя. Он отдавал себе отчет, что на высоте не был, когда пошел искать удовлетворения у этого якобинца. К тому же из-за простого доноса. А уж если он этому доносу поверил, то должен был идти до конца: взять кнут и отхлестать им врага. Но факт тот, что враг показался ему не столь твердо стоящим на своих позициях. Раньше он считал, что подобные дела – забота политиков. И в данный момент это было бы разумно.
«Я должен ясно мыслить… Раздражаться – значит, сдаваться врагу. Да и это ли мой настоящий враг? Необходимо запретить Соузе Модурейра что-либо мне доносить. Он в муниципалитете и должен исполнять свой долг! Хуже то, что я люблю быть в курсе всего. Но я обязан сдерживать себя. Вести себя разумно…»
Глава XV, В которой рассказывается о бедах и добрых делах
«В тот год я был сослан, умирал и женился. Беда не приходит одна», – так остря, что с Антонио Лусио теперь случалось редко, он говорил об историческом далеком тысяча восемьсот девяносто четвертом годе.
О Флоринде и отрезанном кончике уса – двух неприятностях сразу – он не заикался. Хоть все еще надеялся получить от Флоринды уведомление о встрече где-нибудь, только не в квартале рыбаков, так никогда и не узнав о письме, которое было прислано в поместье и в котором она признавала свое соучастие в посягательстве на его милость. Теперь о рыбаках он слышать не хотел. И Салса, и другие пастухи имения разделяли его ненависть к этому сброду, который появлялся на клеймение быков только для того, чтобы мешать работе, сеять склоки и беспорядки. Они еще имели обыкновение тащить с собой своих босоногих женоподобных сосунков! Если отец был в отъезде, Антонио Лусио тут же приказывал отослать их обратно.
От ссылки в Алентежо у него остались только приятные воспоминания. Там он от души наслаждался враждой брата и Зе Каретника, которого как-то вечером вызвал на разговор о его бабе. Выпив как следует, старый мастер пустился в воспоминания и стал для обоих братьев посмешищем, особенно когда Мигел Жоан похвастался знанием того, что баба его совсем не была такой, какой выставлял ее перед ними Зе Каретник.
– Барчук мог бы и не трогать ее. Для вас она все равно что порванная рубаха, а мне нужна, ведь бедному и порванная сгодится. Вы же можете иметь каких захотите – и красивых, и нарядных… Она была стыдливая…
– Ты так думаешь, Зе?
– Знали бы вы, чего мне стоило уговорить ее стать моей… Она ведь девушка была… С бесстыдством не знакомая.
– Девушка? В каком месте? – подначивал Мигел Жоан.
– Ослепнуть мне, если не молодой барин совратил ее, плохо это, плохо. Но всему виной я сам, если разобраться. Все хвалил вас: и добр-то он, и хорош со всеми – все на свою голову. Но другой я не хочу в свой дом… мне она нужна, понимаете? Старому женщина нужнее, чем молодому.
– Это почему же, Зе?
– Он еще спрашивает! Да потому, что старый больше мерзнет, и хуже всего, что мерзнет изнутри. Он думает, что она с ним ради ею красивых глаз, и доволен… И она была со мной. Но барин украл ее у меня. Если бы я не был в долгу перед вашим батюшкой, я бы это так не оставил, молодой человек…
И вдруг Зе Каретник судорожно зарыдал, зарыдал за столом, где они ели жаркое и пили вино. «Пьяные слезы!» – пошутил Антонио Лусио, а Мигел тут же принялся травить раненую душу старика, рассказывая, как его недотрога сошлась с ним в один из вечеров, когда он был на берегу Тежо. Зе Каретник просил его замолчать. «Не нужно, нехорошо так лгать, молодой человек», – говорил он. И оба брата видели, как горят его глаза, затуманенные слезами и ненавистью, но ненавистью бессильной. Тут Зе Каретник схватил бутылку, разбил ее об стол и, прежде чем они успели его остановить, принялся осколками раздирать себе лицо. От смерти спас его Антонио Лусио, дав Зе Каретнику как следует в челюсть, от чего тот свалился и заснул. А они на запряженной мулами телеге отвезли его в больницу, где боль от лечения была меньшей, чем боль от оскорбления, нанесенного ему Мигелем Релвасом. Кроме того, Антонио Лусио решил написать письмо сестре, попросив у нее в долг пятьсот мильрейсов, после чего ему будет нетрудно уговорить Зе Каретника не возвращаться в Алдебаран. Ведь что бы подумал и сделал отец, увидев его изрезанное лицо? Оставалось только подкупить управляющего имением Прагал, Шико Счастливчика, с тем чтобы он написал Диого Релвасу письмо, ставя его в известность о побеге Зе Каретника, несмотря на службу сторожевых собак.
О Флоринде и отрезанном кончике уса – двух неприятностях сразу – он не заикался. Хоть все еще надеялся получить от Флоринды уведомление о встрече где-нибудь, только не в квартале рыбаков, так никогда и не узнав о письме, которое было прислано в поместье и в котором она признавала свое соучастие в посягательстве на его милость. Теперь о рыбаках он слышать не хотел. И Салса, и другие пастухи имения разделяли его ненависть к этому сброду, который появлялся на клеймение быков только для того, чтобы мешать работе, сеять склоки и беспорядки. Они еще имели обыкновение тащить с собой своих босоногих женоподобных сосунков! Если отец был в отъезде, Антонио Лусио тут же приказывал отослать их обратно.
От ссылки в Алентежо у него остались только приятные воспоминания. Там он от души наслаждался враждой брата и Зе Каретника, которого как-то вечером вызвал на разговор о его бабе. Выпив как следует, старый мастер пустился в воспоминания и стал для обоих братьев посмешищем, особенно когда Мигел Жоан похвастался знанием того, что баба его совсем не была такой, какой выставлял ее перед ними Зе Каретник.
– Барчук мог бы и не трогать ее. Для вас она все равно что порванная рубаха, а мне нужна, ведь бедному и порванная сгодится. Вы же можете иметь каких захотите – и красивых, и нарядных… Она была стыдливая…
– Ты так думаешь, Зе?
– Знали бы вы, чего мне стоило уговорить ее стать моей… Она ведь девушка была… С бесстыдством не знакомая.
– Девушка? В каком месте? – подначивал Мигел Жоан.
– Ослепнуть мне, если не молодой барин совратил ее, плохо это, плохо. Но всему виной я сам, если разобраться. Все хвалил вас: и добр-то он, и хорош со всеми – все на свою голову. Но другой я не хочу в свой дом… мне она нужна, понимаете? Старому женщина нужнее, чем молодому.
– Это почему же, Зе?
– Он еще спрашивает! Да потому, что старый больше мерзнет, и хуже всего, что мерзнет изнутри. Он думает, что она с ним ради ею красивых глаз, и доволен… И она была со мной. Но барин украл ее у меня. Если бы я не был в долгу перед вашим батюшкой, я бы это так не оставил, молодой человек…
И вдруг Зе Каретник судорожно зарыдал, зарыдал за столом, где они ели жаркое и пили вино. «Пьяные слезы!» – пошутил Антонио Лусио, а Мигел тут же принялся травить раненую душу старика, рассказывая, как его недотрога сошлась с ним в один из вечеров, когда он был на берегу Тежо. Зе Каретник просил его замолчать. «Не нужно, нехорошо так лгать, молодой человек», – говорил он. И оба брата видели, как горят его глаза, затуманенные слезами и ненавистью, но ненавистью бессильной. Тут Зе Каретник схватил бутылку, разбил ее об стол и, прежде чем они успели его остановить, принялся осколками раздирать себе лицо. От смерти спас его Антонио Лусио, дав Зе Каретнику как следует в челюсть, от чего тот свалился и заснул. А они на запряженной мулами телеге отвезли его в больницу, где боль от лечения была меньшей, чем боль от оскорбления, нанесенного ему Мигелем Релвасом. Кроме того, Антонио Лусио решил написать письмо сестре, попросив у нее в долг пятьсот мильрейсов, после чего ему будет нетрудно уговорить Зе Каретника не возвращаться в Алдебаран. Ведь что бы подумал и сделал отец, увидев его изрезанное лицо? Оставалось только подкупить управляющего имением Прагал, Шико Счастливчика, с тем чтобы он написал Диого Релвасу письмо, ставя его в известность о побеге Зе Каретника, несмотря на службу сторожевых собак.